Текст книги "Коварный камень изумруд"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ну, я так не думаю, – отчего-то озлился на Словцова Егоров, – я хорошо знаю, откуда кусок хлеба происходит! А у тебя, Пётр Алексеевич, странные, можно сказать, знакомства. Один купчина, Провоторов, тайный скупщик золота. А второй купчина, как его ты назвал...

– Баранов.

– Да, Баранов, тот у тебя совершенно святой человек... Не пойму я тайны твоих знакомств.

– А и понимать не надобно. Люди в моём большом духовном сане всегда двигаются от беса к Богу. Или наоборот. Я в том смысле говорю, что душа человеческая только и мечется от беса к Богу. Человеку надобно его душу постоянно, понимаешь ты, мыть. Мыть молитвенными словами или бить его душу примерами чистой совести, чистой жизни. Тогда... может, и выкуется человек нашего времени... Ну, тут я начал и тебе проповедовать. Оставим это. Дорога у нас ещё не закончилась, ещё время есть, чтобы тебе порассказать об этой чудесной стране – Сибири. А пока я тебя малость проэкзаменую. Что ты там писал про сибирские тайные схроны? Читай!

– Я на память скажу.

– Скажи на память.

– Ну, благословясь, сначала вот что мне надобно знать: «По реке Подкаменная Тунгуска спуститься до посёлка иноверцев Вана Вара. Потом проехать от сего посёлка на чистый Восток десять вёрст. В том месте должна стоять избушка русского промысловика русским именем Евмений, а по-туземному будет – чум Хукаяма...»

Поручик Егоров Александр Дмитриевич вдруг в голос расхохотался, произнеся такое туземное имя. И хохотал долго. Хохот его сильно не понравился Петру Андреевичу. Он молча окатил лицо поручика холодной водой из деревянного ковша. Вернул офицера к реальным чувствам...

И без подготовки вдруг рассказал поручику тайной экспедиции её Императорского Величества и про Евмения, и про дела купчины Провоторова, и про некоего Требня, бояться коего не надо, а токмо что уважать... И про неписаные сибирские обычаи рассказал. И тут же перешёл к обычаям совершенно иным, уральским обычаям, к обрядам других, не сибирских, а горных, уральских народов. И про необъятные клады тех неизвестных народов рассказал, и даже чертежи, как те клады найти, приложил.

От тех рассказов Александра Егорова, бывшего поручика фельдъегерской службы Тайного Приказа Её Императорского Величества.

Книга вторая
Воровское золото страны Сасш

Глава двадцать третья

Через Псков, Брест, Варшаву и Познань курьеры возили дипломатическую почту на Вену, Берлин, Париж и Лондон. На этот раз, в середине января, готовилась выйти из Петербурга на Берлин особая почта, денежная. Кроме писем и посылок разного свойства, в ней должны везти большие суммы пенсионных денег. Для оплаты разных услуг разных людей, сотворенных ими в прошедшем году. В том числе в той почте имелся особый пакет с повторным письмом императрицы Екатерины к немецкому кайзеру Вильгельму, а в том письме лежала и свёрнутая санкт-петербургская газета с опубликованной «дарственной македонца» и с грубой резолюцией императрицы.

В отдельном ларце, обшитом парусиной, лежал султанский изумруд, сорок лет назад похищенный у проезжего в Берлин турецкого посольства и негаданно преподнесённый нынешней императрице её фаворитом... Что же, в огромной России всякое случается, и тёмные тайны выныривают буквально и фигурально прямо возле трона... Тот изумруд императрица и решила подарить теперь своему агенту Кейзерлингу... Кто же помнит, что турки хотели тот дорогущий камень подарить отцу нынешнего немецкого кайзера? Никто. Время – лучший укрыватель и людей, и дел их...

* * *

Будучи до Нового года особым курьером, бывший сержант Малозёмов знал способы перевозки дипломатической вализы и денежных пакетов. Из Петербурга почту вывозили на трёх возках при десяти конных драгунах на каждый возок и так ехали до Варшавы. А после Варшавы возки шли без военной охраны, ибо всё пространство до Берлина считалось уже просвещённой Европой, где опаски от лихих людей быть не должно. Да и русских драгун с острыми палашами в Европе видеть не желали.

* * *

В канун выезда курьерской тройки, поздним вечером, Малозёмов подкараулил полковника Булыгина. Тот ехал домой согласно своему новому чину, на четвёрке лошадей. Но ради экономии кучерских денег сам правил из глубины оббитого мехом санного возка.

Малозёмов на повороте с Невской перспективы, когда возок полковника притормозил, ловко очутился на мягкой сидушке рядом с ним. Для убедительности он поигрывал кистенем. Полковник Булыгин начал резко тормозить.

– Только встанешь, свою голову сразу почуешь, как блин в красной клюкве, – обрадовал полковника бывший подчинённый. – Говори мигом, в каком из трёх возков завтра повезут кули с деньгами?

Полковник Булыгин перекрестился. Поддал лошадям ходу, подшлёпнув их вожжами. Даже радостно подшлёпнул. Это ж какая благость, что так быстро удалось избавиться Императорской тайной службе от такого тупого сержантишки!

Лошадей для перевозки дипломатической почты и прочего тайного имущества держали одинаковых по масти, коричневых, донских. Точно таких же лошадей, три сотни с гаком, держали на всех почтовых станциях от Петербурга, города Вены и до самого Берлина. Да сами возки тайной экспедиции имели полную одинаковость. А чтобы совсем была мочь ускользнуть от пограбёжников, на станциях ямщики менялись местами, да и менялась очерёдность хода возков. Иначе нельзя. Сколько ни вешай татей, сколько воровских голов ни руби, они будто грибы растут. И даже сбиваются в огромные стаи. Так что приходится против них направлять полные воинские команды.

– В среднем возке повезут, – откашлявшись, сообщил полковник Булыгин.

– Ну, спасибочки! – обрадовался Малозёмов. – А теперь бы мне тебя надо прирезать, а то ведь проговоришься, что со мной говорил...

Вор достал нож, переделанный из драгунского тесака.

– Это ты зря, Малозёмов!

Полковник Булыгин держал по два пистоля в потайных, боковых карманах обшивки возка. И всегда мог выстрелить.

– Почему это – зря? – обиделся Малозёмов. – Ты меня видел, значит – донесёшь.

– Да не к тому разговор! – раздосадовался полковник. – Найдут меня мёртвым, отложат почтовый прогон до той поры, пока нового начальника не назначат, да пока на него все приказы не переоформят. Неделя, даже больше на то дело уйдёт. А потом станется, что изменят маршрут прогона повозок. Дело государево, там не дураки сидят!

Разговаривая так, полковник Булыгин уже охватил левой рукой рукоять короткого пистоля, что бил прицельно только на пять шагов. А больше и не надо. И тут он вспомнил, что при нём в разных бумагах лежит прошение об отставке поручика Егорова! Вот он, развод неприятного и смутного дела!

– На-кось, правь пока лошадьми, – полковник перекинул вожжи Малозёмову, – а я тебе один документик из портфеля дам. Обрадуешься.

Булыгин пошарил в портфеле, достал егоровское отставное прошение, помеченное как раз сегодняшним числом, протянул Малозёмову.

– На что мне бумага! – проорал бывший сержант.

Булыгин отобрал вожжи, поприжал лошадей к спокойному ходу:

– А на то тебе эта бумага, что она от твоего супротивца, поручика Егорова писана. Прошение об отставке. Прошение то удовлетворено.

– Ну и что? Мне от того – какой профит?

– А такой тебе профит, что когда напакостишь где, бумагу эту как бы нечаянно выронишь. А подберёт ту бумагу старший конвойный Тайной экспедиции Савва Прокудин. Лучший друг твоего врага Сашки Егорова. Понял? Понял – кого тогда станут искать шешсковские ярыги по всей империи?

– Меня? – спросил удивленный Малозёмов.

– Дуболом, в мать твою и отца твоего! Поручика Егорова они станут искать! Вот так и чужими руками убьёшь своего вражину!

– Сам убью! – запротестовал Малозёмов, но возок Булыгина как раз проезжал мимо конногвардейского училища, где во множестве выхаживали своих коней военные люди, да с саблями при пистолях. И каждый пистоль с зарядом...

Булыгин просто толкнул наружу Малозёмова и стегнул своих лошадей... Тут уже, среди своих драгун с саблями, бояться воровского ножа нечего.

* * *

В шесть часов утра три одинаковых возка вышли за городскую заставу, конвой драгун шуганул с тракта в сугроб чей-то санный обоз, и посольская экспедиция ровным намётом стала удаляться от столицы. Первую ночную остановку делали обычно в Луге, за полтораста вёрст от Санкт-Петербурга. Для того шли татарским обычаем, впереди и позади себя гнали шесть десятков заводных лошадей, перепрягая усталых скотин на свежих каждые тридцать верст.

Назначение старшим конвоя нечаянно-негаданно к большому своему неудовольствию получил от полковника Булыгина Савва Прокудин. Савва, состоявший уже второй месяц при конном эскорте графа Толстого-Американца, за это время привык спать дома, а обедать у графа Толстого. Да у него же, кстати, и ужинать. И вот тебе – незадача, мотать до Варшавы, да по зимнему пути.

Проехали уже больше половины дороги до Луги, скоро, значит, второй раз перепрягаться. Стало смеркаться. Савва хотел было достать свою трофейную фляжку, добытую во второй турецкой кампании да выпить водки глотка три. Ну, пять. Да тут подскочил к нему вахмистр из передовой конной охраны:

– Там огонь большой, у дороги. Будто село горит.

– Нет там села. Один лес!

– Значит, лес горит. И много горит!

Вот же, леший их задери!

Савва махнул своим драгунам, чтобы за ним не шли, а сам погнал коня вперёд, почти за версту, туда, где горит.

И точно, горело. От тракта Санкт-Петербург – Псков влево уходила накатанная дорога. Вроде как на Великий Новгород. Вот по краям той дороги и горели огромные костры из цельноваленых елей. Горели жарко, конь под Саввой фыркнул. В море огня виднелись человеческие фигурки, они что-то рубили, таскали верёвки.

В таком случае останавливаться поезду экспедиции никак нельзя, но то-то и оно, что несколько деревьев упало прямо поперёк псковского тракта, и те деревья жарко тлели. Заводные лошади сбились там кучей и далее не шли. Савва крикнул вахмистра:

– Вели старшому этих поджигателей быть ко мне! Махом!

И в злости свернул винтовую крышку с фляжки и влил в себя целую половину!

Подбежал какой-то старик в крестьянском зипуне, ещё издали стащил шапку и всё кланялся:

– Здравствуйте вам, господа хорошие! Не бранитесь на нас, мы приказ своего барина исполняем!

– А вот тебе мой приказ! – рявкнул Савва. – Даю счёт до десяти, чтобы дорогу освободить! Государственная почта следует!

– А у нас, – довольно нагло ответствовал старик, – приказ другой. Нам велено поджидать государеву почту и указать ей другой путь!

Сзади затрещало, заорали драгуны. Савва оглянулся. Три большущие и дымно горящие ели упали прямо на его драгун, возле среднего возка. Возок, тот, особо тайный, пытался вывернуться от валящихся деревьев. К нему бежали чужие люди с топорами.

– Это что же деется-то, а? – крикнул старику Савва. Но перед ним стоял уже не старик, а бывший сержант Малозёмов. А за ним стоял некто, с закрытым платком лицом, но в поручичьем мундире. Никак это Сашка Егоров?! Но тот вроде повыше ростом будет...

Малозёмов обернулся к тому, закрывшему морду платком, и проорал:

– Ну ты, Егоров сын! Стреляй! Чего трусишь?

А тот, кому орал вор Малозёмов, вдруг шагнул за пламя костра. И пропал. Или это Савве показалось?

Малозёмов выругался злой площадной бранью. Ротмистр Савва Прокудин ощутил, что тело его обмякло и ему не послушно...

А Малозёмов не просто стоял, он вытянул правую руку вперед, и дуло армейского пистоля целило прямо в грудь Савве Прокудину. Он, Савва, ещё услышал выстрел, услышал команды своих драгун и боевые воинские кличи, но пуля ударила в правый бок, куда он только что спрятал трофейную флягу с водкой. И Савва Прокудин тут же опрокинулся головой на круп коня, а из-за сапог, застрявших в стременах, не мог сползти с седла, так и висел...

Малозёмов подошел совсем близко к бывшему сослуживцу, вытащил у себя из кармана бумагу с прошением своего врага Егорова об отставке и сунул её наспех за обшлаг Прокудинского мундира. Крикнул своим:

– Среднюю повозку в лес!

Драгуны конвоя, ослеплённые огнем, не видели, кто стреляет в них из-за огня, из темноты, и кто тыкает их острыми пиками. Они ошалело кидались то в одну сторону, то в другую. Стрелять боялись, разобрать, где свои, среди дыма и огня невозможное же дело!

С козел среднего возка скинули кучера, возок завернули на дорогу в Великий Новгород и тотчас же на ту дорогу, загораживая её напрочь, повалились десяток заранее подпиленных огромных елей...

* * *

Когда отъехали на десяток вёрст в густой чудовский лес, Малозёмов надумал тырбанить добычу. Воровской обоз встал. Лошади хрипели от быстрого гона. Люди попритихли, глядя на жуткое под луной лицо предводителя. Малозёмов поманил к себе мужика, одетого в военную форму.

– Чё ты, паскуда, не стрелял в того Савву? Я же велел тебе стрелять!

– Пистоль того... заело пистоль, – заполошился мужик.

Серафим Малозёмов чиркнул мужика своим известным широким ножом. Чиркнул по горлу.

– Закатайте его в снег!

Люди оттащили хлипающего горлом мужика к большой сосне, начали зарывать. Малозёмов взрезал тем же ножом мешки с почтой. Бумаги, это он знал ясно, трогать было нельзя, а вот деньги! Деньги можно трогать и брать обязательно. Деньги теперь зазвенели на рогоже, постеленной прямо на снегу, для быстрого дележа.

И тут на руку Малозёмову из дорогой шкатулки вывалился огромный зелёный, весьма знакомый камень изумруд!

– Хо-хо-хо! – заорал на весь лес Малозёмов. – Есть же правда в воровской доле!

Глава двадцать четвёртая

Императрица Екатерина на второе утро после нападения на особую почту велела прийти к ней прямо в туалетную комнату Степану Ивановичу Шешковскому. Степана Ивановича нашли дома, он болел и болел тяжко. Что-то не так билось сердце, дышалось с трудом, да и ноги сильно опухли, не гнулись и совсем не шли. Но на зов императрицы Шешковский велел его везти немедля. Привезли, а во дворец уже занесли. И только перед входом в комнаты императрицы Степан Иванович встал на ноги, опёрся на трость и вошёл сам, один.

Не дав Екатерине и поздороваться, Степан Иванович протянул ей сначала хорошо опечатанное письмо, её личное письмо к Вильгельму:

– Вот... все бумаги спасли и самую важную бумагу тоже... спасли... А деньги твои пропали и пропал огромный камень изумруд. Вот это уже беда. Её не поправить...

Екатерина радостно ухватила спасённое письмо:

– Спасибо за службу... Не может быть, чтобы за этим письмом охотились воры, но всё же... Ладно, письмо замарано, загажено, но через неделю вся моя почта уйдёт куда положено. Про деньги да про небывалый изумруд ты, Степан Иванович, забудь. Моё это дело, мною и будет поправлено. Ещё чего?

– Я уже поднял на ноги весь сыск, – задыхаясь, говорил императрице Шешковский. – Хоть и болею я, матушка, а дело сие до конца доведу. Ибо верен тебе был и буду. И как видишь, молясь уже перед могилой, говорю тебе, как есть, всю правду. Ты послала некий огромный изумруд в Берлин. Изумруд тот подарил тебе граф Платон Зубов. А граф получил его от своего камердинера, Семёна Провыча Малозёмова. А тот Семён Провыч Малозёмов вот уже почти три десятка лет находится в нашем розыске как тайный вор и голован шайки воров и убийц петербургских окрестностей и много далее их...

Императрица смотрела на Шешковского большими глазами, не мигаючи. Будто только что услыхала про воров!

«Эк её! – прошелестело в голове имперского сыскаря. – Ведь ещё до своего переворота знала о петербургских ворах, коих больше смерти боялась тётка её, императрица покойная Елизавета Петровна! Эх, не вовремя ухожу!»

Шешковский, как мог, подзадрал подбородок повыше:

– А вот что есть касательно изумруда, подаренного тебе его сиятельством графом Зубовым. Сорок лет назад сей изумруд послан был в подарок турецким султаном прусскому королю Фридриху Первому ещё во времена тётки твоей, да нашей императрицы, Елизаветы Первой. Но в руки королю тот подарок не попал, ибо тогда тоже имел место быть воровской налёт на турецкий посольский поезд. Воры утащили и деньги, и тот изумруд. А вот нынче он попал было в твои руки... Через руки их сиятельства графа Зубова. Такие дела, матушка императрица.

– Так ты воров, значит, не всех взял? – слабым голосом спросила императрица.

– Серафим Малозёмов, главный исполнитель, ушёл... убёг, значит... А дядька его, вор, Семён Провыч Малозёмов, тот, что камердинер его сиятельства графа Платона Зубова, он у нас... в подвале... Сегодня ему будет первая дыба...

– А главарь кто? Кто всё дело затеял?

– А главарь, выходит так, поручик Егоров. Евонное прошение об отставке, что у тебя, матушка, в руках, обнаружил Савва Прокудин, командир почтового конвоя... Поручик Егоров, так все мною допрошенные курьерские люди говорят, исчез из службы тайной экспедиции в самый Новый год. И более негде не обозначился. Так что, видать по всему, главная вина на нём.

– Так какая вина, если сия бумага есть прошение об отставке, подписанное его командиром, полковником Булыгиным?

– А такая вина, что прошение сие от поручика Егорова не попало в твою, матушка императрица, канцелярию, а попало в воровские руки. Это уже вина поручика Егорова, как ни крути. А дальше надобно того поручика ловить и допрашивать. По делу сержанта Малозёмова, да по краже этого изумруда... Да и по другим делам, если таковые найдутся.

– Поручика того помню. Офицер был он крепкий, дурных замыслов не выказывал... Допроси поначалу его командира, полковника Булыгина. Пусть дело о пропаже поручика идёт под твоим особым приглядом... Он должен был государственного преступника отправить на остров Валаам. Политические дела не доверяют рохлям и... ворам.

Императрица вернула прошение об отставке назад, в руки Шешковского, повторила:

– Веди следствие тщательно, оно в моих интересах.

– Сделаю, как обычно, ваше величество!

– А... камердинер... графа Зубова, он как – здоров? Пытку выдержит? – спросила императрица, думая, впрочем, не о камердинере, не о Платоше Зубове, скотине этакой, а о том, что зря известила герцога Кейзерлинга о скорой присылке ему особого подарка и крупной суммы в золоте для борьбы с этим пройдохой Халлером. Всё, что ни есть, всё к лучшему. Ведь можно было присылкой ворованного турецкого зелёного камешка завалить всю игру! Такой редкий камень в Европе мог быть известен! И тогда тот камень своим сиянием осветил бы всю императорскую интригу против Европы, настоянную на крепких слухах и как бы на твёрдых документах трижды проклятого Александра Македонского. Бога молить надобно, что воры вовремя потрудились, украли изумруд, а не плакаться!

Степан Шешковский долго смотрел в глаза императрицы. Ответил:

– Камердинер графа его сиятельства Платона Зубова ещё крепок и зол. Три дыбы выдержит, сволота. А вот если...

– Разрешаю вам, Степан Иванович применить это ваше «А вот если...» – перебила Шешковского императрица. И на мгновение в глазах её нечто мигнуло. Будто у волчицы перед прыжком. Этого мига и ждал государственный человек, тайный советник Шешковский. Он поклонился до треска в суставах, но покинул императрицу гордо и уверенно.

В дверях всё же не удержался, сказал, не обернувшись:

– Тогда, матушка императрица, к святой Пасхе твоё поручение выполним!

* * *

Степан Иванович Шешковский сидел в пыточном подвале, на два этажа ниже своей канцелярии. Сидел голый, ибо личный лекарь императрицы, Лямбро-Кацциони, растирал ему неким вонючим составом и грудь, и колени, и спину. Степан Иванович знал, какой это лекарь. Пират он, а не лекарь. Корсар с Архипелага, грабивший суда «Ост-Индской компании». С другой стороны, вот его, Шешковского, спроси, как внутри устроен человек, всё расскажет доподлинно. А пираты, значит, раз в резне толк понимают, то уж как раненых и больных товарищей лечить, это – само собой. Практика есть, значит, этот бывший пират – натуральный лекарь.

И тут, после притираний и растираний пирата и врача, действительному тайному советнику Шешковскому вдруг захотелось выпить водки. Подействовало лекарство и знатный лекарь! Да, захотелось вдруг Шешковскому водки не простой, а двойной возгонки, да настоянной на сибирских кедровых орехах. Животворящий напиток получался! Ту водку делали ему тут же, в подвале, сидевшие уже пятый год три монаха. За что сидели монахи, Шешковский не помнил, но сиделось им замечательно. Отдельная камера, даже две, ибо в первой камере они жили, а во второй камере гнали свою водку. Кормление монахов соответствовало их занятию и тоже отличалось отменностью. А иначе, без хорошего кормления при обилии водки – помрут!..

Палач Петька-Василиск между тем наладил дыбу так, чтобы она при лёгком отпускании преступного тела вниз садила бы то тело точно над огромной, в аршин шириной, чугунной сковородой, где подручные ката раздували кузнечным мехом каменные угли. Каменные угли кат Василиск за собственный счёт выписывал возить ему по десять корзин в месяц из Швеции, из города Кардифф. И сам с чёрными камнями возился. Разжигать до каленья каменный уголь кат Василиск считал личным искусством. Уголь каменный стоил дорого, но Шешковский, понимая немалый расход палача на государево дело, баловал его денежными подарками, как бы по приказу императрицы. Чем значительно покрывал угольный расход личного палача.

Угли наконец раскалились добела. По пыточной пошёл запах горечи, но не угарной, а угольной, заморской. Семён Провыч Малозёмов, камердинер его сиятельства графа Платона Зубова, ещё не подвешен, ещё валяется у дыбы, связанный по рукам и ногам, но всё видит, всё замечает. И жаровню с углями нюхает.

– Хватит! – Степан Иванович оттолкнул врача-пирата. – Иди теперь домой, глядеть тебе тут не на что!

Лямбро-Кацциони получил за лечение десять серебряных рублей, собрал свои тряпочки да скляночки и вышел не кланяясь... А места по бокам от Шешковского заняли теперь два самых известных на Москве сыскальных дьяка-тиуна, Чередин и Агапыч. Подручный палача запер за врачом дверь.

– Ты, братец, сходи к монахам да принеси от них штофчик да ковшик, – велел Агапычу Степан Иванович.

Агапыч сразу заулыбался, побежал влево, по длинному коридору, туда, где скрывались тайные камеры неведомых миру преступников.

Сыскарь Чередин между тем подошёл к узкой железной двери, что прикрывала в углу огромного подземелья узкий же каменный мешок. Дверь блестела в свете факелов от инея, эта стена пытошной давно охолодела, и туда преступников уже не совали. Под свои нужды приспособили сыскари узкую да тесную камеру, навроде ледника. Хорошо-с! Чередин узкую дверь открыл, вынул из ниши миску холодца, да горшок с тёртым хреном, да бутылочку с хлебным уксусом. В таких нишах-гробах, туда – дальше, влево по коридору, содержались в стоячем положении пытуемые. Там пока гуляло некоторое тепло.

Чередин даже перекинул через руку полотенце, изобразил из себя лакея и поднёс добытое в шкафу на стол Шешковского. Степан Иванович тут же улыбнулся на лакейский вид страшного для арестантов Чередина.

Всё! Ожил дорогой наш Степан Иванович! Уйдёт он туда, откуда не вертаются, придёт новый. А новый сразу отставит писарчуков Чередина и Агапыча. Но палача, ката Василиска, новый начальник оставит. Нынче в империи палача сыскать трудно. Легче государственного преступника сыскать, чем палача.

В общем, гуляем последние счастливые денёчки!

Ковшичек водки Агапыч поднёс кату Василиску, он выпил, заел из мисочки холодцом с хреном, да ждал теперь, пока Степан Иванович сам водочки употребит. Лежащий на каменном полу преступник, связанный «козлом», подлым татарским приёмом, когда пятки стучали об голову, промычал, что тоже бы выпил водки.

Кат Василиск пнул его по хребту. Но Степан Иванович распорядился:

– Дать!

Семёну Провычу, камердинеру фаворита императрицы, конечно, тут же поднесли водки – половину ковша.

Шешковский строго поглядел, как камердинер пьёт, потом совершенно стал ласковый видом. Водка преступнику за пять мигов перед дыбой – верная радость допросчику. Ибо водка при этом деле не лекарство, а тоже как бы кнутовище от бича. Помогает говорить.

Степан Иванович тут же употребил стаканчик водки, хорошо прожевал упругий, острый от уксуса холодец. Ему на плечи накинули тёплый халат, и он скомандовал:

– Начинай!

Подручные палача, которым ради злости водки не подали, махом подвесили Семёна Провыча Малозёмова на дыбу. Он провис на жилистых руках, связанных сзади, но не верно провис. Кат Василиск толкнул его в голову и тут же нажал меж лопаток. Камергер фаворита Зубова хрустнул костями позвоночника и заорал от боли. Руки вывернулись в плечевых суставах, боль от того такая, что мочи терпеть нету!

– Не так, милай, ты орёшь! – поморщился Шешковский. – Притворно ты орёшь. Василиск, милай, опусти гада на угли!

Кат отмахнул подручным. Те слегка прокрутили ворот, на который крутилось вервие дыбы. Обнажённой промежностью камергер Малозёмов чуть не коснулся углей, дающих непереносимый жар. И опять заорал.

– Ведь снова не так орёт! – удивился Шешковский. – Давай круче!

Кат Василиск дал круче. На калёные угли попала нижняя часть тела камердинера. И сразу сладко завоняло палёной плотью человека. Вопль, что раздался под сводами подвала, теперь Шешковскому понравился:

– Вот и молодец! А скажи ты мне, Семён Провыч, куда угнал твой племянник, Серафим Малозёмов, тайный возок с тайной государевой почтой да с ея императорского величества подарками на сто тридцать тысяч рублей? А? Громче ори!

Пытуемый проорал:

– Того не ведаю!

Шешковский поплотнее укутался в халат, сунул ноги в обрезки валенок, приказал Чередину:

– Мне ещё водочки налей, а остальным водку подождать и продолжать государеву пытошную работу!