Текст книги "Коварный камень изумруд"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава двадцать пятая

В суетном торговом городе Великом Новгороде вору Малозёмову надо было ждать, когда к Новгороду, по концу весенних штормов, подойдёт датский баркас «Норд». Баркас «Норд» плыл обычно из Швеции только вдоль берега моря и возил на продажу новгородцам иголки для шитья, спицы для вязания, да подковы, да полотна к лучковым пилам. Дефицитные железные изделия возил.

Он, когда приехал к заставе Новгорода, обвязал лицо старой бабской шалью, тут же у заставы продал перекупщикам и лошадь, и сани и так, пешком, ушёл в тайный шинок на другом краю города, за мостом, который держал отставной польский офицер. По роже было видно, какой это офицер. По жидовской роже. Но приходилось притворяться.

Малозёмов протянул ему золотой цехин, назвал облыжным польским именем:

– Зданек! Я у тебя три дня отсижусь в потайной комнате, а потом известишь меня, когда в порт придёт датский баркас «Норд» и получишь ещё одну такую монетку.

Зданек сунул Малозёмову стеклянный штоф с водкой, кусок хлеба, луковицу и спустил его в потайной подвал, сбросив сверху ещё и тулуп.

А рано поутру подвал открылся, туда спрыгнули три русских драгуна с верёвкой и с короткими тесаками. Водка жида, настоянная на маковых зёрнах, никак не давала Малозёмову проснуться. Его так и подняли наверх, бесчувственного.

Савва Прокудин хряснул вору по зубам, сказал драгунам:

– Он. И золото при нём, и камень, вот, видать, что зашит в азяме.

Подол у азяма подрезали. Золото высыпалось на грязный снег.

Люди ротмистра Прокудина принялись выковыривать со снега жёлтые монетки. Савва Прокудин левой рукой прихватил ту полу азяма, куда был зашит изумруд. Стал было тот изумруд выковыривать руками. Ножа при себе не имелось, а саблей не полезешь. Начал рвать пальцами засаленный подклад толстого сукна. Заорал весело:

– Что, изувер, попался? Зря, видать, я отослал твоего ворога, Сашку Егорова, жить навсегда в Америку! Скотина ты, тать и душегуб!

А своим драгунам весело крикнул:

– Поволокли, ребята, эту скотину на съезжую. Да подайте жиду двадцать рублей! Как обещано! Только подавайте ассигнациями. На него незачем серебро тратить!

Польского еврея Зданека обидели русские варвары тем, что подали ассигнациями за верный донос. А договаривались на серебряные рубли! Собаки! Гои!

В тесноте, в сумраке и в давке узкого прохода к задней двери шинка, Зданек подсунул в руку Малозёмова кривой, турецкий нож, а сам побежал во двор. Драгуну, что сторожил коней, крикнул:

– Режутся там, ой, ой! Подмогни, солдат!

Драгун выпустил поводья коней и ринулся в низкую дверь шинка. И тут же повалился кулём, пытаясь руками составить красные куски своего порванного ножом горла. Серафим Малозёмов, будучи в донельзя рваном азяме, с порезанными об сабли руками, перепрыгнул через упавшего драгуна, вскинулся в седло ближнего коня, кривым ножом кольнул конягу в бок, и тот от боли махом перепрыгнул высокий деревянный заплот у шинка.

Ушёл тать и вор Серафим Малозёмов от драгун Саввы Прокудина. И тот чудесный камень изумруд – унёс в неизвестность.

* * *

Следующим утром в порт Великого Новгорода вошёл датский баркас «Норд». А вечером уже ушёл, не отторговавшись по делу. Сбросил все товары первому же купчишке оптом да и поднял якорь. Серафим Малозёмов, стоявший под навесом баркаса, подальше от людей, крякнул и хрипло сказал, еле ворочая слова:

– В Америку меня отвезешь. Как хочешь, но чтобы в Америку! Понял? В порт Невьйорк, понял?

В Америку бежали три года назад, прокравшись слугами в посольство Толстого-Американца, два петербургских головореза, Бузан и Гвоздила. Меж воровского петербургского схода ходили тихие разговоры, что в порту Невьйорка Бузан и Гвоздила прижились. И это хорошо, ибо втроём хошь не хошь, а поймают они в Америке поручика Егорова. Если Савва Прокудин не врёт, что от него, от Малозёмова, Егоров сбежал точно – в Америку.

И там гада зарежут. Такова уж воровская доля. Чтобы делать всё – до конца...

Глава двадцать шестая

Утром восемнадцатого апреля, в канун Православной Пасхи, императрице Екатерине секретарь доложил, что с утра её дожидается действительный тайный советник Шешковский, но прибывший без ранешней записи в журнале посещений. Екатерина треснула секретаря по лицу веером и прорычала:

– Проси немедля!

Шешковский вошёл один, опять трудно опираясь на трость.

– Не угодно ли тебе присесть, Степан Иванович? – участливо спросила императрица.

– Этикет... пусть будет этикет, – хрипло отозвался Шешковский. – Постою, матушка императрица. – Он протянул Екатерине кошель, который еле удерживал в руках. – Там деньги... в кошле... да не все. Извини, матушка, воры, сама знаешь, воруют. Всё свершилось, как ты велела на словах и... велела своим взглядом. Пусть его сиятельство граф Зубов ищет себе нового камердинера.

– Я ему уже сама нашла камердинера, – быстро ответила Екатерина.

– Ну и слава Богу!

Екатерина повернулась к потайному кабинетному комоду, достала оттуда толстый пакет, красиво перевязанный алым бантом... Рука её с пакетом было протянулась к Шешковскому, да вдруг остановилась. И глаза у императрицы остановились, застыли. И голос застыл:

– А вот скажи мне, Степан Иванович... скажи истинную правду, как перед могилой...

Шешковский скрюченной от ревматизма рукой тут же перекрестился, попадая мимо лба.

– ...скажи мне, могу ли я надеяться, что мои служивые люди, то бишь военные люди, будут исправно и по присяге служить моему внуку, любимому моему Сашеньке...

– Изволите так называть цесаревича Александра Павловича, матушка императрица?

– Его, его... Будут ли ему служить? Не готовится ли промеж военных людей какого манифеста, или чего похуже – некоего неповиновения, на тот случай, если мой внук... мимо нынешнего наследника Павла Петровича вдруг окажется на троне империи?

У Степана Ивановича Шешковского так сверлило в пояснице, что в глазах бегали тёмные круги, а сердце выстукивало через раз. Ему бы упасть, полежать на прохладном паркете государыни. А он, сцепив зубы, еле помусолил совершенно сухой язык и проскрипел:

– И такое есть матушка. Многие прошли через мои подвалы, и военные люди, бывает, висели на дыбе...

– Ну?

– А то могу сказать... от края могилы, что полного рая на земле не бывает. А всё как-то так, всё оно бывает... пополам с адом. Такое случается и с военным людом... Когда я... давно уже было... вытряхивал душу из некоего поручика Мировича, ты, поди, забыла эту фамилию, матушка императрица... Он хотел Ивана Шестого освободить из Шлиссельбургского каземата...

– Это пропусти, говори мне свой фактус! – осипшим голосом прошипела императрица Екатерина и сверх своей воли, а видать по воле Божьей, многократно перекрестилась.

– А фактус такой, что орал он, ваше величество, вися над угольями, на дыбе, орал он мне в лицо такие словеса: «Честь дороже присяги!»

– И что из этого следует?

– А то следует, что они, военные преступники, свою личную честь и душу ставят превыше служения тебе и государству нашему. Вот так!

Императрица Екатерина Алексеевна негаданно охнула и присела на софу возле комода:

– Продолжай, пожалуйста, продолжай, Степан Иванович...

– И то ещё следует, что в армейской среде таких Мировичей не один. Обиженных много.

– Сто? Тысяча? Сколько военных людей мною обижены?

– Да уж поболее тысячи. И не тобой они вовсе обижены, а всем состоянием общества. Одному погоны бы надо пошире, а другому бы землю у соседа сделать поуже, в свою пользу. А третий пропил имение или в карты спустил, так тот вообще готов орать, как Емелька Пугачев: «Царей – на кол!»

Екатерина сглотнула, хотела высказать некий вопрос, но удержалась.

Не удержался сам действительный тайный советник Степан Иванович Шешковский:

– Они, те злыдни – офицеры, уже и тайное общество организовали.

Даже два общества. На заморские деньги организовали...

У Екатерины затрясся подбородок и мелко-мелко затряслись руки:

– Где... организовали? В столице?

– Когда я уйду... насовсем уйду, ваше императорское величество, вам передадут пакет, лично мной засургученный и моей печатью утверждённый. Там все имена, фамилии и прочие данные про тех офицерских злыдней...

Услышав это, Екатерина Алексеевна вдруг успокоилась. Что ни говорят про неё, что не болтают в анекдотах по всей империи, а верных людей она умела подбирать. А всяких злыдней – умела наказывать. Чужими руками, конечно, наказывать, но с явным и точным приказом, который у неё в таких случаях всегда читался в глазах. Хотя губы улыбались.

Поэтому императрица спокойно и уверенно протянула Степану Ивановичу Шешковскому большой и толстый пакет:

– Ладно... Хорошо поговорили. Вот здесь тебе – пятьсот тысяч рублей ассигнациями. И к ним проси, чего хочешь.

– Одного прошу, матушка, родню мою не дай в обиду. Ведь когда насовсем уйду, на них такие громы станут бабахать... За мою успешную, но людями нелюбимую службу.

– Конечно, конечно, Степан Иванович, только зря вы так... пессимистично. Вы ещё и меня переживёте!

– Ладно бы, да не надо, – невпопад ответил действительный тайный советник императрице, повернулся и с трудом пошёл из кабинета. У двери не выдержал, оглянулся:

– Там по делу проходил твой фельдъегерь, Егоров, из тайной экспедиции. Сначала считали его заводчиком всего преступления. Ан – нет! Заводчиком дела признал себя камердинер... твоего графа Зубова. А поручика Егорова, государева слугу, видать воры зарезали...

– Иди, иди... – отмахнулась Екатерина, – люди потому и служат своей государыне, чтобы за её интересы гибнуть... Я велю его гибель особо отметить в приказе по Тайной канцелярии. И про положенное вознаграждение не забуду...

* * *

Три недели спустя, 12 мая, вечером, уже ближе к полуночи, императрице Екатерине донесли, что Степан Иванович Шешковский покинул навсегда эту юдоль печали и скорби...

* * *

В середине мая в тайной мастерской Ивана Петровича Кулибина, уже под вечер, императрице показали огромный огранённый уральский изумруд в два раза больше турецкого, больше того, что за полсотни лет уже два раза крали на территории Российской империи. Гранили тот уральский камень изумруд до нестерпимого зелёного блеска уральские же мастера. А золотую тончайшую надпись немецкими буквами, едва различимую на верхней плоской грани камня: «Дорогому герцогу Кейзерлингу на память», сработали тульские матера. Туляки были на три дня мигом, через десять подстав, тайно привезены в Петербург. Надпись красиво шла полным кругом по верхней грани камня, повторяя восемь загибов огранки. Тульские мастера так ловко нарисовали немецкие готические буквы, что едва под микроскопом разберёшь, что это: то ли арабская вязь, то ли немецкая готика. А так, на глаз, тончайшая золотая линия по обрезу грани напоминала затейливый линейный рисунок.

Изумруд с надписью «Дорогому Кейзерлингу...» да мешок теперь уже с двадцатью древними арабскими золотыми динарами, каждый по сто французских граммов золота, тем же вечером спешно увёз во Францию особый курьер, пристроившийся к особому почтовому курьеру графа Сегюра, французского посла при дворе императрицы.

Туляки и не ведали, что на первом этаже мастерской Коммерц-коллегии безвылазно сидят три уральских мастера. Им выпало изготовить точную копию того пограбёжного изумруда, что полвека назад не довезли от турецкого султана к немецкому кайзеру Фридриху Второму. А нынче вот не довезли к прусскому кайзеру Вильгельму. Но такая нужда была в этом подарке немецкому кайзеру, что Екатерина вызвала на подмогу большой российской дипломатии простых уральских мастеров...

И через неделю велела уложить изумруд уникальной огранки на красный бархат в роскошную, черного африканского дерева шкатулку. Туда же положила свое письмо, то самое, на которое кайзер не ответил, а велел дать ответ своему личному секретарю. А поверх письма легла в шкатулку литография с сербской грамоты, якобы Александра Македонского, славянским народам, с бранной резолюцией императрицы поверху «Бредятина полная» и числом с росписью императрицы.

И совсем уж сверху легла коротенькая записочка:

«Сию безделицу, Ваше королевское Величество, зелёный камушек, сорок лет назад турецкий султан послал в дар Вашему отцу. Долго же шла посылка, ибо как ей идти быстро, поелику вся Европа уже полвека находится в великой смуте от воровских писем, приписываемых некоему греческому пастуху именем Александр да с кличкой "Македонский". И потому в Европе никакого порядка нет. А порядок желателен. Как Вы считаете? Полагаю, что ежели мы с Вами вместе ту европейскую смуту покончим, то и другие ценности обретём. Подобные этой, зелёной ценности. Екатерина».

Камень изумруд, турецкий новодел, что Екатерина отправила в Берлин, стоил на тогдашний серебряный счёт восемь тысяч рублей. За эти деньги можно было купить три тысячи холмогорских дойных коров или две тысячи русских боевых драгунских коней в полной военной сбруе... Или село с пятью деревнями, с лесом, сенокосами и пашней в пять тысяч десятин. С голоду в том селе никак не помрёшь...

За выполнение по старому рисунку точной копии того, султанского изумруда, трое уральских мастеров получили из рук начальника тайной царской мастерской Ивана Петровича Кулибина по десять рублей серебром. Да на прогон ямщиков от Санкт-Петербурга до Екатеринбурга, да на питание в дороге – ещё 26 рублей и сорок копеек.

Уральские мастера наскоро посовещались и пошли от Балтийского моря на Урал пешком. Идти-то тут... всего тыщщу вёрст и все лесом. Прокорм в лесу есть... А деньги на проезд – они в хозяйстве пригодятся...

Глава двадцать седьмая

Истинным канцелярским почерком государственный преступник Словцов дописал то, что надо было дописать в подорожной бумаге тайной экспедиции, и поручик Егоров вкатил из зимней Ладоги в весну в Перми, а начало лета застал в городе Ирбите. Там как раз расшивалась каждогодная ярмарка, известная на всю Сибирь огромными денежными оборотами и купеческими натуральными скандалами. До Ирбита ехал поручик в государевой форме, чин по чину, с саблей на ремне, да в шинели с эполетами. А в Ирбите всё это исчезло, но появилась у поручика борода... Айк бороде появился азям сибирского кроя да фуражка купцовской формы – будто круглое лукошко – ягоды собирать. Но с вороным лаковым козырьком была та фуражка. Купцова честь!

* * *

Егоров двинулся в ту сторону города, где начиналась ирбитская ярмарка, и скоро вышел на главную торговую улицу. По правую руку от него, через дом, да через два стояли трактиры, или, что точнее, жилые дома, строенные под трактиры. Один ярмарочный месяц давал денег на целый год жизни держателям таких трактиров.

Егоров прошёл уже два таких домашних трактира, вышел на главную площадь города, где стоял натуральный, государством огербованный трактир, как дорогу ему нахально перегородили три пьяных мужика.

– Обождь, поддёвка! – рыкнул ему здоровенный мужик со всклоченной бородой и завитыми в лохмы волосами. – Наша артель гуляет!

Баба сзади шепнула:

– Смотри, купец, с ними не вяжись! Бугровщики золото пропивают!

Из дверей трактира выкатился малой с разбитым в кровь ртом. Он на карачках перескакал улицу и скрылся в лавке с вывеской: «Материи и ткани. Берлин – Париж». Выбежал назад уже со штукой красного бархата в руках и тут же начал разворачивать в дорожную пыль дорогущий бархат. Развернул материю так, чтобы она легла повдоль дороги, а конец бы её повернулся и улёгся как раз на крыльцо трактира.

Грянули два барабана и труба.

В этот момент у трактира враздрай брякнули поддужные бубенцы, и здоровущий кучер осадил у начала бархатной кумачовой дороги богатую коляску, запряжённую тройкой белых коней.

В толпе пронеслось умилительное шептание:

– Сам... Илья Никифорыч... Провоторов! Сам... Сам...

Махонький, не старый ещё, жилистый купец Провоторов, напяливший на себя чёрный фрак, а под него лиловый жилет, да сиреневый французский цилиндр на голову, поднялся в коляске, оглядел толпу и упёрся сонным взглядом в дверь кабака.

Александр Егоров внезапно ощутил великое упрощение на душе, будто махом смыло из души тревогу, страх и подленькое желание раскаяться за свой побег из гвардейского полка. Хоть бы и перед полицмейстером сибирской губернии. Дезертирство полное, как ни крути! А ещё он переживал, как ему, теперь рядовому штафирке, добраться до города Тобольска, да как поклониться большому купчине, да как ему бы понравиться? А тут, гли-кось, сам Провоторов оказался в трёх саженях от него. Понятное дело, такой купец не пропустит великую ярмарку! Как об этом сразу не догадаться? И совсем купчина Провоторов не страшный, а, наоборот, простецкий такой... Кто бы, окромя простеца, натянул на себя лиловый жилет с блёстками, а голову покрыл цилиндром сиреневого цвета? Так вот она какая – Сибирь! Простая, неучёная и потому – скромная!

А ещё та Сибирь – скоромная! Потому что при звуке бубенцов тотчас выкатился из трактира толстый, бородатый донельзя целовальник и на серебряном подносе подал купчине Провоторову серебряный стаканчик с водочкой. А рядом со стаканчиком лежала головка лука, корка чёрного хлеба, да горкой насыпана соль. И отсверкивало на солнце очищенное яйцо. А была пятница, как раз постный день, яйца не полагалось есть в пятницу. Однако – это же Сибирь! Видимо, сами здесь решают, что есть, а чего не надо.

Александр Егоров, шевеля крепкими плечами, пробрался почти к самой коляске Провоторова.

Провоторов поднял серебряный стаканчик, громко сказал:

– Ну, пью за сибирский народ да за саму нашу Сибирь – Золотое Дно!

И выпил. Томно заел водку яйцом, обмакнувши его в соль, долго жевал чёрную корку хлеба. Толпа всё увеличивалась. Люди жадно следили за купеческими повадками. Тут же, под бой барабанов и под трубный, разливистый гудёж, из трактира вышел молодец в красной рубахе, в плисовых штанах, да в сапогах оленьей кожи, рублей двадцать стоили те сапоги, если не более! Ах, хороши у молодца сапоги, любой офицер бы позавидовал!

Бородатый целовальник принял у купчины серебряный поднос, передал его подсунувшемуся половому, а от него принял поднос медный, чайный. А на том подносе стоял уже ковшичек с водкой, да желтел под солнцем жирный кус осетрины величиной с половину тележного колеса.

– Хрену, уксусу на осетра не забыл? – спросил целовальник у полового.

– Как можно? Такие люди гуляют! Ишь ты, как нонче разоделся артельный атаман Колька Шпора! Прямо жених! – заорал половой удалец в толпу.

– Жених, жених... – громко хохотнул купчина Провоторов.

Молодец в красной рубахе, артельный атаман бугровщиков Колька Шпора, поклонился купцу Провоторову, махнув рукой по земле, и так же громко ответствовал купцу:

– Народ велит мне сказать тебе, Илья Никифорыч, большое спасибо! Что есть тебе от нашего народа, твоё степенство, великое благодарение за твои труды и старания в его пользу и на его благо. Пью за тебя, Илья Никифорыч, как и каждый бы из нашего народа выпил!

Молодец выхлебнул ковшичек водки, утёрся рукавом и в один присест зажевал осетрину.

Купец Провоторов поднял свой цилиндр в благостном приветствии. А из трактира половые уже тащили подносы с насыпанными на них кучами калачей, пряников, сушек, баранок, конфет и пластов дорогой, вяленой рыбы. Колька Шпора пошёл горстями швырять те подарки в толпу. Швырял с барской ленцой, будто в толпу летели золотые монеты.

К нему подбежали ещё несколько крепких бородатых мужиков в таких же красных рубахах, стали помогать высвобождать подносы от подарков.

В толпе хохотали, толкались, ловили калачи, ломали пряники, ломали жирную рыбу. Особенно гонялись за конфетами. Кто-то ползал по земле, собирал конфеты даже с земли.

Пока толпа отвлеклась, Илья Никифорыч Провоторов сошёл с коляски, прошагал пять шагов по красному бархату и взошёл на крыльцо трактира. Его тут же подхватил под локоть целовальник и вовлёк внутрь. Туда же укрылся и Колька Шпора.

У самого же крыльца трактирные молодчики выставили трёхведёрную бочку с водкой и в три ковша стали потчевать толпу. Закуски набросано пудов пять, чего бы и не выпить?

Александр Егоров пробился сквозь пьянеющую толпу ко крыльцу трактира, только хотел подняться по красному бархату на ступеньки, к дверям заведения, как ему сверху пробасили:

– Не замай! Иди далее, тута занято. Наш ватаман Колька Шпора справедливый расчёт из купца вынает.

Александр Егоров поднял голову.

Два огромных мужика, один одноглазый да с топором, другой с толстой палкой, до того скрытно сидевшие за толстенными брёвнами, держащими крышу над крыльцом, теперь высунулись. Крыльцо трактира с определённым умыслом ещё огораживали толстенные перила, с прибитыми к ним кедровыми плахами. На том затинном крыльце хоть грабь, хоть режь кого, с улицы неприметно.

За проймами безрукавной душегрейки под руками у Егорова торчали рукояти двух пистолей. Снаружи их не видать, но пистоли – оружие убедительное в этих окоёмах. Вытащить оба, пальнуть в воздух?

Нет, так всю ирбитскую ярмарку переполошишь, ярмарочные пристава могут за стрелком и погнаться...

– Скажи Провоторову, до него есть спешное дело у петербургского купчины Александра Егорова. То есть у меня... – Егоров специально обратился только к Одноглазому. Тот, видать, в разных делах бывал, всякую недоговоренность понимать должен. Егоров вынул из поддёвки рубль, подкинул так, чтобы Одноглазый не сумел уловить его падение, подбирал бы с пола.

Но рубль поймал второй детина. Осмотрел его, куснул для порядку, хрипнул:

– Обождь пока, столичный господин. Спросим согласия.

Одноглазый тотчас скрылся в трактире.

* * *

На большом столе, сколоченном из кедровых плах, в огороженном «светлом уголке» трактира, под иконостасом, бугровщик Колька Шпора и купец Илья Никифорыч Провоторов вели расчёт. Бугровальная ватага Кольки Шпоры в тот сезон ходила аж за реку Енисей и вот, через год, только к весне, потеряв половину людей, пробилась назад, к реке Тоболу и сразу же рванула в город Ирбит, через обозлённые толпы инородцев.

– Хоть у нас и пушка была, а всё равно лезут и лезут. Стрелами били, гады! Атак бы мы все вышли! – суетился Колька. – Но троих своих однодельцев мы потеряли... Так что на погибших в трудах на тебя, от твоей милости требуется часть денег для семей убитых. Как положено по обычаю.

– Обычай, Шпора, я знаю, – ласково гудел купчина Илья Никифорыч. – И тот обычай таковский: я тебе не подённую плату выдаю, а товар у тебя покупаю. Вот с той выручки сам и плати семьям погибших... воров! Раз не сумел воровское, разбойное дело организовать правильным порядком... Выкладывай товар!

Колька Шпора помедлил, но стал выкладывать сначала всякую могильную дребедень – ржавые ножи, гнутые медные чаши, деревянные удила, да деревянные же украшения, обернутые во взлохмаченные временем тонкие листы золота. Не толще волоса были те золотые листочки. И весили – так, ерундово, по золотнику пара листиков. Мелочёвка даже для комара!

– Настоящий товар давай! – не выдержал купчина. – Мне ещё в пару мест до вечера надобно съездить!

Колька Шпора себе цену знал. И купцовому возмущению – тоже. Не первый раз бугровщики с ним торгуются, и знает купчина какой ценный товар по концу торга окажется в кожаных мешках артельного атамана!

На столе меж тем стали появляться уже не медные, а серебряные чаши, пряжки от поясов, кольца, серьги... да какие серьги! В полтора фута длиной, видом как луна концами вниз. А уж к той луне приклёпано по шестнадцать серебряных же проволок, а на тех проволоках нанизано множество разных малых серебряных фигурок, да все они звенят и бренчат. Колька Шпора специально побренчал серебрянными серьгами...

Никакого интереса у купчины те серьги не вызвали. Он только презрительно крякнул:

– По три рубля за штуку дам! Вынай дальше!

В это время в трактир тихо вошёл Одноглазый, снявши на пороге сапоги. Так, в портянках, и зашёл в затинный угол. Что-то прошептал купцу.

– Прямо-таки с Петербурга? Врёт!

С улицы донёсся злой голос Егорова:

– Скажи, что я с письмом к нему от Петра Андреевича Словцова!

Купчина, услышав голос Егорова, да то, что им сказано, тотчас перекрестился, велел Одноглазому:

– Заведи немедля, да посади вон там, у стойки. Вели за мой счет пить и есть. Я скоро тут... рассчитаюсь.

Сказал, а сам сквозь щель в заплоте подсмотрел, кто заходит. Ещё раз перекрестился, да очень с большим облегчением перекрестился, и повернулся к Кольке Шпоре:

– Колька! Видишь, меня уже столичные купчины одолевают. Будь милостлив, выкладай самый жир!

Колька протянул к себе по плахам пола два тяжеленных кожаных мешка, стал резать кожаные вязки.