Текст книги "Лишь бы не было войны"

Автор книги: Владимир Булат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

АВЕНТЮРА ВОСЬМАЯ,
в которой я выражаю свое презрение к детективному жанру, а МГБ признает свою ошибку

Внутриполитическое положение страны характеризуется морально-политическим и идейным единством всех классов и социальных групп, всех наций и народностей, составляющих советское общество.

«Страны мира»

В ночь с восьмого на девятое мая мне приснился кошмарный сон. Вообще-то я с детства научился регулировать свои сновидения, но в тот раз суровый Утгард бесцеремонно вторгся в мой уютный и обустроенный Мидгард.

Снится мне, что я – не я, а немецкий еврей престарелой наружности. И будто живу я в самый разгар тридцатых годов. Будто бы у моих родителей – зажиточных торговцев – хорошая усадьба в шагаловском стиле. И будто бы я – Вениамин бен Даниэл Шофец – выхожу в свой сад и слышу разговор двоих слуг (тоже евреев). Они спорят, могут ли только евреи вкушать мацу, и приходят к выводу, что только евреи. Потом ко мне приходят две мои знакомые еврейки лет пятнадцати (одна из них должна вскоре стать моей женой) и играют со мной в теннис. Потом мы идём в город погулять и встречаем по дороге факельное шествие национал-социалистов. Стоящий рядом с нами русский купец, бежавший из Советской России, сокрушается (на русском): «Господи, и здесь социализм!» Потом к нам подходит высоченный штюрмер, очень похожий на Нильса из истории про диких гусей – занимательной географии Швеции. Этот Нильс совершенно бесцеремонно снимает с шеи моей невесты драгоценное ожерелье, а я ничего и ответить не могу. В отчаянье я бегу по улице и вижу, как в еврейском ресторане несколько скрипачей на визглявых скрипках очень противно исполняют «Полет валькирий». За такое беспардонное оскорбление величайшего музыканта всех времен и народов штурмовики карают горе-музыкантов, а под горячую руку достается и мне, пробегающему мимо. Я, подобно апулеевскому ослу, тщетно пытаюсь сбросить с себя эту гибельную наружность, хочу объяснить, что я – Вальдемар, сын немца и пасынок немца, но каркающие звуки, вырывающиеся из этой чужой гортани, никого не обманывают.

Пробудившись от столь тяжких сновидений в холодном поту, я счел это весьма дурным предзнаменованием и с удовлетворением потрогал правильной формы нос, а также удостоверился в отсутствии другого, более ужасного признака.

Предчувствия меня не обманули: сразу после завтрака зазвонил телефон, и меня срочно вызвали в райуправление МГБ. Обреченный, я собрался и пошел. Квадратное здание райуправления на Трамвайном проспекте было выдержано в канонах оруэлловского романа. А на тротуаре рядом кто-то написал розовым мелком: «Вова любит Машу!!!» Я вошел в здание минилюба, предъявив розовый пропуск.

Полковник, когда я вошел в его кабинет, перебирал бумаги в столе и кивнул мне на кресло напротив. Потом он долгую минуту изучал выражение моего лица и, наконец, спросил:

– Вальдемар, на кого вы работаете?

– В каком смысле, на кого работаю? – не понял я.

– Какого черта вы здесь?! – полковник едва сдерживался.

– Вопрос нелеп. С тем же успехом вы могли бы спросить Робинзона, какого черта он торчит на острове…

– Хватит валять дурака! Вы слишком дорого нам обходитесь, Вальдемар! Ваша писанина – бред сивой кобылы! Того, что вы пишете, не может быть! Вы столь самоуверенно лжете, что даже не стараетесь избавиться от логических противоречий в вашей версии российской истории. Мы проверяли на ЭВМ.

– А как же экземпляр «Истории СССР для поступающих в ВУЗы»? Его ведь писал не я…

– А как вы докажете, что эти вещи – подлинники, а не подделки ваших немецких хозяев?..

– У меня нет хозяев…

– Опять лжете! 1 марта сего года вы приехали из Германии.

– Но вот тут уж вы необъективны. Если бы я действительно был немецким агентом, зачем же мне было 20 февраля того же года появляться из ниоткуда в Ленинграде, зачем мне было являться к своему двойнику, и зачем мне было быть идентичным моему двойнику? Как вы это объясняете? Хозяевами?

Полковник помолчал, потом спросил:

– А какой черт понес вас в Германию?

– Мой двойник, чьими документами я воспользовался. Или, по-вашему, документы тоже подделка?

– Отвлекающий маневр. Вы направили следствие по ложному пути, да еще сочинили такое, что кровь холодеет.

– Но что же сказали ваши биологи по поводу нашего двойничества?

– Оставьте это. Это не ваш козырь. Нам известно об уровне немецкой генетики.

– Так вы меня, что, за биоробота считаете?! – мной овладели одновременно смех и ужас. Логика полковника была неопровержима. – Но в действительности вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! Я презираю детективный и шпионский жанр! Я ненавижу политику! Я возненавидел ее там, у себя!

– В Германии? – переспросил полковник.

– Нет, в России. Я историк, и мне чужд авантюризм. Несчастный случай вы приняли за злой умысел. Я желаю вернуться назад или жить здесь частным образом. Поставьте себя на мое место! Что бы вы отвечали? Как бы вы доказывали, что вы не верблюд?

– Это все риторика. Заговаривать зубы вы умеете. Придется поговорить с вами по-другому, – и, заметив внезапную бледность на моем лице, добавил. – Вы ошибаетесь, если думаете, что мы будем вас бить. Это кустарщина. У нас есть другие способы заставить вас говорить правду. Ни с места!

В ту же минуту меня схватили сзади два сотрудника и отвели (я, естественно, не сопротивлялся) в тесную кабинку где-то налево от кабинета полковника, напоминающую что-то вроде зубного кабинета и рентгеновского аппарата. Меня зафиксировали в просторном кресле и подключили к моей груди, лбу и вискам множество датчиков. Потом в запястье очень болезненно вошла толстая игла, и я потерял контроль над самим собой. Потом я отвечал на множество вопросов часа два-три подряд. Как только я отвечал на очередной вопрос, он вылетал из памяти, а сознание до краев заполоняло следующее видение: я – мужественное начало – вторгался танковыми колоннами во французские пределы – женственное начало…

Я пришел в себя лишь несколько часов спустя в том же кабинете полковника (читатель, должно быть, догадался, что я побывал в кабинке детектора лжи). Полковник долго смотрел на меня, не говоря ни единого слова. Потом тем тоном, каким в детских фильмах постовой милиционер извиняется перед задержанным за нарушение уличного движения инопланетянином, произнес:

– Извините, мы ошиблись… Значит, все, что вы сказали ранее, действительно правда…

– Неужели вы не могли выяснить этого два месяца назад? – я начинал приходить в себя.

– Дорогой мой, это ведь не от нас зависит! Я в этом деле вообще стрелочник… Но это ужасно… Аппарат не врет… Вы действительно не из нашего мира…

– Ну вот, наконец-то вы, Павел Сергеевич, оказались на моем месте!

– Дело не в этом. Вашего двойника ждет большой нагоняй.

– За что?!

– Он должен был тут же заявить о вас, а он решил, как мальчишка, поиграть со службой безопасности в прятки. Идиот! Вы чувствуете себя не в своей тарелке? Отлично! У вас есть шанс занять его место.

– А вы всерьез решили, что я – немецкий шпион?

– Видите ли, Вальдемар, все гораздо сложнее. Думаю, я не нарушу служебную дисциплину, если открою вам глаза кое на что. Нам известно, что в германских структурах безопасности и внешней разведке существует план «Барбаросса» – план взятия власти в СССР в случае попытки проамериканского переворота (вроде того, что случился у вас в 91-м году). Кое-какие детали этого плана нам еще неизвестны, и мы ожидали связного, а тут появляетесь вы…

– Хотите правду?..

– Какую правду? Вы уж высказались.

– Я не помню, что я говорил, но могу лишь повторить. Я терпеть не могу шпионских игр, у меня другой темперамент. При всей моей симпатии к германской культуре, я отказался бы на них работать. Просто потому, что я мало пригоден для этого и, потом, питаю отвращение к детективному жанру.

– Ну да это уже не важно. Просто мы были удивлены, что вы слишком «вошли в роль». Оказывается, это правда…

– Что же меня ждет?

– Не хотелось бы произносить какую-нибудь идеологическую банальность, но вы должны влиться в наше общество, принять наши правила игры, и никакой самодеятельности: сами видите, к чему это приводит.

– А мой кузен?

– А с ним разговор еще будет! Это ж надо такое придумать: послать вместо себя двойника! В игрушки до сих пор играет!

– Надеюсь, он не будет слишком сурово наказан?

– А он сам себя наказал. Отныне он – невыездной. Вместо него будете ездить вы – шеф принял соломоново решение. Так что обустраивайтесь, женитесь, работайте, живите как мы. А что касается вашей психологической реабилитации, то от нас-то что хотите? В этом вопросе мы вам ничем помочь не можем.

– Да нет, я не жалуюсь.

– А все же скажите, где лучше: здесь или там, у вас?… ну, по большому счету.

– Хорошо там, где нас нет. Хотя здесь мне понравилось.

Тут вошел врач, который дал мне несколько таблеток от наркоза.

– До свидания, Вальдемар. Завтра я выхожу в отпуск, а вами займется лейтенант Мироненко. Познакомьтесь, это Слава, – он представил меня молодому человеку, почти моему ровеснику, и вышел.

Когда я довольно поздно вернулся домой, по радио сообщали о шестидесятилетнем юбилее известного театрального деятеля Марка Залупышкина. Вальдемар выслушал мои рассказы и сказал:

– Мы с тобой ещё хорошо отделались. А вообще тебе лучше на время уехать…

– Куда?? Зачем??

– Я спасаю самолюбие нашего ведомства, подожди, они сами тебя об этом попросят…

– Это ты пустил версию, что я немецкий шпион?

– Нет! С какой это стати?! Это наверно, тот сумасшедший, который хотел пришить мне дело об антисемитизме. Мне говорили, он неврастеник.

– О горе мне! – я обхватил голову руками. – Я – в чужой стране (да, в чужой!) Никому я здесь не нужен, а контрразведка смотрит на меня, как кошка на сало.

– Не прибедняйся. В конце концов, что ты хотел в своем исключительном случае? В этом и заключается горечь славы – она съедает человека. Моральный кодекс строителя коммунизма учит не искать славы, ибо она тяжка.

– Наплевать мне и на кодекс, и на коммунизм!..

– Недальновидно, Вальдемар. Кто ты здесь? Никто. Ты – моя тень, фантом, недоразумение, игра природы, если хочешь. Но я обязан нести ответственность за самого себя. Ситуация вне моральных норм, но я делаю осознанный выбор… Нас все равно рано или поздно поймали бы. Бытовая фантастика в стиле Кира Булычева – сказка. Вспомни Лемма: до Земли долетит человек, то есть его документы.

– Лемм? Станислав Лем?!

– Да, Станислав Лемм (немецкий фантаст польского происхождения). По его роману «Солярис» Тарковский снял фильм… А что ты так удивлен?..

– Я не могу себе представить Лема германизированным писателем. В 39 году ему было восемнадцать… И о чем там?

– Действие происходит через несколько тысяч лет. Немец-психолог английского происхождения Кельвин летит на исследовательскую станцию на планете Солярис (это где-то в районе альфы Лебедя)…

– Можешь не продолжать… Что же делать?

– А знаешь что, когда меня вызовут в МГБ, я предложу им такой план: ты уезжаешь на Украину к одному моему давнему другу, а тем временем…

– Меня удивляет либерализм данного ведомства.

– Да перестань ты паясничать! У тебя какие-то вурдалакские взгляды на жизнь. У всякого ведомства бывают провалы в работе, да и ситуация неординарна. Быть может, ты ещё понадобишься.

– Знаешь, с тех пор, как я взглянул на себя со стороны, так сказать, мне часто бывало стыдно за себя самого.

– Ну знаешь! я тоже был весьма удивлен твоим вариантом моей биографии, да и вашим вариантом истории вообще.

А за окном нарастали сумерки, обволакивая пространства чернильно-серой вязкостью весенней ночи. Этот мир существовал реально, он существовал независимо от меня и моих знаний о нем. А мое сознание все еще прерывало в состоянии солипсизма. Но я нашел выход.

АВЕНТЮРА ДЕВЯТАЯ,
в которой меня спасает от сумасшествия маленькое дорожное приключение, и я нахожу доказательство реальности моего существования

Поэтому женщины всю свою жизнь остаются детьми.

А.Шопенгауэр.

Существует множество вариантов интеллектуального помешательства, даже весьма экзотических. Помню, когда я только начинал учиться на первом курсе, один студент сошел с ума из боязни потерять земное тяготение; он постоянно держался за какие-либо закрепленные предметы, а вне дома ползал по земле, судорожно хватаясь за пучки осенней травы: ему все казалось, что наш ничтожный по космическим масштабам шарик не удержит его, и он унесется в мировое пространство, где холод и нет кислорода.

Когда пятнадцатого мая я въезжал в городскую черту Москвы, смятение, царившее в моем мыслительном пространстве, было сродни тому вихрю, который образуется в голове человека, читающего сразу пятьдесят книг. В полупустом экспрессе я делил свое купе со среднего возраста православным священником, едущим на какой-то симпозиум в Сергиев Посад. По необъяснимой причине я всегда вызывал доверие у этой категории людей, может быть, потому, что я вполне мог бы стать истым священнослужителем, если бы не был навеки влюблен в исконную Природу, обожествляемую моими белокурыми предками. Священник оказался ярым советистом:

– Никакие гонения на Церковь со стороны Советской Власти не сравнимы с тем глумлением над православием, которое ожидало бы нас в России Керенского. Свобода совести, видите ли, Вальдемар, есть неслыханное оскорбление Церкви, ибо она ставит ее на одну доску с ересями. И мы понимаем, что в конечном счете коммунисты ближе нам, православным, и душой и разумом, чем какие-нибудь пошлые баптисты. Ведь многие революционеры вышли из духовных семей. А Сталин, вы же знаете? учился в духовной семинарии. Вы знаете, что в 46 году он хотел помазаться на царство?

– Да, я знаю…

– А то, что Сталин вернул нам браки, воскресенья, что он спас названия наших русских городов, которые троцкисты в двадцатые годы хотели просто пронумеровать? Да, да, называть по номерам!

– Я знаю это, да.

Священник был несколько удивлен моей осведомленностью.

– Сталин был консерватором, – продолжал я. – Идеалом государственного устройства для него была Российская империя прошлого века. И вся его деятельность – это неуклонная реставрация дореволюционных порядков.

– Да, скорее всего, вы правы, Вальдемар.

На перроне, как и в сороковые годы, проверяли документы. Комсомольская площадь, где встречались приезжие из Казани, Ленинграда и Ярославля, была запружена народом. Уже темнело, и я заторопился в недорогую привокзальную гостиницу. Я бывал в Москве всего два раза в жизни, и мне не нравился этот город.

Стоя в длинной и малоподвижной очереди в регистраторскую в холле гостиницы, я смотрел по телевизору юморину «Выбор Веры».

Вначале на эстраду вышел не то вавилонский маг, не то индусский махатма. Он воскликнул:

– Кара-бурзу-бурзу! – и тут же пояснил. – Кто понял, тот познал шестую истину третьего уровня.

Потом появился баптистский проповедник с дебильно-детским выражением лица:

– Дорогой друг, открой свое сердце Иисусу и купи акции Иисуса. Всем известно, что акции такой великой компании, как «Дженерал моторс», дают прибыль не более десяти процентов. Десяти процентов! Но я верю, дорогой брат, что акции Иисуса дадут тебе прибыль в тысячу процентов! Подумай: тысяча процентов в Иисусе!

Последним шел под соответствующую мелодию раввин с куриными перьями в пейсах.

– Так это же Степка из Виленского юденблока! – крикнул кто-то из выборщиков. – Как вы там, Степка, живете?

– Плохо нам, евреям: в воскресенье работай, свининку не ешь…

– А ты, может, еще и не пьешь?

– А где это в Заповедях сказано: «Не пей»?

Едва я с усталым удовольствием откинулся на спинку кресла в одноместном уютном номере и протянул руку к лежащему на столике рядом журналу «Вокруг света», в дверь постучали.

Имея во всех стратегических пунктах Европейской части СССР многочисленных родственников, я никогда не пользовался гостиницами и не знал, что следовало делать в этом случае. Я сказал первое, что пришло на ум:

– Да, да! – ожидая, что в номер ворвется банда грабителей, или запустят гремучую змею.

Вошла девушка в длиннополом черном плаще (я вообще заметил в советской моде тенденцию к длинным женским подолам, что, правда, было лишь перепевом германских мод под влиянием бургундца-Кардена) и с маленьким дорожным чемоданчиком в светлых тонах:

– Здравствуйте. Я хочу с вами познакомиться.

– У меня нет денег, – пожал я плечами и не соврал (завтра Вальдемар должен был переслать мне аванс в Москву до востребования).

– Что вы? – она вскинула брови. – Не думайте обо мне так. Я приехала одним с вами поездом (в соседнем купе), и у меня нет знакомых в этом городе… Я так и буду стоять?

– Нет, нет! садитесь, – я даже привстал. – Как вас зовут?

– У меня очень экзотическое имя – Инда, – она повесила свой длиннополый плащ в шкаф и села в кресло напротив.

– В тебе… давай уж на ты… в тебе есть что-то восточное.

– Да, моя мама – крымская татарка.

– А меня зовут Вальдемар, – я протянул руку. – Будем знакомы.

– Ты – немец?

– Полунемец-полуукраинец.

– И что же вы, герр, и вы, пан, будете есть на ужин? – она явно кокетничала.

Я заходил по номеру. Хрестоматийного звонка, которым вызывается прислуга, в советских гостиницах нет.

– Здесь даже умывальника приличного нет! – я спустился на первый этаж и заказал в буфете. – Пожалуйста, две порции бифштексов, сыр, два салата, да вот этих, из помидоров, только покраснее, и бутылку сухого.

– «Золото Рейна»?

– Да, да.

– Обслуживающий персонал как всегда на высоте? – сыронизировала Инда, когда я вернулся в номер в ожидании заказа.

Через четверть часа мы ужинали. Умывальника в номере не было, но зато между платяным шкафом и кроватью с бледно-зеленым покрывалом стоял старый громоздкий пропыленный радиоприемник, настроенный кем-то на берлинскую волну. Когда я включил его, тишину номера наполнила «Девятая симфония» Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под управлением Герберта фон Караяна – об этом сообщила лаконичная дикторша.

– Ты учишься? – неожиданно спросила моя гостья.

– Да, студент философского факультета ЛГУ.

– А я – натурщица, – призналась девушка, – да, да, натурщица. Все вы любите разглядывать прекрасных женщин на полотнах великих художников, а забываете, что для удовлетворения ваших эстетических потребностей нужны мы – часами просиживающие в холодных мастерских, стуча зубами.

– Да, об этом мы и не задумываемся, – я убавил громкость радиоприемника.

– У меня рекомендательное письмо к Глазунову. Но сейчас поздно и холодно…

– Ты мне очень нравишься, – произнес я, трогая ее плечо, – не знаю пока за что, но нравишься…

– А ты торопишься жить. Сколько тебе?

– Двадцать два.

– Я тебя старше, – она прищурилась. – На четыре года.

– Однако!.. Честно говоря, когда ты вошла, я дал тебе не больше пятнадцати.

– Странно это. Я ведь родилась в Талды-Кургане. Нас туда мерзавец-Сталин забросил. Какие там жуткие морозы! У меня сестренка маленькая умерла от воспаления легких, – на ее глазах блеснули слезы.

Я обнял ее и погладил по плечу, потом по щеке. У нее уже слипались глаза.

– Все, пора спать, – поднялся я.

Я долго целовал ее, хрупкую и легконогую. Она, казалось, была создана утолять жажду не хуже Бахчисарайского фонтана. Зеленоватый ночник освещал наши головы, прильнувшие друг к другу на одной подушке. А полуприглушенное радио убаюкивающе шушукало на той же берлинской волне:

 
Кто стражем хочет стать реки!
 

Я не был в этом мире фантомом. Я действительно существовал. Я занимал закономерную клеточку бытия. В этом заключался мой ключевой эксперимент, который я, пользуясь случаем, поставил в московской гостинице. Но как только я убедился в реальности моего существования здесь, сразу же зародилось и созрело ощущение того, что я видел свое двадцатидвухлетнее существование в «моем мире» во сне.

АВЕНТЮРА ДЕСЯТАЯ,
в которой я совершаю паломничество в прошлое и будущее одновременно

Коммунизм – это высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников.

Краткий политический словарь.

От Москвы мой путь пролегал дальше на юг. Через Тулу, через Орел, через полуночные Курск и Белгород, пересеча незаметно для спящих пассажиров условную линию, разделяющую российские и украинские области, через туманно-утренний Харьков (где на вокзале я купил свежий номер «Перца»); наконец, разъезд Синельниково направил экспресс по последнему семидесятикилометровому отрезку пути – в Запорожье. Я ступил на перрон в половине одиннадцатого утра восемнадцатого мая в субботу. Я не был здесь уже четырнадцать лет. Моя поклажа, как обычно, ограничивалась скромным чемоданом и фотоаппаратом в рифленом футляре. Расписание электричек обещало мне длительное сидение в переполненном зале ожидания, и я отправился побродить по городу. Очень скоро я нашел длиннейшую в мире улицу Мира, на которой родился (я имею в виду местонахождение роддома) – она разместила на своих четной и нечетной сторонах все архитектурные стили российской провинции от доходных домов времен Александра III до позднебрежневских железобетонок. Естественно, и здесь господствовал имперский стиль, разбавленный пятиэтажками и новейшими еще строящимися домами из мелкого оранжевого кирпича, в которых проглядывало что-то средневековое. Как всех своих путешествиях, я приобрел в киоске карту Запорожья и долго изучал ее уже на вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.

Электричка тряслась по рельсам целый час, пока я не приметил уже почти стершиеся в памяти очертания Ореховского вокзала. Густые кроны привокзального парка уже скрывали бюст Ленина и перспективу главной улицы Орехова (в моем мире сна называлась улицей Ленинградских курсантов, а здесь – улицей Юрия Гагарина). Я не торопясь шел мимо частных домиков и трех-пятиэтажных домов с маленькими балконами, прошел мимо стадиона и пункта приема стеклотары (закрытого на переучет), мимо школы справа, где когда-то училась моя мама и откуда взбегали тонконогие школьницы в коричневых платьицах. Через квартал от школы высился большой универмаг, в котором со мной приключилась заслуживающая упоминания история.

Когда мне было два года, мама впервые повела меня в игрушечный магазин и позволила самому выбрать себе игрушку (тогда такие эксперименты еще не разоряли родителей). Первое, что я схватил, была огромная кукла, что лишний раз подтверждает мое неравнодушие к женскому полу уже в столь юном возрасте. Отказавшись через пять секунд от этой идеи, я побродил по людному залу и тут заметил нескольких игрушечных коней на колесиках, застоявшихся в ожидании двухлетних наездников. Надо сказать, что у меня тоже был такой конь по кличке «Бим». В полной уверенности, что это и есть мой уникальный и неповторимый Бим, я уселся на первого же коня и победоносно поехал по магазину. Все продавцы, покупатели и дети едва не померли со смеху. Выбрал в тот день я огромный ракетовоз.

Все это я вспоминал, рассматривая витрины универмага в очереди за отличным ореховским квасом, чей вкус я помнил всегда. Потом я пошел дальше, перешел на левую сторону улицы Гагарина, обрамленной цветущими каштанами. Там был продовольственный магазин «Березка» (нет, не валютный; от нашего уездного городка до любой границы было не менее трех месяцев, а если никуда не порываться, то и вся жизнь). У магазина в открытой легкой коляске сидел малыш и держал в ручонках стебель барвинка с нежно-сиреневыми цветами. У следующего овощного магазина «Город» («Огород» укр.) толпились люди в длинной очереди за прошлогодней картошкой, а столетняя бабка возле автоматов с газированной водой продавала редиску по двадцать копеек пучок. Еще дальше на углу улиц Гагарина и Гоголя было общежитие Ореховского сельскохозяйственного техникума, а налево – дом моего детства, большой трехэтажный сталинский дом, какой обычно строят в провинции для мелкого начальства. Здесь на втором этаже жил молодой человек, которому Вальдемар рекомендовал меня в длинном и обстоятельном письме объемом со среднюю новеллу Чехова. Я не знал его, но Вальдемар объяснил, что его дед – чистокровный немец, так что в моем варианте истории он, должно быть, был женат на предприимчивой крымской татарке в дальне-казахстанском городе Талды-Курган. Друг вальдемарова детства, он дважды приезжал в Ленинград и годами переписывался с ним. Ему-то и разрешили рекомендовать меня Вальдемару после долгого и малоинтересного инструктажа в райотделе МГБ. На фотографиях он – высокий, белокурый, со странной смесью на лице черт фон Караяна и Караулова. Двадцатипятилетний комсомольский функционер с высшим астрономические образованием (он мечтал открыть новую звезду – малый астероид – и назвать ее именем любимой девушки). Звали его Антон Торвальденко – в пятидесятые годы многие немцы на Украине измелили свои фамилии на украинский лад, что бы там ни думал Гитлер. Его отец, Гунтер Карлович, был вторым секретарем пионерской организации Орехова и очень любил возиться с детьми.

Перед тем, как войти во двор, я еще раз окинул взглядом просторную площадь направо от улицы Гагарина, в центре которой на месте бывшей церкви стоял огромный памятник Ленину, а дальше начинался ухоженный парк с каруселями и качелями. Как и четырнадцать лет назад, рядом со мной был киоск «Союзпечать».

Подметавший во дворе асфальтовые дорожки среди клумб дворник-еврей осведомился у меня, к кому, собственно, я. Я не удостоил его ответом и вошел в сырой подъезд. Дверь искомой квартиры как раз открывала, стоя ко мне спиной, школьница лет тринадцати с черным ранцем. Она обернулась на звук моих шагов и несколько секунд вглядывалась в черты моего лица; я тоже не спешил.

– Ах! Вальдемар! – воскликнула она наконец.

Это была сестра Антона. Тут в полуоткрытой двери появился сам Антон в тренировочном костюме и с книгой в руке. Меньше всего он ожидал увидеть меня.

– Вальдемар! Ну триста лет не виделись! Почему ты так долго не писал? Это ж просто неприлично.

После первых приветствий я подал ему рекомендательное письмо и сказал:

– Пожалуйста, прочти это. Только постарайся не удивляться прочитанному. Все это правда.

Зина, сестра Антона, как раз зашла в свою комнату переодеваться и не заметила столь странного поведения гостя при встрече с давним другом. Столь же удивлённый Антон тут же вскрыл конверт и углубился в чтение. Это продолжалось минут пять, в течение которых я успел прослушать весь выпуск новостей: сообщали о терактах голлистов в Нормандии, об успехах повстанцев на Филиппинах и о спуске на воду нового ядерного авианосца в Северодвинске. По мере того, как Антон читал, его лицо приобретало выражение, подобное выражению лица всех людей, посвященных в мою тайну: он соизмерял прочитанное со своим представлением о мире. Соображал он, видимо, быстрее, чем все они вместе взятые, ибо к концу чтения у него уже была точка зрения на это происшествие.

– Поздравляю вас, сударь, – сказал он мне, складывая письмо.

– С чем? – не совсем понял я.

– Если бы вы пожелали, вы могли бы играть огромную роль в нашей политике.

Еще и луна не сменилась, а меня вновь втягивали в политические игрища. Я запротестовал:

– Я нетщеславен. К тому же близкое знакомство с вашими спецслужбами отбило у меня последние крохи политического авантюризма.

– Вас, конечно, воспринимали как аномалию… – начал было Антон, но тут вышла Зина, и он резко сменил карты. – Ну и что там у вас, в Питере? До нас дошли слухи о всяких вылазках… этих… недобитых… я о троцкистах говорю.

Я в точности уразумел намек и, как ни в чем не бывало, стал играть роль заправского советского Вальдемара, подражая его словоохотливости и вычурности стиля. Мы перешли в просторную кухню. Я достал подарки всем домочадцам (их родителей не было дома). Антон последний раз встречался со мной (то есть с Вальдемаром) на моей (то есть вальдемаровой) свадьбе, и еще ничего не знал о двух вояжах Вальдемара в Германию (один из них мой). Тут я был знатоком и даже показал сохранённый мной (дедова привычка) билет «Ленинград – Берлин», а Зине, коллекционирующей путеводители по зарубежным городам (из всех заграниц она побывала лишь в Стамбуле прошлым летом), подарил путеводитель по Потсдаму.

– Ты знаешь, Антон, когда Петр I впервые приехал в Германию триста лет назад, он велел всем своим людям зашить карманы во избежание краж. И правильно сделал. Оказывается, в Германии на каждом прилавке в магазинах лежат кипы ярких буклетов (немцы не любят броских реклам и ограничиваются буклетами). В первый же день я понабрал всех подряд по одной. Через два дня решил, что этого маловато будет, и еще по одному экземпляру тяпнул. А в последний день, воровато оглядываясь на продавцов и покупателей, втихаря стянул целую пачку брошюр насчет адриатических курортов и новых сортов пива с сосисками…

– Намек ясен! – хохотнул Антон, достал из старинного шкафчика трехлитровую банку пива и разлил нам по литровым кружкам, не обойдя и Зины. Банку он тут же аккуратно вымыл и поставил сушиться на сетку над раковиной.

– Но что самое замечательное, – продолжал я, – это немецкие бани. Представь себе, что какой-нибудь из твоих друзей приглашает тебя со всей своей семьей в баню, где вы и оказываетесь без различия пола и возраста. Тут уж русская икра заключает пакт с немецким пивом, а потом приглашают несовершеннолетних полек показывать «танец осы»… не при даме будь сказано…

– Да какая она дама! – Антон не воспринимал сестру всерьез. – Ну, что? говорила с математичкой?

– Да, она сказала, что если я буду заниматься все лето, то поставит четверку по алгебре.

– Вот маму и порадуй, когда придет. А сейчас брысь! У нас разговор важный.

– Ну и оставайтесь! – хмыкнула она, наряженная в красивое салатное с белым платьице, и ушла, обиженная.

Хозяин за долю секунды перевоплотился в серьезного собеседника, и, потягивая недопитое пивко, сразу заговорил о деле:

– Если тебя смущает твоя неприкаянность, могу предложить тебе должность моего секретаря. Я работаю в лектории по распространению научных знаний среди старшеклассников. Кстати, а я… я там есть?!

– Не знаю… Я никогда не был знаком с человеком, похожим на тебя. Учти, что в 41 году почти всех немцев депортировали из Европейской части СССР в Казахстан.

– А, ну в таком случае, ни меня, ни моего папы там точно нет. Мой родитель с 42-го. Стоп! Но ведь у тебя же тоже папа немец.

– Его немецкая фамилия – Блюхер. По всей видимости, никому в военном Крыму и в голову не могло прийти, что герой гражданской войны может быть немцем.

– Весьма остроумно! Ты жил этажом выше. Там сейчас обитает бывшая жена начальника вокзала, очень хорошенькая, могу познакомить…

– Успеется.

Мы еще долго сидели и обсуждали проблемы мировой политики, пока не пришли родители Антона: они были на кладбище, где покоилась недавно умершая прабабушка Антона – в последние годы жизни она сама устроила себе могилку, в ухаживании за которой проводила иногда и полдня; доходило до черного юмора: на вопрос соседки, где прабабушка, отвечали: «На своей могилке»… (Это все мне рассказывал Вальдемар, вешая на стену картину Глазунова в раме из поддельной бронзы).