Текст книги "Лишь бы не было войны"

Автор книги: Владимир Булат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

АВЕНТЮРА ДВАДЦАТАЯ,
в которой я остаюсь в живых, а Андрей Титомиров гибнет

Да здравствует императорская армия!

Юкио Мисима.

Месяц нас натаскивали в военном городке, а 29 сентября погрузили в машины и повезли на границу. Наш преподаватель Доберман-Пинскер, за месяц прочитавший офицерскому корпусу городка цикл лекций по философии, также сопровождал нас, растершись прямо у нас на глазах (женщин поблизости не было) крапивной эссенцией от ревматизма.

Не доезжая двадцати километров до погранзаставы, нас высадили и с песнями и всем снаряжением маршем пустили по лесной малохоженной дороге. На десятом километре все песни были пропеты, и дисциплина ослабла. Мы с Борисом и обоими Андреями говорили об англо-бурской войне (все мы, естественно, как и Луи Буссенар, сочувствовали бурам), а Борис умудрился на ходу нарвать в лесной подстилке каких-то ягод.

Погранзастава оказалась настоящим укрепрайоном (в советской военной доктрине до сих пор процветает ориентация на укрепрайоны, хотя в ниппонскую войну 52-го года они себя не оправдали). Длинная песчаная коса – наша территория – вдавалась в течение Амура. Дальше берег поднимался, и шли ряды дотов, противотанковых «ежей», минные поля и разветвленная система траншей и подземных ходов. За сопкой вне поля зрения неприятеля располагались жилые помещения и танковая база. Тут же находились сверхсекретные плазменные установки, похожие на гигантские прожекторы. Каждый метр приграничной полосы отслеживался замаскированными телекамерами, которые сразу же обнаруживали чужака, не имеющего особого кода. Нам тоже присвоили кодовые номера, которые ввели в машинную память электронного слежения.

Дисциплина здесь была явно ниже, чем во втором эшелоне, и мы после обеда преспокойно засели за преферанс. За окнами казармы все лупил дождь – вечный наш спутник на дальневосточной границе. Нас разбили на взводы во главе с лейтенантами, и нам достался совсем молодой командир – тоже заядлый картежник, как мы потом выяснили. Наш взвод определили на станцию слежения за территорией Маньчжурии, стоявшую на отшибе на высокой сопке и обозначенную серым, сливающимся с сизым небом аэростатом на привязи. Персонал станции как раз обедал в маленькой столовой с телевизором. Я глянул в программу, было воскресенье:

6:00 НОВОСТИ

6:15 Зарядка.

6:30 Информационно-развлекательная программа «Утро».

8:00 «Приполярный Урал» т.ф.

8:45 Спортлото.

9:00 «Пока все дома». Детская утренняя программа.

10:00 «Служу Советскому Союзу».

11:00 Утренняя почта.

12:00 Мультфильмы.

12:15 Играй, гармонь.

12:55 Сельский час.

13:25 «Фитиль».

14:00 «Делай как мы, делай с нами, делай лучше нас» /Германия/.

14:40 Короткометражный фильм.

15:00 НОВОСТИ.

15:10 Футбольное обозрение.

15:45 Клуб путешественников.

16:30 Еврейский канал.

18:00 НОВОСТИ.

18:10 «Блондинка за углом» х. Ф.

19:45 «Неисчерпаемость бесконечности» н. – п. ф.

20:00 Спокойной ночи, малыши.

20:20 «Кому за…»

20:50 Киноафиша

21:00 ВРЕМЯ.

21:45 «Странствия Франца Штернбальда» 4-я серия /Германия/.

22:55 Концерт заслуженного ансамбля Московского военного округа «Любэ».

Слежение за маньчжурской территорией производилось не только с помощью аэростата (он менял окраску в зависимости от цвета неба и был почти невидим с ниппонских позиций), но и посредством множества электронных «глаз» и «ушей», установленных нашими лазутчиками на территории противника. Каждый такой «глаз» сообщался на особой волне с телевизором в зале слежения.

За ужином рыжий ефрейтор-белорус спросил у соседей, легионеров-евреев, как их зовут. Оказалось, Хаим Кричевский и Абрам Варшавский.

– У нас в деревне, – хохотнул ефрейтор, – Хаимом звали барана, а Абрамом – козла.

На следующий день я пошел в акустическую – станцию прослушивания маньчжурской территории неподалеку от нас. Там уже был мой секундант, который обладал музыкальным слухом. Оказывается, вся приграничная полоса нашпигована нашими микрофонами с неметаллическим покрытием, и поэтому ниппонцы не могут их обнаружить, разве что собственноручно перекопать все окрестности. У ниппонцев в тот день был какой-то праздник, и Борис дал мне наушники – послушать пение на той стороне. Мелодия напоминала советские песни тридцатых годов, а само пение те, кому в моем мире довелось побывать в Китае, могут сравнить с песнями хунвейбинов. Потом зазвучала речь не то на ниппонском, не то на маньчжурском языке.

Неделю спустя меня перевели в дозорные группы, отлавливающие диверсантов. Наша антидиверсионная группа из одиннадцати человек кралась по следам одной такой группировки, науськивая с десяток ищеек, которые, к их чести, не обратили на меня никакого внимания. К концу третьего дня поисков три диверсанта были убиты, а двое сдались в плен (у нас один раненый). Оставался еще один, который, видимо, сбился с дороги и далеко углубился в тайгу. Разбившись на три тройки, мы рассыпались по таежным дебрям. Нашей группе повезло: через двое суток, устав как сто собак и утопивши рюкзак с провизией в быстрой горной речке, мы напали на след. Ниппонец оказал яростное сопротивление – один из преследователей был убит, а другой сильно ранен. От гибели его спасла рация, в которою попала пуля и, отклонившись, прошла справа от сердца.

Раненый – тот самый ефрейтор – упал на колени и крикнул мне, чтобы я его бросил и продолжал преследование. Пока мы переругивались, а я пытался остановить хлеставшую из его раны кровь, ниппонец скрылся в речных зарослях к северу. Я гнался за ним полдня (никогда еще я столько не бегал в полной амуниции, впрочем, говорят, что ниппонские солдаты проходят в день до ста километров). Наконец, оба выбившиеся из сил, мы остановились метрах в ста друг от друга. Шел мелкий холодный дождь. Обессиливши, я упал в неглубокий овраг, и это спасло мне жизнь, потому что ниппонец в тот же момент выстрелил. Я стал стрелять и со второго раза попал в него. Он упал прямо на меня, и мне в первый момент показалось, что он ещё жив или вообще притворяется, но нет, убитый заливал меня кровью и не подавал признаков жизни. Зная коварство самураев, я нашел в себе силы перерезать ему горло. Вырвался протяжный свист и какие-то булькающие звуки. Около часа усталый, продрогший до костей, насквозь промоченный ниппонской кровью, я пролежал без движений. Наконец, голод и жажда заставили меня доползти до ближайшего ручья, чье журчание временами казалось мне долгим разговором.

Охотиться было не на кого: меня мутило, и слух заполнило стрекотание невидимой сороки. Крупными хлопьями стал падать снег, и сорока улетела. Напившись и почувствовав прилив сил, я встал и с большим факелом пошел в сгущающуюся темноту леса. Через два часа я понял, что заблудился: к западу, где по моим предположениям я должен был найти раненого ефрейтора, вставала высокая гряда, а ведь мы оставили ее слева, ещё когда втроем преследовали ниппонца. Когда совсем стемнело, я загасил факел и влез на высокое дерево, опасаясь – и не напрасно – волков. В неудобной позе, привязанный к стволу, я забылся чутким сном. Под утром под моим деревом подрались двое волков, но я разогнал их выстрелами из ниппонского пистолета. На завтрак у меня были ягоды какого-то кустарника, вроде бы не волчьи, а скорее напоминавшие рябину. Набив себе желудок и помечтав об убежавшем от меня волчьем мясе, я продолжал путь. Речка, через которую я перешел по поваленному бурей стволу кедра, показалась мне знакомой. Вскоре я нашел два трупа, основательно растерзанные волками, это были ефрейтор и другой легионер – тот самый Хаим Кричевский, над которым ефрейтор смеялся, и которого ниппонец убил первым. В его сумке, не тронутой волками, я нашел пару сухарей и пообедал, сидя на большом пне и считая годичные кольца. Вероятно, истекающий кровью ефрейтор стал добычей волков, или же они набросились на него, уже умершего.

Еще двое суток я бродил по тайге, пытаясь напасть на нужную дорогу и то и дело сбиваясь с пути. Дважды видел лося, но пожалел стрелять, и питался глухариным мясом, скверно прожаренным на костре, приправляя его брусникой. Когда я впервые увидел людей, произошло нечто странное: это были два колхозника, проверяющие сохранность большого лабаза на высоких шестах (в Сибири часто делают такие хранилища из опасения, что медведь похозяйничает в отдаленных зимовьях); я что-то крикнул; они как-то странно на меня посмотрели; я крикнул еще что-то и тут с ужасом обнаружил, что кричу на чистом ниппонском языке с каким-то провинциальным акцентом.

Хотя я тут же, собрав силу воли, заговорил на чистом русском с малороссийским акцентом, колхозники, которые вчера смотрели в сельском доме культуры остросюжетный фильм о ниппонских диверсантах, среагировали молниеносно. Не буду описывать мое пребывание в контрразведке, хотя справедливости ради должен сказать, что обходились со мной весьма предупредительно (видимо, в издевку над хваленой ниппонской вежливостью). На следующий день прибыл командир нашего антидиверсионного отряда – старлейт Гарбузян, опознал меня и забрал с собой, сделав сухо замечание по поводу моей глупой шутки – разговаривать с местными на ниппонском языке.

Так я выучил ниппонский, хотя не имею сколько-нибудь заметных способностей к иностранным языкам (читатель, я думаю, уже догадался, что знание ниппонского языка пришло ко мне с ниппонской кровью – значит, древняя легенда о Зигфриде, выучившем язык птиц, совершенно справедлива). С тех пор вся в/ч дразнила меня япончиком, и это меня очень раздражало. К тому же со временем я обнаружил в себе тягу к сидению на полу и ничуть не избегал маленьких замкнутых пространств (впрочем, писать стихи в стиле танка я умел задолго до этих дальневосточных приключений).

Вернувшись в часть, я узнал о гибели Андрея Титомирова. Он в первый же день попал на самый передний край – на ту самую амурскую косу, которая сильно вдавалась в русло реки. В тот же самый день, когда мы в тайге настигли диверсанта, обстановка на нашем участке границы обострилась: ниппонцы высадились на отмели и под предлогом ремонта гидрографической станции установили приборы ночного слежения за нашим берегом. Ночью необходимо было поставить прибор оптической завесы, и около полуночи на отмели, где ледяная вода доходила до колен, произошла стычка между покидавшими свою вахту ниппонцами и нашим полувзводом. Андрей первым бросился на ближайшего к нему ниппонца и заколол его штыком, но другой выстрелил из базуки и разнес его тело на пять частей. В следующую секунду граната с нашей стороны убила еще двух ниппонцев и разнесла всю гидрографическую станцию. Наши и ниппонские прожекторы уже шарили по фарватеру, когда стороны, понеся значительные потери, отступили к своим катерам и поплыли назад. То, что осталось от Титомирова, уложили в зарядный ящик, а мы с Малиновским и командующим нашим пограничным укрепрайоном генерал-майором Гавриловым стали сочинять письмо его родным. Генерал пообещал, что добьется награждения его посмертно медалью «За отвагу». Когда же я вернулся в Ленинград, меня ожидало необычное известие.

АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой верность является основой чести

Женщине отнюдь не пристало быть предметом почитания и обожания, держать голову выше, чем мужчина, и иметь с ним одинаковые права.

А.Шопенгауэр

Ленинград, куда я наконец прибыл восьмого ноября, встретил меня необыкновенной осенней бесснежной тишиной, еще не убранными транспарантами ноябрьских и безлюдными улицами по пути от Московского вокзала, что бывает в нашем городе, хотя и редко. В очереди на такси я стоял за молодой мамой с большим кожаным чемоданом и маленьким ребенком. И только теперь я со всей ясностью понял, что в моем мире этого ребенка не существует в живых, а его мама в Париже занимается под видом студентки проституцией. Глядя на румяного, что-то гудящего малыша, я вспомнил себя, точнее мою любимую фотографию, где я – двухсполовинойлетний – стою у клумбы в Орехове и – белокурый и по-юношески серьезный – держу в руках розу. И только тут мне стало ясно как день, что случись перестройка двадцатью годами ранее, меня бы тоже не было. Положив на одну чашу весов свою бесценную жизнь, а на другую желание правозащитников посрать на Красной Площади, я мог сделать только один выбор. Шофер такси правил неумело, и один раз мы едва не столкнулись со встречной «Таврией». А вокруг высились громады сталинского классицизма, один вид которых мог осатанить любого авангардиста.

Виола уехала на несколько дней к родственникам в Новгород, а Вальдемар был один и очень грустен. Оторвав от календаря вчерашний праздничный листок, я в немногих фразах поведал о моих дальневосточных приключениях, и даже опять по оплошности перешел на ниппонский язык. Вальдемар еще больше погрустнел и ответил:

– У нас тут тоже… беда.

– А что?! – взвился я, почему-то вообразив, что речь идет о маме.

– Помнишь студентку с нашего факультета – Аллу Стародумову?

– Да… А что с ней?

– Если ты в курсе, она имела близкие отношения с Андреем.

– Да, он даже хотел вызвать меня на дуэль по поводу твоего, как я понимаю, к ней интереса.

– Да причем здесь мой интерес?! Дело в другом. Когда она узнала, что Андрей погиб, она совершила самоубийство – приняла яд.

– Странно…

– Что странного? В вашем варианте истории они не любили друг друга?

– Нет, я не об этом. Я с большим трудом могу представить, чтобы это произошло у нас.

– Как! Неужели у вас это не принято?!

– Эге, – я стал предельно саркастичен, – как же, так наша – демократическая – девушка и наложит на себя руки во имя кого бы то ни было!

– Вот тут уж, извини, ты врешь! Я готов поверить любым ужасам, которые происходят в вашем худшем из миров, но поверить, что любящая девушка останется столь безучастна к гибели любимого… Это просто нарушение нравственного миропорядка! Как же тогда наши солдаты смогут сражаться?!

– Ты затронул, на первый взгляд, несколько разных тем, но, в конце концов, они взаимосвязаны. Наберись терпения, и я объясню, в чем дело.

– И слушать не хочу! Дерьмовый же у вас мирок. Но ничего, скоро этому безобразию придет конец! Слухи о твоем мире уже распространились кое-где: мы предоставили секретную информацию – разумеется, не всю – немцам. Там не удержали секрета, и ныне страна сугубо возмущена. Вон что случается, – он подал мне сентябрьский номер «Германии».

«Курьез недели: в небольшом городе Гейзенкирхен несколько членов гитлерюгенда замучили до смерти американского туриста, еврея по национальности. Германский МИД не считает нужным приносить официальные извинения по этому поводу, поскольку по немецкому законодательству еврей не является человеком (Маастрихтская конвенция 1992 года по защите животных также не может действовать в данном случае, поскольку, по мнению виднейших немецких юристов, еврей также не является и животным), хотя ввиду того, что погибший симпатизировал высокой германской культуре, его останки будут выданы родственникам для погребения».

– Черт с ним всем! – Вальдемар достал из шкафа фотоаппарат и сделал снимок затихшей улицы за окном. – Самое необычное зрелище в дороге?

– В Красноярске на вокзале видел нечто примечательное. Это было во второй половине дня, когда уже садилось солнце, а небо было безоблачно. Мы с Борисом стояли в очереди за мороженым напротив состава, и тут увидели разлетающиеся по ветру сторублевые купюры – несколько десятков сторублевых купюр – и женщину, которая с воплем отчаянья ловила их. Зрелище сюрреалистическое. Окружающие бросились ей помогать, но я не уверен, что они вернули все найденное.

– Наверно, это была жена какого-нибудь золотодобытчика. Они, говорят, зарабатывают до десяти тысяч в год.

На сон грядущий в тот день я читал последний том Эрнста Юнгера, а сон мне приснился самый необычный. Снится мне, что я в том, своем демократическом мире и работаю агентом по найму на работу в какую-то фирму. Я набираю телефон молодой женщины, а в трубке – мужской голос, который со всей строгостью начинает выяснять, кто я такой и что мне нужно от его жены (и все это на «ты», в самой отвратительной манере). Я говорю, что на его месте я не гордился бы так свои званием мужа, если его супруга вынуждена при живом муже искать работу, и вешаю трубку (во сне у меня иногда получаются весьма сложные конструкции речи).

Я проснулся около трех ночи и несколько часов просидел перед темным окном. С малооблачного неба шел сильный дождь, а редкие машины шелестели шинами по мокрому асфальту. Я был первый раз за все время здесь по-настоящему счастлив. Демократическая Россия приснилась мне, но это был чересчур жестокий кошмар.

АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой ваш покорный слуга вновь предается ностальгии и делится некоторыми интересными наблюдениями

Марксизм обосновал социальную сущность человека и тем самым его активную, творческую природу, диалектическое единство человека и общества.

Г.И.Марчук

Описание моего пребывания в этом мире имеет в качестве своей основы мои регулярные отчёты в райуправление МГБ, а поэтому фиксирует лишь самые примечательные события, не задерживаясь на повседневной рутине жизни. Я не упомянул об очень многих событиях, составлявших фон моего пребывания: я почти полностью оставил в тени мою личную жизнь, которая, могу лишь сказать, была куда успешнее, чем амуры в стране с конвертируемой валютой; я ничего не упомянул о моих школьных друзьях, о грандиозном празднике в честь Маяковского, о первомайских демонстрациях, о физкультпарадах, о пионерлагере под Бердянском, о моем папе, который однажды – мир тесен! – увидел нас с Вальдемаром одновременно и был весьма удивлен.

Несмотря на мой неопределенный статус и постоянное опасение стать жертвой двойничества, жилось мне в СССР неплохо. Впрочем, здесь мало кому живется плохо, за исключением преступников (по причине суровости уголовных законов – германское влияние), диссидентов и евреев (да и то не всех – я уверен, окажись они в «свободном мире», скоро затосковали бы по советской прописке, гарантированной зарплате и музыке). Советский строй, действительно, стал той экологической нишей, в которой русский человек чувствует себя наиболее естественно. Я не стану играть роль заезжего иностранца, который, дабы заполучить внимание читателей, начинает с заявления о своей беспристрастности («Я расскажу только о том, что сам видел»), а кончает заведомой апологетикой («Если это коммунизм, то я тоже коммунист»). Я не был здесь иностранцем – в этом-то все и дело.

Основным отличием мироощущения советских людей от демократических россиян сразу оказывается его «просветительский» характер. Эти люди знают, что живут в самой лучшей стране мира, что цель жизни – в служении обществу, что в городе должно быть чисто, а в космосе должен быть мир. Отсутствие сомнения в этих истинах и есть счастье народа. По сравнению с нашим «электоратом» эти люди – неисправимые романтики, и в то же время их убеждения гораздо ближе к «цивилизованным», чем мировоззрение демороссиян. Нельзя сказать, чтобы они были благодушны: в их сознании существует особый мир борьбы – мир шпионских сетей, троцкистских наймитов, предателей и диверсантов, вредителей и врагов народа – сей термин до сих пор в ходу. Однако это удел ничтожной части общества – чинов МГБ и диссидентов, которые образуют своего рода взаимодополняющую структуру, и почти не заметны в повседневной жизни.

Всю свою жизнь советский человек может провести внутри одного из множества микрокосмов (есть микрокосмы науки, искусства, путешествий, детской культуры и т. д.), а «жизненные проблемы» здесь настолько смехотворны по сравнению с нашими, что совершенно не способны вернуть человека в реальный мир. Удивительная на первый взгляд жизнеспособность системы, которая в нашем варианте истории развалилась за несколько лет, объясняется прежде всего взаимным нежеланием власти и общества что-либо менять (в нашем мире подобный застой наблюдался последние 15 лет в Западной Европе, где даже главы государств не сменялись по два-три срока). Устойчивости положения способствует также полное отсутствие – по нашим меркам – информации о загранице. Точнее, информация о ней носит весьма односторонний характер. К примеру, любой советский школьник подробно расскажет о природе и истории Канады, может прибавить сюда кое-какие этнографические и статистические данные, но ничего не знает о повседневной жизни канадцев и, скорее всего, не видел ни одного канадского фильма. Переводная литература Дальнего Запада – преимущественно за авторством писателей-коммунистов, а фильмы об Америке, редко посещающие советские экраны, всегда исполнены социальной критики в стиле Сартра или Рея Брэдбери, так что у зрителей создается впечатление, что американцы весьма недовольны своим образом жизни. Большей популярностью пользуются американские фильмы о природе (Джеральд Даррелл, пожалуй, куда известнее Клинтона), хотя здесь пальма первенства принадлежит немцам (Бернгард Гржимек и др.) Вообще образ Германии и всей германской Европы на экранах – образ целого континента тишины и покоя, целой цивилизации, погруженной в созерцание своего прошлого. И это не так уж далеко от истины. Если в новостях говорят о загранице, помимо официальных сообщений из США или Англии обязательно передадут репортаж о марше бездомных или экологической катастрофе, а из Германии непременно будет весть об открытии очередного музея какого-то малоизвестного в СССР писателя или о театрализованном рыцарском турнире где-нибудь в Шварцвальде. Образ Рейха предстаёт неким Чистилищем, об обитателях которого стараются не говорить ни плохого, ни очень хорошего. Желтая опасность вносит особый, не имеющий аналогов в нашем мире, колорит в мировоззрение советских людей. Полувековое противостояние на Дальнем Востоке сделало ниппонскую тему самой воинственной и надрывной.

Потерпев поражение в Дальневосточной войне 1952 года, СССР берет реванш в искусстве, реванш если не победой, то хотя бы доблестью. За год моего здесь пребывания на трех каналах телевидения показали не менее об этой войне: сказывается отсутствие той Великой Отечественной, которая дала мощный толчок советскому искусству в моём мире. Здесь же поражение в войне с Ниппонией переосмыслено в ключе своеобразного жертвоприношения. При этом Ниппония интересует массовое сознание лишь с военной точки зрения, а ее культура и быт вновь оказываются в тени. Тропические же страны представляются, да и являются унылыми пространствами междоусобицы и разрухи, военных переворотов и средневековой бедности. Каждая из четырех держав подчеркивает именно свою созидательную роль в тропиках, а аборигенов считает недееспособными существами, которых нельзя бросить на произвол судьбы, но следует опекать и наставлять.

Когда тоталитарное общество после эпохи величественного классицизма вступает в эру благодушной инерции, перед ним встают две проблемы, от решения которых зависит само его существование – проблема восприятия окружающего мира, точнее, проблема существования в инородном окружении, и проблема молодёжной активности, которой надо дать выход, причем в благоприятном системе направлении. Первой проблемы, сделавшей нашу советскую идеологию неповоротливо эклектичной, здесь практически не существует: «заграница» не образует единого фронта, и возможные зарубежные влияния уравновешивают друг друга. Вторая проблема решена самым простым способом: жизнь каждого советского человека делится на две части – революционно-романтическую и социалистическо-реалистическую, если так можно выразиться. В первые два десятилетия своей жизни человек переживает метафизическую оторванность от окружающей рутины: он герой, в пять лет он мечтает стать великим спортсменом, в десять – космонавтом, в пятнадцать – танкистом. Советская культура предоставляет ему целый набор воображаемых ролей на периферии цивилизации. После двадцати лет, обычно после женитьбы, человек окончательно социализируется и конформируется. Динамичное развитие общества приводит к постоянной нехватке рабочих рук во всех сферах, и поэтому «лишние люди» отсутствуют. Три вертикали власти – советская, партийная и профсоюзная – без остатка поглощают всех честолюбивых потенциальных управленцев, а попытки правозащитных кругов привлечь на свою сторону чиновников остаются без успеха. Хотя в целом это общество интересуется жизнью каждого своего члена, личная жизнь каждого протекает в стороне от социальных процессов. «Лучше домосед, чем антисоветчик» – вполне справедливо полагают власти. Неверно думать, что в тоталитарном обществе отсутствует плюрализм. Просто расхождения во мнениях со стороны кажутся минимальными. К примеру, споры кейнсианцев и неоконсерваторов в американской экономической науке кажутся советским экономистам бессодержательными, поскольку оба направления признают основой экономики спекулятивный рынок товаров и услуг, а те же американцы считают споры сторонников колхозов и совхозов столь же бессодержательными, поскольку в обеих концепциях развития сельского хозяйства отсутствует свободная продажа земли.

Безрелигиозность советских людей почти стопроцентна. И, действительно, подобно тому, как не стоит доверять россказням опоздавших к перестройке фантазеров, что они еще с двух лет в годы застоя вели тотальную борьбу с коммунизмом, не стоит принимать на веру рассказы о скрытой многомиллионной религиозности в советское время. Среднестатистический советский человек если и суеверен, то его естественнонаучное мировоззрение непоколебимо. Доверие к науке безгранично, а фигура ученого – жреца науки – сакральна.

Как-то раз я спросил Вальдемара:

– И что же нам – там – теперь делать?

Он, кажется, впервые надолго задумался, а потом сказал:

– Думаю, уже поздно что-либо делать. Если все то, что ты рассказываешь, верно, я бы и цента не дал за всю вашу страну… Правда, еще есть надежда… Все преступные элементы переловить, собрать в одном месте и раздать им ножи – пусть, наконец, «разберутся» до последнего. Проституток и всех женщин, которые жить не могут без западной цивилизации, заразить СПИДом и под видом жертв политических репрессий депортировать в США. Туда же депортировать гомосексуалистов, дебилов, правозащитников, чеченцев и журналистов. Согласен, это жестоко, но если вы не сделаете этого, через 50 лет такой страны, как Россия, не будет. Надо ввести смертную казнь за аборт, возродить крестьянскую общину, воспитывать в надлежащем духе детей – только так вы можете спасти страну. (Кстати, скажу по секрету – по большому секрету – в госбезопасности разрабатывается операция по проникновению в ваш мир и радикальному изменению ситуации – как только мы освоим технику перехода в параллельные миры.)

По большому счету, жизнь в Советском Союзе гораздо лучше, чем в России демократической.