Текст книги "Как будут без нас одиноки вершины"

Автор книги: Владимир Кавуненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– У вас же не было снаряжения. Пытались идти в кедах, что ли?

– Там американские альпинисты были, взяли у них кое-что из снаряжения, верёвку попросили ли у местных жителей.

****

Пошли вверх. Обычный путь нам известен, к леднику вышли без проблем. На леднике свежие разломы и развалы такие, что иногда нет прохода. Поставили палатку, заночевали. Ночью проснулись от взрыва, выскочили из палатки – в двух метрах от нас зияла огромная трещина, которой вечером не было. Моральных сил нам это не прибавило, уснуть мы уже не могли. Гора продолжала дышать, мы всё время в напряжении.

Ледник в таких трещинах, что переползать их сложно. Ушли вправо, под висячий ледник. Висячия ледник это опасно, но дело престижное, приходится идти на риск. Под этим ледником день шли к выходу на перемычку, на предвершинное плечо Уаскарана. На перемычке нашли остатки других лагерей и на следующий день поднялись на вершину.

Как и было условлено, посвятили восхождение памяти погибших от землетрясения. Вершина снежно-ледовая, с шапкой. Сложили на вершине подобие тура. Погода испортилась, долины не видно, хотели пустить ракету, но её бы всё равно не увидели. А наблюдатели ещё при хорошей погоде видели нас на вершине в трубу.

****

Когда нас встречали, собралось очень много детей, все босые, грязные, но огромные черные глазищи горят радостью. На нас нацепили гирлянды из цветов, цветы собрали во всей округе. Фантастическая встреча! На носилках нас носили, брали у нас сувениры и нам что-то дарили. Мне подарили золотую цепочку, там это легко, золото дарится элементарно. Затем мы оказались в Манкосе, и торжественная встреча перешла в торжественный ужин. Поздравления, музыка, выступления... Лёня Левченко великолепно исполнил ритуальный танец. Перуанская кухня, национальные напитки. Ужин затянулся, но завтрак подали как обычно, а в 9.00 ребята уже принимали больных. И опять мы начали ездить по городам и посёлкам, делать прививки, лечить, хирурги делали операции, среди них и сложные.

Однажды на заседание штаба пришёл в коричневой рясе святой отец. Говорит, что пристально за нами наблюдает уже три-четыре недели. Просит обратить внимание на население отдалённых мест. Там идет вырождение за счет родственных браков, нет обновления кровей, нация деградирует.

О трагедии нашего самолёта знали уже в провинции Уарас, где располагался наш штаб. Решением городских властей нам выделили площадь, и мы поставили на ней довольно-таки приличный памятник из гранита и с надписью. Когда соорудили монумент, на его торжественное открытие собралось много народа. Море цветов.

В каждом городе мы попадали в книгу почётных граждан – Юнгай, Уаскаран, Тумпо и так далее. Обставлялось занесение имен в книгу тоже весьма торжественно.

Удивительно, в этой поездке собрались абсолютно незнакомые друг другу люди, и ни разу не случалось каких-либо осложнений между ними. Пятьдесят пять человек разных по возрасту, по жизненному опыту, по взглядам жили весело и спокойно. По сегодняшний день мы встречаемся каждый год в начале октября. Бывает, кто-то не приходит, но на следующий год обязательно появляется. Люди были объединены одним большим делом.

Большая часть наших студентов выросли в крупных специалистов в медицине, защитили диссертации, кто кандидатские, кто докторские. Некоторые стали профессорами.

– Хемингуэй, Володя, конечно, писатель, может быть, большой писатель, но вот насчёт «мужчины высочайшего класса» я бы усомнился. Когда-то он и для меня был примером истинного мужчины, символом мужества, но теперь я так не думаю. Хемингуэй писал, например, что мир делится на две части: на тех, кто видел вблизи леопарда, и на тех, кто не видел. Мы что, не видели с тобой снежного барса? Да нос к носу. Ты вон и пуму видел. Ну и что?! А он видел южную стену Ушбы? Знает, что такое высота семь с половиной тысяч метров?

Во время войны в Испании, получив царапину, он бегал по госпиталю и кричал, как твой Арик Поляков: «Я ранен! Я ранен! Я Хемингуэй!» А на тебе живого места нет, весь ломан-переломан. Проснувшись по утру, ты теперь тратишь сорок минут только на то, чтобы размять свои суставы, ублажить свои старые травмы. Иначе тебе не начать новый день. Показухи многовато у этого «классного мужчины».

– Не знаю, я ему верил.

– Вот, вот, Володя, верить можно только своим глазам и ушам.

– Меня как раз умудрились обокрасть в Гаване, украли деньги и документы прямо в номере. У нас был спецрейс. В самолёт меня посадили без документов.

В Шереметьево нас встречали как героев – мимо таможни, открыли ворота, цветы, музыка, речи... А меня под стражей ведут, как преступника. Встречали меня, конечно, жена, сын, Юра Визбор, Аркадий Мартыновский, много друзей. А меня в кутузку. Я с картиной «Тайная вечеря» под мышкой. Звонят в МИД, там говорят, должно быть временное удостоверение. Звонят в Гавану, а они даже не сделали запись о пропаже документов и об обращении к ним. Жене предложили привезти какие-нибудь документы из дома, хоть что-нибудь, удостоверяющее личность. Сначала меня водили в гальюн под охраной. В кармане у меня оказались сертификаты, попросил начальника послать за бутылкой и мы хорошо погуляли. Привезли мой военный билет и меня отпустили домой.

Тогда же было принято решение правительства Перу о награждении нас перуанскими орденами за работу. Получили же мы свои награды только в 2000 году. Меня тогда, как и многих членов отряда, наградили «Орденом Командора».

Памяти восьми

– Я всегда считал, что женщины не должны заниматься альпинизмом на высшем уровне. Не выше 2-го разряда и инструктора. Преподаватели, тренеры из них получаются, они могут быть хорошими наставниками. И хватит. Не потому, что они не могут быть большими мастерами, они всё могут. Могут, как известно на Эверест взойти,могут пройти сложный технический маршрут, просто не женское это дело. Я встречал женские группы, возвращающиеся со сложных восхождений, и скажу тебе, зрелище не из приятных. Когда приходит мужик, ободранный, черный, худой, – это ладно, но женщины...

– Я с тобой согласен, Володя, не женский это спорт. Помнишь, была такая шутка: альпинизм – школа мужества, туризм – школа замужества. Понимаешь, мужчине 6олее свойственны инстинкты борьбы, физического преодоления. И это не пустые слова, в этом природа и призвание женщины. Материнство ну никак не совмещается с тяготами сложных восхождений. Хорошо, когда женщины ждут нас в лагере.

– Нас с тобой женщины осудят, но я остаюсь при своём убеждении. В 1974 году спартаковской группой мы поехали в Болгарию кататься на горных лыжах. С нами была Эля Шатаева, молодая, симпатичная, весёлая женщина, довольно-таки спортивная. Она уже работала инструктором альпинизма в наших спартаковских альплагерях и много сделала для создания чисто женской группы у нас в «Спартаке». Её женская группа обладала опытом серьёзных восхождений. В 1972 году они сделали траверс Ушбы, в 1973 году сходили на семитысячник – пик Корженевской. Эля знала мою точку зрения на женский альпинизм.

Задавали и мне вопросы. Спросили про моё отношение к женскому альпинизму и я ответил, что, если бы имел право, то чисто женский альпинизм запретил бы, Элеонора Сергеевна после этого два дня со мной не разговаривала. Но каждый имеет право на свою точку зрения. Я и сейчас так думаю.

В Москве Эля ещё раз обратилась ко мне с просьбой помочь ей в формировании женской группы для восхождения на пик Ленина. Единственное, что я мог сделать, так это не прийти на заседание, где утверждался состав группы и само восхождение. В этом заключалась моя помощь. Восхождение женской группы на пик Ленина утвердили. Я помог им со снаряжением.

– Какое отношение к этому было у Володи Шатаева, мужа Эли?

– Утверждать боюсь, но, мне кажется, он не мешал им и помогал в организации. Володя человек мудрый, он не спешил делать категорических заявлений. Против женского альпинизма в целом он не возражал. Просто на основании своего опыта считал, что надо учитывать возможности женщин. А высотный альпинизм, по-моему, выше их возможностей.

Девушки выехали на Луковую поляну под пиком Ленина. Место известное, там уже не один год существовал Международный альпинистский лагерь (МАЛ), собирались альпинисты со всего мира. В сезон там бывало по 150—200 иностранцев, они делали восхождения на пик Ленина, на пик Корженевской, на пик Коммунизма.

Иностранцы хорошо платили, хотя гораздо меньше, чем в Гималаях. Для них эти восхождения служили подготовкой перед Гималаями. На Памир стремилось так много иностранных альпинистов, что невозможно было принять всех желающих.

В 1975 году я имел счастье, скорее несчастье, работать начальником этого международного лагеря на Памире. Ещё в 1974 году я видел, как обманывало иностранцев наше руководство и в следующем году убедился, что добрую половину положенного иностранцам не давали, наживаясь на этом. Общее руководство осуществлял Монастырский, спартаковец, турист. В какой-то степени он по моей протекции попал на эту должность и мне на эту тему говорить неприятно.

– Чего стесняться, Володя? Что было, то было. Я тоже провёл один сезон на Сулоева в МАЛе под пиком Коммунизма, работал тренером с американцами и в кавказском МАЛе, видел, как наш дорогой Арий Иосифович Поляков приворовывал. А когда мы, тренеры, возмутились и сообщили об этом высшему руководству, то нас всех до одного просто не взяли в следующий раз. Вокруг нас всегда пристраивались такие «параальпинисты».

*****

Экспедицию по снятию девочек провели в следующем, 1975 году.

– Известный режиссёр-альпинист Петер Пээт заснял эту жуткую картину, мы все её видели.

– Найти их оказалось нетрудно, ураганный ветер сдул снег. Упаковали, надо спускать. Как? Решили спускать прямо по линии падения воды. Опасно, но что поделаешь? Двигались с большой осторожностью, с разрывом, делали пещеры. Могло случиться всё, что угодно. Но, слава Богу, спуск прошел благополучно.

В МАЛе встретился нам некто Чебоненко,человек с гигантским отрицательным зарядом. Его нигде и никто не принимал в свою команду. Приехал он с группой немцев, не то альпинистов, ие то туристов. Я как глянул на них, понял, что не готовы они ни к какому восхождению, даже но экипировке видно. Чебоненко наблюдал наш спуск. Маршрут заманчивый, следы, ступени, пещеры и самый короткий путь. Я его предупредил, чтоб он даже не думал идти нашим маршрутом. Мы уже и так перегрузили склон, да ещё снегу добавилось. Он сделал вид будто понял. И через три дня пошёл с немцами по нашему маршруту. Как и следовало ожидать, в лавине погибли два немца, остальные вернулись ни с чем.

Мне же выпала тяжёлая миссия встречать родственников погибших девушек в Дара ут-Кургане. Встретил я их, доехали на машине до места, где виден пик Ленина, остановились и я подробно рассказал о том, что произошло с нашими девчонками в 74-м году. Рассказал, как мы их спускали, о немцах, погибших на нашем пути. Не знаю, что я еще рассказывал, но спало напряжение, наладился нормальный человеческий контакт.

Затем захоронение, гробы на плечах ребят, зелёный холм, цветущая поляна... В Москву увезли только Фатееву и Васильеву, остальных похоронили у МАЛа на холме. Эля Шатаева тоже там лежит. С тех пор мы ежегодно в мае проводим в Царицыно кросс «Памяти восьми», в нём участвуют альпинисты всех возрастов и поколений.

– Хорошо, что вы их там похоронили. Сколько ещё альпинистов лежат, вмерзшими в лед, на склонах высоких вершин.

Шаровая молния

Звонит Поляков. Он тогда работал инструктором ЦС «Спартак», спрашивает, почему мы не едем на Кавказ. Почему одна из сильнейших команд «Спартака» не участвует в первенстве ЦС. А мы с ребятами уже наелись альпинизма в том сезоне. Впрочем, долго я не сопротивлялся и начал обзванивать ребят. Первым согласился Башкиров. Наша команда к тому времени состояла из Башкирова, Саши Зыбина, Олега Коровкина и Вити Копрова. С нами поехал ещё и Юра Визбор.

Прилетели мы в «Узункол», все интересные маршруты уже разобраны. Есть там гора с очень красивой стеной, «Трапеция» называется. У многих альпинистов горел глаз на эту стену. Её не делали только по одной причине – она сильно била камнями. Била так, что камнепад перехлёстывал всю стену и уходил на ледник. Всё это непредсказуемо, но очень уж красивая стена. И мы заявили её на ЦС. Визбор тогда сказал: «Ты с ума сошёл?!»

Вышли мы на стену впятером. Юра шел с нами до штурмового лагеря. Идём мы по морене, по камням, которые слетели со стены. Юра беспокоен, я пытаюсь его заверить, что мы вернёмся, если почуем неладное. На этом и расстались. Но у него было предчувствие беды. Он мне неоднократно говорил – вернись. Юра был сильным телепатом.

Остались мы под стеной, день наблюдения, день обработка. На третий день мы прошли эту стену. И, представляешь, ни один камень нас не задел. Отколы, разрушение гигантского массива идёт потихоньку. Днем оттаивает, ночью замерзает. Нам повезло.

– Вот ты рассказываешь, Володя, и я вижу знакомую картину. По кулуарам и желобам с грохотом летят камни. Огромные «чемоданы», ударяясь, образуют небольшие облачка в виде каменной пыли. Вроде как разрывы небольших мин или снарядов. Всё несется вниз по кулуару, словно зона артиллерийского обстрела. И самый сильный обстрел в середине дня.

– В середине дня мы были уже высоко. Когда поднялись на гребень, началась непогода. Фронт идёт мимо нас, грозовая облачность. Видимости нулевая. Туман. Не видно, куда уходить с гребня. Поставили в снежной мульде палатку. Вернее, вкладыш от австрийской палатки, он меньше нашей памирки. Для пяти человек тесновато. Разобрали железо. Я попросил Коровкина и Башкирова не раздеваться на тот случай, если растянет облака и сможем увидеть спуск на ледник.

Устроились в палатке. И здесь опять сыграла роль моя судьба. Ещё раз убеждаюсь, что от своей судьбы никуда не уйдёшь. Я всегда спал в палатке слева, с краю. Это было мое место, хотя и не самое лучшее. Все это знали. А тут, поскольку было очень тесно, я и Зыбин, как самые крупные, легли головой внутрь палатки, а остальные «валетом» головой к выходу. Олег Коровкин лёг на моё обычное место – слева с краю. Мы дали вечернюю связь, сказали, что прошли стену. С нами всё в порядке, не можем пока спускаться из-за отсутствия видимости.

В два часа ночи я вдруг просыпаюсь и вижу, между мной и Зыбиным висит шар фосфорического цвета размером с теннисный мяч, который вдруг зажил своей жизнью. Не знаю в какой последовательности он работал, но отметины оставил на каждом. Помню крики то с одной, то с другой стороны. Потом меня оглушил сильный разряд и ожог. Дальше – больше. Что происходит, не пойму. Сознание мерцает – то возвращается, то уходит. Сколько это длилось, не могу себе представить, да и никто не знает. Шаровая молния вела себя непонятно. Ткань (материал) не трогала. На моём спальном мешке она оставила отверстие диаметром сантиметра полтора – небольшая дырочка. А поражено было почти всё бедро. И палатка осталась цела. Слышал я только треск.

Кого и как она жгла, трудно сказать, но меня поджарила прилично. В голове одна мысль, если мы не сообщим по рации о происшедшем, мы не выдержим болевого шока. Попросил Капрова (он единственный, кто мог что-то делать) найти рацию и передать в лагерь, что мы срочно нуждаемся в помощи. Последнее, что я чувствовал перед потерей сознания, – это то, что мне выжигают бедро. Когда же вернулось сознание, у меня было ощущение, что я весь сгорел. Голова работает, а тела нет. Я не чувствовал ни боли, ни рук, ни ног. Ничем не мог пошевелить. Сколько я пролежал в таком состоянии – не знаю. Одна мысль была, почему у меня работает голова, если я умер? Потом я ощутил пальцы левой руки и смог ими пошевелить. Я решил, если найду этой рукой у себя на груди зуб, то я жив и не совсем сгорел. Зуб кабана – мой амулет, талисман. Я родился в год кабана и всегда в горах ношу его зуб на цепочке. В Москве я его не надеваю, только в горах. Трогаю себя по груди, но зуба не нахожу. Делаю вывод, что сгорел. Но когда немного отпустило, и я почувствовал боль в ногах, понял, что жив. Прошу Витю Капрова развязать мне ноги. У меня сложилось впечатление, что ноги мои заплетены.

Стало отпускать, и я окончательно осознал необходимость связи и помощи, иначе мы долго не протянем. Связались и узнали, что люди к нам идут. Появилась надежда, надо было ждать.

Как потом оказалось, у меня восемь контактов с шаровой молнией в разных местах. Все ожоги 4-й степени, обугливание. У всех 4-я степень. Всё сразу сгорает до кости. Зыбин и Башкиров получили по шести. У Володи Башкирова ожоги выше левого глаза и на пятой точке, очень сильно поражено колено, рука. У Зыбина касание в мочеполовые органы. При мочеиспускании идёт жидкость с черными кусками. Один Капров получил незначительный ожог в пятку. Вниз он сам уходил. А вот Олег Коровкин, который лёг на мое место, получил три касания. Касание в солнечное сплетение, видимо, всё и решило.

Когда я пришёл в сознание, то потрогал его, он лежал рядом, и я понял, что он мёртв. Но я дал команду Капрову реанимировать его: искуственное дыхание рот в рот, массаж сердца.

Утром слышим по связи, что группа Кавуненко погибла на «Трапеции». Видимо, произошла путаница и решили, что погиб не только Олег, но вся группа.

Спасотряд возглавлил Боря Кораблин. Боря боец, спортсмен высокого класса. Когда я узнал, что он идет к нам, мне стало легче чисто психологически. Он подсчитал и сказал, что в 12 будет у нас. До 12 организм ждал, а когда пошла задержка по времени, боль начала усиливаться. А тут еще солнце стало припекать, обожжённые места горят. Башкиров отключился мгновенно, полностью вырубился. Саша Зыбин ведёт себя нормально, но у него подгорела мошонка и он очень переживает, как дальше всё пойдёт, будут ли дети. Я говорю: «Если ты, Саша, справляешь нужду, значит всё у тебя в порядке, ты на все 100% мужик». Не знаю почему мне в голову такое пришло, но, представляешь, он поверил и успокоился. В дальнейшем у него родился сын.

Подошёл спасотряд. Ребята немного задержались и это ожидание мы пережили очень тяжело. Я был в сознании.

Доктор предложил обработать ожоги спиртом. Я говорю, мы все поумираем от болевого шока, давайте лучше выпьем по 100 граммов спирта, а ты сделай нам обезболивающие уколы. Башкирову пришлось открывать челюсть чуть ли не ножом. Все в отключке, кроме меня. Не знаю от чего. Может, на мне лежала ответственность за группу.

Уложили нас на акии. Ожоги мокрые. Самое страшное – это перевязки. Меня отправили последним.

Очнулся я, когда нас почти вepтикально несли по травянистому склону. Думаю, не уронили бы. Подошёл мой сын Игорь. Принесли нас в лагерь. Врач Элконев начал делать перевязки. Невесёлое дело. Лежим мы после этого с Сашей Зыбиным и Володей Башкировым, и я предлагаю выпить коньяку. Володя не мог пить, был без сознания, а мы с Сашей выпили за милую душу бутылку. Стало легче.

Под утро приехала Люся Коровкина. Приходит ко мне: «Где Олег? Я привезла медикаменты, всякие лекарства, нужно ему помочь». «Люся, – говорю, – Олега нет, он от нас ушел. Мы оставили его там, где всегда снег, где холодно». Объяснил ей, как мог. И без всяких истерик выпили мы с ней коньяку. Почему я всё время говорю, выпили, выпили. Это снимало боль, но как ни странно, хмеля никакого не было.

Нас хотели перевезти вертолетом, но погода не позволила. Тогда акии погрузили в грузовик. Просто так лежать трудно, как не положи, всё равно попадаешь на обожженное место. А тут по горной дороге...

Приехали в Карачаевск. Из больницы вышел врач, поднялся на колесо, посмотрел на нас и говорит, таких больных не берём. Повезли нас в Пятигорск. Начался проливной дождь, кое-как натянули брезент, везде подтекает. Я лежу в акии, как в корыте с водой. Думаю, теперь я умру от воспаления легких.

***

Лежим третьи сутки, проблемы с туалетом. А рядом лежит дед и кричит, что у него при клизме оставили трубку. Для нас специально вызвали пожилую няню, как самую опытную. Так вот эта няня действительно вытащила у деда мундштук от клизмы.

Наконец, нас отправили в Москву. Там встретили альпинисты, знакомые врачи. Мой друг Лев Успенский, он старше меня, первый мой приятель в Москве. Когда я приехал в 60-м в Москву, Лев был председателем секции альпинизма московского «Спартака». По профессии он врач, хирург и инструктор альпинизма. Успел пройти часть войны. Он и сейчас работает, делает операции в 1-м медицинском. Лев для меня и московского «Спартака» сделал очень много. И когда я увидел в Москве Льва, поверил в благополучный исход.

Положили нас в ожоговый центр, но почему-то в разные палаты. Я долго просил нас объединить, но потом узнал, что врачи боялись наших воспоминаний о произошедшем. И нас разъединили, чтоб не было психологических сложностей.

Ожоговый центр. Каких только там мы не увидели ожогов, но таких, как у нас, не было. Заведовала отделением Юлия Михайловна, прекрасная женщина и специалист высокого класса. Душа у неё открытая. Она переживала за больных, болела вместе с ними. Она настолько была нам нужна, что забыть её невозможно, даже спустя много лет. От болей я часто терял сознание.

Однажды слышу сквозь пелену возвращающегося сознания два голоса: мужской и женский. Мужской говорит: «Мне нужно поговорить с ним, я должен сделать материал». Узнаю голос Ария Иосифовича Полякова. Приоткрываю глаз – действительно он. А женский голос отвечает: «Господи! Да оставьте вы его в покое. Он уже не жилец». Я понимаю, речь идет обо мне и говорю: «Юлия Михайловна, это вы о ком?» Она смутилась, а Арику все равно, какой материал писать, хоть хвалебные оды, хоть некролог.

– Я ему сказал, пусть пишет, что хочет, но только моей фамилии не называет. Я больше всего боялся, что мать узнает. Кстати, она так полностью всего и не узнала.

Мы часто беседовали с Юлией Михайловной. Она объясняла, что сначала надо ждать пока произойдет отторжение мёртвой ткани, затем мне предстояло восемь операций по пересадке кожи. Со здоровых участков брали кожу и приживляли на сожжённые места. Утром Юлия Михайловна сказала, что к нам придёт лично Михаил Ильич Кузин, учитель и шеф Льва Успенского. В то время он был директором института Вишневского, почётным членом многих наших и зарубежных организаций.

****

Спрашивает: «Ну, альпинист, как дела? Что будешь делать?» Я отвечаю, через год буду делать восхождения. Он засмеялся и говорит Юлии Михайловне, чтоб готовила меня на завтра к операции.

На следующий день лежу в операционной уже с маской, Юлия Михайловна пытается снять повязки. Боль жуткая, кожу сдирают. И слышу голос Кузина: «Что вы его мучаете? Через минуту он отключится, и делайте с ним, что хоти те». Очнулся в палате, спрашиваю у Юлии Михайловны, как мои дела. Она с восторгом рассказывает о работе Кузина, о его руках, с каким мастерством, как точно он отделял микроны мёртвой ткани от живой. Просто фантастика. Кузин оперировал всех нас. Мне, как и планировали, сделали восемь операций. Работа тонкая. У нас снимали слой здоровой кожи без нарушения волосяного покрова и прикладывали на больную часть.

Оказывается, у меня самый идеальный вариант для пересадки кожи: кожа смуглая, прямой волос и ещё что-то. Башкиров рыжий, курчавый, ему планировали шесть операций, а сделали штук двенадцать. Делают ему пересадку, а у него ткань отторгается. Не идут пересадки у рыжих и курчавых. Что ему только не делали. Шрамов у него осталось больше, чем у меня.

Последней мне делали ногу. Самая большая и сложная операция. Я после неё такое выкидывал! Ребята рассказывали, нёс несусветную чушь, пытался вставать с кровати. Мне потом Юлии Михайловне в глаза стыдно было смотреть.

Для снятия боли мне разрешили колоть наркотики без ограничений. А каждый укол на счету, на фамилию записывается. Спрашиваю у Юлии Михайловны, нельзя ли мне коньяку? Она отвечает: «Делай, что хочешь». И дала распоряжение медсестре делать всё, что запрошу.

Несли цветы, бутылки, продукты, разные деликатесы. Потом Юлия Михайловна не выдержала, плюнула – пусть идут. В ожоговом центре усиленное питание, требуются белки. Так вот нам из ресторана «Берлин» три раза в день приносили в судках еду. Наша секция альпинизма нас кормила. На этих харчах мы прилично раздобрели. Сколько мы пролежали, грешным делом, не знаю.

Помню, осматривает меня Юлия Михайловна и просит поднять руку. Под мышкой у меня приращивали кожу. Поднимаю руку градусов на 25, а она говорит: «Ленишься, Владимир Дмитриевич». Я в голову это положил. Сказала мне она об этом накануне выходных. В понедельник приходит, спрашивает, как рука. Я как поднял ее, аж на 90 градусов. Когда она глянула мне под мышку, сразу потащила в операционную: у меня полетела вся пересадка. Порвалась ткань. Пришлось делать всё заново. Остатки моей ткани (кожа) лежали в холодильнике, она их достала и заново приживила.

Реабилитационный период в первом физкультурном диспансере длился довольно долго. Зашёл в первый раз в спортивный зал, там занимается много больных. И прошёл шагом один круг. Инструктор посмотрел на меня и говорит: «Иди в палату, чтоб я тебя больше не видел». Неважно я, наверное, выглядел. Ломать себя приходилось ежедневно и обязательно без свидетелей, потому что приходилось и ругаться, и кричать.

В ожоговом центре, нам предложили оформить вторую группу инвалидности, без права работать. Но мы все единогласно отказались. И когда через год мы сообщили им, что сделали восхождение, они нам не сильно поверили.

В 79-м году мы были на Памире, совершили первопрохождение на первенство Союза – пик Абалакова, левое ребро. Правда, готовиться пришлось круто. До выезда на Центральный Памир сделали в Коксу очень интересную стену пика «Правды Востока» 5-й категории трудности. На этой стене я понял, что вновь могу работать, как и раньше, идти нормально, самостоятельно. С этим мы и уехали на пик Абалакова.

Коксу – переносной спортивный лагерь, куда давались коллективные путёвки для спортсменов со 2-м разрядом и выше, с опытом восхождений 5 категории трудности. Собирались перспективные спортсмены со всех регионов. Там я был начальником учебной части.

Путь в этот лагерь идёт от Алайской долины, Дараут-Кургана и 30 километров в сторону. Район автономный. Вершины под 5 тысяч. Район для нас нашли геологи. Путёвки на 30 дней. Оттуда многие выезжали делать восхождение на пик Ленина.

Алай

– Володя, кроме обычных альпинистских лагерей, у нас существовали специальные лагеря для разрядников, для высотников. Ты ими руководил. Я в таких лагерях не работал. В чём их специфика?

– В такие альплагеря выдавались коллективные путёвки. В них бывали элитные команды, участвовавшие в первенствах по альпинизму.

– На сколько человек давалась такая путевка?

– Обычно команде из шести человек. Но иногда какой-то город или спортобщество брали по 3—4 путевки. Получалась уже альпинистская экспедиция.

– Какие же это лагеря? Я был только в лагере для разрядников – «Безенги».

В этих лагерях росли мастера. Я, например, свою команду «Спартака» пропускал через них. А в последние годы существования альплагерей мы по коллективным путёвкам заявлялись на первенство Союза. Очень дешево получалось. Общая скидка за счёт профсоюзов 75 процентов, да местные организации подкидывали, получалось практически бесплатно.

– Как всё было доступно! А?!

– Что ты! 25—30 человек от одного коллектива выезжали в горы бесплатно. Сейчас такое уже трудно себе представить.

В 78-м году Александр Павлович Каспин предложил мне возглавить эти альпинистские базы высотников. Я дал согласие при условии, что «Спартака» не оставлю. Тогда ещё были спортивные общества, их ещё не развалили.

– База «Высотник» под пиком Ленина?

– Да. Но получилось так, что с этой базы мы выезжали в новые районы Памира, где ещё никто не ходил. Наводчиками на эти места стали геологи. У нас с ними многолетняя дружба. Они говорили: «Володя, там такая стоит роскошная вершина!» На Коксу, на Гуа-мыш. Давали нам фотографии. И мы вывозили ребят в новые места. Везти туда человек 50 сложно. Представляешь?

В 81-м году геологи мне хвалили район Алая. Просто восхищались этими горами. Среди геологов бывали и альпинисты, даже на пик Коммунизма ходили, участвовали в первенстве Союза. И вот в 82-м году мы сделали первовосхождение на безымянный пик, назвав его «Алай». К нему только подходов 5—6 дней.

– Давай сориентируемся, чтобы представить, где это находится. Будем танцевать от Дараута в Алайской долине.

– Уходили от него через два перевала.

– На север?

– Да. Нетронутый район. Стоит гора, как раскрытая книга, вроде СЭВа. Когда в 82-м году мы её заявили и начали работать, один подход к ней занял неделю. Причём дорога такая, что на подходе использовали перила, я уже не говорю о переправах. Там такое дикое место последний оплот басмачей в нём располагался. Пустое селение, поливные террасы. Бывшее феодальное хозяйство. Подошли под стену, начали работать и сделали её.

– Кто с тобой был?

– Володя Башкиров в команде. Он работал уже вовсю, хорошо шёл. Зыбин Саша, Клинецкий Женя. Он тоже покорял восьмитысячники в Гималаях. Большое получили удовольствие: новая гора, новый район. Встретили в Оше ленинградцев. Трощененко заявил, что они сделали такую гору, которой нет равных в мире, что это маршрут третьего тысячелетия. Но их команду сняли за необъективный отчёт, за какую-то выдумку, кто их разберёт. Район Алая уже у меня из головы не выходил.

– Какие высоты?

– Пять с небольшим. Сама Ак-су под пять. Рядом вершина Искандер. Такая красота! Я понял, что надо туда капитально перебираться. Лагерь «Высотник» мы переименовали в «Алай». Всё-таки в Алайской долине всё это дело.

В то время заболел серьезно Александр Павлович Каспин, заболел на двадцать с чем-то лет. Злокачественная опухоль мозга. Двадцать лет был прикован к постели.

С 80-го года начальником Управления альпинизма профсоюзов стал Виктор Николаев. С хорошими и большими связями. Мастер спорта, но только по велосипеду. Взялся рьяно за дело. Мужик деловой. Он предложил мне стать его заместителем. Я колебался, полгода думал. Не хотелось идти в чиновники.

На этот момент уже умудрились развалить весь союзный спорт, аннулировали ДСО – спортивные общества «Спартак», «Труд», «Буревестник» – всё исчезло. Появилась одна контора – Спорт профсоюзов. Альпинизм да и весь наш спорт от этого сильно проиграли.

– Но «Спартак» и сейчас существует, Володя.

– На тот период никаких «Спартаков» не было. Ты же помнишь, когда началась эта дурацкая перестройка. Районные, городские, областные, республиканские советы спортобществ аннулировали. Только «Динамо» осталось, это не профсоюзное общество. Новая контора стала называться «Профспорт».