Текст книги "Летописание от Андрея (СИ)"

Автор книги: Владимир Быстров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

А старшим урядником я побыл всего сутки. Командир сотни в следующий день послал меня и моего товарища-хуторянина в Новоселице за овсом. А когда взяли уже овса, решили обмыть мои награды и новое звание. Назад ехали, лошадьми правил мой товарищ, а я уснул в задке фуры. А когда в полк приехали, оказалось, я шашку потерял. Наверно выпала по дороге. Доложили командиру сотни, тот командиру полка. Тот распорядился – лычку долой и под арест. А в конце недели один молдаванин местный мою шашку мне принес. Но лычку уже не вернули.

Вскоре наши стали готовиться наступлению. Под каждый куст орудие ставили. На одной версте по 100 пушек. Прорыв решили делать на город Черновцы. Бывший наш командир корпуса генерал-лейтенант Брусилов стал тогда командующим армией. Дал приказ открыть огонь по окопам противника. Сперва малые по ближним окопам, а потом покрупнее – по дальним. И все через наши головы летят. А самые крупные – верст за 10, а может и за 15 бьют по тылам. Так равняют, что ни проволочного заграждения, ни окопов не оставляют.

Потом пошла пехота в три цепи, а за нею мы на конях. Но противник мало сопротивлялся, остатки сразу побежали. Вот мы их отступающих и начали... Но большинство бросали оружие и руки кверху. Целыми табунами в плен брали.

В одном месте задержались австрийцы за крутым бараком [10]. Видят – безопасно, кони не перейдут. А наше начальство разгорячилось в атаке, видят противника много. Стоят, оружие не бросают и руки не поднимают. И пошли прямо на них. Они подпустили близко и открыли сильный огонь. И первые ряды, у которых кони были порезвее, стали падать. То казак упадет убитым, то конь. А то и оба падут. Наши казаки повернули назад, отступают. В то время и мой конь упал. Кровь пошла из холки, из груди. Соскочил с лежачего коня, стал снимать сумы и подушку. В них всё наше необходимое для казака. А конь вскочил, зашатался и побёг тоже за казаками. Я остался недалеко от противника через крутой барак. И еще на поле остались наши кони и казаки убитые и раненые. Некоторые кони хотят встать, заржут и опять падают. Австрийцы мне шумят: «Рус, сдавайся!» Но видят у меня винтовка, подходить боятся. Прилаживаются, как бы меня захватить. Я тогда нескольких щелкнул [11]. На счастье поле неровное от свалов, распахов и меж. Цельное укрытие. К тому же стало вечерять. И я ползком так отстреливаясь и ушел.

Каждая сотня после боя подает сведения в штаб полка, сколько и кого убило, ранило или без вести пропал. Так же и коней. Дале полк подает сведения по команде и сообщают на место жительства. Многие казаки видали, что урядник Быстров упал с конем, и сведения подали, что убит. Сообщение пришло в станичное правление. Там был тогда мой дядя Афанасий, узнал нехорошие вести. Пошел сообщать семье: «Ваш Андрей убит, пришло в станицу извещение». Все стали в слёзы, а особенно отразилось на пожилую мать. Стала в уме помешанной. Стала окна бить и посуду. Пришлось посадить на цепь. Потом домой сообщили, что вышла ошибка – урядник Быстров проявил героизм и вернулся в полк. Но мать поправиться не смогла, а через три месяца она померла. А я за ночь пришел в полк. Коня моего отвели в лазарет, а я взял другого коня, от убитого казака. Мы стали преследовать отступающего противника до самых гор [12].

Потом по распоряжению начальства из полка дали списки отличившихся. А скоро командир полка полковник Ситников и командир сотни Говорухин – потому (что) полковника Фарафонова и сотника Гринёва убили – вызвали меня и от имени Государя наградили Георгиевским крестом III-й степени. Тогда я стал получать жалованье за себя, за (убитого) коня и за кресты – 36 рублей в месяц.

Был один памятный бой в Карпатах. Наш полк занял позицию на горе с небольшим лесом. По праву руку от нас стали кубанцы, а по леву – румыны. Немец в ночь повёл на нас своих пьяных (? видимо, для смелости – В.Б.) солдат. Наш командир сотни Говорухин в очках, ночью ничего не видит. А офицер Лагутин трус. Потому поручили нам – двум взводным урядникам – командовать по два взвода. Всю ночь пьяные немцы лезли к нам на гору. Одиннадцать атак за ночь отбили. Бросали на них с горы гранаты: английские лимонки, «рупчатые шумпола» (?) и «полубутылки» (?). С кубанцами договорились принимать штыковой бой. А на румын у нас надёжи не было.

Утром пошли смотреть, сколько мы их побили. Назади лежали офицеры с «костылями» [13], у каждого солдата по полфляги рому. Видно, не успели допить. У убитых позабирали фляги с ромом и галеты. Ром намного лучше нашей водки, а галеты потому как у нас тогда был один черный суррогат. Некоторые хотели взять себе в чем нуждались из одёжи. Были хорошие «венгерки» – поверху сукно и подбиты курняем [14]. Но другие казаки не позволили. Нехорошо это, не по православному.

На другой день немец пошел в наступление на румын, которые были слева от нас. Он их быстро смял и выставил нам во фланг пулеметы. Начал нас засыпать. Пришлось отойти на другую горку. За этот бой тоже дали Георгия. Уже II-й степени. Потом были и другие бои, но я их не запомнил. За Карпаты меня еще раз представляли к Георгию I-й степени. Но только Второй степени я успел получить, а Первой – нет. Стали перебрасывать с одного места в другое, и крест не дошел до меня [15].

Тогда наш кавалерийский корпус срочно был переброшен с Карпат под Бухарест. Немец вёл наступление на румын, которые были слабы в боях. К тому же вооружены плохо. Пушки возили на быках. У каждого их погоныча зимой был подмышкой пучок соломы. Во время отдыха солдат поджигал солому и грел руки. Но вина в Румынии много. В ином месте воды меньше. Но они, в общем, воры. У командира сотни украли лошадь. Потом нашли в горах. Они её всю остригли.

А когда становишься на квартиру, береги сумы, а то очистят и мыло, и сахар. А наши казаки у них – вино. Там в одной деревне мы в хате устроили свидание с братом моей жены. Я его ни разу не видал. Когда его сестру взял в жены, он – Митрофан Семенович – как раз служил. Потом уже я ушел на службу. Только на шестом году и свиделись. Собрались человек десять, было вина с ведро. В то время как раз хозяин пришел с войны к жене ночевать. Я ему поднес кружку вина. Он принял и спрашивает: «Штыву романешты?» Отвечаю: «Аляко штыву! Небун вино!» Говорит жене: «Принеси пол кановки (?) хорошего вина!». А наши казаки подсмотрели, где хорошее вино и тихонько оттуда стали пить, как своё. Были и казаки-воры.

Примечания:

1. закогочет – загогочет

2. линейки – повозки

3. крестцы – стога

4. цейхгауз – вещевой склад

5. сумы – седельные сумы

6. под снарядами – под обстрелом

7. слабосильная команда" – команда выздоравливающих

8. Сейчас польский город Хелм

9. упала – сдохла

10. барак – овраг

11. щелкнул – застрелил

12. гор – до Карпат

13. "костыли" – видимо, трости

14. курняй – цигейка

15. Старшая сестра моего отца тетя Даша в 30-е годы, когда на Волге был голод, снесла три креста и две серебряные медали "За храбрость" в Торгсин. На эти деньги купила мешок муки и тем спасла детей от голодной смерти. Дед Андрей, когда узнал, сильно обиделся и еще долго вспоминал ей это (В.Б.).

====================================================

Глава четвертая.

Фото: 1924 г. жена Андрея Быстрова Надежда Семеновна.

–

"В 1917 году в январе месяце наш полк вывели из Румынии на отдых и расквартировали около города Херсона. Первый раз мы тут уже коротко отдыхали в 1916 году после прорыва генерала Брусилова на Черновцы. Потому в деревне нас встретили как старых знакомых. Кой у кого там были знакомые хохлушки. Казаки были усталые, грязные и вшивые, а лошади заморённые. Пока мы там стояли, в феврале месяце пришла весть об отречении Государя от престола. Правление перешло Временному правительству. Никто толком не понял, какое это правительство, и почему оно временное. Друг друга спрашивали, что после него будет. В полку стали делать митинги и произошел раскол. Которые говорят, войну нужно продолжать до победы. Другие говорят, войну нужно кончать, потому надоело вшей кормить, никакие Дарданелы нам не нужны. Были такие офицеры, которые политику знали больше. Особенно был такой Постышев. Он уговаривал казаков всё (вооружение) забирать с собой и идти полным строем на Дон. Там вместе с Кубанью и Кавказом отделяться и делать свою втономию [1]. Отделиться от России и занять границу у станции Поворино [2].

Потом избрали полковой комитет из 12 человек. 3-я сотня в него выбрала меня. Правду сказать, функции свои мы не знали. Никаких книжек [3] не получали, инструкции никто не рассказывал. Тогда пригласил полковой комитет к себе матросов из Одессы. И то командиры были недовольны, как получалось двоевластие.

Матросы приезжали раза два. Говоруны. Созовём митинг, матросы освещают нам политику. Им накидают денег на трибуну, а они за ночь деньги пропьют, в карты проиграют и уедут – говорили, назад в Одессу.

После получили приказ генерала Корнилова, чтобы срочно нашей дивизии и всему корпусу грузиться в вагоны и ехать на Петроград защищать Временное правительство. Погрузились, поехали. Доехали до станции Луга. Там сказали, дальше поездом ехать опасно, надо в конном строю. Приказано ночью без подмостков коней выгрузить. Наш полковой комитет собрался, и постановили ночью коней из вагонов без подмостков не выгружать. Можно им ноги поломать. И на Петроград до выяснения не идти. Здесь солдаты по вагонам стали бегать. Говорят: «Братцы-казаки, мы с вами сколь лет били вместе немцев. А теперь нас хотят стравить промеж собой. У нас ведь на каждой дороге пулеметы стоят. Не ходите, братцы!» Утром нашего командира корпуса генерала Крымова вызвал Керенский. Что они промеж себя говорили, неизвестно, но генерал Крымов сам себя (за)стрелил. Днем мы выгрузились и нас развели по деревням на квартиры. Я стал с двумя казаками к одной женщине. Спрашиваю: «Почему у вас по улице бороны лежат кверху зубьями?» Говорит: «Это идут корниловцы. От них». Я ей говорю: «Ну, смотри на нас. Мы вот и есть корниловцы». И она, и мы смеемся. После говорит: "Но здесь еще отряд был. Из какой части, не знаю. Кричали: «Наша всех резить!». Я понял, что это была Дикая дивизия из кавказцев, все князьки да бароны. Вот и напугали местных жителей.

В одну ночь я вышел на улицу. Иду мимо коней и один конь ударил меня задней ногой выше колена – а копыто кованое. Здорово зашиб, нога распухла. Отправили в Петроград в больницу Петра Великого, где я лежал больше месяца. Тоже посмотрел Петроград. Никакого порядку. На трамваях ездили бесплатно. Всюду семечные шкорки [4], никто не подметает. Прошпекты Литейный и Невский заросли в мусор. После больницы [5] я взял седло, сумы свои и поехал домой.

В 1918 году наш полк после прибытия из Петрограда стал в Михайловской слободе [6]. Я поехал в полк и взял своего коня, с которым был все восемь годов [7] к себе в хутор. В том же году меня выбрали в хуторе Черемуховском хуторским комиссаром – как я добровольно из армии ушел и, значит, был за советы. Тогда советскую власть многие ненавидели. Меня в 1918 и 1919 году два раза водили на расстрел, а один раз хотели повесить. Но товарищи, которые тоже были за советы, выручали. По новому закону [8] земли все отходят простым казакам. Но многие старые казаки из зажиточных, которым было жалко своих участков, добром не уступают. Для примеру, было у нас постановление хуторского собрания изъять участок за балкой Песковатой у Барышникова Евсея и Филимонова Дмитрия и разделить на весь хутор под бахчи по душам [9], но они добром не хотели. А сын Евсея Барышникова Ефим был председатель станичного исполкома. И старики знали, что он их поддержит. Чтобы выполнить постановление хуторского собрания, я собрал еще одно и задал этот вопрос. Там были выборные, но много тоже из зажиточных. А еще приехал сам Ефим Барышников. Говорит: «Посмотрите на товарища Быстрова. Уже начал земли отбирать, устанавливать на хуторе свои порядки». Я достал из кармана брошюру Ленина, говорю: «Вас товарищ председатель неправильно информирует. Я не свои порядки устанавливаю, а действую по декрету тов. Ленина». Начал брошюру им читать. Но читать мне не позволили. Поднялся шум. Кто – за меня, другие – на меня с кулаками, грозят. Прошу председателя Ефима Барышникова привести собрание к порядку. Вижу, он этого шуму желал. Ждал, что меня старики стащат с трибуны и бока намнут. Не случилось. Мимо шел отряд красноармейцев и услышали шум. Командир заглянул в дверь. Я его рукой позвал и рассказал, в чем дело. Он тогда сразу сказал, что это контрреволюция. Да так громко, что старики присели на место и перестали шуметь. Участок тогда у Барышникова Евсея и Филимонова Дмитрия мы забрали.

В 1919 году по указанию тов. Сталина, который тогда был в Царицыне [10], (был) создан на три станицы продотряд ? 9. От этого отряда я был назначен командиром на хуторах Черемуховском, Мироничевском, Глинищах и Нижней Раковке. Надо было взять на учет весь хлеб на хуторах, потому в городах уже давно был голод, а некоторые казаки, кто зажиточные, спекулировали. Когда ставили на учет, в каждом хуторе брали уполномоченных, чтобы следили по совести. Я брал всегда трех стариков с хутора и весь хлеб ставили (на учет). После оставляли по 1 пуду на каждого едока на месяц, для птицы и скотины – отходы, на посев по 10 пудов на десятину. Остальной вывозили на Раковку для Красной Армии, рабочих и граждан в городах. Делал всё по закону и по совести. Пустили разговор, что Быстров хлеб забирает без денег и без счету. И его нужно убить или пожечь. Пришлось опять взять винтовку с патронами и с собой носить.

Пришло распоряжение из станичного исполкома взять у кого имелось просо 100 пудов под расписку на семена для хутора Широкого. Взяли у Керина Ефима, который хлеб отказался сдавать без денег. Стал ему врагом, отомстил мне в двадцать девятом году.

На хуторах тогда не было соли, керосину, мануфактуры, обуви. Появились мешочники, больше всего из города Царицына. Несут всё, что надо в хуторе. Но меняют на хлеб, а хлеб весь стоит на учете. Казаки стали, у кого лишки были, хлеб хоронить. Чем так отдавать под расписку, лучше обменять. Мешочники тоже трудно разобраться, кто нуждающиеся из трудовых горожан, а кто просто спекулянты. Все разные справки показывают. Пришлось ставить для проверки дозорный отряд.

В 1920 году наступил сильный неурожай хлеба и был большой голод. Для голодающих детей у американской компании АРА купили маис. Надо решать, кому давать. Снова подняли шум. Появились банды Вакулина, Попова и других. Обстановка стала тяжелая, посоветоваться не с кем. На хуторе таких, как я сознательных, было всего 3 человека. Тут Красная Армия как раз стала отходить от Дона на север. Тогда поскакал в станицу Арчединскую посоветоваться, как быть. Там начальников никого нет, а сам председатель Барышников Ефим убежал к Вакулину. Вернулся домой, как раз Красная Армия отходит мимо нашего хутора Черемухового.

Ночью прибёгла ко мне сестра Федосья, которая жила в центре хутора, а я с краю. Говорит, что ночью многие казаки верхами уехали, но не знает куда. Говорит, смотри, как бы тебя не убили. Потом узнал – казаков поднял в банду Вакулина Попов Антон. Брат его был помощником у Вакулина. Я оседлал коня, взял винтовку и шашку, попрощался со своими, сел на коня и поехал в хутор Острог, 20 верст от нашего хутора. Там жили мои двоюродные братья. С горы видел, как Красная Армия отступала. Последним прошел Курляндский полк. Потом стали казаки свою власть устанавливать. Дней через 15 поехал к своим, узнать как там дело у нас. Отец мне говорит: «Наделал ты, сынок, дел. Нам здесь житья нет через тебя. Приезжают казаки, у которых ты хлеб брал, хотят тебя убить. Гоняют жену твою на работу, а она в положении. Сейчас сказали, к нам на хутор приехал станичный атаман». Я говорю: «Завтра пойду к нему». «Он тебя сразу арестует». «Нет, живой я сразу в руки не дамся. Вопервах поговорю».

Снял френч комиссарский, надел свою старую форму, нацепил Георгиевские кресты и медали. По-старому георгиевского кавалера не имели права арестовать и судить судом. Должны указом Государя кресты снять, а после судить. Но в революцию этого уже не придерживались. Потому на всякий случай нацепил шашку.

Зашел к хуторскому атаману Керину Егору узнать, кто у нас станичный атаман. Оказался Каменев, мне хорошо знакомый. Вхожу в дом Кузнецова Ивана, где он остановился. Атаман завтракает.

– Здравствуй, атаман!

– Здравствуй, комиссар! Садись завтракать!

– Спасибо! – говорю, а у каждого на душе по-разному.

– Из чего (зачем) пришел?

– Вот какие дела, – отвечаю, – Тебя выбрали атаманом. Меня выбрали на должность комиссара. При чем тут семья твоя и моя? Ты или я – сами за себя ответить должны. Обижать старого отца или жену по всем правилам незаконно. Они мирные люди!

– Погоди, погоди! – говорит Каменев, – Вопервах скажи, где служишь!

– А где бы ни служил! – отвечаю, – Разговор идет о семье! А я буду служить, где сам решу! Хоть по мобилизации!

– Хорошо! – говорит, – Дам указание хуторскому атаману насчет твоей семьи!

Побыл я дома еще два или три дня – никто не зовёт, не едет, семью не обижают. Но от греха решил уехать. Поехал к другой родне, в хутор Лычак.

Красная Армия скоро начала наступать. А у казаков начался отступ за Дон и объявили полную мобилизацию. Из Барышниковых кто-то сказал командиру, где я нахожусь, и меня тоже мобилизовали. Но в бой не брали. Наверное, опасались. Назначили фуражиром [11] и дали в помощники казака Котельникова, который был из родни Попова Антона, для присмотру. Это чтобы я к красным не удрал. Выдали денег разных мастей. Керенки, «Единая неделимая Россия» (?), казачьи «колокола» (?) на закуп сена и зерна для коней. Не доехав еще до Дона, на хуторе Базки я с другими казаками снова заболел тифом. Постелили в повозку солому и нас троих казаков повезли за Дон на хутор Перелазовский. В (станице) Усть-Медведицкой подводчик купил нам по кружке пресного молока. Но (казак) который лежал в середке не встал. Помер. Оставлять мертвого (в станице) некому. Так и лежали с мертвецом день целый. От него сильно холодно, замерзли. Заехали ночевать в один хутор. Там хозяйка дома варит самогон. Попросил у ней стакан самогонки – думал, выпью для здоровья. Выпил, и загорелось во мне. Выбег на двор, упал лицом прямо в снег и руки запхал тоже. Не помню, как очутился в хате на полу. Видно, хозяйка меня втащила. Следующим днём доехали до обоза второго разряда на хуторе Перелазовском. Нашего мертвого казака сдали какому-то начальству на том хуторе, где я от самогона малость не помер. А тут все хаты полны больными и ранеными. Лежат на соломе на полу все вместе, сверху вши ползают. Врачей нет, никто не лечит, а мертвых выносят в негодный катух [12]. Видел, как свинья грызла мерзлых мертвых казаков.

Когда я стал очуниваться [13] сам по себе, меня назначили начальником этого обоза второго разряда. Стал хоронить людей. Попросил в хуторе казаков вырыть большие ямы. Без гробов стали укладывать умерших. В обозе был поп. Начал панихиду служить, а три трубы похоронный гимн (?) играли. Потом даже из пяти винтовок три залпа дали. Скоро поп тоже помер и во вторую яму уже укладали без всяких церемоний. А потом в одно время приехали попы за умершим попом. «Мы, – говорят, – возьмём умершего и похороним с почестями». Я посмотрел в списках, где кто похоронен. Оказалось, поп уложен в первом десятке внизу и достать невозможно. Уехали без ничего.

Настала весна, грязь, стали отступать дальше. Здоровых казаков снова забрали в часть, а другие, кто мог ходить, пошли домой. Кто больной – остались на месте, как Бог даст. Моего коня командир сотни Котельников с помощью своих дружков силой отобрал. Тогда я тоже пошел домой. Дошли до красноармейцев. Они стали с нас снимать, что получше. Говорят: «Вам домой идти, а нам воевать идти». С меня взяли сапоги и брюки, с других тоже шапку, шинель или что получше. У которого шапку сняли очень переживал: в ней были зашиты деньги. У меня деньги были спрятаны в рваной венгерке, которая на мне. Недалеко от войны [14] деньги имели ход. Я купил себе еду и мелкие калоши. На остальные деньги купить было нечего, особенно сапоги. До Царицына где ехали, где шли пешком. Хотел в Царицыне купить кое-что, но там уже мои деньги не приняли. Там они хождения не имели. Принёс домой детям на игрушки. Пришел в разгар весны 1923 года. Ноги в калошах все мокрые. Встретили отец, жена Надежда Семеновна, дети, а также брат Ермолай с женой и детями. Все радовались, что вернулся живой.

А в мае всех вернувшихся казаков собрали в Михайловку для разбору, кто есть какой. Но через три месяца выпустили.

Примечания:

1. втономию – видимо, автономию

2. Поворино – станция на Ю-З ЖД (Москва – Царицин, сейчас Волгоград)

3. книжек – имеются в виду агитационные брошюры

4. шкорки – шелуха от семечек

5. до Октябрьской революции

6. Михайловская слобода – сейчас город Михайловка

7. Видимо, после ранения коня ветеринары вылечили

8. новый закон – очевидно, имелся в виду Декрет о земле

9. по душам – по числу членов семей

10. Царицын – сейчас Волгоград

11. фуражир – ответственный за снабжение коней кормами

12. катух – хлев

13. очуниваться – выздоравливать

14. недалеко от войны – в прифронтовой зоне

=======================================================

Глава пятая.

Фото: 1924 г. Быстров Ермолай Еринархович с женой Татьяной Логвиновной

"После Гражданской поступил на железную дорогу, на постройку моста через реку Медведицу. Работал три года. Пока был на службе, мой отец Еринарх Матвеевич переделал ветряк. Теперь на нём мололи сеянку и обойную муку [1]. Потом еще сделал просорушку, на которой с проса кожуру (шелуху) чистили и получали пшено. И маслобойку. В привод впрягали быков. Еще делали: семечки разные после поджарки очищались и после из них прессом выжимали масло. Было и подсолнечное, и конопляное, и льняное. Макуха, которая в отходе, шла на корм скоту.

В 1924 году решили с братом Ермолаем поделиться. Сделали небольшой на две комнаты домок и надворную постройку. Потом поконались [2], где кому жить. Брату достался старый дом со всей надворной постройкой, и там отец тоже. Мне досталось уходить на новое место, которое рядом со старым домом. Поделили и остальное имущество. Досталось каждому по одной паре быков, по одной лошади, по корове и по пять овец. Еще брату косилка, а мне веялка и букарь [3] на колёсах на железном ходу [4]. Также ему был ветряк, а мне маслобойня, у которой стены из самана, а крыша земляная.

В 1927 году я за дочь Дарью принял (в дом) зятя Лёвина Константина Ивановича, потому что в поле было некому работать. В 1929 году было посеяно 10 десятин хлеба. За хорошую обработку и урожай получил хороший. Продал хлеб, еще (продал) домик за 300 рублей и купил за 700 рублей сруб на 4 комнаты. Ведь семья теперь стала большая.

В 1928 году с осени стали говорить о колхозе. Ходили на собрания и ругались, потому за колхоз взялись наши главные богатеи, которые снова стали при власти – Барышниковы, Керин Ефим и председатель сельсовета Кузнецов Андрей. В феврале или марте 1929 года они сорганизовали колхоз. Собрали (в колхоз) весь скот и птицу. Держать их было негде, и кормить тоже нечем. Согнали весь скот к себе на дворы и набили как селёдку в бочках. Месяц целый мучали скотину. После снова раздали по дворам по одной корове, по 5 овец и коз и еще птицу, которую не успели себе порезать организаторы колхоза. Остальной скот оставили у себя. А после еще решили сделать раскулачивание.

Я считал себя небогатым крестьянином. Со всей работой и хозяйством управлялись сами своей семьей, работников не нанимали. Советскую власть всегда поддерживал. Потому как в конце 1929 года начали раскулачивать, думал, что не попаду. Но на меня наложили налог в 2000 рублей, а у меня таких денег не было. Тогда всё имущество описали. Я даже дом, который привёз срубом, собрать не успел. Всё имущество оценили в 950 рублей. Тогда в Михайловском райсовете уже стояли у власти люди, у которых я хлеб брал в 1919 году. Это были Барышниковы и Керин Ефим. Особенно хотел включать меня в список Керин Ефим, у которого я 100 пудов проса взял для хутора Широкого на семена. Он мне так и сказал: «Пришел черед тебе отомстить за моё просо». Я говорю, что брал не для себя, а для людей, которые могли с голоду помереть. И не сам по своей охотке, а по решению нашей власти. А он отвечает: «Я тоже по решению власти». Я писал и в городскую власть (в Царицын), и в Москву – всюду ответ один: «Власть на местах решает, по их усмотрению». Мой отец Еринарх Матвеевич и отец моего друга Матвей Тимофеевич, с которым я в продотряде вместе был, поехали в Москву на приём к Всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину. Сказали, что сыны их честно служили революции и советской власти и кулаками не являются. Он их выслушал и обещал разобраться в их жалобе. Но никакой бумаги им не дал. Вернулись с пустыми руками. После в район пришла бумага из Москвы, и весной 1930 к нам приехал районный начальник. Собрал собрание и ругал председателя сельсовета Кузнецова и его заместителя за искривление политики партии. Тогда наши организаторы колхоза предложили всех раскулаченных из колхоза исключить. Я на собрании им сказал, что все сельсоветчики контры и ушел с собрания.

В конце сентября 1930 года ко мне пришел товарищ, который работал в сельсовете в Раковке. Предупредил, что нас будут из хутора выселять. Я сказал, что ждать не буду и сам уйду. Он ответил: «Ты, односум [5], горячку не пори. У тебя дети, жена – куда ты уйдешь? В хуторе полно милиции. Завтра подвезут с других хуторов и повезут». Куда повезут, никто не знал. Следующим днем после обеда к нашему двору подъехала подвода в пару быков. Брат Ермолай с женой Татьяной, которых тоже выселяли, помогли сгрузить наши узлы на подводу. Поехали к школе. Там тоже стояло больше десятка других подвод. Женщины и дети плакали в голос. У школы ждали четверо милиционеров верхами [5]. Двинулись и поехали за хутор. Ехали дотемна. Потом старший конвоя сказал казакам подойти (к нему). Я с братом Ермолаем тоже пошли. Говорит: «Становитесь на ночлег. Подводы собирайте вместе и отдыхайте до утра. Кто захочет бежать, будем задерживать (вплоть) до применения оружия». Спать разместились прямо на подводах. Быков распрягли, дали сена. Утром опять тронулись. Ехали весь день. Вечером стали в какой-то малой балке. Края у неё пологие, а по дну было пересохшее русло ручья. Переночевали. Поутру старший конвоир сказал, что дальше не поедем. Надо выгружаться и строить себе жильё. Разгрузились. Три конвоира собрали все подводы и уехали в Раковку. Один остался для охраны лагеря. В балке осталось в зиму без крыши и еды 20 семей. Позавтракали, чем Бог послал. Я взял сына Ваню и пошел разведать места окрест. Пошли по балке вниз. Примерно в версте ушла балка в овраг. В начале была большая яма с водой. Я обрадовался, что есть вода, а то могли и без воды оставить. В сторонке лопатой разметили с сыном землянку. Были рядом места и для других землянок. Вернулись к остальным и рассказали как есть. Решили пока сухо рыть землянки. Еще от каждой землянки взять по человеку рыть колодец. Пока рыли, сыны наши собирали по оврагу ежевику. За день по ведру набрали.

Землянок решили нарыть по одной на две семьи. Получилось отрыть 10 землянок. Мы рыли на двоих с братом Ермолаем. Казаки, которые рыли колодец, рубили в овраге деревья для иструба [6]. Заодно сделали лестницу в колодец. Меня без голосования сделали старшим. Теперь по каждому важному делу приходили советоваться. Одним днем сбегал на хутор (Черемуховский). Обернулся ввечеру следующего дня. Охранник не заметил. Охранники дежурили сутками, потом менялись. Тот, который был с нами, всегда спал на холодке. На хуторе попросил казаков привезти материал для землянок, а то пропадём. Зять Костя стал возить бревна и крышу с нашего амбара. После привез доски с катуха, в котором жили на Раковке. Возили не до самого лагеря. Выгружали в балке, что до оврага. Охранник не видел. А может видел, но не говорил, потому (что) указаний никаких от начальства не имел.

Котлован для землянки мы с Ермолаем сделали глубокий и собрали в нём наш амбар из Черемуховского. Попереду и с заду прорезали окна и вставили рамы из досок со стеклами. Кирпич Костя тоже привёз. Из него с Ермолаем сложили печь. Из досок от катуха постелили пол, сделали лежаки. Стол и табуретки Костя привез с хутора. Перед входом сделали чулан для продуктов и дров. Продукты Костя возил с хутора. Женки моя и Ермолая их переделывали на хранение на зиму. Мы и остальные казаки собирали хворост, сучья, дерево из оврага на дрова на зиму. Из сухостойной травы тоже вязали вязанки. Один раз приехала дочь Даша. Привезла кошку. Говорит: «Начнутся дожди, полевые мыши всё поедят». Я посчитал, сколько нас тут. Получилось почти полсотни душ взрослых и старших детей, которые уже в возрасте. Еще было 20 душ детей младших. Дети играли в яру [7], собирали ежевику. Так было почти месяц. Потом пошли дожди. С того (времени) безвылазно сидели в землянках. В конце октября заболела моя жена Надежда Семеновна. Простудилась. Пролежала неделю, но не поправилась. Потом приехала дочь Дарья на быках и увезла её в Раковку. Я просил охранников, чтобы она забрала и сына Ваню, но они сказали, что на сына разрешения не было. С Дашей отправил в Раковку всё дорогое (ценное), что было. Тогда же решил уходить. Стал договариваться с братом Ермолаем. Говорю: «Уходи и ты. Не станут здесь держать без дела 20 казаков с бабами и детями. Вспомнят и увезут еще куда-нибудь на работы». Отвечает: «Христос терпел и нам велел. Что на роду написано, от того не уйдешь». Вижу, не уговорить его. На другой день ночью разбудил сына, наказал одеваться. Попрощались с Ермолаем и женой его Татьяной Логвиновной и ушли. Тогда ночью дождь шел и шума было мало. Прошли чуть более версты по дороге, после свернули в степь. Пошли целиной. Вижу, что-то двигается по дороге с двумя фонарями. То был автомобиль из милиции. Крикнул сыну, чтобы бежал за мной, и побёг к яру укрыться. В темноте края не увидел и упал прямо в яр. Сынок скатился рядом. Сунулся в карман – нет часов. Ваня спросил: «Что ищешь, батя?» Говорю: «Часы потерял. Которые за джигитовку дали». Жалко часов. Серебряные, Павел Буре да с памятной надписью. Почти целый час в темноте по оврагу на коленях ползал. Не нашел. Может, и сейчас там лежат.

Скоро вдали увидел огоньки. То был разъезд (?) на железной дороге. Я знал, что там ходит ночью поезд и думал, как не опоздать. Народу на станции было немного. Может 10 человек. Сидели на дубовых скамьях, а которые и лежали. На скамью я не стал садиться. Пошли с сыном в угол, который потемнее, и сели на полу. Тут скоро подошел поезд Москва – Сталинград. Запихались в последний вагон. Ехали недолго. Потом я снял с третьей полки сына Ваню, взял его сонного подмышку и вынес, когда поезд стал, на станцию Лог. Тут мне Даша с Костей заранее наняли (сняли) квартиру. Адрес я знал и пошли с сыном прямо туда. Там нас встретила дочь Даша и моя жена Надежда Семеновна.