Текст книги "Осенний лист или зачем бомжу деньги"

Автор книги: Владимир Царицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сидоров встал и подошел к минибару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку 'Болентайна' и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял бокал, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.

– Да, я все знаю о вас с Катюшей, – сказал он. – О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о ее жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все ее шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце…, если бы не операция…, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в

Англии был, в клинике кардиохирургии. И в таком состоянии, что мне ничего не могли доложить. А когда оклемался немного, уже поздно было…

Старик снова пригубил бокал и поставил его на журнальный столик, стоящий между диваном и креслом, на котором сидел Сидоров.

– Мне выпивать нельзя совсем, – сообщил он. – Врачи запретили даже нюхать. А ты себе еще налей.

– Пожалуй, я тоже не буду. С утра пить не в моих привычках.

– Похвально. Хорошая привычка… Тебя, наверное, интересует причина наших таких…натянутых отношений с дочерью?

Сидоров промолчал, не ответил ни да, ни нет. Конечно, его интересовало все, связанное с его бывшей женой, но он понимал – то, что предлагал рассказать ему Самсонов, было личным, очень личным, такое не рассказывают каждому встречному и поперечному. Поэтому он не мог сказать да. Но Сидоров не считал себя этим каждым, и видел – старик сам хочет ему рассказать все. Может, Андрей Валентинович желал облегчить свою душу, а может, признал его, Сидорова, близким и родным, которому можно рассказать о своей беде. Поэтому Сидоров не сказал нет.

Самсонов откинулся на спинку дивана и снова закрыл глаза.

– Причина проста и тривиальна, – начал он свой рассказ. – Такое встречается часто, гораздо чаще, чем об этом рассказывают в различных ток-шоу всякие там Андреи Малаховы и Дмитрии Нагиевы…

Сидоров не имел ни малейшего представления, ни о Малахове, ни о

Нагиеве, он и раньше не считал телевизионный ящик источником полезной информации и очень редко смотрел телепередачи, а последние пять лет и телевизора-то в глаза не видел. Но он не перебивал старика, слушал внимательно.

…Катерина росла без матери. Ее мама, первая жена Самсонова, черноокая и статная красавица Серафима Наумовна умерла, сумев дать жизнь дочери, но не найдя сил, чтобы выжить самой. У маленькой Кати была нянька, пожилая женщина, соседка Самсоновых по коммунальной квартире. Отец не мог много времени уделять дочери в силу своих постоянных разъездов по стране в поисках новых месторождений нефти, а когда стал директором одного из предприятий нефтедобывающего комплекса в Западной Сибири, то и вовсе стал появляться в родном городе не больше одного, двух раз в году.

Катя очень любила отца. Мамы у нее не было, и всю свою дочернюю любовь Катя дарила отцу. За двоих. Няня была доброй женщиной, даже излишне доброй, она баловала Катю и позволяла ей гораздо больше, чем позволила бы родная мать. Катя к ней неплохо относилась, но… Но няня, это всего лишь няня, чужой человек. А отец…

Как же Катя ждала его приездов! Каждое утро, едва проснувшись, она спрашивала у няни:

– А папа приехал?

И когда няня говорила ей, что папа должен приехать тогда-то и тогда-то, через столько-то и столько-то дней, она сильно расстраивалась и принималась считать дни, хотя считать пока умела только до десяти. Катя загибала пальчики, и когда все десять пальцев сжимались в два маленьких кулачка, а считать надо было еще и еще, она начинала плакать. Ей не в радость были ее игрушки и книжки-раскраски. Она плакала от одиночества, несмотря на то, что няня всегда была рядом, и от несправедливости. От чудовищной несправедливости. Няня успокаивала ее, как могла. Через некоторое время Катюша переставала плакать и няня думала, что ее подопечная смирялась со своей долей. А Катя каждый вечер, ложась спать, думала, что няня ошиблась, и что папа завтра утром обязательно приедет.

Когда отец, наконец, приезжал, Катиной радости не было предела.

Няня рассказывала Андрею Валентиновичу о том, как Катя плачет и скучает, как ждет его и как любит. Самсонов кивал головой, но снова, через пару дней собирался в дорогу. Он не мог поменять работу, не хотел. Потому что считал: нефть – это не просто черное жидкое золото, нефть – это нечто вечное, это очень большие деньги и гарантия безбедного существования на всю жизнь. Бросить заниматься нефтью – значить лишить себя этой гарантии.

И он уезжал. А Катя ждала! Господи! С каким нетерпением она его ждала! Пожалуй, только она сама смогла бы рассказать о том, как она его ждала…

Впрочем, вскоре, когда Кате исполнилось шесть лет, все изменилось.

Андрей Валентинович получил огромную благоустроенную квартиру в

Таргани, забрал Катюшу и они стали жить вместе. Если только можно назвать 'совместным' их проживание, когда Катя с утра до вечера бродит по пустым комнатам или в одиночестве играет со своими куклами, а отец сутками не приходит с работы, а иногда уезжает на несколько дней, то в Москву, то еще куда-нибудь.

У Кати снова появилась няня. Теперь молодая и красивая. Она приходила к Самсоновым каждый день и уходила домой только на ночь, а в те дни, когда Андрей Валентинович не ночевал дома или улетал в командировку, няня ночевала в их квартире. В ее обязанности, кроме ухода за Катюшей и ее, так сказать, воспитания входила домашняя уборка и готовка. Готовила няня отвратительно, а прибиралась в квартире быстро, и небрежно, словно она не деньги устроилась сюда зарабатывать, а ее привели силком и заставили отбывать повинность.

Катю же она не воспитывала, а в лучшем случае присматривала за ней, как бы она не выпала из окна третьего этажа, а так как Катя выпадать из окна не собиралась, то и проблем у няни с присмотром не было никаких. Катя была предоставлена самой себе. Она играла в игрушки, рисовала папу и закладывала в своем характере основы самостоятельности и независимости.

Няню, а точнее домработницу звали длинно, и как казалось Катюше, некрасиво – Элеонора Владиславовна. Поэтому Катя ее никак не называла. Элеонору Владиславовну это злило и вообще – взаимоотношения няни и Кати были натянутыми и сухими. А чаще, их просто не было – вообще никаких взаимоотношений.

И еще, Катя сильно ревновала своего любимого папулю к этой белобрысой, худой и губастой тетке. Она замечала взгляды, которые бросал отец на Элеонору и гадкие, как ей казалось улыбочки и ужимки домработницы. Как-то раз она предложила папе:

– Пап, а давай Элеоноры Владиславовны, – она произнесла имя и отчество няни-домработницы по слогам, – давай ее больше не будет.

– Как это? – не понял Андрей Валентинович.

– Пусть она к нам не приходит.

– А кто будет присматривать за тобой в мое отсутствие? Кто будет тебя воспитывать?

– А меня не надо воспитывать. Я воспитанная.

– Ну…, – замялся отец.

– Суп из пакетов я сама варить буду. И в магазин ходить.

– А в доме убирать?

– И убирать я.

– Но тебе же учиться надо. Первого сентября в школу пойдешь, в первый класс.

– Плохая она. Не хочу, чтобы Элеонора Владиславовна здесь была. -

Катя снова произнесла ненавистное имя по слогам.

Папа смутился и ничего не ответил.

А вскоре произошло то, что вначале сильно расстроило Катюшу и показалось ей очередной неприятностью, а чуть позже она поняла – это катастрофа!

Элеонора, или Нора, как называл ее папа, осталась у них ночевать.

Папа был дома, а Нора осталась у них. Катя увидела ее утром, выходящую из папиной спальни, растрепанную, но с довольной улыбкой на губах и в папиной рубашке, которая не застегивалась у Элеоноры на груди и едва закрывала пупок. Несмотря на свой дошкольный возраст и полное отсутствие информации в вопросах взаимоотношения полов, Катя сразу все поняла.

Это было утро субботы. А за завтраком папа сказал:

– Катюша. Тетя Нора теперь будет жить у нас постоянно. Надеюсь, что вы с ней будете ладить.

– Конечно, любимый, – приторно улыбнувшись Кате и приобняв Андрея

Валентиновича за плечи, сразу расставив все точки над 'И', ответила за Катю Элеонора. – Мы обязательно поладим с нашей Катюшей. Правда,

Катюшенька?

Катя закашлялась, подавившись бутербродом с сырокопченой колбасой и, швырнув его на стол, выбежала с кухни.

С этого дня отношения между Катей и Норой из натянутых превратились в откровенно враждебные. Причем совершенно откровенно игнорировала свою новоиспеченную 'маму' Катюша, а Нора действовала исподтишка. Что-то нашептывала Андрею Валентиновичу на супружеском ложе, ябедничала, даже проливала крокодильи слезы, сокрушаясь, что как ни старается она наладить контакт со своей падчерицей, как ни пытается доказать ей свою любовь, все без толку! Все слова – как в вату уходят, все внимание мимо, не оценивается и даже не замечается.

Часть правды в словах Элеоноры была, но только часть. Никакой любви она к своей падчерице не испытывала и не проявляла, и контакта никакого налаживать не собиралась. Если она и разговаривала с Катей, то только тоном приказа. Зато при Андрее Валентиновиче пела соловьем и сюсюкала с Катей, как с маленькой. Это выглядело откровенно наигранным, но Андрей Валентинович казалось, ничего не замечал.

Отношения Кати с отцом стали портиться, ее безграничная любовь к нему притупилась, а вскоре и вовсе ушла.

Это произошло примерно через год после его женитьбы на Элеоноре

Владиславовне. Странное дело – из худой за этот год Нора превратилась в толстую. Живот у нее стал большой и уродливый. В один прекрасный день Нору увезли на 'скорой', а когда она вернулась домой, то вернулась не одна. Нору привел папа, а в руках у папы был голубой сверток. Почти сразу из свертка раздался противный писк, и

Катя узнала, что у нее теперь есть братик и зовут этого братика

Владиславик. Новорожденного назвали так в честь Нориного папы.

Катя возненавидела Владиславика с первого дня.

– Ничего, – услышала она как-то Норин голос из спальни. – Я думаю,

Катенька нашего Владиславика полюбит. Вот разглядит его хорошенько, увидит, какой он красивенький, какой он беленький и чистенький, какой он 'нюхаша', и сразу полюбит.

Нюхаша! Слово-то какое придумала, думала Катя, сжимая зубы.

– Я тоже так думаю, – согласился отец. – А, правда, какой мой сын красивый! Весь в тебя, моя радость!

Катя из интереса внимательно рассмотрела Владиславика когда Нора меняла ему пеленки и поняла, что отец прав, но только в одном:

Владиславик – точная копия Норы. Такой же белобрысый, те же глупые голубые глаза, даже еще глупее. И губы такие же пухлые.

Никакой красоты в сводном брате она не нашла. По ее представлениям, глаза должны быть карими, кожа смуглой, а волосы черными. В тот период своей жизни она искренне в это верила, потому что сама была такой. Папа был не таким, но пап не выбирают. А о том, что вкусы со временем меняются, она тогда не знала. И о том, что дело не в цвете волос и глаз тоже не знала.

Ублюдок! Новое слово, усвоенное в школе. Так Катя стала называть про себя Владиславика. В школе, в самом первом классе она вообще много новых слов узнала, и не только слов, но и понятий. Училась-то она вместе с детьми тарганских нефтяников-работяг, которые и сами в выражениях не стеснялись и чад своих за матерщину не ругали, считали мат неотъемлемой частью и нормальным, законным вариантом великого и могучего русского языка. Еще Катя узнала, что дети берутся в роддоме, они там рождаются из животов баб, а заводятся они в животах от какого-то микроба. И только у баб. Микроб этот только на баб действует. А вот что это за микроб такой, этого никто не знал, никто из ее одноклассниц.

Заражаться и носить в своем животе какую-то гадость, которая потом превратится в подобие Владиславика, Катя не хотела. Ничего, если каждый день мыться с мылом и не есть грязные продукты, думала она, авось у меня в животе никто и не заведется. Да и время еще есть.

Школьные подруги говорили, что этот микроб только на взрослых баб действует, в основном на замужних.

Позже она все узнала про микроба, от которого рождаются такие ублюдки, как Владиславик и решила твердо: ребенка у нее не будет никогда! И выходить замуж она тоже не хотела.

Шли годы. Владиславик рос, а Катя взрослела. Андрей Валентинович по-прежнему уделял много времени работе, а когда был дома, занимался с сыном. Он с ним играл в дурацкие игры с визгами и хрюканьем, или сказки читал. Между прочим, ей он сказки никогда не читал, вспоминала Катя. Игрушек у Владиславика было очень много, детская была завалена игрушками. Все, что можно было купить в местном

Детском Мире, было куплено. И из каждой своей командировки отец привозил новые игрушки, такие, которые в Таргани никто и не видывал.

Катя не завидовала Владиславику, она просто не понимала – куда столько? Она давно уже перестала ревновать отца и к Норе и к их сыну, она отстранилась от всех от них своими подругами, книгами и школьными уроками. Училась она хорошо. А что еще делать девочке в богом забытой Таргани?

Однажды, Катя уже заканчивала десятый класс, а Владиславику исполнилось девять лет, папа с Норой ушли к друзьям в гости, а Катя осталась в квартире с братом. Она что-то учила по химии, как вдруг на кухне раздался истошный крик Владиславика. Катя опрометью бросилась на кухню и увидела такую картину: мальчишка бегал по кухне из угла в угол, как сумасшедший, выпучив глаза и тряся в воздухе рукой. И орал, как резанный. Он обжегся, когда хотел снять с плиты жестяную крышку, в которой топил сахар, чтобы сделать себе леденец.

Расплавленный сахар перетек с крышки на конфорку и вся кухня наполнилась едким дымом.

– Идиот! – закричала на него Катя. – В серванте конфет полно шоколадных, а он тут дурацкими экспериментами занимается! Оголодал, ублюдок?!

Владиславик заорал еще громче.

Катя выключила плиту, столкнула с нее тряпкой пузырящееся варево

Владиславика. Потом она поймала брата за запястье и, открыв кран с холодной водой, сунула под струю его обожженную руку. Боль отступила, и пацан немного успокоился, но когда Катя закрыла кран,

Владиславик снова заплакал.

Пришли папа с Норой, а Владиславик весь в слезах. Кате попало за то, что она не следила за братом, а Владиславик спросил у отца, глотая слезы:

– Папа, а кто такой ублюдок?

Андрей Валентинович зло посмотрел на дочь, но ничего ей не сказал, а когда Нора увела сына доревывать в родительскую спальню и смазывать там какой-то мазью его ожег, папа пришел в Катину комнату и спросил ее:

– Как долго это будет продолжаться, Катерина?

– Что именно?

– Почему ты ненавидишь своего брата? Почему ты ненавидишь Нору, меня, всех нас? Почему ты назвала Владислава ублюдком?

Катя пожала плечами.

– По привычке.

– По привычке? – разозлился отец. – Так ты что же? Ты его всегда так называешь?

– Мысленно, – слегка испугалась Катя.

– Мысленно? – отец от неожиданности сел на письменный стол.

…Андрей Валентинович снова подошел к окну и снова надолго замолчал, глядя в пасмурную серую даль ноябрьского утра.

– Мне бы понять тогда, что я не прав, – продолжил он от окна. – Не прав с самого начала. Когда о дочери своей забыл, когда Нору в дом привел… На пустом месте такая ненависть, какая была у Катюши ко мне, к моей жене и к моему сыну не возникает. Всегда есть причина, и, как правило, эта причина в нас самих. Только мы ее не видим.

Позже прозреваем. Позже…, когда уже ничего исправить нельзя…

Или можно, но для этого придется жертвовать чем-то другим. Или кем-то другим. А иногда и жертвы ничего не решают.

Самсонов вернулся к журнальному столику, взял свой бокал, подержал его в руках и поставил назад.

– Мне восемьдесят, – сказал он. – Когда Катюша родилась, мне уже сорок три было. Поздний ребенок, можно сказать. Обычно поздним детям родители всю свою любовь отдают, а я не отдал. В работе был по уши, только о работе и думал… Нет, Катю я любил всегда, но как-то…традиционно, без надрыва и самопожертвований. Ну, есть у меня дочь, моя, родная, единственная. Должен любить, и любил. Но работа, наверное, все-таки у меня на первом месте была. А когда

Владислав родился, я уже в колее был – с работой полный порядок, перспективы радужные, можно было и о семье подумать. Я, наверное, с ума сошел, а может быть, отцовское чувство во мне, наконец, проснулось окончательно. Вот только я его неравномерно между своими детьми распределил, чувство это. Владиславу почти все, а Катюше…, что осталось…Тогда я очень разозлился на нее из-за этого слова -

'ублюдок'. Наорал, и… Глупость я большую совершил, Алексей, деньгами ее попрекнул. Сказал: мол, живешь на мои деньги. На всем готовом. Самостоятельную и независимую из себя строишь. Вот посмотрел бы, сказал, как ты без нас, без ублюдков, прожить бы смогла. А она мне в ответ: посмотришь. И отвернулась, больше ничего не сказала. Позже понял – она от меня тогда совсем отвернулась…

Время к выпускным экзаменам шло. Окончила школу, уехала сюда. Даже на проезд денег от меня не взяла, где-то заняла. Здесь в торговый поступила, окончила его с красным дипломом. Пока училась, я ей помощь неоднократно оказать пытался. Отказывалась. И когда бизнес свой решила после окончания института организовывать, я снова к ней приехал и денег предложил. Я тогда уже свое предприятие акционировал, денег у меня немерено было. Опять отказала. Я сама!

Ты, говорит, хотел посмотреть, как я без тебя существовать буду?

Смотри. Только со стороны. А миллионы свои тебе есть на кого тратить…

– Ну, зачем ты так, Катюша? – обиделся Андрей Валентинович. – Я же от чистого сердца. Ведь ты же дочь моя! Родная!

– Родная? – Катерина разозлилась. – А ты помнил об этом, когда по командировкам своим мотался? А я ждала тебя и, как дура надеялась, что вот эта, именно эта командировка последняя, что ты приедешь, и мы будем жить вместе. Вдвоем, как два самых близких и родных человека. Нет, не помнил. Работа у тебя была родной. Нефть эта проклятая тебе родной была! А потом у тебя другие родные появились, сначала Нора, потом ваш сын. И тебе не до меня стало. Вообще не до меня. Я в твоем доме не как родная, а как чужая жила. И тебя это устраивало. Не закатывает дочурка истерик – значит, все в порядке.

Не требует к себе внимания – значит, не нуждается. Так что, можно все свое время и любовь другим родным уделять. Норе, сыночку ненаглядному. Нюхаше!

Андрей Валентинович стоял красный, словно его по щекам отхлестали.

Все было правдой в Катюшиных словах. Все!

Он бы мог как-то смягчить Катин гнев, рассказав ей о том, что с

Норой они расстались, что жена просто-напросто сбежала от него с заезжим музыкантишкой, бас-гитаристом из какой-то там рок-группы, забыв даже о сыне, оставив Владиславика отцу. Через три месяца вернулась, но Андрей Валентинович ее не простил, выгнал из дому.

Нора подала в суд, но ничего не добилась – судьи не поверили в ее раскаянье, брак был расторгнут, а сына ей не вернули. Но Элеонора

Владиславовна долго не горевала по этому поводу, нашла себе нового мужа, молодого парня из коммерсантов-предпринимателей первой волны и живет теперь в Австралии.

Он мог бы рассказать ей и то, что с Владиславиком у него нет общего языка. Мальчишка совершенно не хочет учиться, грубит и целыми днями шатается по Таргани с поддатыми друзьями-хулиганами в поисках развлечений. Он и сам в свои четырнадцать лет уже выпивает. Чаще всего эти развлечения заканчиваются разбитым лицом и краткосрочной депрессией с зализываньем ран, а иногда – приводом в милицию. И тогда Андрею Валентиновичу приходится пользоваться своим положением и напрягать друзей, чтобы замять дело об очередной хулиганской выходке сына. Какое-то время сынуля становится смирным и тихим, но через три-четыре дня все начинается сначала. Владиславик уже давно на учете в детской комнате милиции. От отца Владиславику нужно только одно – деньги. Но Андрей Владиславович денег ему не дает, и поэтому они постоянно ссорятся.

Единственное, что спасало Андрея Валентиновича в настоящем его положении от того, чтобы самому не впасть в депрессию и не запить горькую, это работа. Но теперь она была для него не просто любимым занятием, каким он мыслил ее раньше, а некой отдушиной, пространственно-событийным континуумом, в который можно было переместиться и находиться в нем, решая его проблемы, совершено забыв о своих собственных и не думая о неудавшейся жизни. Да, да, именно – о своей неудавшейся жизни.

Но он не стал ничего рассказывать Катюше.

Что это изменит?

Может, Катя разжалобится и простит ему то, что он сам себе простить не может? Ему, конечно, нужно прощение, но не такой ценой.

А как? Как вернуть дочери утраченное им самим доверие? Как вернуть любовь? Какие слова нужно сказать, чтобы Катюша ему поверила, поверила в его раскаяние? Ведь оно искреннее, это раскаяние… А может, не нужно слов? Слова – ничто. Нужно жить и имея то, что он имеет, постараться сделать так, чтобы у дочери все было хорошо. И ничего не говорить ей. Ничего. Контролировать ее жизнь со стороны.

Не наблюдать со стороны, как она предложила, а вмешиваться, создавая условия для развития ее бизнеса и по возможности сокращать до минимума количество ошибок. Но только незаметно, так, чтобы она не заподозрила ничего о том, что он ей помогает, так, чтобы все победы и успехи ее предприятия она относила на свой счет. Если делать добро, то его надо делать бескорыстно, тем более, если речь идет об искуплении грехов.

Андрей Валентинович молчал, а Катя сказала:

– Извини, папа. Мне некогда, у меня дела. – И добавила жестко: -

Уходи.

И он ушел.

Больше они с Катей не встречались и не о чем не разговаривали.

Андрей Валентинович несколько раз приезжал в родной город, иногда по делам, но чаще, чтобы увидеть свою дочь. Он знал, где и с кем она живет, знал, где расположен ее офис. Он подъезжал на автомобиле с тонированными стеклами к тому месту, где она должна была появиться, и украдкой смотрел на нее из окна автомобиля, но не подходил, боялся, что Катя не захочет с ним разговаривать.

– И я стал ее теневым спонсором и негласным помощником, – рассказывал Самсонов. – Я отслеживал все Катюшины контакты, мои люди проверяли ее поставщиков и покупателей. Если контрагент не вызывал у меня никаких опасений, я не противился заключению контракта. Если были сомнения, я делал так, чтобы контракт сорвался. Иногда я даже подставлял Катюше 'правильных' бизнесменов и партнеров. Я не имею в виду ее личную жизнь, – оговорился он. – В личную жизнь вообще вмешиваться нельзя. Речь идет только о бизнесе. Я подталкивал в направлении Катюшиного предприятия надежных людей, но действовал аккуратно, так, чтобы они сами не подозревали, что их сводят. А некоторые так просто действовали по моему заданию. Я им за это деньги платил. И немалые…

Самсонов умолк, заметив удивленный взгляд Сидорова.

– Нет, нет, ты меня не правильно понял, – сказал он, как бы оправдываясь. – Я не собираюсь умалить Катюшины заслуги в бизнесе.

Мою помощь можно считать дополняющей и слегка корректирующей. Катя вполне бы обошлась и без нее. Она удивительно чутко ощущала перемены на рынке и всегда держала нос по ветру. А уж целеустремленности и работоспособности ей было не занимать. Этим она в меня. Трудоголик.

И артистизм необходимый у нее был, и обаяние. Да ты знаешь, что тебе рассказывать?

– Знаю, – кивнул головой Сидоров.

– Но не мог же я быть простым наблюдателем… Помогал, особенно на первых порах, когда она еще не стала таким ассом в коммерции, какой ее все считали. Заслуженно считали.

Вдруг Самсонов вскинул голову и как-то странно посмотрел Сидорову в глаза.

– А хочешь, начистоту? – спросил он, и начал говорить, не дожидаясь согласия Сидорова на свою исповедь. – Я, конечно, старался, чтобы помощь моя была Катюше незаметна, но в душе мечтал, что греха таить? Мечтал, чтобы она когда-нибудь узнала, что ей помогают, и поняла, кто ей помогает. Что это я ей помогаю. И чтобы она не отвергла этой помощи и не послала меня, куда подальше…

Полного бескорыстия не бывает. Я так считаю. Всегда человек преследует какую-нибудь цель. А я человек, обыкновенный грешный человек. Не бог, не Иисус Христос. Я мечтал, что Катя поймет, что я люблю ее, и что давно уже осознал свою вину перед ней. Пожалуй, единственное чего я хотел всю свою жизнь, это получить прощение у своей дочери. Но я так его и не получил. Не успел…

– Вы получили это прощение, – сказал Сидоров, когда старик замолчал. – Больше того, Катя не только вас простила, но и осознала свою часть вины в ваших непростых отношениях. Мне кажется, Катя очень сожалела о том, что не успела сказать, что тоже была не права.

Последними ее словами были такие: 'Прости меня, папочка…'.

– Правда? – хрипло спросил Андрей Валентинович. – Она так сказала?

Не может быть… – Сидоров увидел, что волевой подбородок Самсонова задрожал, нижние веки покраснели и в блеклых стариковских глазах засветились слезы. – Не может этого быть! Не может… Откуда ты знаешь, что говорила Катюша перед смертью? Откуда? Ты что, рядом был? Ты видел…? Ты слышал?

– Не я. Альфред Молотилов. Абреки Пархома хотели убить не только

Катю, но и ее гражданского мужа. Он ничего не мог сделать. Он был связан и избит.

– Молотилов? Мои люди искали его, но не смогли его найти. Где он?

Ты знаешь, где он?

– Он в безопасности. Конечно, эта безопасность относительна…

– Мне нужно, чтобы он был здесь. Ты меня понял? Здесь! Я засажу этого бандита, Пархома, за решетку! Мне надо, чтобы он сидел не только за свои махинации, я за Катюшу ему отомстить хочу! Альфред

Молотилов – главный свидетель. Приведи его сюда, Алексей…

Неожиданно в дверь постучались.

– Войди, Николаша, – крикнул Самсонов, зная, что кроме, как его секретарю, некому стучать в дверь.

На пороге возник вышколенный секретарь.

– Андрей Валентинович, пришел господин Десницкий. – Николаша выразительно посмотрел на Сидорова.

– Пусть заходит, – сказал Андрей Валентинович. – У нас с Десницким от Алексея Алексеевича секретов не будет.

Николаша коротко кивнул и вышел.

Человек, сменивший секретаря на пороге, был высок и строен, но не молод, о чем свидетельствовали седые виски и белые пряди волос, расходящиеся в разные стороны от ровного пробора. Впрочем, судить о его возрасте было трудно, ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят. Темно-серый костюм сидел на нем, как влитой. В принципе, если бы не седина, он выглядел вполне моложаво.

Вошедший легко мазанул взглядом светло-карих глаз по посетителю

Самсонова. Легко и быстро. Если бы Сидоров не смотрел внимательно ему в глаза, то и не заметил бы этого взгляда. Но он его заметил и тут же ощутил себя просканированным и просвеченным насквозь.

Помощник Андрея Валентиновича Самсонова, догадался Сидоров, вспомнив описание, данное майором Мотовило. Действительно, сильно смахивает на отставного гэбэшника – напускное безразличие в глазах, отсутствие каких-либо особенностей в чертах лица – ни красоты, ни изъянов. И вообще, лицо неподвижное, лишенное мимики. Фоторобот, а не живой человек. А выправка военная.

– Познакомься, Денис, – сказал Самсонов. – Это мой зять, Сидоров

Алексей Алексеевич. Десницкий Денис Александрович, начальник службы безопасности моего холдинга.

– Очень приятно, Десницкий, – сказал Денис Александрович, протягивая руку. Ладонь была сухой и жесткой. А на запястье из-под белоснежного манжета выглянули часы на золотом браслете. Не тяп-ляп, узнал Сидоров знакомую дорогую марку. Радо.

– Сидоров.

Десницкий взглянул на часы, кивнул самому себе, подошел к минибару и, не спрашивая разрешения, налил себе виски. Потом сел на диван рядом с Андреем Валентиновичем и, сделав небольшой глоток из своего бокала, беззвучно покатал виски во рту, прислушиваясь к своим вкусовым ощущениям. Было заметно, что к дорогим напиткам Десницкий привык давно а, смакуя 'Болентайн', он всего лишь проверяет на вкус соответствие содержимого бутылки его названию. И еще Сидоров понял, что этого человека связывают с Самсоновым не просто служебные отношения, но и вероятно дружеские.

– Рассказывай, Денис, – предложил Самсонов. – Можешь ничего не скрывать, Алексей Алексеевич в нашем лагере.

– Я это уже понял… Итак, Пархом сядет, как миленький.

Компромата на него я собрал достаточно. Наши московские товарищи обещали стопроцентный успех. Я только что с самолета. Вчера вечером встречался в белокаменной с заместителем генпрокурора и с его цепным псом, следователем по особо важным делам. Оболенцев, ты его знаешь.

Обсуждали детали предстоящей операции. Группа уже создана, ждала только нашей отмашки. Я ее дал с твоего вчерашнего благословения.

Завтра здесь будет жарко. Не поздоровится ни Пархому, ни местному городскому руководству – господам из мэрии и милицейским начальникам. Только…

– Что 'только'?

– Доказательства по организации многих Пархомовских афер имеются и они неоспоримы. Чего я не сделал, доделают спецы из генпрокуратуры.

А вот по факту…, извини, Андрей…, по факту убийства твоей дочери, практически ничего нет. Одни лишь косвенные данные, да и то… Никто ничего конкретного не видел. Только соседи в коттеджном поселке наблюдали, как ее и Альфреда Молотилова чечены сажают в машину и куда-то увозят. И все. Куда, зачем и что с ними потом стало, никто сказать ничего не может. В Шугаевке все выгорело дотла.

Кроме того домика еще два сгорело. Следов никаких. Сначала-то следы протекторов наверняка можно было отснять, но кому тогда это нужно было? А потом все размесили… Сторож слышал, что какие-то машины на территорию Садового общества въезжали, а потом выезжали, но ничего не видел. Было поздно, и все, кто на дачах находился, спали.

Считай, конец октября. В это время на дачах мало кто ночует.

Повторная экспертиза останков Екатерины Андреевны тоже скорей всего ничего не даст, так что на эксгумации настаивать не рекомендую. Да там судмедэкспертам и исследовать-то нечего, кости одни обугленные… Извини, Андрей Валентинович.

Самсонов покивал головой.

– Значит, Альфреда твои люди не нашли…

– Нет. Затерялся. Где-нибудь среди бомжей отсиживается или вообще куда-нибудь уехал. Если, конечно, его раньше нас не нашли

Пархомовские боевики. Может, потом, когда Пархома возьмут,

Молотилова в розыск объявят. Но я сомневаюсь…

– В розыск Молотилова объявлять не придется, – подал голос

Сидоров. – Он жив и я знаю, где он…

2.

– Может, консервы? – радостно предположил Окрошка. – Вот здорово было бы!