Текст книги "Подорожники"

Автор книги: Владимир Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Пятый год подряд Ариадна Павловна Лебедева возвращается из санатория поездом. Как всегда, подъезжая к станции Камбарка, волнуется. Причины настоящей для волнения нет, но сдержать себя не может. Лебедева ехала, наполненная радостными силами и блестящими планами на последующую часть жизни. У неё было всё – квартира, машина, отличное воспитание и образование, был вполне нормальный муж, с которым она так и не могла поссориться со дня встречи и потом, после свадьбы. Он был внимательным, заботливым, честным и справедливым. Всё, что она готовила ему нравилось, о чем бы ни говорила, поддерживал её и помогал, если это требовалось. Никогда не психовал по поводу неумелой траты денег на пустяки или ненужные вещи, говоря, что у нас ещё миллион не заработанных, какие наши годы. Дочь была у них умница и красавица, учившаяся на пятёрки, занимающаяся музыкой и языками. Для полного счастья Ариадне Павловне не хватало какой-то малости, малости важной. По этой причине жизнь ей казалась такой пресной и скучной, что у неё разыгрывалась мигрень, и терялся аппетит. Врачи судорожно разводили руками, рекомендовали сменить обстановку, отправившись к морю или по путёвке в заграничное путешествие.

К станции Камбарка скорый поезд пришел в сумерках. Уставший и потный от дождя, стоял, подрагивая, словно старая лошадь после тяжкого труда. Женщина отложила вязание, посмотрела в мутное стекло окна, но, ничего не увидев, засуетилась, роняя с высоких колен клубки. Набросив на пологие плечи модный плащ-пальто из оранжевого ворсалана, выбежала в тамбур. Сквозь туманную дымку просматривались очертания вокзальчика, станционных построек. Пассажиры в шуршащих полиэтиленовых плащах и накидках несли сумки и детей, накапливаясь у спальных вагонов.

Лебедева стояла у пакгауза. Сияющими глазами смотрела на большие неровные буквы, выведенные на коричневой дощатой стене длинного склада. Несколько раз она повторила: «Я Таню люблю». Из её не старых глаз, смешиваясь с каплями дождя, спешили по щекам злые слезины. «Он всё ещё её любит. Поэтому и пишет на стенке каждый год. «В прошлую осень буквы были помельче, не такие чёткие», – прошептала Ариадна Павловна, входя в своё купе.

– Кто он? – спросила сухонькая старушка, поправляя клубки на столике.

– Кто ж его знает. Пять лет объясняется какой-то несносной Тане. Морочит голову парню.

– Вам-то, какая болесть?

– Нехорошо Татьяна делает. Может быть, она замужем, а он надеется, что его признание что-то изменит. Скорей всего, уехала, ведь написанное видно из окон вагонов.

Старушка открыла банку с варёной картошкой и купе окутали запахи укропа, лаврового листа и еще чего-то такого, что непременно связывается с детством.

Камбарка. 1970.

ГОРЬКОЕ СЧАСТЬЕ

Аркадий и Владимир уселись в кресла, щелкнули пряжками ремней и приготовились взлетать. Позади билетные хлопоты, шереметевские вокзалработницы и аэроюноши, требовавшие упаковывать кинокамеру, быстро вынимать ремень из брюк. Владимир поэтому и отстал от толпы пассажиров, психовал по поводу просвечивания портфеля, в котором фото и киноплёнки, но его успокаивали подковных дел мастерицы, заверяя, что фотоматериалы не попортятся.

Аркадий его нервно ждал в накопителе. Он летел к братьям и сёстрам. Двоюродным. С отцовыми братьями расстался во время войны, когда ему было четыре года. Разметала война белорусскую семью Курачей из деревни Заболотье Могилёвской области. В последнем детдоме Аркаше дали фамилию Константинов, так как он вспомнил имя отца.

А отец, партизанивший в отряде Антона Пакуша до прихода Красной армии, с другими бойцами был направлен в действующую армию. После войны Константин Яковлевич объездил все детские дома Белоруссии и Украины, спрашивая Аркашу Курача. Он будет в гитлеровской школе в Бобруйске, в которой готовили малолетних диверсантов, а в конце войны брали кровь для раненых офицеров. Бобруйск возьмут, а уцелевших детей отправят в детские дома. Аркадий получит фамилию Незнамов. Окончит ремесленное в Могилёве, приедет по распределению в Рубцовск. Станет набираться сварочного опыта на заводе сельского машиностроения. Через полгода пригласят в горвоенкомат. Бесплатно привезут на службу в солдатские ряды.

Внимательный замполит в конце службы заинтересуется судьбой солдата и разошлёт его фото в районные белорусские газеты. Так отыщутся родители солдата, но извещение о них придёт ему через два года. Получил раньше, но оно не успевало за ним. Аркадий отслужит, приедет на стройку Братской ГЭС. Построит там с товарищами солдатами запаса всё что нужно и вернётся на родной завод. Тут бы и получить ему информацию, но встретит Нину в столовой и женится.

Что делать в большом городе? Квартиру ждать? А где яблони сажать? Где морковку посеять? За городом? Молодая семья уедет в село Новоегорьевское, где Нина раньше росла и училась в школе.

В один из осенних солнечных дней сварщика Константинова вызовет Иван Иванович Жилин, директор МТС, покажет конверт с красной полосой – «Всесоюзный розыск». Спросит, дескать, чего натворил, говори сразу, помогу. Сварщик недоумевает. Особых грехов нет. Большой пакет разорвут руки директора. Выпорхнет бумажка. На крохотном листке адрес его родителей. Уволится сварщик-солдат. Помчится в родную Белоруссию. Произойдёт встреча с мамой, отцом и сестрой. А ещё узнает, что у него много братьев и сестёр. Двоюродных. …Жили одни в Минске, другие в Калининграде, а третьи на Дальнем Востоке работали. Аркадий и Нина начнут жить недалеко от родителей, в совхозе «Оресса». Так речку недальнюю называли. Придётся им вернуться на Алтай. Влажный белорусский климат окажется для Нины не подходящим.

Самолёт разбежался, развернулся. Сорвавшись, как с цепи, помчался, прикладывая все свои реактивные силы, чтобы одолеть земное притяжение. Владимир смотрел в круглое оконце, вспоминал недавние встречи с приятелями-литераторами, и совсем незнакомыми, приехавшими из разных городов, на Шукшинские чтения. С Сашкой Родионовым Вова нес несколько бутылок пива, чтобы освежить головы коллег. Тогда впервые увидел многих известнейших поэтов и прозаиков, в том числе и Валерия Золотухина, который сидел в легковой автомашине. …И не сдвинулся места, на пригласительный Вовкин жест, утолить жажду. Долго стояли и знакомились на крыльце гостиницы «Алтай», дышали утренним воздухом.

А Вова поехал в другую сторону. В аэропорту его ждал Аркадий Иванович. Десять лет он планировал поездку в Белоруссии, чтобы снять кинофильм и собрать материал для документальной повести о непростой судьбе знакомого, о белорусских партизанах, о большой семье Курачей. В соседней области жил когда-то его прадед Стефан Марченко, увезший семью по столыпинской путёвке в Змеиногорский уезд в сельцо Саввушку. Владимир знал, что в белорусской вёске нет родственников, но ему хотелось услышать родной язык деда, увидеть, как живут белорусы, опалённые войной и посыпанные чернобыльским пеплом.

Аркадий закрыл глаза, намереваясь подремать. Перед посадкой поели немного из буфетной кладовой, выпили по несколько граммов, припасённого из дома натурального продукта. Они летят в Москву, а потом в Калининград к двоюродным братьям, сёстрам и племянникам. Потом решили ехать в Минск поездом через границу с соседним государством, столицу которого расположили в белорусском городе Вильно, но назвали его по своему – Вильнюс. Кроме города Вильно подарили соседям и солидный кусок белорусской территории. Ничего не жалко для хороших соседей.

В Шереметево долго ждали рейс. Слонялись без дела по залам, пили фанту, читали газеты, сообщавшие о том, что делается на разрушенной чернобыльской атомной электростанции. Смотрели, как дымят, реактивными движками, взлетающие аэропланы, как падают на взлётные полосы, прилетающие воздушные суда.

Аркадий вновь увидел себя маленьким хлопчиком. Вот он убегает, заметив идущего за оградой огромного немецкого солдата. Аркаша в страхе мечется по двору, а потом вбегает в избу, бросается под печку, где зимой жил кнур – поросёнок. Следом за мальчиком вбегает рыжий бестолковый немец, кричит сидящей женщине с рёбёнком что-то о партизане. Евдокия Макаровна пытается объяснить, что это мальчик – киндер, а не партизан, но солдат яростно рвёт затвор автомата и стреляет очередью в тёмное пространство, под печью. Ни одна глупая пуля не задела малыша. Солдат вермахта суёт дрожащую конопатую руку в подпечек и за ножонку, вытягивает со страхом малыша, которого принял за партизана. Не найдя при нём ни взрывчатки, ни миномёта, уходит дальше, неся тёмным белорусом, которые едят сало с салом и спят на соломе, строгий порядок и цивилизацию.

Ни одна глупая пуля не задела тогда его.

Аркадий медленно просыпается. Ему часто снится мама, отец и маленькая Люба. Вот высокий и самый сильный в мире человек несёт его плечах среди цветущих яблонь. Он помнит, как стучали падающие яблоки по крыше дома. Но забыл на долгие годы свою фамилию, название вёски.

Владимир прикидывает, как будет снимать заткнутые палками гитлеровские каски, из которых пьют белорусскую воду утки. Он даже рисует в блокноте эскизы кадров. Но ему мешают.

Стюардессы, как добрые феи, порхают по проходу с подносиками, щедро оделяют пассажиров конфетами. Пассажиры радостно сосут леденцы и восторгаются сервисом. Гудит турбина за окном – места Аркадия и Владимира последние.

Миленькие и предприимчиво-надёжные девушки в синей форме аэрофлота несут в кабину пилотов подносы с обжаренной курятиной. Пассажиры приводят кресла в вертикальное положения, отстёгивают столики, но им приносят на обед лотерейные билеты.

Чаровницы, обещают по автомобилю, так как билеты, купленные на высоте двенадцать тысяч метров, обязательно принесут счастливые выигрыши. Возможно, у них научится впоследствии известный господин Чубайс, торгуя ваучерами, но уже на Земле, станет обещать россиянам по две автомашины.

– Я и так сщастливый, – говорит Аркадий Иванович, – В меня стрелял из автомата какой-то глупец, принявший четырёхлетнего мальца за партизана. Когда немцы спалили нашу и соседние вёски, я с мамой и сестрой уцелели, хотя почти всех жителей сожгли в большом сарае. Нас гнали до Бобруйска. Отстававших расстреливали. Я цеплялся за мамину юбку. Маленькая моя мама несла трёхмесячную сестрёнку. Мама смогла нас чем-то кормить. …Оказавшись с другими мальчиками в заведении с вывеской: «Союз борьбы против большевиков», уцелел, так как у многих детей забирали кровь. Не погиб и во время боёв за город. Город бомбили хорошо. Повезло и тогда, когда мы, ребятня, подобрав оружие в развалинах города, стреляли друг в друга, играя в войну. …Мы сбегали из детдомов, ездили на поездах, срывались с крыш, разбивались. Мы выплавляли взрывчатку из снарядов над кострами, мы бросали ржавые немецкие гранаты, глуша рыбу. Некоторые дети погибали, получали ранения и увечья. Стороной летели мои осколки. Впереди была встреча с семьёй. Через семнадцать лет нашлись родители. Я – счастливый человек. У меня много выигрышей, – говорил Аркадий Владимиру, который подписывает лотерейные билеты: «Вера, Оксана, Алёна».

РУЧЕЁК

На реечной скамейке, под навесом остановки междугороднего автобуса сидел человек. Несмотря на теплую весеннюю погоду, на голове шапка, а полами расстегнутой черной шубейки из синтетики укрывал котёнка, который важно поводил мордочкой. Человек разговаривал с ним, привлекая внимание детей и взрослых. Были желающие угостить котёнка. Мужчина брал кусок булки, пытался кормить питомца. Тот не ел хлеб. Мужчина отправлял подношение в карман. Словно извиняясь, говорил: «Проголодаешься, всё съешь». Тонкий ручей продирался среди окурков и пропадал в луже, отражающей большой зелёный автобус. Утром его не было, когда я сошёл на бетонную площадку. Дед с котиком сидел на скамье перед автовокзалом. Хотел дать ему денег, но он, заметив мои движения, отвернулся. Седая борода давно не стрижена и не видела расчески всю зиму. Нависавшие над губами волосины, скрывали рот. Заметно, что зубы у пассажира не все.

Женщина в годах, сидевшая недалеко от меня, открыла сумку, достала пакет с продуктами. Мальчику лет пяти, стоявшему подле неё, сказала: «Ваня, покорми котика. У нас точно такой же на даче, а когда мы уезжаем домой, он так смотрит, словно говорит, «ну, куда вы, как я тут буду без вас».

Мальчик две отварных сардельки протянул мужчине, тот сконфузился; его виноватое неопрятное лицо стало еще скорбней, а тоскливый взгляд выдал человека застенчивого и, возможно, в недалёком прошлом, знавшего себе цену.

Задавив гордость, принял сардельки и стал кормить котёнка, хотя было заметно, что подобное угощение ему пришлось бы по нраву. Вдруг мужчина встрепенулся. Его морщинистое серое лицо замерло в какой-то муке. «Мне позвонить, – вдруг тихо сказал, оглядывая сидевших и стоявших. – А я телефон забыл дома»

Юная особа в синем коротком плаще, с шикарной детской коляской сделала шаг к скамейке и подала мужчине роскошный аппарат. «Вера, ну зачем? Сейчас убежит, и опять останешься без связи», – говорил ворчливо молодой человек в новом кожаном пальто, в темно-синей шляпе. А мужчина уже говорил. Его голос стал хриплым, словно что-то сжимало горло.

– Здравствуй, здравствуй. …У меня всё нормально. Ты почувствовала? Хорошо. Живу у детей. У средней дочери. Помнишь, короля Лира? Я тебе говорил, когда они родились, когда пошли в школу. Давно это было. Тридцать с лишним лет. А старшей – скоро сорок. Не волнуйся. Мне тепло. У нас тут весна вовсю. Сегодня очень тепло. Я гуляю с котенком Дымкой. В сквере. Ты его не помнишь. Хотя рассказывал…

Мужчина беседовал с кем-то, кто его хорошо знал. Пассажиры внимательно слушали. А говорил он, не стесняясь, но и не играя на публику:

– Я вспоминаю наш детский сад. Ты была сама хорошая. Да, да. Понравилась. Не смейся. …Ей смешно. Я всё помню. …Ты можешь проверить. Спрашивай. …Что-нибудь полегче. Твоя подруга. Помню. Какая-то простуженная и рыжая. Убедилась? Так? …Хорошо помню, как у тебя сломалась кукла. Она ломалась постоянно, мне было радостно, когда ты обращалась. Я всегда ремонтировал твоих кукол. Значит, ты это забыла? А моя память лучше. Спроси еще что-нибудь. …На выпускном, когда нас выпроваживали в школу, у тебя были светло-фиолетовые банты. А мне мама сшила настоящие брюки. А папа подарил ремень. …Нет. Ни разу. Учился отлично. Ты разве забыла? …А помнишь ручеёк? В садике играли. Ну вот. Я выбирал тебя. А ты – меня. Мой друг всегда выбирал меня. Мы уходили вперёд. Ты шла следом. И мы снова держали друг друга за руки. Помню каждый твой пальчик. Даже шрам. Ты нашла пустую ампулу и порезалась. …Плохо сегодня тебя слышно. Говори громче.

Мы «подслушивали» чужую жизнь. С напускным равнодушием и спокойствием, слушал его. Он говорил:

– У меня новое пальто. Ты его видела. Я тебе показывал. …Ты плачешь? Не плачь. …Надоело врать? Ну, почему? Ты меня не обманывала никогда. Я – фантазёр? Не может быть! …Когда? Когда тебе было двадцать два года. Отчего? …Во время родов. Праздновали день восьмого марта. И ребёнок? Как же так? – он вдруг заплакал. По его морщинистым щекам текли слёзы, а плечи тряслись, котёнок испуганно спрыгнул с колен и забился под скамью. Мальчик позвал его, но тот сел и обнял себя хвостом. – С кем же говорил всё это время? Могла и раньше сказать. Я не обижаюсь. Значит, ты умерла сорок восемь лет назад, а мне ничего не почувствовалось. Я… я… ну, с кем же я разговаривал, если тебя?.. Знаю, что смерти нет, но не понимаю. Не плачу, не жалею. Зачем ты обманывала меня столько лет? Я думал, что ты живёшь в Ростове. …Звезды, говоришь, нет, а свет блуждает во тьме. Я разговаривал со светом? Да, как ты можешь столько лет?.. Я жил лишь мыслями о том времени, когда ты брала меня за руку? Ты и сейчас берёшь меня… – мужчина посмотрел на руку, потом подул на кисть, – Я разговаривал с твоей душой? Но так не бывает! – с мукой почти выкрикнул он. – А мне теперь зачем? Мне тоже. Что меня тут держит. …Я врал тебе. Нет у меня никаких детей. …Ты и это знаешь? Да. Тут люди. Мне неудобно. …И я тебя. Вырос и стал смелым. То в садике. Я боялся причинить тебе… Обидеть. Я хотел, чтобы никто не знал. Мы скоро встретимся. …Пожить и помаяться тут? Лгунья. …Не прощу. Ты же знаешь. Ты видишь меня? Ты всегда была со мной? Прости. Я такой подлый и отвратительный. А ты – добрая, – мужчина улыбался, а слёзы текли по его заросшему седой бородой лицу. Вот мужчина с поклоном подал телефон, поблагодарил женщину. Мы, молча, следили за ним.

«Он его не включал», – удивилась женщина, обращаясь к мужу. Люди засуетились, беря сумки и пакеты. Разворачивался автобус. Я ничего не мог понять. Спешил жить. Торопился на «ярмарку». Не понимал того пожилого человека. Но запомнился случай. Прошло много лет. У меня иное восприятие жизни, иные чувства. Теперь понимаю. Бездомные не удивляют. Течёт жизни ручеёк. Кто-то нас выбирает, кого-то, как нам кажется, выбираем мы. Каждому позвонит телефон. О чем станем говорить и с кем? Будет ли рядом родственная душа, чтобы мы непритворно умели выслушать и понять друг друга.

ЗАБОТЛИВЫЙ АНИКИН

В середине уборочной у комбайна Вовки Аникина накрылся вариатор. Не весь вариатор, а один подшипник рассыпался от трудной работы или от обильной смазки. Второй подшипник нужно было непременно выбросить, так как он с нетерпением ожидал конца своей службы. Без вариатора ты уже не боец за урожай, а твой комбайн стоит посередине поля, как большая куча металла, нафаршированная трубками и шлангами, не считая цепей и ремней, приводящих в рабочее состояние узлы и механизмы, обмолачивающие колоски, выгружающие солому и так далее.

У Аникина были в запасе подшипники, но для вариатора не оказалось. Поспрашивал у ребят из своей бригады, но какой дурак разве даст в разгар страды дефицитный предмет. В позапрошлый год этих подшипников на складе куча лежала. Аникин взрослый человек, работать умеет, но техника старая и в передовые не даёт ему выскочить. А ему хотелось получить абонемент; пусть не на холодильник, хотя бы на ковёр. Он женился два года назад. Квартиру ему дали, а вот ковёр бы в детскую не помешал. Но ковры на дороге не валялись. Володька смотрел на солнце, на длинные тени у кузницы и про себя матерился. Обычно так бывает – то, что есть, не нужно, а что нужно, того нет. Механик на ужин прикатил, узнав проблему, начал старательно вздыхать, словно вздохами мог подшипник создать для комбайнёра. Повздыхав минут пять, начал энергично звонить по своей мобильной рации, уговаривать, грозить и настаивать. Можно было старый вариатор поискать на машинном дворе, но инженер категорически не разрешал разукомплектовывать технику. Аникин весь утиль обследовал, у стариков-пенсионеров пытался выманить, предлагая солидную премию.

Подшипники нашлись. Механик мог бы и сам поехать в соседний район, но у него в полевую страду от нелёгкого труда всегда радикулит разыгрывается. Он с трудом ездит на спецавтомашине, кое-как подвозит масло и воду, а что ещё может привезти. Запасных частей нужного качества и спроса на складе давно нет. Аникин оседлал мотоцикл, и поехал с запиской. Больной механик только медленно в кабину к себе забирался, а записки мог писать легко и быстро. Аникин хотел поднять пыль и нажать на главного инженера, но он давно понял, что, сколько не жми на инженера, подшипника даже одного не выдавишь из его объёмистого чрева. В вариаторе стоят два подшипника. Как было сказано, износились из-за трудной работы, обильной смазки и неправильной регулировки натяжения ходовых ремней предшественником. В предыдущую страду Аникин зябь пахал. Его комбайн передали мальчишке-практиканту, который институт должен был оканчивать через три года.

Поднимая шлейф пыли «Восходом», мчался Аникин в соседний район. Дороги он знал. Час туда и час оттуда, ну и там час, чтобы оформить получение запасной части, а точнее сказать, вручить «бутыльброд». И старые разбитые подшипники, измазав в солидоле, вёз с собой комбайнёр, чтобы механик мог отчитаться перед кладовщиком. Без этого нельзя, куда и на что он будет списывать изношенные подшипники. Пусть даже из братового колхоза.

Там, куда он припылил, вышла осечка. А приехал в колхоз «Рассвет». Механик механику друг и брат, хотя и двоюродный. До подшипников можно было дотянуться одной рукой, но кладовщик уехал за машиной. Машину ему дали. За безупречный труд, её нужно срочно выкупать на городской базе торговли. Аникин ударил кулаком по бензобаку верного мотоцикла и поехал, но не домой, поехал, как ему сказал механик, в гостиницу, чтобы утром рано ловить заведующего складом материальных ценностей. Ловить нужно было в полном смысле, потому что человек, купивший авто, мог собрать коллег на «симозиум» по случаю покупки. Механик ещё сказал, что человек, сидящий на полке с запасными частями, имеет свойство не только испаряться из склада, как дым, но и в разгар страды может терять ключи от этих самых складов с ценностями. Поиски ключей могут затянуться до зимы. Вовик понял. Он вообще у нас в колхозе понятливый механизатор широкого профиля. Поэтому в магазине купил «ключеискатель» и присовокупил к банке с мёдом.

Аникин нашёл место обитания кладовщика, определил, где прописана его родная тёща, где обычно проводит кладовщик «симпозиумы». Перед засадой Аникин решил отдохнуть, потому, как неизвестно, с каким успехом пройдёт ловля человека. Затолкав в дебри полыни мотоцикл, Владимир встал перед закрытым гостиничным окошечком. Он бы мог развлечь себя, отправившись в клуб, посетить видеосалон, но не любил тратить время на пустопорожние мероприятия, считая их недопустимыми, в, то время, когда вокруг идёт битва за урожай, когда, надрываясь, гудят двигатели тракторов и комбайнов. Он эти звуки слышал даже кожей, даже когда ел за столом бригадной столовой или мылся в бане, отмывая с рук и всего тела рабочую грязь и пыль.

За фанеркой весело разговаривали и даже хихикали, поэтому тихого стука не слышали и не слушали. Вова долбанул покрепче. Наступила тишина. Последовала ответная реакция.

– Чего тут колотишь? – напустилась молодая, но уже раздобревшая от бездельного сидения хорошенькая женщина.

– Мне бы поночевать. На ночь только, – сказал Аникин, вынимая паспорт, деньги…

– Ха. Удивил. Тут галошами не торгуют сегодня, – игриво сказала женщина, стараясь сразить своим юмором мужчину, чьи ботинки высовывались из-за шкафа. – Паспорт.

– Мне, пожалуйста, номер. Отдельно чтобы, – женщина не обратила внимания на его просьбу, начала писать квитанцию, весело поглядывая в сторону жёлтых не чищеных штиблет. – Есть отдельные номера? Номера есть? – интересовался комбайнёр.

– Что ещё? Деньги давай. Чего тут взялся шуметь. Не в коровнике…

– Нет номеров? – Аникин заволновался.

– Какой тебе номер? – прогудел мужской голос. Штиблеты зашевелились.

– Дали койку. Радуйся. Барин выискался. – Грубо заговорила женщина. – Посмотри на него. Номер ему.

– Понимаете, я ночью очень храплю. Людям будет в номере со мной очень плохо спать. Вот и прошу отдельный номер. Заплачу. – Начал пояснять Аникин, и ему стало даже противно от своих раболепных пояснений.

– Храпи себе, сколько влезет, – сытно отрыгнув, надменно хохотнул мужчина. – Забирай сдачу и ключ. Храпит он. Кто не храпит? Младенцы. Шуруй себе…

Аникин окончательно обиделся. А тут фанерка упала, отрезав дежурную с красными ногтями и штиблеты от его взора. Этот равнодушный стук вывел Аникина из равновесия. «Не о себе же думаю, а они ещё издеваются. Что за люди. Я же никому спать не дам своим храпом. Люди будут злиться на меня и не отдохнут толком». Вовик стукнул в фанерку. Потом ещё раз.

– Ну, чего тебе? – истерично вскричала дежурная.

– Почему вы мне номер не дали. Я буду храпеть, а люди – нервничать, разве непонятно?

– Иди, отдыхай. Тебе сказали, – грозно послышалось Аникину.

– Мне нужен номер, потому что я сильно храплю по ночам.

И тут они дружно набросились на Аникина, обзывая обидными словами: «Прохиндей. Алкаш. Пьянь бездомная. И так далее». Принялись пугать медвытрезвителем. Аникин сначала растерялся, а потом им ответил. Без резких выражений, без грубости, но дал понять, что не на того напали. Тут из двери вышел высоченный мужчина в штиблетах, схватил Аникина за локоть, схватил больно и нагло. Будто хотел пригласить на танец.

– Ты мне общественный порядок не нарушай. Я тебя сейчас отправлю на лёгкий труд. Будет тебе отдельный номер.

Аникин обиделся сразу, схватил мужчину, как учили на заставе, где он три года защищал рубежи родины. Припёр мордой к стенке штиблетника. Тот вдруг заныл, заныл:

– Я командир народной дружины, – вырывался из сильных рук незнакомец, но не мог вырваться. – Я при исполнении… Я порядок охраняю…

– Если ты на посту, зачем водку кушаешь? – от командира несло, а не пахло свежевыпитой водярой, будто бы он принял стакан вот только что и зажевал луком. – Видали мы таких командиров. Тебе доверили, а ты напился, как… – Аникин не стал клеветать на домашнее животное и пошел к себе в номер, согласно квитанции, но встряхнул мужчину, как пустой мешок.

Не успел Аникин умыть лицо, как в номер стремительно вошёл милиционер, краснокогая дежурная и поодаль – маячил мужчина в серых брюках, держа в руке оторванный рукав от пиджака. Аникин сразу понял, что народ в этой деревне сволочной, и придётся отсидеть пятнадцать суток. «Он бы мог себе морду ещё набить, но не решился, – подумал Аникин, вытирая руки.

– Что себе позволяете? – заговорил сержант, заглядывая под кровать, за шифоньер, обыскивая четырёхместный номер глазами.

– Оскорбил, как мог. За что, – притворно плакала чёрными слезами дежурная. – Требует номер. Тут их целая банда с утра околачивается. Я позвала дружинника Колесникова. Он и народную дружину избил. Грозился всех зарезать…

– Сколько можно врать? Никого не избивал. Даже рукав себе свой оторвал. Вот этот пьяный дружинник и набросился на меня, а теперь старается из себя пострадавшего изобразить. В коридор он выходил в рубашке. Пиджак висел на стуле. Я приехал за помощью. Комбайн сломался. А тут… Храплю я очень громко. Стал просить отдельный номер, чтобы людей не беспокоить, а эти граждане накинулись, стали обзывать, руки закручивать.

– Забери его, Иваныч, на пятнадцать суток, узнает, как отрывать рукава. Пьяный, как сапожник. Тут их пятеро кучковались. Пили в номере.

– Незнаю, кто с вами кучковался. Я – спиртное с посевной не пью. Техника.

– Собирайтесь, – сказал милиционер, – Разберёмся. Зачем рукава отрываешь хорошим людям? Выпил человек чуть-чуть, а может, у него зуб разболелся…

Понял Аникин, что чужой он тут, а значит, виноват. Утром вышел из гостиницы, недоумевая, почему у него такой лёгкий портфель. Ни банки с мёдом, ни бутылки с водкой в нём не оказалось. Он вспомнил, как дышал сначала в стакан, потом в бумажный кулёк, как их нюхали два человека в форме, как удивлялись, как смеялись, когда узнали, зачем он просил номер.

Как вы понимаете, доброта требует жертв. Забота о ближнем привела Аникина в отделение милиции. Заплатил он за рукав, за разбитый графин и стакан. У него не оказалось свидетелей, которые бы подтвердили, что он никого не трогал, никакие графины не колотил. Что такое справедливость – это стечение обстоятельств. Справедливость, доброта, как показал опыт, наказуемы. Если бы Аникин был обыкновенным человеком, когда ему нахамили, то есть плюнули на щёку, он бы ласково подставил вторую и при этом культурно использовал платочек, то с ним ничего такого не случилось. Аникин не был обыкновенным, он был добрым.