Текст книги "Загадка Куликова поля, или Битва, которой не было"

Автор книги: Владимир Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Перечни погибших в. широко известной Куликовской битве сильно разнятся в разных источниках. Весьма вероятно, что они формировались намного позже по мере внесения в них имен родоначальников, действительных или чаще мифических, фамилий «новых московских», вылезших «из грязи в князи» и спешно стряпавших свои якобы древние родословия. Поскольку про битву на Воже летописи быстро забыли, в летописное сообщение о ней фиктивные имена якобы погибших никто не добавлял. В результате в нем осталось только два имени, причем один из двух, помянутых как павшие на Воже – Дмитрий Монастырев, – умудрился повторно погибнуть на Куликовом поле.

В известных источниках о Куликовской битве со временем трансформируется роль рязанцев и их великого князя Олега. В более ранней «Задонщине» Олег Рязанский предупреждает Дмитрия Московского о нашествии Мамая, а в число потерь на поле боя включены семьдесят рязанских бояр. То есть рязанцы явно на стороне Москвы и вносят самый весомый вклад в победу. В более поздней Летописной повести и особенно в «Сказании о Мамаевом побоище» Олег Рязанский становится союзником Мамая и, тем самым, врагом московского князя, но в большинстве списков «Сказания» тем не менее сохраняется эпизод с Олеговым предупреждением Дмитрию о нашествии Мамая. Такая трансформация роли Олега и рязанцев вкупе с их необъяснимым поведением во время событий на Куликовом поле вполне объясняется, если принять, что речь изначально шла о битве на Воже, в которой Олег Рязанский соблюдал доброжелательный нейтралитет, а прончане, то есть «не олеговы» рязанцы, и вовсе были союзниками Дмитрия. Лишь впоследствии, когда, с одной стороны, выдумывалась Куликовская битва, а с другой, в который раз обострилась борьба между Москвой и Рязанью вплоть до военных столкновений, Олег Рязанский у летописцев «переметнулся» на сторону Мамая. Но все же как-то не до конца.

В итоге Н. Бурланков реконструирует события 1378 года следующим образом: « Мамай (или тот же Бегич) разоряет Нижний Новгород. Воевода Бегич с сильным войском… идет берегом Оки на Москву… Олег оповещает Дмитрия об угрозе и просит помощи. Дмитрий… встречается с Сергием, и тот благословляет его на войну с татарами».

Небольшая ремарка. Непонятно упорное стремление Бурланкова сохранить благословение Сергия Радонежского. Снявши голову, по волосам не плачут. Если Куликовской битвы вообще не было, то непонятно, зачем так цепляться за маловероятное и совершенно нерелевантное игуменское благословение на нее. Однако, возвращаем слово Бурланкову. « Дмитрий собрал войско на Коломне и двинулся навстречу татарам по левому берегу Оки. Недалеко от впадения Вожи в Оку… Дмитрия настигает вестник Олега, и князь созывает совет. Одни советуют остаться на этом берегу, ибо, если переправиться, то Ока отрежет войско от родной земли, и, вздумай татары обойти их, они не успеют на помощь своим городам. От Сергия прибывают посланники, нагнав князя на этом берегу Оки (может быть, Пересеет и Ослябя. Впрочем, рассказ о послах мог быть и позднейшей вставкой). Дмитрий решает положиться на волю Божью и переправиться, поскольку в этом случае они смогут навязать татарам сражение, а, останься они на левом берегу, татары могли обойти их или вовсе уйти и вернуться через некоторое время. Кроме того, правый берег Оки крутой, и, если татары его займут, они будут в лучшем положении. Войско переправляется. Бегич, возможно, направлявшийся к этому же месту на броды, получает донесение о переправе русских. Перед ним выбор. Он может идти к Коломне или Лопасне, но тогда он рискует подвергнуться тыловому удару. Он решает принять бой. Русские строят полки на берегу Вожи, возле впадения в нее реки Мечи, примыкая к Воже левым крылом (или в небольшом отдалении), ниже по течению Вожи ставится засадный (иногда его называют сторожевым) полк – на случай, если татары подойдут не с той стороны, откуда их ждут. Татары появляются на правом берегу Мечи, более высоком. Русские находятся в отдалении, чтобы татарские стрелы не долетали. Наконец, татары переправляются, и начинается бой; после долгой битвы вступают свежие силы русских, и татары бегут, опрокинутые в речку Мечу. («Духу южну потянувшу сзади нам» – на Куликовском поле на Дону южный ветер в спину Засадному полку потянуть никак не мог. Но если развернуть карту на 90 градусов, как и должно быть в битве на Воже, то все становится на свои места.) Войско славит Богородицу и всех святых; собирает погибших и торжественно возвращается в Москву; их встречают, как древних героев».

К аргументам Н. Бурланкова позволю себе добавить еще одно соображение, тоже наводящее на размышление. Удивительно, что судьбоносная для Руси битва случилась точно на день Рождества Богородицы (8 сентября по старому стилю) – один из главных православных праздников. Такое совпадение подозрительно само по себе. Но сомнения многократно усиливаются вторым столь же удивительным совпадением. Получив известие о приближении Мамая, Дмитрий Иванович назначает сбор войск на Успение Богородицы (15 августа по старому стилю). Таким образом, вся кампания проходит точно между двумя двунадесятыми православными праздниками, связанными с рождением и кончиной Божьей Матери – издревле заступницы Руси и избавительницы от всяческих нашествий. Традиция обращения к заступничеству Богородицы при приближении врага ведет свое начало еще из Византии, где для защиты стен Константинополя их обходили с Влахернской иконой Божьей Матери. В Москве эта традиция нашла яркое выражение как раз в конце XIV века, когда сын Донского Василий Дмитриевич перенес в Москву Владимирскую икону Божьей Матери для защиты города от Тамерлана. Заметим, что как раз в это время начали формироваться известные нам письменные источники о Куликовской битве.

Отдельная проблема, даже целый пласт проблем, с широко известным благословением на битву Сергия Радонежского и участием в подготовке к ней митрополита Киприана. Роль Сергия тоже меняется по мере формирования окончательной версии «Сказания о Мамаевом побоище». Вообще не упомянутый в «Задонщине», в Летописной повести он посылает грамоту со своим благословением вдогонку московскому войску, а в «Сказании» уже лично благословляет Дмитрия на ратный подвиг и даже отдает ему двух своих монахов. Здесь тоже наглядно проступает процесс формирования мифа, как и в случае с митрополитом Киприаном. С учетом того, что пребывание Киприана осенью 1380 года в Москве весьма спорно, а на Сергия московский князь имел большой зуб, скорее всего оба церковных иерарха были приобщены московскими летописцами к делу задним числом, с одной стороны в обоснование благоверности Дмитрия Донского, а с другой – во славу Православной церкви.

В общем, как-то получается, что от некогда огромного и блистающего священной белизной, а ныне окончательно растаявшего монолита айсберга «Руси защитник» остается одно мокрое место. Зато это мокрое место радикально снимает все вопросы, оказавшиеся не по зубам сценарию «Руси защитник». Не был, не ходил, не участвовал. На нет и суда нет. Даже не решаемая другими сценариями проблема прозвания Дмитрия Донским тут решается в новой плоскости восприятия. Современники Дмитрия Ивановича даже не подозревали, что великий князь Московский и Владимирский был еще и Донским. Но после того как монах Кирилло-Белозерского монастыря Евфросин, известный своим «творческим» переписыванием летописей, поименовал Куликовскую битву «Задонщиной», последующим летописцам-соавторам Куликовского мифа прозвать Донским ее главное действующее лицо, что называется, сам Бог велел. Но додумались до этого, судя по всему, только в XVI веке.

Часть II
СЦЕНКИ

АВАНСЦЕНА

Большинство из нас, простых смертных, по простоте душевной полагают, что в далеком нашем прошлом все было и происходило именно так или хотя бы в основном так, как изложено в учебниках истории. На самом деле это, мягко говоря, не совсем так, а зачастую и вовсе не так.

Что было, то было. Но история – это не то, что было и как было, а наше представлениео том, что и как было. Или иногда вообще наша фантазияо том, что вроде бы было, а на деле вовсе и не было или было вовсе не так. Эти представления и выдумки формируются учебниками в школе и художественной литературой после школы или вместо школы. Лишь немногие, профессионально занявшиеся историей, добираются до специальной литературы. Но даже из них не все утруждают себя копанием в первоисточниках. Их можно понять. Читать, например, наши летописи – занятие донельзя занудное и, как правило, малоинформативное. А чтобы ознакомиться со старинными подлинниками из Халифата или Поднебесной, вообще надо сначала выучить древние арабский и китайский языки. Зато те немногие упорные и преданные, кто сумел заставить себя выучить, посидеть и проштудировать, стали некими монополистами в праве на их интерпретацию и, тем самым, создание своей оригинальной истории, чтобы потом вольно или невольно навязать ее читателям в своих ученых трудах. Таких упорных действительно немного. Известных российских «первоисториков» можно пересчитать по пальцам одной руки: В. Татищев, Н. Карамзин, Н. Костомаров, С. Соловьев, В. Ключевский. В крайнем случае можно задействовать вторую руку, тогда пальцев точно хватит. Именно труды этой пятерки-десятки читают профессионалы, ленящиеся копаться в первоисточниках, но пишущие популярные учебники истории и исторические статьи энциклопедий. Что же, таким образом, мы имеем на самом деле?

Пусть некий монах-летописец внес в свою летопись текст, описывающий какое-то событие. Безвылазно живя в своей келье, он не был его очевидцем. Запись, как правило, делалась понаслышке, пройдя через третьи-пятые руки, обычно спустя многие месяцы, а то и годы после события. В результате в летописи появился некоторый оригинальный текст { Л}, отразивший восприятие и понимание описываемого события летописцем. Таким образом, уже текст { Л} – это личная интерпретация некого летописцагде-то когда-то произошедшего события с учетом как неполного знания, так и его монашеского статуса, а нередко и личных симпатий и антипатий. Веками множество монахов-переписчиков копировали текст { Л}, внося свое понимание(или непонимание!) переписываемого, давая ему свою интерпретацию, свойственную их времени и нравам, и просто делая ошибки, в результате чего через века до нас дошли уже другие тексты в несколько различающихся копиях { К ₁}.. { K _N}. Далее один из текстов { К} попался на глаза какому-нибудь неленивому ученому-историку, имевшему терпение поломать голову и умение расшифровывать написанные архаичным корявым языком и плохо сохранившиеся письмена. Этот неленивый ученый что-то понял, что-то непонятое додумал сам, все вместе переосмыслил по-своему, после чего вписал в свою «Историю» уже некий текст { И} своим языком и со своим пониманием и своей трактовкой в собственном контексте описываемого. Если текстов { К} и их исследователей было более одного, то соответственно появилось несколько авторских изложений, несколько разных интерпретаций { И ₁}…{ И _М}. Затем наступила очередь составителя учебника. Он прочел и сравнил эти несколько разнящиеся интерпретации { И ₁}…{ И _М} и либо выбирал одну наиболее ему лично понравившуюся, либо, что тоже бывает, так как в этом вроде бы и заключается его «научная работа», скомпилировал из них свою собственную интерпретацию, свой текст { У}. А теперь спрашивается: что общего у текста { У} с начальным текстом { Л}? Понятно, что во многих случаях ничего или очень мало, не говоря уже об адекватности текста { У} собственно описанному в нем событию древности.

Предположение касательно изначальных ошибок летописцев, конечно, умозрительно, но, думаю, мало кто усомнится в том, что во времена, когда не только мобильных телефонов, но и обычной почты еще не было, оперативно получать полную и достоверную информацию было невозможно, особенно монастырским затворникам. Достаточно очевидно и то, что вся информация воспринималась и усваивалась монахами через фильтры православия, действующих монастырских уставов и книжных традиций. Поэтому стоит ли удивляться, что есть немало косвенных, зато вполне объективных археологических опровержений многих «событий» наших летописей. Чего стоит хотя бы всем известное летописное «призвание варягов» в 862 году в Новгород, который возник, как показали долгие и тщательные археологические раскопки, только спустя целое столетие после вошедшего во все энциклопедии и учебники «призвания»! Есть и вполне очевидные примеры создания исторических легенд «первоисториками». С одним из них я знакомил читателя в авторском расследовании «Читая «Повесть временных лет»». Речь о так называемом «пути из варяг в греки», выдуманном кем-то из российских первоисториков. В это, может быть, сейчас уже трудно поверить, но нет в наших летописях такого пути! На самом деле в «Повести временных лет» говорится о неком безымянном водном пути вокруг всей Европы, одним из этапов которого, никак не связанным с Днепром и Волховом, был загадочный морской этап «из варяг в греки», контекстно явно привязанный к Черному морю. Кстати, археологически торговый путь по Днепру начинает действовать только в середине X века, тоже на целый век позже первых летописных дат, связанных с Днепром, Киевом и самим «путем из варяг в греки».

В плане иллюстрации сказанного выше заинтересованному читателю наверно было бы небезынтересно понаблюдать, как последовательно, шаг за шагом, могла сформироваться одна из самых известных fantasy отечественной истории – миф о Куликовской битве. Нет, нет, я не утверждаю, что этот миф именно так и формировался, но постараюсь показать вполне реальную возможность, как он мог бы возникнуть буквально на пустом месте, и предоставлю читателю самому решать, насколько предлагаемый мной сценарий рождения такого мифа возможен и вероятен. А попутно – оценить степень достоверности наших нынешних представлений об этой битве, основанных на летописях и их интерпретации официальной историей, и, экстраполируя, достоверность всей российской истории, какой ее изучают в школе. Для этого нам придется отвлечься от всех документов уровней { И} (историки-основоположники) и { У} (составители учебников) и заглянуть прямо в источники уровня { К}, то есть непосредственно в дошедшие до нас летописные материалы.

О Куликовской битве нам известно из четырех основных источников, объединяемых общим названием Куликовского цикла: «Задонщины», Летописной повести о Куликовской битве в кратком и пространном изложениях, а также «Сказания о Мамаевом побоище». Не входят в Куликовский цикл, но содержательно примыкают к нему «Слово о житии и преставлении Дмитрия Ивановича, царя русского» и житие Сергия Радонежского. Отечественная историческая наука не выработала единого взгляда на время возникновения произведений Куликовского цикла, но наиболее распространено представление, что по крайней мере написаны они были в вышеперечисленном порядке. Именно в этом порядке мы их и пролистаем, а заодно прихватим и «Слово о житии и преставлении» Дмитрия Донского, названного в житии ни много ни мало русским царем.

Сценка первая
«ДВА «СЛОВА»»

Хотя самый ранний источник, повествующий о Куликовской битве, принято называть «Задонщиной», так он называется только в одном-единственном из ранних дошедших до нас списков, найденном в Кирилло-Белозерском монастыре. Другие ранние тексты носят название «Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, как победили супостата своего царя Мамая», и это не случайно. Исследователи «Задонщины» единодушны во мнении, что она является подражанием «Слову о полку Игореве», потому неудивительно, что произведение изначально тоже было подражательно названо «Словом о…». Чтобы не путать два «Слова», оригинал и подражание, сохраним за «Задонщиной» это прочно вошедшее в обиход название, а для «Слова о полку Игореве» будем использовать тоже устоявшуюся аббревиатуру СПИ.

Говоря об оригинале и подражании, следует оговориться: существует мнение, что наоборот СПИ было написано в подражание «Задонщине», то есть оно – поздняя подделка, а не произведение XII века. Но это скорее проблема СПИ, чем «Задонщины», и мы на нее отвлекаться не будем. Первичность и аутентичность СПИ современными исследователями достаточно обоснованы, и, следуя общепринятому мнению, мы тоже будем исходить из того, что СПИ – оригинальное произведение, а «Задонщина» – подражание ему.

Хотя время создания «Задонщины» точно не установлено, фигурирующие у историков предположительные даты укладываются в довольно узкий диапазон. Самая поздняя дата – начало XV века, а самая ранняя – непосредственно после битвы, вплоть до того, что «Задонщина» была написана чуть ли не на поле боя во время «стояния на костях» как победная хвалебная песнь.

В некоторых списках «Задонщины» ее автором назван Софоний Рязанец, но против такой атрибуции имеются и серьезные возражения, так как в других списках автор поминает Софония отнюдь не как самого себя. Мы не будем встревать в научный спор, в любом случае об этом Софонии толком ничего не известно. По одним предположениям он был брянским боярином, по другим – рязанским иноком. В конце концов, многие историки молчаливо приняли некий компромисс считать Софония бежавшим с Брянщины боярином, постригшимся в монахи где-то на Рязанщине. В частности, А. Журавель ^{12} полагает, что Софоний мог бежать из Брянска в Рязань через Новосиль в смутные для Брянского княжества времена поочередного его завоевания то Литвой, то Москвой в период с 1359 по 1370 год. На мой взгляд, брянский боярин Софоний вполне мог быть автором исходного текста, собственно «Слова», которое представляет собой, вслед за СПИ, типичный пример «дружинного эпоса». Сочиненный боярином текст изначально мог исполняться на пирах устно как былина, а потом его при случае записал с соответствующей ссылкой на автора какой-то безымянный грамотный монах. Или сам Софоний, ставший монахом. Какая нам разница? На самом деле некоторая разница есть. Для нас неважно имя автора, но имеют значение его социальный статус и место написания им «Задонщины».

Что ж, после такого вступления самое время приступить к чтению, чтобы составить собственное представление об источниках отечественной истории. Поскольку, как уже говорилось выше, чтение древних произведений – дело скучнейшее, мы оживим его, читая выборочно и слегка вразбивку. Кроме того, вообще пропустим без ущерба для дела сомнительного качества лирику и бессодержательные подражания СПИ.

Итак, берем книгу в руки и… вопреки опасениям сразу погружаемся в занятный водевиль. «Задонщина» без всяких запевов, заделов и предисловий берет с места в карьер и начинается сообщением великого князя московского Дмитрия Ивановича, на тот момент еще не Донского, своим воеводам о нашествии Мамая: « Пришла к нам весть, братья, что царь Мамай стоит у быстрого Дона, пришел он на Русь и хочет идти на нас в Залесскую землю».

Странно уже то, что об этом событии великий князь информировал своих воевод-собутыльников на пиру у некого Микулы Васильевича. Как будто не о беде великой, а о радостном событии поведал князь между тостами. Вот уж воистину на Руси нет повода не выпить! Однако, что у трезвого на уме, у того… язык его – враг его. Лишку сболтнул спьяну великий князь, по существу признал замалчиваемый советскими и российскими историками факт, что подвластная ему Залесская земля – Москва и великое княжество Владимирское – это, как бы помягче выразиться, не совсем Русь. Настоящая Русь, Русская земля, по словам самого с трудом вяжущего лыко Дмитрия, она там, у быстрого Дона, где стоит Мамай. И автор «Задонщины», вторя великому князю и развивая его мысль, уточняет, что она еще дальше – у славного Днепра, над которым возвышаются горы Киевские: « Пойдем, братья, в северную сторону – удел сына Ноева, Афета, от которого берет свое начало православный русский народ. Взойдем на горы Киевские, взглянем на славный Днепр, а потом и на всю землю Русскую».

Как видим, автор «Задонщины» не терял время на княжеском пиру, мед-пиво пил, и по усам его текло, и мимо рта не проливалось. Сразу желая показать читателю, что с ним не заскучаешь, в первом же тосте несет захмелевший автор занятную околесину. По какой немыслимо странной ассоциации, едва заслышав о Мамае, стоящем у Дона, зовет он не куда-нибудь, а на киевские горки, да еще при этом в северную сторону?! Однако никто из присутствующих на пиру удивления не высказывает: что ж, против Мамая – так против Мамая, в Киев – так в Киев, на́ полночь – так на́ полночь. Нам-то, мол, что – люди служивые, привычные. Тут главное – точнехонько сориентироваться, а то все вокруг как-то кружится, кружится… Где там ковш Большой Медведицы? О, кстати, о ковшах. Как там у классика? «Ковши круговые, запенясь, шипят»… Правильно, чего им зря шипеть? Еще ковшик-другой на посошок и – на север, на север, на север!.. Плевать, что Киев в противоположной стороне, да и, вообще-то, как и ныне, за границей, в «незалежном» Великом княжестве Литовском. Да хоть бы за девятью морями. Нам после одного-другого пенного ковшика и море по колено.

Так и ушел бы князь с собутыльниками воевать с Мамаем к белым медведям, да, к счастью, прочие князья русские, не званные к хмельному застолью и сохранившие головы более трезвыми, проявили большую осведомленность и в географии, и в текущем международном положении: « К славному городу Москве съехались все князья русские и говорили таково слово: «У Дона стоят татары поганые, Мамай-царь у реки Мечи, между Чуровым и Михайловым, хотят реку перейти и с жизнью своей расстаться нам во славу»». Итак, по словам более трезвых и лучше ориентирующихся в географии князей, у реки Мечи стояли трое: Мамай и два населенных пункта, Чуров и Михайлов. Что за Меча, что за пункты? От захмелевшего автора объяснений не дождешься. Другое дело А. Фоменко, его объяснение мы уже знаем. Но оно не единственно возможное.

К делу отношение могут иметь две реки с таким названием: Меча, приток Вожи, близ которой Дмитрий Иванович громил татарского темника Бегича в 1378 году, и Меча (ныне Красивая Меча), приток Дона, где, как считается, произошла Куликовская битва 1380 года. Казалось бы, что за вопрос, конечно речь о второй, притоке Дона, текущем близ Куликова поля. Да вот, смущают Чуров и Михайлов. Существовали ли в конце XIV века какие-то поселения на Красивой Мече? Неизвестно. Край далекий, неведомый, непонятно кому принадлежащий, постоянно живущий под угрозой разорения то ордынцами, то литвинами, то московитами. Вряд ли там в конце XIV века вообще было какое-либо постоянное население. Вот как оценивал заселенность тех краев советский историк М. Тихомиров ^{13} : « К югу от Оки, вплоть до Черного моря, лежала обширная полупустыня. Даже в конце XIV века[т. е. как раз во время Куликовской битвы. – В.Е.], спустя 150 лет после первых татарских погромов, путешественник, плывший по Дону, не увидел здесь поселений». Может быть суждение о полупустыне несколько преувеличено, но крупных постоянных населенных пунктов, которые могли бы служить ориентирами, в Подонье, по-видимому, действительно к концу XIV века не осталось.

Правда, вроде бы где-то в тех местах в XIII веке существовало то ли поселение, то ли какое-то временное пограничное рязанское укрепление, основанное князем Михаилом Всеволодовичем и якобы получившее по основателю название Чуры Михайловы. Но в последней четверти XIV века Подонье уже не было рязанским, и в нем от всех Михайловых и прочих чур ничего не осталось. Однако смутная память о единственном географическом ориентире в тех краях, возможно, могла породить сразу два фантома: Чуров и Михайлов. В любом случае, вряд ли можно сомневаться, что во времена Мамаева побоища на Красивой Мече ни Чурова, ни Михайлова и никаких других населенных пунктов не было. А вот на другой Мече, притоке Вожи на севере Рязанского княжества, городки наверняка стояли. Но не Чуров и не Михайлов.

Города Чурова нет на карте нашей родины. Но существовал такой городок Щуров на правом берегу Оки у впадения в нее Москвы-реки, ныне это заокский район Коломны. А в сотне километров к югу на берегах притока Оки речки Прони стоит город Михайлов, райцентр Рязанской области. И, что поразительно, место Вожской битвы у впадения рязанской Мечи в Вожу действительно находится примерно посередке между двумя этими городами, к тому же всего-то в нескольких километрах от северо-западной окраины Рязани! Жаль только, что, согласно нашим энциклопедиям, Михайлов возник только в середине, а Щуров и вовсе лишь в конце XVI века. Следовательно, в «Задонщине» речь идет не о них. А о чем? Да Бог (и, разумеется, А. Фоменко) его знает, если, конечно, «Задонщина» писана в XIV, а не в XVI веке! Однако, считается, что в XIV, причем почти сразу после Мамаева побоища, которое было…

Кстати, а что там по этому поводу в самой «Задонщине»? А в «Задонщине» вот что: « А от Калкской битвы до Мамаева побоища сто шестьдесят лет». Сражение на Калке имело место в 1223 году. Следовательно, если верить «Задонщине», Мамаево побоище произошло в 1383-м, в крайнем случае с учетом особенностей древнерусского счета лет ^{14} – в 1382 году. Однако традиция приурочивает Куликовскую битву к 1380 году, а другие даты, возникшие в альтернативных сценариях, как мы уже видели, еще более ранние. Получается, автор «Задонщины» после хорошего застолья не очень-то ориентируется не только в пространстве, но и во времени. Впрочем, чего с него взять – поэт. А великому князю Дмитрию Ивановичу, не поэту, чтобы одолеть не какого-нибудь там Бегича, а конкретно Мамая, никак нельзя было плюнуть на все и попировать еще пару-тройку лет – тогда пришлось бы ему воевать уже с другим супостатом, так как, согласно нашей летописной традиции, не прожив и года после поражения в Куликовской битве Мамай отправился к своим татарским праотцам. А в 1382 году другим супостатом оказался бы Тохтамыш, воевать с которым Дмитрию, как мы знаем, было почему-то не с руки.

Но вернемся к идущим своим чередом событиям на княжеском пиру. После того как трезвым князьям удалось растолковать Дмитрию, что собирать поход следует не на север, а на юг и не на Днепр, а на Дон, великий князь, в свою очередь, начал вразумлять видимо еще менее «врубающегося» двоюродного братца: « И сказал князь великий Дмитрий Иванович: «Брат, князь Владимир Андреевич, пойдем туда, прославим жизнь свою, удивим земли, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили! Испытаем храбрецов своих и реку Дон кровью наполним за землю Русскую и за веру христианскую!»».

Ничего не ответил брату Дмитрию брат Владимир. Видимо, был «не в кондиции». Он вообще в «Задонщине» мало говорит и абсолютно ничего не делает, хотя поминается и в изначальном названии, и регулярно по тексту вслед за двоюродным братом. Вместо того чтобы, опорожнив «на посошок» ковшик-другой, спешить в зеленую дубраву со своим засадным полком, которому предстоит решать исход Куликовской битвы, он терпеливо и молча выслушивает длинные монологи великого князя Московского и пару раз в ответ поет ему невразумительные краткие дифирамбы. Если проводить параллель со СПИ, роль Владимира Серпуховского Храброго очень близка роли Буйтур Всеволода Курского, хотя, как мы еще увидим, эту роль в «Задонщине» на всякий случай, как в хорошем театре, дублирует младший Ольгердович.

В отличие от двоюродного брата Дмитрий Иванович показал себя деятельным князем и тут же, за столом, развернул агитацию среди соратников и вербовку их для похода на Дон. Но с какой целью? Какие аргументы он выдвинул для похода? Какими высокими идеалами руководствовался? Защищать родную московскую землю? Спасать свой народ от злых ворогов? Ни хрена подобного! Цель донского похода он формулирует отнюдь не возвышенно: прославиться, удивить мир, войти в историю. Впечатление чуть сглаживает заимствованный из СПИ стереотипный рефрен «за Русскую землю», дополненный в «Задонщине» еще и христианской верой, в результате чего получилось, что христианской вере требуются кровавые человеческие жертвы, целая река крови! В том, что слова о Русской земле – не более чем поэтическое заимствование из СПИ, сомневаться не приходится. Мы уже видели, что даже сам Дмитрий Иванович свою Залесскую землю Русью не считал. Так что, если без экивоков, то в принципе мотивы похода Дмитрия ничем не отличаются от мотивов Игоря Новгород-Северского: все то же желание испить шеломом Дону великого, добыть воинам честь, а себе славу. Правда, к этому добавляется еще не свойственная северскому князю кровожадность. Дмитрий жаждет целые реки крови, одного Дона ему мало: « Быть стуку и грому великому на речке Непрядве, меж Доном и Днепром, покрыться трупами человеческими Куликову полю, потечь кровью Непрядве-реке!». Существенный момент: Непрядва и Куликово поле названы уже в «Задонщине». Сразу вместе. Далее по тексту Непрядва встречается еще восемь раз, и все восемь в устойчивом обороте «на поле Куликовом, на речке Непрядве». Эта былинно избыточная устойчивость уже сама по себе наводит на мысль о поздней обработке текста. И действительно, судя по дошедшим до нас спискам «Задонщины», в изначальном тексте вместо Непрядвы была просто Непра, то есть Днепр, и место Куликовской битвы локализовалось где-то в междуречье Дона и Днепра, заметим себе, опять-таки дословно вторя СПИ. Ох, уж эти мне поэты! Вот и ломай теперь голову, настоящие ли слова Дмитрия Ивановича цитирует «Задонщина» и на самом ли деле она называет точное место битвы с Мамаем именно на реке Непрядве или все это не более чем вольные поэтические перепевки СПИ с последующими интерполяциями переписчиков?

Между тем действие «Задонщины» продолжает разворачиваться и завлекать читателя. Волею автора на сцену для очередного диалога выступает следующая пара братьев, на сей раз не двоюродных, а то ли родных, то ли сводных. « Молвит Андрей Ольгердович своему брату: «Брат Дмитрий, два брата мы с тобой, сыновья Ольгердовы, а внуки мы Гедиминовы, а правнуки мы Сколомендовы. Соберем, брат, любимых панов удалой Литвы, храбрых удальцов, и сами сядем на своих борзых коней и поглядим на быстрый Дон, напьемся из него шлемом воды, испытаем мечи свои литовские о шлемы татарские, а сулицы немецкие о кольчуги басурманские!»». Оказывается, братья Ольгердовичи тоже оказались на великокняжеском пиру и с самого начала были втянуты в «Задонщину» вместе с Куликовым полем и Непрядвой, но без всяких Березуев. Кстати, коли уж затронуты Гедиминовичи, хочется сделать небольшое отступление.