Текст книги "Одиночный полёт"

Автор книги: Владимир Туболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Туболев Владимир Борисович
Одиночный полёт

Туболев Владимир Борисович

Одиночный полёт

От издательства: Повесть о советских летчиках, проявивших необыкновенное мужество и воинскую доблесть в тяжелейших боях Великой Отечественной войны...

11 августа 1942 года двухмоторный бомбардировщик No 33 из 127-ro авиаполка взлетел с прифронтового аэродрома и взял курс на запад. Экипаж самолета состоял из трех человек. Пилот – капитан Добруш Василь Николаевич, белорус, женат, сорока лет, беспартийный, кадровый военный. Штурман-капитан Назаров Алексей Иванович, русский, женат, тридцати двух лет, член партии, кадровый военный. Стрелок-радист – сержант Кузнецов Сергей Павлович, русский, холост, девятнадцати лет, комсомолец, в армию призван в 1941 году.

Самолет имел две пулеметные установки и нес 900 килограммов бомб. Он миновал линию фронта и прошел над Белоруссией. Люди, сидевшие в нем, обхитрили противника при переходе линии фронта. Они прорвались сквозь расставленные почти по всему маршруту ловушки: аэродромы истребителей, зенитную артиллерию, аэростаты заграждения. Они скрывались в облаках от увязавшихся за ними возле Минска истребителей. Они стороной обошли Сувалки – там их ждали эрликоны. Они пять часов выдерживали нечеловеческое напряжение ночного полета, когда только фосфоресцирующий свет приборов да зеленоватые точки звезд служили им ориентирами, а единственной связью с окружающим миром был гул бомбардировщика, ставший почти осязаемым, и вторглись в воздушное пространство Германии.

1

– Командир, курс двести семьдесят, – раздается в наушниках голос штурмана. Пилот разлепляет губы.

– Понял. Двести семьдесят.

Он едва ощутимо давит кончиками пальцев на штурвал. Самолет медленно кренится, потом так же медленно выравнивается и застывает.

– Есть. Взял двести семьдесят. Пилот сидит так же неподвижно, глядя немигающим взглядом на большую зеленоватую звезду над обрезом кабины. Лицо его холодно и спокойно.

– Штурман, у вас все в порядке?

– Все в порядке, командир.

– Стрелок, у вас все в порядке?

– Как сказать, командир... Я думаю, все в порядке.

– Вы думаете, или у вас на самом деле все в порядке?

– За нами идет самолет неизвестной принадлежности. Летчик сдвигает брови.

– Далеко?

– Четыреста метров.

– Давно он идет за нами?

– Полторы минуты, командир.

– Почему не сообщили мне об этом сразу?

– Я думаю...

– Стрелок, меня не интересует, что вы думаете. Ваша обязанность немедленно докладывать мне об изменении воздушной обстановки. Вы поняли?

– Так точно, командир. Но обстановка не меняется. Я все время держу его в прицеле. Если он вздумает безобразничать...

– Стрелок, прекратите болтовню. С таким же успехом и он нас может держать в прицеле, Стрелок обижается.

– Да нет, командир, он идет с огнями. Я подумал, что не стоит вас беспокоить лишний раз. Пока он держится вполне прилично. Пилот шумно выдыхает, но сдерживается:

– Ладно. Благодарю за заботу о моем спокойствии. Вы хорошо его видите, стрелок?

– Очень хорошо. Я мог бы срубить его одной очередью. Может, позволите, командир?

– Нет! Он отстает или догоняет?

Несколько секунд в наушниках стоит тишина. Потом стрелок говорит:

– Он... отстает. Да, отстает, командир. С отворотом на юг.

– Хорошо. Следите за воздухом. И не забывайте докладывать о... прилично ведущих себя объектах.

– Понял, командир. Простите, командир.

– Прощаю, – ворчит пилот. – Штурман, как курс?

– Курс хорош, командир.

...Командир полка полковник Баклыков долго тер ладонью лоб и хмурился. Наконец он поднял глаза на Добруша.

– Садись, Василий Николаевич... – Он подвинул к нему пачку папирос, потом вспомнил, что Добруш курит трубку, и чертыхнулся. – Будь ты все неладно!.. Как ты себя чувствуешь? Капитан приподнял брови.

– Хорошо.

– Ладно. Вот что. Сегодня ночью наши соседи пойдут на Кенигсберг. Мы посоветовались и решили послать тебя с ними...

Многие уже регулярно совершали налеты на военные объекты Германии. Полк, где служил Добруш, только приступал к ним. Неделю назад на Кенигсберг вместе с соседями ушел первый самолет. Потом еще два. Ни один из них не вернулся.

"Так, – подумал Добруш. – Правда, дело упрощается тем, что идти придется с группой. Но техника..."

Новых машин полку еще не дали, хотя и обещали со дня на день.

– Как только мы получим пополнение и новую технику, полк полностью переключится на Берлин, Кенигс– берг, Данциг. А без опыта, сам знаешь...

– Ясно, – сказал Добруш. – Разрешите идти готовиться?

– Подожди. – Полковник потер ребром ладони переносье и вздохнул. – Как у тебя штурман и стрелок?

– Для такого полета не годятся.

– Подбери сам штурмана и стрелка и доложи мне. Можешь взять из любого экипажа.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

– Да брось ты эту официальщину! – поморщился полковник. – Меня зовут Анатолием Андреевичем.

– Спасибо, Анатолий Андреевич. Полковник усмехнулся:

– Вот так-то лучше... Ах, черт, – воскликнул он в следующее мгновение. Не хочется мне посылать тебя на это задание. Но мне нужен хороший командир эскадрильи. А с твоим прошлым...

– Не будем об этом, Анатолий Андреевич,– поспешно перебил Добруш. – Это касается только одного меня.

– Меня это касается еще больше,– возразил Баклыков. – Слишком большая роскошь держать тебя на звене, в то время как у меня нет приличных комэсков. Ну, ладно. Иди. И возвращайся.

– Постараюсь.

Выйдя наружу, Добруш посмотрел на восток. Было рано, но небо уже высветлилось. По нему плыли темные облака.

"Ветер северный, двадцать метров, – машинально отметил капитан. – Если к ночи не утихнет, снос будет большим, придется экономить горючее".

Он шагал по невысокому березняку. Он был среднего роста, грузный, рыжеватый, с плоским красным лицом и редко мигающими зелеными глазами. Левую щеку его от глаза до мочки уха пересекал безобразный шрам – памятка первого дня войны, когда он поднимал свою эскадрилью, из образовавшегося на аэродроме крошева. Тогда он еще был истребителем.

– Василь Николаевич! – окликнули его. Капитан замедлил шаг, потом повернулся и поднял глаза. Его догоняла маленькая белокурая женщина в гимнастерке и юбке защитного цвета.

– Что же вы это не заходите? – спросила она с упреком, подойдя ближе. Совсем нас забыли? Он покачал головой.

– Не в этом дело. Просто...

– Просто... что?

Добруш хотел зайти, но потом передумал. Он знал, что она была бы рада. Она всегда радовалась его приходу и всегда пугалась. Как будто между ними должно было произойти что-то такое, чего уже нельзя поправить. Ее звали Анной. Она работала телефонисткой в штабе.

Иногда ому с ней было хорошо, особенно после возвращения из полета, пока он был полон гулом и грохотом, пока все вокруг качалось и подпрыгивало и он медленно приходил в себя после той свистопляски, из которой только что вырвался.

Но чаще было плохо. Он всегда мучительно переживал неопределенность. Даже в полетах для пего хуже всего было не тогда, когда начинали вспухать дымки зенитных разрывов и по воздуху хлестали, словно плети, пулеметные трассы, а пока небо было мирным и спокойным. Пока все спокойно, никогда не можешь знать, откуда тебя ударят.

В отношениях с этой женщиной все было неопределенно.

Прояви он чуть больше настойчивости, обоим стало бы легче. Наверно, она сопротивлялась бы и после упрекала его. Но у нее было бы утешение, что ей ничего не пришлось решать самой, а он покончил бы со своим прошлым.

Он понимал это. Но все было не так просто. И его прошлое. И ее – которого он не знал, но всегда чувствовал в том напряжении, которое заставляло со деревенеть, как только он приближался. Нет, не стоило ворошить все это.

– Почему вы молчите? – спросила она. В ее голосе прозвучала обида.

– Я был занят, – сказал он. Она подумала; "Нет". Потом спросила:

– Зачем вас вызывали? Вам лететь? Ему не хотелось говорить правду, но не хотелось и лгать.

– Нет. То есть да. Пустяки.

– Когда?

– Вечером.

– Вечером...– сказала она. – Вон что... Она вдруг прикусила нижнюю губу и ударила друг о дружку сжатыми кулачками.

– Кенигсберг. Так?

– Да, – неохотно сказал капитан. – Откуда вы знаете? Она не ответила.

– Я только не знала, что это вы. Ох!..

– Что такое с вами? – спросил напитан, взглянув на нее с беспокойством. Вам нехорошо?

– Но почему – вы? Капитан передернул плечами.

– Кому-то все равно надо, правда? Почему же не мне?

– Потому... потому... А разве вам самому хочется лететь?

– Не знаю. Задание мне не нравится, – признался оп неожиданно. – Но ничего не поделаешь. Да и... послушайте, почему вы никогда не одеваетесь как следует? – спросил он с досадой, заметив, что она вся дрожит.– Вы же простудитесь! Она как-то сразу погасла.

– Да, – проговорила она уныло. – Ничего не поделаешь... Господи, как бы я не хотела, чтобы вы улетали именно сегодня! Нельзя разве отложить?

– Обычно таких вещей не делают, – пояснил капитан терпеливо. – Да и с какой стати? Ведь это моя работа.

– Да, с какой стати... – повторила она.

– У меня сегодня день рождения. Я хотела... я думала... Капитан склонил голову.

– Поздравляю вас.

– Спасибо. Я...

– Сколько вам?

– Двадцать шесть.

– Вы очень молоды, – сказал капитан. Он вздохнул. – А я вот уже совсем старик.

– Это не имеет значения, – возразила она.

– Очень даже имеет, – невесело усмехнулся капитан. Он подумал, что это имеет даже слишком большое значение, особенно когда к сорока годам выясняется, что ты остался ни с чем, но ничего не сказал. Это касалось только его одного.

– Ничего вы не понимаете! – воскликнула она, и капитан с удивлением увидел на ее глазах слезы. – Ничего! Почему вы меня ни разу не поцеловали? Капитан смешался.

Похлопав руками по карманам, он вытащил трубку, повертел ее в руках и сунул обратно. Потом поднял глаза.

– Серьезный вопрос, – проговорил он наконец. -Так сразу даже и не ответишь. Он взял ее за плечи и склонился.

– А теперь идите. И одевайтесь впредь как следует, – сказал он сердито.

"Черт те что! Хотел бы я знать, кто из нас больший дурак", – подумал он.

– И перестаньте, пожалуйста, реветь. Совсем это вам ни к чему.

– Хорошо, – сказала она. – Ox! – вырвалось у нее вдруг. – В жизни себе не прощу, если с вами что-нибудь случится... Вы... вы... вернетесь?

– Постараюсь, – буркнул капитан. – Идите, идите. Он повернул ее за плечи и подтолкнул на тропинку. Она сделала несколько шагов, потом остановилась и долго глядела вслед, пока капитан не скрылся за деревьями.

2

– Стрелок, как самолет? – спрашивает летчик.

– Отстал, командир. Огней почти не видно.

– Больше ничего подозрительного нет?

– Ничего, командир.

– А у вас, штурман?

– Все в порядке, командир. Через двадцать две минуты – цель.

– Стрелок, вы слышали? Кенигсберг – через двадцать две минуты.

...Он спустился в землянку. После гибели своего прежнего экипажа он жил здесь один.

– Черт те что! – проворчал он с раздражением. Хорошенькая история, ничего не скажешь.

Он прошелся из угла в угол. Здесь было полусумрачно. Возле единственного небольшого окошка стоял грубо сколоченный из сосновых досок стол и рядом две табуретки, Напротив – пары с постелью, застланной байковым одеялом. Из-под пар выглядывал побитый угол чемодана. Возле двери стояла железная печка, вернее, приспособленная под печку бочка из-под бензина.

Сбросив куртку, капитан присел к столу и подвинул к себе планшет. С минуту он смотрел на карту неподвижным взглядом, заставляя себя сосредоточиться.

– Черт те что, – сказал он еще раз, уже потише. Он потер ладонью лоб. Потом вынул карту из планшета, расправил ее и взял карандаш.

Кружочки, стрелки, крестики... Как только над ними раздается гул моторов, они превращаются в косые прожекторные лучи, лес зенитных стволов, аэростатные заграждения, аэродромы истребителей. Они сжимают самолет мертвой хваткой и держат до тех пор, пока он не становится пылающим факелом. Капитан Добруш знал, что это такое. Даже на том, сравнительно небольшом и спокойном, участке, где полк действовал до сих пор. Но здесь по крайней мере всегда было утешение, что через две, три, десять минут все кончится. Не надо иметь богатое воображение, чтобы представить, как пойдут дела, когда самолет заберется в это осиное гнездо на много часов...

Кружочки и крестики нанесены на карте вдоль линии фронта на глубину максимум в сто километров. А что ждет дальше? Что ждет в самой Германии?

Маленькая женщина, о которой он недавно думал, все больше становилась чем-то далеким и нереальным и, наконец, совсем выпала из сознания. Теперь он думал о противовоздушной обороне, самолете, экипаже, горючем, ветре и облаках.

Но самое главное – машина. До него на Кенигсберг из полка летали три экипажа. Они улетали на исправных машинах, только что полученных с завода. Его машина после недавней передряги, когда он потерял экипаж, стоила немногого. Он вспомнил лица штурмана и стрелка, которым он объявил, что те не пойдут с ним в полет. Оба страшно обиделись.

– Но ведь мы готовы на любое задание, товарищ командир!

Святая наивность. Как будто для выполнения задания не нужно, чтобы машина была не барахлом, а машиной, чтобы пилот умел провести ее сквозь игольное ушко, чтобы штурман сбросил бомбы в считанные секунды и чтобы стрелок мог попасть в комара. А эти едва успели закончить курсы по ускоренной программе...

Он достал трубку и порылся в карманах, но спичек не оказалось. Капитан чертыхнулся и вышел из землянки.

Со стороны стоянки доносился грохот прогреваемых моторов, мимо проезжали грузовики, в кузовах которых тускло поблескивали тела бомб, между деревьями то там, то здесь мелькали торопливые фигурки механиков. Метрах в ста под старой березой лежало несколько летчиков. Капитан направился было к ним, но в это время справа показался майор Козлов, командир третьей эскадрильи.

Капитан поморщился. Сейчас ему меньше всего хотелось встречаться с Козловым. Он знал, что тот его терпеть не может, хотя и не понимал, чем он ему досадил.

– Ты выглядишь молодцом, – проговорил майор, подходя. – Ну как? Говорят, ты сегодня летишь на Кенигсберг?

Капитан приподнял брови. До сих пор о таких полетах в полку не говорили. О них узнавали лишь после того, как экипажи не возвращались. Кто это говорит? спросил он.

– Ну, мало ли... – Майор засмеялся. – Чертовски сложное задание.

– Гм... – сказал капитан неопределенно.

– Мне бы оно не понравилось. Но ведь ты у нас герой...

Капитан взглянул на майора и пожал плечами. "Жаль, подумал он. – Жаль, что он так злится".

– Только знаешь что? – проговорил тот. – Не злоупотребляй перед такими полетами женщинами. Это вредно отражается на здоровье.

Капитан знал – на войне нервное перенапряжение, усталость, раздражение иногда прорываются самым неожиданным и странным образом. Ему приходилось видеть, как мужчины плакали, катались по полу или становились агрессивными и искали ссоры.

– Я пока на здоровье не жалуюсь, – сдержанно проговорил он. Козлов шагнул к нему и схватил за локоть.

– Ну вот что. Хватит. Оставь Анну в покое. Слышишь? Капитан поглядел на него с любопытством,

– Это приказ или дружеский совет?

– А как тебе больше нравится. Капитан усмехнулся.

– Что-то, майор, вы в последнее время требуете от меня слишком много личных услуг.

– Личных? – проговорил вдруг тот, взглянув на капитана со злобой. – Это не личные. С самого первого дня в полку ты путаешься у меня под ногами как... как.., И еще здесь Кенигсбергом решил разжалобить?

Вся эта сцена казалась капитану до того нелепой, что он просто не мог принимать ее всерьез.

– Будет вам, – сказал он примирительно. – Вы просто устали... после самому будет неудобно. Давайте перенесем этот разговор на завтра. Майор язвительно рассмеялся.

– Ты уверен, что у тебя будет завтра? Капитан поглядел на него внимательнее. "Вот как",– подумал он.

– Разве нет?

– На чем ты полетишь? И с кем? Нет, дорогой, похоже, что завтра у тебя не будет...

– Вот видите, как все хорошо устраивается, – сказал Добруш. – Зачем же нам ссориться? Подождите до завтра, и все образуется... Кстати, спичек у вас нет?

– Че...го?

– Спичек. А то у меня трубка погасла.

Майор непроизвольно сунул руку в карман, но потом опомнился и, обжегши капитана злобным взглядом, быстро пошел прочь. Добруш, глядя ему вслед, покачал головой. "Надо же, – подумал он. – Кругом кровь и смерть, а этот находит время заниматься мелочными дрязгами... Непостижимо. А впрочем, жизнь-то из-за войны не остановилась... Но говорить такие слова человеку, которому лететь на Кенигсберг... Черт знает что такое! " Он медленно направился к летчикам.

3

Едва он вернулся в землянку, как вслед за ним спустился старший лейтенант Царев.

– Ну вот, – сказал он, – ну вот. А я тебя разыскиваю. Безобразие! Такой холод, а я все потею. Наталья Ивановна говорила: не выходи на улицу потным, схватишь воспаление легких или что-нибудь похуже. Ничего не могу поделать... Здравствуй.

Царев был в теплой куртке, меховых штанах и унтах. Он не боялся ни пуль, ни снарядов, но очень боялся простуды. Его жена, Наталья Ивановна, умерла года четыре назад, но продолжала оставаться для него непререкаемым авторитетом во всех житейских делах.

– Добрый день. Серафим Никитич, – сказал капитан. – Проходите.

Царев снял фуражку, бережно положил ее на край стола и, вытащив большой красный платок, прогладил лысину. Затем опустился на табуретку и поерзал, устраиваясь удобнее.

Этот человек везде чувствовал себя дома, был со всеми на ты, не признавал чинопочитания и был убежден, что окружающие относятся к нему так же хорошо, как и он к ним. Тут он, конечно, несколько заблуждался. Он был слишком мягок. Видимо, потому в свои сорок пять лет все еще оставался старшим лейтенантом.

– Ф-фу! Ну и духотища! – сказал Царев ворчливо. – Да. Так что у тебя все-таки случилось в последнем полете? – спросил он без всякого перехода.

Добрую, набивавший трубку, поднял голову и нахмурился. Он не ожидал, что Царев заговорит об этом, и некоторое время молчал.

– Северцев должен был подавить зенитную батарею, а мы – бомбардировать станцию, – сказал он наконец. – Но его сбили раньше. Пришлось заняться этим мне.

– Ну вот, ну вот. – Царев всплеснул руками. – Я так и думал. Не кури, пожалуйста. Многие этому не верят. Капитан кивнул.

– Я знаю.

– Вот видишь. Ox! Надо тебе быть хитрее. Наталья Ивановна всегда говорила: не хитри с работой, но с начальством держи ухо востро. И она права!

Капитан улыбнулся. Сам Царев этим ценным советом, видимо, так ни разу в жизни и не воспользовался.

– Начальство здесь совершенно ни при чем. Сплетнями занимается не начальство.

– Почему ты не оставил хотя бы пару бомб для станции?! – не слушая его, вскричал Царев. – Почему? Тогда у них не было бы зацепки. Ведь Козлов всем нашептывает, будто ты побоялся идти на станцию... Ну хоть одну бомбу ты мог бы сэкономить!

– Пушки стояли в бетонных бункерах. Нам пришлось сделать четыре захода.

– Поэтому и погибли штурман со стрелком? Капитан снова кивнул.

– Бомбометание по площади не годилось, – пояснил он. – Надо было уничтожать каждый бункер отдельно. Стрелок был ранен во время первого захода. Потом убит штурман. Последней бомбой мы накрыли последний бункер.

Он никому не рассказывал, как это произошло. Во время первого захода стрелку раздробило руки. Потом, при втором заходе, осколок попал ему в живот. Стрелку было всего восемнадцать лет.

Штурман погиб во время последнего захода. Он успел сказать: "Командир, меня убили". Осколок попал ему в сердце.

Самое страшное, что он ничем не мог помочь своему экипажу.

– Козлов болтает, что ты виноват в их гибели...

– Знаю, – капитан зажег спичку и поднес ее к трубке.

– И ты говоришь об этом так спокойно!.. Почему ты не доказывал? Почему не рассказал, как было дело? Капитан пожал плечами.

– Кому? Козлову?

– Ну, все-таки...– Царев вздохнул, вытащил платок и снова промокнул лысину. – Ты сегодня летишь на Кенигсберг, – сказал он, не спрашивая, а утверждая.

Капитан поднял на него глаза. "Кажется, из всего полка о моем полете я знаю меньше всех остальных", – подумал он, усмехнувшись. Царев сложил платок и сунул в карман.

– Послушай, открыл бы ты дверь, а? У тебя тут задохнуться можно от дыма.

Капитан поднялся. Пока он ходил к двери. Царев сопел и потихоньку чертыхался.

– Это как – нибудь связано со станцией? – спросил он вдруг.

– Что?! – удивился капитан. – Каким образом?

– А таким – разозлился Царев. – Если разные козловы на каждом перекрестке кричат, что ты виноват в гибели стрелка и штурмана, то тут даже и штаб может задуматься... Почему именно тебя сейчас посылают на Кенигсберг? Почему нельзя подождать, пока придет новая техника? Ведь обещают со дня на день!

– Есть приказ, – сказал Добруш.

– Вот именно, есть приказ. Но почему не посылают другого? Меня, например?

– Это говорит Козлов?

– И не один он.

– Ладно, – сказал капитан. – Стоит ли обращать внимание на то, что говорят по глупости...

– А может, и не по глупости. Может, так оно и есть. Ты подумал?

На трубке было выжжено: "Дарю сердечно, чтоб вместе быть вечно". Трубку подарила ему Мария в день свадьбы. Вечность продлилась три года. "Проклятые болота, – говорила она. – Проклятые леса. Проклятые самолеты". И однажды, когда он вернулся из полета, ни Марии, ни дочери Зоси не оказалось дома. Мария не хотела огорчать его прощанием...

Добруш потрогал пальцем трубку. Обычно надписи делают на фотокарточках. "Дарю сердечно, помни вечно". Кажется, так.

– Что ты намерен делать? – спросил Царев. – Да не молчи ты как кол, господи Боже мой!.. Капитан оторвал взгляд от трубки.

– Выполнять задание. Царев поднял руки.

– Выполнять задание! – заорал он. – Ну, конечно! Конечно, выполнять задание! Как? У тебя есть экипаж? Есть машина? Да разве только в этом дело! Вспомни о первых трех самолетах. Они были вполне исправны, но и они... Добруш покачал головой и усмехнулся.

– Сегодня я только тем и занимаюсь, что вспоминаю.

– Он еще смеется! – Царев вскочил с табуретки и с негодованием схватился за фуражку. – Вставай! – потянул он капитана за рукав. – Идем к полковнику! Мы расскажем... Мы добьемся, чтоб приказ отменили! Пусть они не воображают...– он погрозил кулаком. – Это обреченное задание. Пусть они...

Капитан отвел руку Царева.

– Не надо так волноваться. Серафим Никитич. И идти никуда не надо. Полковник дает мне хороший экипаж, да и пойду я в составе группы...

– Это не имеет значения! – крикнул Царев в запальчивости. – При чем тут группа, если ты не сможешь вер– нуться?!

– Я вернусь.

Царев выпрямился и с минуту с изумлением смотрел на капитана.

– Вернешься? Из такого полета?!

– Другие возвращаются.

– Не на таких машинах!

– Моя машина не так уж плоха. Да и... видите ли, все не так просто. Я вовсе не хочу, чтоб приказ отменили.

– Что ты такое городишь?! – разозлился Царев. – Как – не хочешь?

– Я полечу на Кенигсберг, – сказал капитан. – Не стоит больше об этом говорить.

Царев застыл с открытым ртом. Вид у него был как у ребенка, которому показали блестящую игрушку и тут же отняли ее.

– Но ведь у тебя... Послушай, может, я мог бы слетать вместо тебя? проговорил он почти жалобно. – У меня неплохой экипаж, да и машина получше... Зачем тебе ломать шею?

– Я ничего не сломаю, – сказал капитан, – И потом, есть еще одно обстоятельство..,

– Какое? Капитан вздохнул.

– Хочу посмотреть Белоруссию. Царев широко раскрыл глаза.

– Что?! При чем тут Белоруссия?!

– Видите ли... Однажды я там родился,

– Родился. Ну и что?

– Вы правы. Ничего особенного. – Ему вдруг стало скучно. – Давайте прекратим этот разговор, Царев пристально поглядел на него и покачал головой,

– Что ж, – сказал он. – Я предупредил. – Он нахлобучил фуражку и повернулся к двери. Уже выходя, на удержался и крикнул: – Все в этом полку с ума пасходили! Все! Наталья Ивановна говорила: держись от сумасшедших подальше! И она права!

Он так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась земля. Капитан остался один.

Он увидел Белоруссию – сплошное огромное черное пятно. И только один огонек, где-то под Минском, который начал мигать при их приближении. Штурман прочел морзянку:

– Т-р-э-б-а з-б-р-о-я... Трэба зброя. Командир, что это значит?

– Нужно оружие, – угрюмо перевел пилот. Огонек мигал долго и настойчиво, он терпеливо просил после того, как они миновали его:

– Трэба зброя...

4

– Командир, курс триста двадцать, – говорит штурман.

Капитан трогает штурвал и делает правый разворот. Он ждет, пока цифра "315" на картушке компаса подходит к указателю. Затем выравнивает самолет. По инерции машина еще продолжает разворачиваться, и, когда две светлые черточки совмещаются в одну, пилот компенсирует инерцию едва ощутимым движением руля поворота.

– Взял триста двадцать.

Теперь звезда, на которую он летел до сих пор, сместилась влево.

Взгляд пилота пробегает по приборам, не задерживаясь ни на одном. Температура масла, расход горючего, высота, скорость, наддув, обороты винтов...

Приборы – язык, на котором разговаривает с пим самолет. В первые годы работы Добруша самолет говорил на чужом языке. Приходилось прилагать все внимание, чтобы понять, о чем говорит машина. Сейчас это получается без участия сознания.

В его глазах раз и навсегда запечатлелось то положение стрелок, рычагов, тумблеров, огоньков сигнальных лампочек, при котором даже мимолетного взгляда достаточно, чтобы в мозг поступало сообщение: "Нормально, нормально, нормально..." Но стоит отклониться одной-единственной стрелке, потухнуть лампочке, и привычная картина нарушается, в мозг поступает тревожный сигнал: "Опасность!" Пилот еще не успел осознать, в чем она заключается, но уже начинает действовать, только задним числом понимая, что на это сообщение машины он и в самом деле должен был убрать газ, переключить тумблер или уменьшить тангаж.

– Командир, режим!

У него хороший штурман. Он знает свое дело. Хороший штурман, еще не оторвавшись от земли, думает о ветре. Он всегда с недоверием относится к груде метеосводок, которыми его снабжают перед полетом. Едва поднявшись в воздух, он хочет сам узнать скорость ветра, его направление, снос машины. И, как правило, его данные резко отличаются от тех, которые он получил на земле. Земля всегда отстает от событий, происходящих в воздухе.

А сейчас, перед бомбометанием, ветер штурману особенно нужен...

Две минуты, пока штурман, припав к окуляру визира, ловит одному ему видимые ориентиры, кажется, что машина замерла в воздухе. Ни одна стрелка не сдвигается даже на десятую долю миллиметра.

– Промер окончен, – сообщает штурман. – Хороший ветерок получился, командир! Повторять не надо.

Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как-то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится. Они хорошо работают. Они хороший экипаж.

– Командир, осталось семнадцать минут.

– Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга – семнадцать минут.

– Слышу. Семнадцать.

– Как кислород?

– В порядке, командир. Идет.

– Штурман, у вас как с кислородом?

– Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.

– Понял. Шесть.

Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все дальше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана на радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.

5

...Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.

Майор Козлов и старший лейтенант Царев... Один терпеть не может его, Добруша, второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге – горечь от встречи и с тем, и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг – это задание, с которым справится и ребенок? Зачем искать какие-то другие причины полета на Кенигсберг, кроме тех, которые есть на самом деле?

Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки мыслей, никак не связанных с предстоящим полетом. Лицо погибшего стрелка, истребитель "И-16", на котором он летал в начале войны, маленькая женщина, штурман Назаров, трубка "Дарю сердечно..."

До вылета оставалось тринадцать часов. "Ладно, – подумал он. – Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим".

Он снова подумал о штурмане Назарове. Вот кто ему нужен. Назаров хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. Но с этим считаться не приходится. Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Не успел он одеться, как снаружи послышался шум шагов и в землянку спустился старшина Рогожин.

– Можно, командир?

– Входите, – буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.

Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был тучен, форма сидела на нем мешком.

– Василь Николаич...– прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.

– Что это с вами? – спросил капитан. – Простыли? Рогожин помотал головой.

– Зуб проклятый... Хоть матом кричи.

– Коренник?

– Коренник, Василь Николаич.

– Плохо дело. Лечить надо.

Добруш похлопал рукой по одеялу на варах, приподнял подушку. Фуражки нигде не было.

– Вылечишь зверюгу... как же. Доктора три раза драли.

– Не помогло?

– Укоренился.

– Плохо дело, – повторил капитан. Рогожин тяжело вздохнул.

– Василь Николаич?, а Василь Николаич...– сказал он после молчания. – Вам надо поглядеть левый мотор.

– Что там еще? – недовольно спросил Добруш.

– Сбрасывает обороты.

– Знаю. Я проверял вечером.

– Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, – тихо сказал старшина.

Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него.

– Зажигание проверили?

– Все проверили, Василь Николаич. Дело не в том. Капитан сдвинул брови.

– А в чем?

– Мотор после второй перечистки.

– Правый тоже после второй перечистки. Старшина тихонько вздохнул.

– Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа. Добруш поморщился.

– Ну, это преувеличение.

– Не, Василь Николаич, – покачал тот головой. – Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после...

– Да, да, – нетерпеливо сказал капитан. – Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.

О том, в каком состоянии был мотор, когда он посадил машину, капитан знал не хуже Рогожина. Они вместе проверяли его, и Рогожину не стоило говорить об этом. Старшина смутился.

– Простите, Василь Николаич...

– Прощаю, – буркнул тот. – Что вы предлагаете? Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.