Текст книги "Одиночный полёт"

Автор книги: Владимир Туболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

"Они примут нас за своих, – думает стрелок. – Они поверят, что это мы. Мы так высоко, что..."

Штурман склоняется над бомбоприцелом. В его поле медленно вползают темные пятна домов, квадраты заводских корпусов. Штурману нужен один-единственный квадрат, который оп узнает из тысячи. Он изучил его по схемам и снимкам до последней черточки.

– Стрелок, следите за воздухом. – Голос пилота звучит жестко, как приговор. – Стреляйте по любому подозрительному объекту, чем бы он ни был. Штурман слышит ответ стрелка:

– Есть, командир. Готов, командир.

– Штурман...

Пилот не успевает закончить фразу. Хозяином самолета, хозяином, превращающим грозную машину на несколько секунд, а иногда и минут в беззащитную мишень, становится штурман:

– Командир, цель вижу!.

– Понял.

– Командир, влево три. Курс девяносто.

– Есть. Взял девяносто.

– Еще градус влево...

Пилот действует так, будто штурман дергает его за невидимые ниточки, привязанные к рукам и ногам. Сейчас он только марионетка в руках штурмана. Он напрягается до предела, чтобы безукоризненно выполнить его требования.

– Взял.

– Боевой!

И пилот видит, как исчезает небо. Гаснут звезды. Проваливается земля.

Будто команда штурмана нарушила равновесие. Десятки белых столбов ударяют в небо, мечутся вокруг, сталкиваясь друг с другом, разбегаясь в стороны. Прожекторные лучи.

Они впереди, по сторонам, сзади. Они вот-вот заденут самолет, и тогда на машину обрушится железный смерч, Бежать от них! Спрятаться!

Но пилот словно закаменел. Он держит курс "89". Он будет держать его до тех пор, пока штурман не даст команду изменить или пока взрыв зенитного снаряда не бросит их вниз.

Штурман не видит прожекторных лучей, но по бликам в прицеле понимает, что произошло.

Он еще плотнее прижимается к окуляру прицела.

– Командир, еще чуть влево...

И пилот доворачивает машину прямо на огненный столб, вставший перед носом самолета. По его телу течет холодный липкий пот.

Столб падает влево. Пилот смачивает кончиком языка губы. Он бросает взгляд на хронометр. Ему казалось, что они висят на боевом курсе не меньше пяти минут. Хронометр говорит: десять секунд. Слишком много лучей!

Кто-то размахивает ими, как палками. Большими белыми палками. Они налетают друг на друга и с треском отскакивают в стороны... С треском...

Это справа вспухают два ослепительных шара. Это уже рвутся зенитные снаряды. А вот еще – впереди, чуть левее, целая гирлянда, один за другим, оранжево-черные...

– Ух! – доносится голос стрелка.

– Сброс! – врывается в наушники голос штурмана. Самолет подпрыгивает, освободившись от груза. – Командир, противозенитный маневр!

Пилот сваливает самолет на левое крыло и ускользает от удара несущейся навстречу кометы. Успел!

Они неуязвимы. Теперь они не мишень. Теперь они могут защищаться! Они неуязвимы...

13

Штурман отрывается от прицела и бросает взгляд на секундомер. Он держал машину на боевом курсе восемнадцать секунд. Если пилот хоть немного следил за хронометром, он должен быть доволен.

Вокруг самолета – десятки прожекторных лучей. Штурман косится на них, от резкого света начинает нестерпимо чесаться в носу. Штурман закрывает глаза и оглушительно чихает.

– Будь здоров, – говорит он себе тихонько и прикладывает к губам платок. Потом чихает снова и еще раз желает ласково: – Будь здоров, дружок... Он не суеверен. Просто он уважает хороших людей. Он закрывает бомболюки, выключает освещение сетки прицела и берется за ручки пулемета. Мало вероятно, чтобы какой-нибудь немец сунулся в эту кашу, но все может быть. И штурман настороженно оглядывает небо.

Пилот бросает машину вправо. Он знает, где взорвется очередной снаряд. Знает так, будто немецкий наводчик только что шепнул ему об этом на ухо.

И снаряд взрываемся. Не один, а целая гирлянда огненных клубков.

Но пилот уже ушел от них. Влево! Вправо! Влево! Вниз!

– Командир, продержитесь още минуту. Это пенного... Немного! Да это целая вечности, штурман. Это...

– Ух ты-ы... – крик стрелка. – Вниз... внизу... оля– ля-ля!

Но пилот со штурманом уже и сами увидели. Внизу – море огня. Оно как-то лениво, словно в раздумье, приподнялось над землей и потом плеснуло в стороны с такой стремительностью, что, казалось, залило всю землю до горизонта.

Прожекторные столбы, до того метавшиеся по небу, на мгновение застывают, словно парализованные. Потом начинают качаться с еще большой яростью и настойчивостью.

Во что же это угодил штурман, что разъярил такую стихию? Неужели в бензохранилише ? Или в склад боеприпасов?

Пилот уходит от прожекторных лучей. Нет, он не позволит угробить такой экипаж...

– Штурман...

Могут они еще терять высоту или нет? Не врежутся в аэростаты?

Но он задыхается, от одного слова. Он бросает машину вправо. И снова ускользает от лучей.

– Стрелок!

– Командир?

– Что...

Ему нужно знать, какая обстановка сзади. Но он не успевает спросить. Он падает на штурвал. Даже сквозь закрытые веки свет режет глаза так, что, кажется, проникает до самой последней клеточки мозга. В этом свете нечем дышать...

– О-ох! – доносится стон.

Пилот сваливает машину влево и полностью отдает штурвал.

– Командир!

Они выпадают в темноту.

– Вот это...

Еще один луч. Огненные вспышки и – трах – Tax – Tax -Tax...– барабанная дробь, по обшивке машины.

– Вправо, командир!

Он ничего не видит, но давит на педаль и выворачивает штурвал. Они снова вываливаются из слепящего молока в темноту.

– Влево!..

Пилот бросает машину влево. Вернее, их отбрасывает. Справа, почти под крылом, взрывается снаряд.

– Ну и свистопляска, – ворчит Назаров. – Еще несколько секунд продержитесь, командир,

– Живы, штурман?

– Чего мне сделается...

– Стрелок, вы живы?

– Жив... Живу... Ух! А-а, сволочь! ДУ-ДУ-ДУ-ДУ... Это работает пулемет стрелка,

– На, гад, на, на!.. Удар справа.

– Стрелок, что...

Удар слева. Левой ноги, правой, левой, правой... Они в огненном кольце. В кольце из огня и металла. И что-то случилось у стрелка. Могут они терять высоту или нет?

– Штурман, как... Удар. Совсем рядом.

– Командир, можете терять еще тысячу мет... Удар. Машина прыгает вверх, словно скаковая лошадь,

–... выходим.., Удар.

–... заграждения!

Вспышка шаровой молнии прямо по курсу и треск пробиваемой обшивки. И еще один огненный клубок. Удар.

Самолет бросает то вниз, то вверх, то в стороны. Пилот с трудом удерживает его, чтобы не сорваться в штопор. Грохот.

– Сво-олочи!.. – орет стрелок.

14

Штурмана болтает в кабине, бьет о борта, но ого руки прочно держат пулемет, а глаза ощупывают каждую пядь неба. Он уже понял, что означает стук пулеметов стрелка. И он готов к этому.

Скоро штурман увидит... Вот он!

Слева появляется черный силуэт самолета. Хобот штурманского пулемета мгновенно поворачивается в его сторону. Взгляд штурмана проходит сквозь прицел и впивается в борт чужого самолета. В этом взгляде – приговор.

Пулемет с ревом выбрасывает длинный белый гарпун, и самолет исчезает. Он будто под лед проваливается.

– Командир, как у вас дела? – спрашивает штурман.

– Ни...чего..,

– Стрелок, вы держитесь?

– Держусь! Они держатся...

Штурман ведет стволом пулемета вправо и бьет по черному пятну. Он не знает – самолет это, аэростат заграждения или еще что. Что бы там ни было – он обязан это расстрелять.

Сзади тоже почти без перерыва стучит пулемет – стрельба гулом отдается по всему корпусу машины.

Нет, их не так просто отправить на тот свет! Он, штурман, не раскаивается, что пошел в этот полет. На людей, с которыми он работает, можно положиться. Они не дадут себя угробить за здорово живешь, они будут защищаться до конца.

...Пилот бросает машину из стороны в сторону. Он вырывается из огненного кольца, оно опять сжимается, но он снова уходит, снова отступает и наступает. Он слышит, как стучит пулемет штурманам Р-ры-ых!.. Р-р-р... Впереди проскальзывает тень. Р-ры-ых!

– Штурман...

– Командир?..

– Что там... Р-ры-ых!..

Удар.

Кажется, последний. Пилот чувствует, что они уже вырвались. Отстают разрывы, отстают прожекторные лучи.

– Ничего, командир, – тяжело дыша, говорит штурман. – Прорвемся... Ррых!

Ду-ду-ду-ду...– выстукивает пулемет стрелка. И вдруг над головой пилота раздается хлопок. Слабый, почти неслышный хлопок, как из детского пугача. Капитан выпускает из рук штурвал и хватается за глаза. Потом медленно сваливается на привязные ремни...

15

Штурман чихает еще раз – от наступившей темноты.

– Будь здоров, дружок... теперь уж недолго осталось, – говорит он себе.

Ну, вот и вырвались. Где-то там, сзади, мечутся по небу прожекторные лучи и рвутся снаряды – на остеклении кабины то и дело вспыхивают блики. Но это уже не страшно...

И в этот момент над головой раздается взрыв, освещая все в кабине так, что становятся видны даже царапины на бомбоприцеле. Штурман прижимается к бронеспинке, потом стремительно оборачивается. Кажется, обошлось...

– Безобразие, – ворчит штурман и осекается. Машина начинает как-то странно, медленно, рывками заваливаться на крыло, переходя в пике. Что это означает? Но у штурмана нет времени подумать. Справа появляется силуэт самолета, отчетливо видимый на лунном небе. Штурман стремительно разворачивает пулемет. Р-рых!

Он ведет пулемет вверх, потому что кабина кренится все круче. Целиться трудно. Р-рых!..

Вражеский самолет выскальзывает из прицела и исчезает где-то в заднем секторе. Штурман, не выпуская пулемета из рук, зовет:

– Командир! Молчание.

– Командир, что случилось?!

Самолет уже падает. Но сзади, не умолкая, грохочет пулемет стрелка: ду-ду-ду-ду...

– Командир, вы слышите меня? Командир!.. Никакого ответа. Самолет с воем несется к земле.

– Командир! Самолет падает! Командир!.. Штурман приподнимается на сиденье, но его прижимает к бронеспинке. Что он может сделать, если в своем стеклянном колпаке отделен от пилотской кабины броневой плитой? Спереди, сверху, по сторонам – стекло. И штурман сидит сейчас на краешке пропасти, совершенно перед ней беззащитный.

У него нет управления – перебиты тросы, – и он не знает, что случилось с пилотом. – Командир! – зовет он. – Командир, мы падает!..

16

"Падаем... падаем... падаем..."

Пилот целую вечность слышит это слово, но не понимает, что оно означает.

Он напрягает всю свою волю, силясь понять, но тупой качающийся гул постоянно мешает ему, убаюкивает, успокаивает, заставляет отказаться от бесцельных попыток.

– Командир! Голос слабый и еле слышный. Это он – командир... Ну да – он...

"Не пробуждайся, не пробуждайся, не пробуждайся...– уговаривает гул. – Не пробуждайся, потому что пробуждение будет еще страшнее, чем беспамятство. Не пробуждайся..."

– Командир! Моторы пойдут вразнос! Командир!.. Пилот делает над собой страшнейшее усилие и при– поднимает голову. Его словно обухом бьет по затылку, и он снова падает лицом на штурвал.

– Командир!!!

Моторы уже не воют – верещат. Пилот приподнимает руки и упирается в приборную доску. У него такое чувство, словно голову раздирают на части клещами. Он не знает, где он и что с ним. Но руки нащупывают штурвал. Руки знают, что только с помощью этого полукруга можно прекратить раскрутку винтов, остановить то страшное, что неминуемо должно последовать.

–... дир... левой ноги! Штурвал на себя! Пилот вяло тянет на себя штурвал, так же вяло давит ногой на педаль. Он пытается сбросить с себя кошмар беспамятства. Голова его все увеличивается, упирается в фонарь, вот она уже не умещается в кабине, давит на борта. А может, это кабина сжалась до таких размеров, что стиснула пилота со всех сторон...

– Еще больше штурвал на себя! Левой ноги!..

Голос принадлежит человеку, который, несомненно, имеет право командовать. И пилот, судорожно сжимая пальцы, тянет, тянет на себя штурвал.

Но почему же так темно и больно? Что они с ним делают? Где он? И этот звук – визжащий, захлебывающийся звук, проникающий в самые дальние уголки мозга и наводящий ужас...

Пилот уже слышал когда-то подобный звук, вслед за которым начинаются еще более страшные – хруст ломающегося металла, лихорадочная дрожь машины и клубы дыма, бьющие по остеклению кабины... А потом удар, тишина и липкое бесконечное беспамятство...

Пилот пытается открыть глаза и глухо вскрикивает, Режущая боль снова швыряет его в небытие. Но беспамятство длится недолго. Страшнее боли, страшнее воя идущих вразнос моторов то, что он еще не успел осознать полностью, но к чему уже прикоснулся. И что надвигается на него неотвратимо, как судьба.

– Командир, что с вами?!.

Он смолкает. Он сидит неподвижно, пытаясь привести мысли в порядок и хоть чуточку отдохнуть от боли.

– Штурман... в каком положении машина? Он спрашивает медленно и спокойно. Каждое слово – это сгусток боли. Но пилот уже не боится боли. Сейчас он знает более страшное, чем боль, – черноту. Густую, непроницаемую черноту. Он глотает кровь.

– Падаем на правое крыло.

17

"Падаем! – жутью обдает стрелка. – Сбили!" И в ту же секунду он видит тень пикирующего на них самолета. Он видит вспышки выстрелов.

Стрелок разворачивает пулемет. Он с яростью всаживает в тело чужой машины длинную очередь. Он видит вспыхнувший на фюзеляже язычок пламени и бьет, бьет, бьет по нему, заставляя разгораться еще ярче. Пламя вытягивается, словно лента, стремительно сматывающаяся с барабана, лижет хвостовое оперение. К земле устремляется огненная комета, на несколько секунд гасящая прожекторный свет.

– На гад, на, на, на! – бормочет стрелок сквозь зубы.

Машина, в которой он сидит, тоже несется к земле. Она опрокидывается на правое крыло. Целиться трудно. Но сержант все бьет по уже поверженному врагу, без сожаления расходуя боекомплект.

– Командир! Молчание.

– Штурман!

Ни звука.

– На, гад, на, на!

Стрелок не знает, кто их сбил. Но он видит перед собой врага, который так или иначе к этому причастен. У стрелка есть оружие. И он должен полностью рассчитаться за гибель самолета, за гибель командира, штурмана и свою собственную. Ему страшно, но еще более – обидно и горько, что он так мало успел сделать, и он вымещает свою обиду на несущемся к земле самолете, полосуя из пулемета по его крыльям. Вся его ненависть сосредоточена на этих крыльях, которые он прошивает длинными очередями.

Бомбардировщик падает почти отвесно. Самолет дрожит, как в лихорадке, его кидает из стороны в сторону.

Стрелка отрывает от сиденья, он почти лежит на пулемете, упираясь головой в обзорный купол. Он весь выворачивается, стремясь не выпустить из прицела горящий самолет, и бьет, бьет, бьет...

Самолет противника выпадает из сектора обстрела. Стрелок бросает рукоятки пулемета, облизывает губы и оглядывается в бессильной ярости. У него еще остались патроны. Но они уже не нужны. Вокруг – пустое черное небо и падающий в нем бомбардировщик. Стрелок чувствует, как стремительно надвигается на них земля.

...Когда они после тщетного ожидания группы из соседнего полка подходили к линии фронта, стрелок, пытавшийся еще раз связаться с аэродромом, доложил:

– Командир, земля не отвечает.

– Стрелок, у вас включена рация? – резко спросил пилот.

– Да.

– Немедленно выключите ее!

– А как же связь?

– Выключите!

Стрелок щелкнул выключателем.

– Есть. Выключил.

– И теперь до конца полета забудьте о ней. Вы что же, хотите, чтобы нас засекли?..

Но сейчас – другое дело. Стрелок щелкает выключателем и берется за ключ.

"МОСКВА, КРЕМЛЬ, ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ. ДОКЛАДЫВАЕТ ЭКИПАЖ КОРАБЛЯ НОМЕР 33. ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО. БОМБЫ СБРОШЕНЫ НА КЕНИГСБЕРГ".

Дрожащими руками он выключает рацию и вытирает пот. Затем оглядывается с недоумением и растеряниостью. Что-то изменилось. Случилось что-то такое, чего он не ожидал. Он замирает.

Самолет больше не падает. Неуверенно рыская из стороны в сторону, он тем не менее все больше выравнивается и разворачивается на восток. Стрелок протирает глаза, моргает, протирает еще раз.

– Командир! Штурман! – кричит он. Никакого ответа.

– Товарищи капитаны! Отзовитесь! Молчание. И тогда стрелку становится страшно. Он израсходовал почти весь боекомплект! А справа, на юге, в полнеба поднялась ослепительно – яркая громадная луна. Она серебрит фюзеляж и плоскости самолета. Она превращает его в видимую всему миру мишень. Беззащитную мишень, только что прокричавшую на весь мир своей радиограммой, что она здесь, рядом с Кенигсбергом, что ее необходимо сбить.

"Я расстрелял боекомплект. Мне нечем больше воевать, Я угробил экипаж", с ужасом думает стрелок. Он стонет от злости и бессилия.

– Командир! Штурман!.. Да отзовитесь же вы! Командир!

18

– Командир, возьмите штурвал еще чуть на себя! – говорит штурман. – На себя!

Пилот тянет штурвал. Приподнимает правое крыло самолета. '

– Так! – говорит штурман. – Теперь нормально. Командир, что с вами?

Пилот медленно облизывает губы. Потом выпускает штурвал из правой руки и трогает голову.

Шлемофон изорван осколками стекла и железа. Пальцы натыкаются на большой кусок стекла. Пилот рывком выдергивает его. В мозгу вспыхивает шаровая молния. Несколько секунд пилот сидит неподвижно, приходя в себя. Он чувствует, как под шлемофоном растекается кровь.

Он переносит руку на лоб. И здесь осколки. Десятки мелких стеклышек, застрявших в коже и черепе. Дотрагивается до век. И сразу же отдергивает руку. Глаза...

Он знал это. Но боялся поверить. Он сжимает зубы и опускает руку на штурвал.

– Штурман...– говорит он, – штурман, вы не ранены?

– Нет! Командир, что с вами?

– Стрелок... вы... живы? Он задыхается, но не дает боли усыпить себя снова,

– Стрелок!

Никакого ответа. А может, он и был, только пилот не услышал. Потому что в голове у него работает паровой молот: бух-бух-бух...

– Командир, что с вами? – настойчиво спрашивает штурман. – Почему вы не отвечаете? Командир!

– Экипажу приготовиться оставить машину, – приказывает пилот.

Он совершенно спокоен. Он знает, что произошло и что нужно делать. Он отдает четкие, разумные распоряжения. Единственно возможные в их положении. И он знает, что успеет сделать все необходимое до того, как тело откажется ему повиноваться.

– Командир, что с вами? Вы ранены? Или попали в прожекторный луч?

– Послушайте, штурман...– медленно выговаривает слова пилот разбитыми губами. – Это не луч. Они вышибли мне глаза. Я... больше ничего не могу. Приготовьтесь...

– Нет! – с яростью кричит штурман. – Нет! Командир... нас не так просто угробить! Чуть накрените машину влево и дайте левой ноги... чуть-чуть... Так! Командир, держитесь! Мы выберемся!

Чернота снова надвигается на пилота, а стенки кабины сжимают голову.

– Штурман...– шепчет пилот, – штурман... попробуйте связаться со стрелком... Он слышит голос штурмана как сквозь вату:

– Стрелок! Сержант Кузнецов! Отвечает тот или нет? Нужно во что бы то ни стало связаться со стрелком. Обязательно. Сказать ему что-то важное, без чего он не может... не может... Ах, да. Вспомнил.

– Штурман, прикажите стрелку прыгать. И прыгайте сами. Вы слышите?

– Нет! – кричит штурман. – Командир, уберите левый крен!.. Так, хорошо! Достаточно! Командир, мы идем домой! Вы слышите? Мы взяли курс домой. Все будет хорошо! Держитесь, командир!

Этот неприятный, назойливый голос! Зачем? Он все рассчитал правильно. Тело уже не слушается его. Он не чувствует рук, не знает, чем они заняты. Он рассчитал... Да, правильно, он должен сделать единственное, что еще может, спасти экипаж. Все остальное он сделал. Так зачем же этот голос?

– Командир, мы ушли от Кенигсберга! – бубнит и бубнит у него над ухом, не давая отдохнуть, не давая уйти от боли. – Вы слышите? Мы идем домой! Командир, продержитесь немного. Продержитесь до Белоруссии. До Белоруссии, вы слышите? Там мы что-нибудь придумаем... "Белоруссии... Белоруссии... Белоруссии..." Хоть бы все это быстрее кончилось! "Белоруссии..."

Что это такое? Что-то очень знакомое, но пилот не может вспомнить – что. "Беларусь..."

– Продержитесь, командир! Слышите? Нам нужно обязательно продержаться! Слышите, командир?

– Да... слышу. Штурман... в каком положении машина?

– Все в порядке, командир! Держитесь! – Голос штурмана становится отчетливее. – У вас в кабине справа аптечка. Вы слышите? Справа на борту аптечка! Возьмите бинт и перевяжитесь! Выпустите штурвал из правой руки и перевяжитесь! Пе-ре-вя-жи-тесь! Да-да. Надо перевязаться. Обязательно... Пилот выпускает штурвал из руки и тянется к борту. Он нащупывает бинт. Потом зубами разрывает его. В кабине воет воздушный поток. Это сквозь пробоину. Он леденит пилота. И он же заставляет его держаться.

Пилот ощупью, осторожно вытаскивает несколько осколков, застрявших в коже щек. Потом берет конец бинта в зубы и правой рукой начинает перевязывать голову. Пальцы слиплись от крови, кровь на куртке, весь бинт пропитан ею, как губка. Голова раскалывается. Но пилот должен долететь до Белоруссии...

– Штурман, осмотрите машину...

Когда майор Козлов узнал, что полковник отдал капитану Добрушу штурмана и стрелка из его экипажа, он пришел в бешенство.

– Авантюрист! – выкрикнул он. – Если бы Назарову с Кузнецовым приказали лететь с тобой... но ты воспользовался тем, что они не посмеют тебе отказать! Как ты смеешь брать на себя такую ответственность?!

– Я не боюсь никакой ответственности, Козлов, – устало ответил Добруш. – И отвяжитесь, наконец, от меня, вы мне надоели. Я приведу машину обратно.

"Я приведу машину обратно..."

– Самолет как будто в порядке, командир, – сообщает штурман. – Пробоин, наверно, много, но жизненные центры не затронуты. Моторы пока работают хорошо, течи масла не заметно.

– Что... со стрелком?

Закончив перевязку, он откидывается на спинку сиденья.

– Я слышал стук его пулеметов всего несколько минут назад. Значит, он жив. Но с ним нет связи.

– Попробуйте... пневмопочту.

– Не работает.

– Штурман... выводите машину на курс...

– Машина на курсе, командир. Мы идем домой.

– А... хорошо.

– Продержитесь до Белоруссии, командир.

– Как высота?

– Две тысячи. Мы долго падали.

– Мы идем с набором или снижаемся?

– Идем нормально, командир.

– Штурман... командуйте... набор... Нам нельзя...

Снова чернота протягивает к нему свои шупальцы и пытается выбросить из жизни.

– Набор! – кричит пилот. – Набор, штурман!.. Он не помнит, почему им нельзя идти на малой высоте, но твердо знает, что нельзя.

– Не так резко, командир! – поспешно говорит штурман. – Чуть отдайте штурвал от себя... Так, хорошо! Как вы себя чувствуете?

– Ничего... ничего... штурман...– бормочет пилот. – Ничего...

– Командир, вы перевязались?

– Да!

– Пока отдохните. Потом перевяжетесь лучше. У вас там осталось еще два бинта...

– Штурман, если я потеряю сознание... Нет. Об этом не следует говорить. Если он потеряет сознание, штурман сам узнает об этом. Но он не имеет права терять сознание. Он отвечает за экипаж. Он отвечает...

– Штурман, что со стрелком?

– Пока не знаю, командир.

– Попробуйте узнать.

– Я пробую, командир...– Он на мгновение смолкает, потом спрашивает: – У вас кислород в порядке? Шланги целы? Проверьте...

"Ах, какой ты заботливый, штурман... Ладно, спасибо ".

– Проверил. Нормально. У вас?

– В порядке.

– Пока не свяжетесь со стрелком... штурман... пока не свяжетесь...– Он снова вырывается из черного плена и продолжает: – Больше пяти тысяч не набирать...

– Да, командир. Понял, командир. Вы не забыли переключить баки?

Это он забыл. Пилот тянется к переключателю. Потом обессиленно откидывает голову на спинку сиденья...

19

Первой мыслью штурмана, после того как он узнал, что пилот потерял зрение, было дотянуть до Белоруссии. Конечно, оставлять самолет над оккупированной территорией – перспектива не из приятных. Но там была бы хоть какая-то надежда скрыться, связаться с партизанами или пробиться на восток. Теперь этот вариант отпадает.

Пилот не выбросится с парашютом, потому что не захочет оставить в машине стрелка. А он, штурман, один прыгать тоже не станет. Вот и все.

Рассчитать наивыгоднейший режим полета и постараться не дать пилоту потерять сознание – вот все, что еще может сделать штурман. Но если даже пилот сможет продержаться до конца полета – это ничего не меняет. Они обречены. Слепому пилоту не посадить машину. Это и штурман отлично понимает. Даже для здорового человека посадка – самое сложное.

Можешь рассчитывать скорость, высоту, маршрут, экономить горючее, искать попутный ветер, обходить вражескис ловушки, отбиваться от истребителей – все равно приговор вынесен.

Думать об этом не следует. Пока работают моторы, пока пилот не потерял сознание и пока в руках штурмана карта и навигационная линейка, им остается одно – лететь. И пытаться связаться со стрелком.

Штурман испробовал уже все средства – связи со стрелком нет. Возможно, он погиб. Может, ранен и потерял сознание. Может, выбросился с парашютом. Все может быть...

"Ну что ж, – думает штурман. – Я сделаю все, что от меня зависит. И если это даже ни к чему не приведет, я, по крайней мере, буду знать, что держался до последнего".

Так он разрешил для себя задачу. Не лучшим образом, он это понимал, но что еще сделаешь в его положении?

Звезды становятся ближе и крупнее. Они уже не мерцают, их свет ровен и колюч. Справа, на юге, сияет огромная луна. Луна-помощница и луна-предательница. С ее помощью штурман видит горизонт и может контролировать положение машины. Но она же превращает самолет в отчетливо видимую мишень. Стрелка высотомера подползает к цифре "5".

– Командир, дайте штурвал чуть от себя, – говорит штурман. – Еще чуть-чуть... стоп! Хорошо, командир. Мы набрали пять тысяч.

– Понял.

Штурман слышит хриплое дыхание пилота. Он представляет, насколько трудно капитану Добрушу вести машину. Здоровый пилот может передохнуть, полегоньку работая штурвалом и педалями и тем самым расслабляя мышцы. Сейчас же он, не имея ни малейшего представления о положении машины в воздухе, вынужден каменно держать то положение штурвала и педалей, в котором застала их команда штурмана. Это в миллион раз тяжелее, чем при полете по приборам. Там есть хоть какие-то ориентиры – стрелки приборов, огоньки лампочек... Сейчас – ничего. Чернота. И боль.

– Командир, прибавьте чуть газу. Еще... Стоп, хорошо!

– Какая скорость? Пилот дышит со свистом.

– Двести восемьдесят по прибору. Путевая триста тридцать.

– Хватит нам горючего?

Хотел бы штурман сам знать это! Если ветер не изменится – должно хватить. Но если он ослабнет или изменит направление... К тому же неизвестно, не пробиты ли баки и выдержат ли они... Но он говорит:

– Да, командир. Хватит.

– Ну... ладно.

Они идут на восток – вот все, что пока знает штурман, Пока они были на боевом курсе, ускользали от прожекторов и зениток, падали, а потом приходили в себя, штурман потерял ориентировку. Теперь ее надо восстанавливать, Каждая минута промедления – перерасход горючего, кислорода, масла...

– Командир, вы сможете подержать режим? – спрашивает штурман.

– Попробую. Штурман берет в руки секстант.

Какую звезду визировать? Ладно, Арктур. Сегодня он хорошо виден, а расчеты по нему менее сложные, чем по планетам. Штурман крепче упирается ногами в пол кабины.

– Дайте крен влево... Стоп! Теперь немножко правой ноги... Достаточно! Режим, командир!

Штурман ловит звезду видоискателем и пускает секундомер. Арктур чуть подрагивает в крошечном пузырьке в центре поля.

Многие штурманы с большим недоверием относятся к расчетам по звездам. Назаров знал таких, которые утверждали, что восстанавливать ориентировку по звездам – все равно что гадать на кофейной гуще. Отчасти страх перед звездами у них был связан с тем, что расчеты по ним действительно сложны, но главное при этом способе недопустима даже малейшая небрежность, иначе можно получить ошибку в сотни километров.

Назаров доверял звездам. В свое время он потратил не один месяц, чтобы в совершенстве овладеть этим искусством, и теперь легко управлялся с секстантом и астрономическими таблицами. Поэтому он терпеть не мог, когда при нем пренебрежительно отзывались о "звездочетах".

Пилот ведет машину так, как не вол ее ни один летчик, с которым штурману приходилось летать раньше. Штурман стискивает зубы. Ах, сволочи, что они с ним сделали...

– Промер окончен, командир. Спасибо. Штурман записывает результаты визирования в бортжурнал.

– Как вы себя чувствуете, командир?

– Ничего...

По его голосу штурман понимает, насколько пилоту плохо. Каких усилий стоит ему не сорваться, не потерять голову, управляться со штурвалом, педалями, тумблерами, переключателями... Если бы он мог хоть чем-то помочь пилоту! Если бы они находились в одной кабине или хотя бы имели доступ друг к другу...

Штурман засовывает секстант в чехол и берется за таблицы. Потом прокладывает на карте линию.

– Командир, доверните вправо двенадцать...

– Понял, двенадцать. Следите. Самолет кренится, разворачиваясь на нужный курс.

– Стоп! – говорит штурман. – Так держать, командир.

– Понял.

– Командир, подходим к Сувалкам. Скоро будем над Белоруссией.

Все эти сведения пилоту не нужны, штурман прекрасно понимает. Но он понимает и то, что любыми средствами должен держать Добруша в напряжении. Должен что-то говорить, чтобы тот сосредоточил внимание на полете, а не на боли и слепоте. Если он перестанет напрягать спою волю, свои силы, сознание может незаметно покинуть его, и тогда все расчеты ни к чему...

Поставив точку на карте, штурман прокладывает прямую линию до Минска. Это кратчайший путь. Потом он еще раз уточнит место самолета и проложит такую же линию до аэродрома.

– Доверните чуть вправо, командир... Еще... Хорошо! Маленький крен на левое крыло... Стоп! Держите так, командир.

– Постараюсь. Штурман.

– Да?

– Вы все еще не связались со стрелком?

– Нет, командир. Пока не связался.

– Постарайтесь что-нибудь придумать. И говорите о чем-нибудь. О чем угодно.

Пилот дышит часто и хрипло, слова звучат невнятно. "Дело плохо", – думает штурман. Если пилот просит его говорить, значит, дело из рук вон плохо. Значит, он сам чувствует, что в любой момент может потерять сознание.

– Командир, вам нужно еще перевязаться, – говорит штурман. – Вы слышите меня? Возьмите бинт из аптечки и перевяжитесь.

– Да. Понял.

20

"Бинт... да, нужно взять бинт, – вяло думает пилот. – Нужно..."

Штурвал жжет руки. Спина одеревенела, а руки и ноги пилот ощущает как часть тела лишь по временам. Мысли путаются.

Пилот немного сдвигает на штурвале правую руку и потом сжимает его еще крепче. Он забыл, что должен был сделать. И эта гнетущая чернота...

"Пилоты, безответственно забывая выключать в полете колеса, допускают перерасход горючего..." Откуда это? Что за чушь? "Пилоты, забывая..."

Губы пилота растягиваются в непроизвольной ухмылке. Он вздрагивает. Холодная волна ужаса прокатывается по телу: "Схожу с ума!" "Пилоты, забывая..."