Текст книги "Старая Крепость (Книга 1)"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

НАДО УДИРАТЬ!

Утром, когда я еще спал, ко мне прибежали Петька и Куница. Куница был встревожен. Про Маремуху и говорить нечего. – Мы удрали со второго урока! – запыхавшись, сказал Куница. – Котька Григоренко пришлет за тобой петлюровцев, и тебя посадят в тюрьму! – оглядываясь по сторонам, выпалил Маремуха. – Погоди... Расскажи ему все сначала! – перебил Петьку Куница. – Я был в уборной... с утра... Как пришел в гимназию... Слышу, голос Котьки за перегородкой... Поглядел в щелочку, а там Жорж Гальчевский курит около стенки, а Котька ему рассказывает. Я встал на цыпочки и подслушиваю. "Ударили черепицей по лампе, керосин хлюпнул прямо на столик",рассказывает Котька. Ага, думаю, это про вчерашнее. "Чуть дом не спалили. Хорошо, папа схватил горящий столик да швырнул в сад на клумбу..." Потом Гальчевский что-то у Котьки спросил, а что – я так и не расслышал, а Котька и говорит: "А за то, что его из гимназии выгнали!" Ага, думаю, разговор про тебя. Василь. А тут, как назло, кто-то вошел в уборную, они замолчали, я тогда выскочил в коридор и – к Юзику. Рассказал ему все, и вот мы со второго урока удрали, чтобы тебе сказать. Пение было. Родлевская ушла за нотами, а мы – к тебе. – Тебя с Куницей не вспоминал? – Меня? Нет! А что? – заволновался Маремуха. – И не говорил, что делать будет? – Больше я ничего не слыхал! – ответил Петька, потом вдруг подпрыгнул и радостно выкрикнул: – Да, я же тебе, Васька, самого главного не рассказал! У Кияницы вся ряса сгорела. И бороду свою рыжую он посмолил. Вот здорово! Правда? Но и это меня не утешило. "Дело худо, – думал я. – Если Котька подозревает, что это я бросил черепицу, то, конечно, он уж не одному Гальчевскому рассказал об этом". – Ну... а ты что скажешь, Юзик? – спросил я Куницу. – Я вот что думаю, – сказал Куница. – Все втроем мы должны удрать к красным. Они ведь уже совсем близко. А тут, в городе, нам оставаться нельзя. Я впервые видел Куницу таким. Он разговаривал с нами, как взрослый. Глаза его горели. – Хорошо, Юзик! Пусть будет по-твоему, но как же мы это сделаем? – спросил я. – Я же сказал: надо убежать к большевикам. Возьмем хлеба побольше и пойдем на Жмеринку. Большевики в Жмеринке. Поступим к ним в разведчики. Понятно? – А родные?..– спросил Маремуха.– Они не пустят... – Родные! Родные! Эх ты, нюня! Мамы испугался, да? А что, лучше будет, если из-под маминой юбки в тюрьму потащат? – закричал Куница. – Постой, Юзик, не кричи, – тихо сказал я Кунице. – А если красные еще не в Жмеринке? Где мы будем тогда искать большевиков? А ночевать где? Вдруг дождь? Только тише ты, не кричи, – тетка услышит. – Наши в Жмеринке. Я тебе говорю! Я читал прокламацию партизанскую об этом! – уверенно сказал Куница. – Пусть так. Но ведь до Жмеринки далеко! Как мы дойдем туда пешком? – Юзик, послушай, – сказал я, – зайдем сперва в Нагоряны. Я очень хочу батьку повидать. Ведь Нагоряны по пути, там отдохнем. Оттуда и в Жмеринку ближе, а? – Ладно! Но если идти, так теперь же! – решил Куница. – Долго не копаться. – А что нам копаться? Вы бегите, собирайтесь, я только возьму перочинный ножик, рогатку и хлеб. Я вас буду ждать около Успенской церкви, в скверике! Мы сразу же расстались. Выпустив хлопцев на улицу, я побежал в комнату. Тетка была на огороде. Это хорошо – ничего не надо объяснять. Я схватил свои припасы и помчался к Успенской церкви. Через несколько минут с сеткой и бамбуковым удилищем туда прибежал Маремуха. В руках у него болталась беленькая жестяночка из-под консервов. – На червей! – объяснил Петька. Куница прибежал последним. Он держал в руках фляжку с водой и маленький сверток. – Это хлеб с брынзой! – запыхавшись, объяснил он. – У тебя, Петька, большие карманы, на, возьми. Петька сунул сверток в карман. Куница взял у Петьки удилище, и мы тронулись в путь.

Ближе к полудню мы подходили уже к Нагорянам. За перевалом, где дорога круто сворачивала вниз, я узнал знакомую березовую рощу. Ну да, это она, милая березовая роща! Здесь мы сделаем привал! Высокие белостволые березы шуршат прозрачной глянцевитой листвой, сквозь нее просвечивает ясное небо. Внизу, в лощине, под глинистыми осыпающимися склонами рощи журчит родник. Обнаженные коричневые корни берез омывает лесная вода. Юзик Стародомский с размаху бросил в ручей камень. Раздался звонкий всплеск воды, и брызги упали в прибрежную траву. – Хлопцы, полежим! – предложил Петька. Пятнадцать верст не такая уж большая дорога, но у Петьки на спине намокла от пота рубашка. Он здорово устал. – Только недолго! – предупредил я, опускаясь на мягкую траву. Куница улегся рядом со мной. Длинное Петькино удилище он, точно пику, поставил под маленькой березкой. Я перевернулся на спину и рассказал ребятам, как мы в прошлом году весной вместе с моим двоюродным братом Оськой пили здесь березовый сок. Сок был замечательный. Штопором перочинного ножа я продырявил тогда вязкую кору почти у корней вон той, самой старой березы, что склонилась над родником. К пробуравленному отверстию я прикрепил желобок из белой жести, а Оська подставил коричневую бутылку. Не успели мы отойти, как из дерева в бутылку закапал чуть желтоватый березовый сок. Пока бутылка наполнялась соком, мы кувыркались, пугая зябликов, на мокрой еще лужайке, покрытой прошлогодней листвой, и фуражками ловили на первых весенних цветках мохнатых черно-красных шмелей. Шмели жалобно гудели у нас в фуражках, мы осторожно убивали их сосновой щепочкой и, убив, доставали из шмелиных животов белый жидкий мед. Мы запоминали, где какая птица начинает вить гнезда, чтобы потом прийти поглядеть на ее детенышей. Так, кувыркаясь и удивляя друг друга новыми находками, мы наконец усталые, вот как сейчас, упали в траву. А потом, когда березового сока натекло в бутылку много, мы выпили его тут же на поляне. Он булькал у нас в горле, чуть горьковатый первый сок весны! Облизываясь, мы следили друг за другом, чтобы, чего доброго, никто не отпил лишнего. Как жаль, что сейчас нельзя было наточить соку из этих берез, – весь сок давно уже ушел в листья, – а то мы напились бы его вдоволь. – Да, это было бы здорово! – сказал Куница. – Ну ладно, пошли, что ли? – Верно, пойдем, тут ведь пустяк осталось дойти, – согласился я. Куница быстро вскочил на ноги, оставив после себя вмятину на лужайке. Петька Маремуха встал нехотя, потягиваясь, как сытый кот. Он ленивый у нас, этот коротышка. – Пойдем, пойдем, нечего тебе потягиваться. Там отдохнешь. Ишь раззевался, – сказал Куница, и мы покинули березовую рощу.

В НАГОРЯНАХ

Далеко от главного Калиновского тракта, который ведет на Киев, около узенькой, но глубокой реки, на глухой проселочной дороге, лежит село Нагоряны. Очень неровное, с крутыми пыльными улицами, это село раскинулось на буграх, над скалистыми обрывами. Перевалив через Барсучий холм, мы увидели соломенные крыши нагорянских хат. Мой дядька Авксентий жил на окраине села, возле кладбища. Около его хаты сохли на плетне глиняные, с почерневшими донышками горшки и мокрое потрепанное рядно. Три курицы рылись под крыльцом, вздымая облачка серой пыли. – Подождите тут. Я схожу в хату, вызову дядю, – сказал я Маремухе и Кунице. В последнюю минуту у меня екнуло сердце: а не влетит мне от дядьки за непрошеных гостей? Но не успел я переступить порог крыльца, как дядька Авксентий, услышав говор на дворе, появился на пороге сам. Рослый, в свисающих штанах, в холстинной сорочке, с недовязанным остроносым постолом в руках, он пошел нам навстречу. Лицо у дядьки Авксентия было смуглое и обветренное. – Ото, та це Василь! Откуда? Ну, здравствуй! Вот не ожидал! Счастливый день будет, если с вечера гостей встречаю. А хлопцы возле тына твои? спросил дядька, пожимая шершавыми, жесткими пальцами мою руку. – Мои, мои, дядя! Добрый вечер! Мы вот пришли к вам рыбу ловить... – Ну что же, заходите, рыбы на всех хватит. Мы с Оськой вчера целый вечер лазили по воде, даже я застудился. Хриплю, слышишь как! Ну, чего ж вы на дворе стоите? Заходьте в хату. – Дядя, а тато где? – осторожно спросил я, переступив порог. Задымленная комната с широкой постелью в углу была пуста. – Мирон?.. А его здесь нет... Мирон пошел с Оськой в Голутвинцы... Там ярмарка... – как-то нескладно ответил дядька. Значит, мы разминулись с отцом? Ведь Голутвинцы под городом. А может, он зайдет оттуда домой, в город? Вот будет жалко! – Да садитесь, хлопцы! Ну, чего ж вы стоите? – пригласил Авксентий. Рассказывайте, что нового в городе. Как там петлюровцы поживают? У нас их тут мало. Проскочит один-другой по шляху, а в село заезжать боятся. Я уселся на треногий стульчик и рассказал дядьке, как петлюровцы обыскивают жителей каждую ночь, как попы служат в кафедральном соборе молебны за здоровье Петлюры, рассказал я и о том, как закрыли наше училище. Петька Маремуха вместе с Куницей уселись на лавочке. Маремуха с любопытством оглядывал задымленную печь, набитую желтой соломой. Возле печи на полу лежала кучка сыромятных, покрытых шерстью ремешков, из которых дядька плел себе постолы. Осмотрев комнату, Петька выглянул в окно, видно, побаиваясь, как бы не украли бамбуковое удилище и сетку. Зря боится – не утащат: здесь не город, все люди знакомые, все на примете. Куница исподлобья поглядывал на дядьку. Потом тихонько дернул меня за локоть и прошептал: – Про крепость расскажи... И про губернаторский дом. И про партизан, что листовки по ночам расклеивают на столбах. – Хорошо, хорошо, не мешай! – отмахнулся я и торопливо рассказал дядьке о том, что мы видели в крепости. Морщинистое лицо Авксентия нахмурилось. Об атамане Драгане и его черножупанниках я рассказать не успел. Дядька сразу поднялся и перебил меня: – Вот что, хлопцы, я сейчас, пожалуй, схожу к одному человеку, у него хороший бредень есть. Договорюсь с ним, чтобы завтра с утра ловить рыбу всем разом. Он живет тут близенько. Я увидел, как сразу заблестели от удовольствия глаза у Куницы и Маремухи. Хорошо, что я уговорил их зайти в Нагоряны. Понемногу я начинаю забывать о городе, о тяжелых воспоминаниях и волнениях, которые связаны с ним. – Хлопцы, – сказал я, – завтра, как половим рыбу, в лес пойдем. Я покажу вам Лисьи пещеры! – Куда, куда? В Лисьи пещеры? А где же они есть такие? – вдруг нахмурился дядька. – Как – где? Вы же сами меня водили! Помните, прошлым летом? – Я? Ну да, верно... А я и позабыл... Ох, какие непоседы! Не успели в гости прийти, а уж нечистая сила тащит вас в какие-то пещеры. Не ходите туда, ну вас! Гадюк теперь там развелось уйма! Еще ужалит какая! – Ну, тогда мы пойдем на речку, к сломанному дубу,– нерешительно сказал я, про себя соображая, что от сломанного дуба к Лисьим пещерам рукой подать. – На речку можно, – согласился дядька и надел свой соломенный капелюх. У двери он обернулся и позвал меня: – Василь! Поди-ка сюда! Я вышел вслед за Авксентием во двор. Молча мы зашли в клуню. Меня сразу же обдало запахом сухого сена – Василь, – тихо и строго спросил дядька, – а кто эти хлопцы, что с тобой пришли? Ты их хорошо знаешь? Смущенный строгим голосом Авксентия, я рассказал, кто такие мои приятели. – Батько Маремухи живет в усадьбе Григоренко? – спросил дядька. – Ну да! – обрадовавшись, подтвердил я. – Он мне в позапрошлом году чеботы чинил, – вспомнил Авксентий. – А второй кто? – А это Юзик Стародомский. Его отец собак ловит. Он возле Успенской церкви живет. – Слухай, Василь! – сказал тогда Авксентий и взял меня за плечо. – Завтра я тебя поведу к батьке. Он никуда не уходил. Это я нарочно про ярмарку сказал. А ты никому не смей говорить, что батько в Нагорянах. А то сразу приедут петлюровцы и схватят его, да и меня вместе с ним. На меня они косятся с прошлого года, и до Мирона у них тоже дело есть. Приказ об аресте – понимаешь? Слух прошел, что это не без его участия листовки партизаны печатают. Понятно тебе? Я вам ничего не запрещаю, можешь водить хлопцев везде, завтра мы на рыбалку пойдем вместе, только обо всем молчок. Хлопцы-то знают, что батька здесь?.. – Да, я говорил... – И что у меня живет, тоже знают? Я виновато молчал. – Эх, ты, шалопут. Все успел выболтать...– с укором сказал дядька. – Да ведь мы...– с жаром сказал я и остановился. Хорошо бы, конечно, рассказать дядьке, что мы собрались к большевикам, но тогда надо рассказать и об исключении из гимназии. Нет, уж лучше помолчу... – Ну? – дядька опять строго посмотрел на меня. – Говори, чего замялся? Стараясь избежать неприятного разговора, я промямлил: – Мы... мы...– Потом выпалил: – Да мы сами ненавидим петлюровцев! Нам тоже сала за шкуру налили петлюровцы! Мы тоже ждем красных! Вы не бойтесь, дядя! Лицо дядьки Авксентия сразу подобрело. Он улыбнулся. А я отважился и, вспомнив о хлопцах, которые дожидаются меня в хате, спросил: – Дядя, а нельзя нам сегодня рыбу половить? – Рыбу? Сегодня? Вот далась вам эта рыба. Ну ладно – рыба так рыба! Теперь, правда, время такое, что бомбы переводить жалко, ну да ладно – для гостей не пожалею. Видал, как рыбу бомбами глушат? Ну, ничего, еще раз поглядишь! Только вот вы померились, наверно, с дороги? Голодны. небось? – Нет, нет, мы ели дорогой... – Ну, тогда подождите меня, а я до соседа заскочу. Я быстро. Я побежал в хату, предупредил хлопцев, что мы пойдем на рыбу. Пока дядька ходил в соседний двор, мы отдохнули с дороги в низенькой прохладной хате, а потом вышли на улицу. Я насилу уговорил Маремуху не брать сетку. Зачем она сдалась, когда одной бомбой можно наглушить втрое больше? Вскоре из соседнего огорода вышел дядька, держа на ладонях две ржавые круглые бомбы. Маремуха с опаской взглянул на них. Да и мы с Куницей шли рядом с дядькой не без волнения. "А вдруг он споткнется и упадет?– думал я.– Ведь бомбы тогда могут взорваться". Но дядька и не собирался падать; держа в руках пустое ведро, он спокойно шагал под гору – широкоплечий, кряжистый. Бомбы он положил в карманы.

Место, куда привел нас дядька, было пустынное, тихое. Среди деревьев, над обрывистым берегом реки, зеленела небольшая полянка. Нагоряны остались где-то позади, за лесом. Старые яворы, кривостволые дубы и целые заросли бузины отделяли нас от села. Внизу, под скалистым обрывом, текла река. Отсюда, с высоты, вода в речке казалась черной. На берегу, усыпанном камнями, я увидел опрокинутую вверх дном лодку. Сбоку, где скалы обрывались не так круто, белела тропинка. – Слухайте, хлопцы, – поглядев вниз, приказал дядька. – Я в речку не полезу, брошу бомбы, а рыбу вы уж сами будете ловить. А теперь марш отсюда! Прячьтесь вон за те деревья. Мы побежали вверх по течению реки на бугор, поросший густым лесом. Прячась за высокий ясень, Маремуха крепко обнял его руками. Казалось, он собирается валить дерево. Куница присел на корточки за дубом и, высунув из-за ствола голову, следил за Авксентием. Стоящий на краю обрыва дядька был хорошо виден нам отсюда. Отшвырнув в траву капелюх, дядька полез в карман, вынул бомбу и осторожно положил ее на траву около капелюха. Потом он достал вторую и, сразу выдернув из нее шпильку, бросил бомбу далеко на середину речки. Только бомба отлетела, как дядька упал на траву. Прижавшись к ней лицом, он лежал как убитый. Не успели разойтись и подкатиться к берегу вздрагивающие круги, как вдруг с самого дна тихой и спокойной речки вырвался ослепительный белый столб закипающей воды. Он взлетел почти на высоту обрыва, и, казалось мне, еще немного – и брызги этой белой воды упадут на лежащего ничком дядьку. Гул от взрыва прокатился далеко за лесом. Чудилось, вот-вот повалятся на нас высокие дубы, а полянка, с дядькой вместе, рухнет с обрыва в реку. Но не успело еще смолкнуть эхо от взрыва, как дядька не спеша, точно он отдыхал, поднялся и взял вторую бомбу. Он долго выдергивал из нее шпильку, – наверное, проволочка заржавела и не поддавалась,– а мне не терпелось. "Ну, ну, скорее, а то разорвет!" Наконец дядька освободил рычажок и швырнул бомбу вниз. Эта упала ближе, где-то у самого берега. Взрыв второй бомбы показался нам уже не таким страшным. Подумаешь, я и сам бы мог бросить бомбу! По крутой белой тропинке, цепляясь руками за камни, мы помчались вниз, к речке. Дядька уселся на берегу и закурил, а мы мигом сорвали с себя одежду и полезли в воду. Но дядька тоже не утерпел – он положил недокуренную цигарку на камешек и стал раздеваться; а потом легко перевернул лодку-плоскодонку, достал из-под нее куцее весло и, столкнув лодку на воду, с разбегу прыгнул на корму. Авксентий сидел на корме, загребая узеньким веслом воду. Вихляя и покачиваясь, лодка выплыла на середину реки. Мы бросились за ней вдогонку. Каждому из нас хотелось доплыть первому туда, на середину реки, где белела всплывшая рыба. Больше всего было марен и линей. Скользкие, покорные, словно неживые, рыбины то и дело выскакивали у меня из рук. Я ловил их снова то под самым носом у Петьки, то у Куницы и швырял в лодку. Рыбины шлепались к волосатым ногам дядьки, блестящие, с серебристо-синей чешуей. Глаза у них были пьяные от страха. Я кувыркался в пахнущей тиной воде, наотмашь хлопал по ней ладонями, кверху подлетали прозрачные брызги. Мне было очень радостно. Тогда я еще не понимал, что так глушить рыбу – преступление. – Тише ты, шалопут, не брызгайся! – закричал мне дядька, которого я обдал водой. Держа марену в зубах. Куница схватил у меня щуку и окуня и поплыл к лодке, шлепая по воде свисающими рыбьими хвостами. Бросив дядьке добычу. Куница перевернулся на спину, оскалил на солнце зубы и, отдыхая, почти не шевелясь, медленно поплыл вниз. Рыбы много. Собрав самую крупную в ведро, дядька выбросил мелкую обратно в реку. – Нехай растет! – улыбнулся он, заметив, что мы с сожалением наблюдаем, как рыбы уплывают по течению. – Подрастет – опять словим. От меня еще ни одна рыба не убегала. Мы возвратились в село с богатым уловом. Жена дядьки, Оксана, быстро растопила печь. Она выпотрошила нашу рыбу и, вымыв ее, вываляв в муке, бросила на сковородку, в растопленное масло. Поев как следует жареной рыбы, – уху Оксана пообещала сварить завтра, – мы отправились в клуню усталые и сытые. – Василь, а у тебя дядька отчаянный,– ворочаясь рядом, прошептал Маремуха. – Ловко он бомбу бросил, а? – с завистью вспомнил и Куница, зарываясь в сено. – Ну, бомба – это что, вы бы посмотрели, как он из винтовки по зайцам палит! – обрадовавшись, что мой дядька понравился хлопцам, похвастал я. И, прежде чем заснуть, я долго рассказывал Петьке и Кунице все, что знал о дядьке Авксентии. Зимой из обыкновенной русской винтовки, принесенной с фронта, дядька подшибал на полях длинноногих зайцев. Как-то раз он при мне из этой самой винтовки подстрелил ширококрылого ястреба. Ястреб, который несколько минут назад, высматривая добычу, плавно кружился над деревьями, вдруг затрясся там наверху, в небе, и точно рваная серая тряпка, полетел вниз. Падая, ястреб застрял в ветвях старого явора. Я уж было полез за ним на дерево. Но только я ухватился за первую ветку, как ястреб сорвался оттуда и, хлопая слабеющими крыльями, упал на покрытую прелыми листьями землю. Я с опаской ловил подстреленную птицу, а дядька хитро улыбался и скручивал цигарку... В первый приход петлюровцев, прошлым летом, когда полицейские стали выкачивать по селам оружие, нагорянский поп, с которым Авксентии давно был не в ладах, донес петлюровцам, что у дядьки есть винтовка. Винтовку петлюровцы нашли в скале над хатой, а патроны – в пустой собачьей будке на дядькином дворе. Сперва Авксентия выпороли на выгоне у сельской церкви, выпороли, как, смеясь, говорили петлюровцы, "на початок, щоб добрый був", а потом на реквизированной в этом же селе подводе повезли в город. По дороге, когда подвода проезжала Калиновским лесом, дядька Авксентий ударил одного из охранников своим тяжелым кулаком меж глаз и скрылся в лесной чаще. Возница, который вез моего дядьку и его конвоиров в город, был наш знакомый, односельчанин Авксентия. В этот же день вечером он пришел к моей тетке и рассказал, как убежал Авксентии. Петлюровцы, которые везли дядьку, не ожидали побега. Один из них дремал, а тот, кого дядька ударил в переносицу, закуривал папироску. От дядькиного удара все лицо у него залилось кровью, и нос сразу вспух, как бульба. Возница говорил, что петлюровцы, не слезая с телеги, не целясь, наобум стреляли в лес, по деревьям. А у нас в то время гостил сын дядьки, мой двоюродный брат Оська. Тетка ничего не сказала ему об этом происшествии. Только потом от односельчанина дядьки мы узнали, что Авксентии благополучно удрал от петлюровцев, что он жив-здоров, но живет не в селе, а прячется где-то в лесу. Односельчанин передал нам от дядьки Авксентия подарок – кусок сотов с медом диких пчел. Бродя по лесу, дядька нашел в дупле возле Лисьих пещер пчелиное гнездо, пчел выкурил дымом, а мед забрал. Теперь о побеге узнал и Оська. Он очень гордился подвигом отца и этим медом. – Василь! А Лисьи пещеры далеко отсюда? – толкнул меня Петька Маремуха. – Близко. Ну ладно, давай спать, – сказал я. – Завтра утром я сведу вас туда. Посмотришь сам.

ЛИСЬИ ПЕЩЕРЫ

Мы спали очень долго, а когда проснулись, дядьки уже не было. Он пошел за солью на другой конец села. Мы позавтракали без него. Надо хоть снаружи, пока нет дядьки дома, осмотреть Лисьи пещеры. Я веду ребят туда тропинкой, которая вьется по каменистому берегу реки. Река чуть-чуть дымится. Жирные лягушки, услышав наши шаги, громко шлепаются одна за другой в воду. Скалы бросают тень на берег. Вдали видна обросшая доверху лесом Медная гора, за ней, у поворота реки. Барсучий холм и еще дальше – белеющие в зеленом лесу, выщербленные ветрами "товтры". Далеко на юго-запад, к отрогам Карпатских гор, к Галиции, уходит эта белая гряда известковых каменистых холмов, которые здесь называются "товтрами". В этих "товтрах" скрыто немало ущелий и пещер. Местные жители боятся забираться далеко в "товтры" и при случае обходят их стороной. Многие из них верят, что в "товтрах" живет "нечистая сила": она хватает человека, как только он переступит порог ущелья или пещеры, и тащит его дальше, под землю, в пекло. Мой дядька Авксентий, пожалуй, лучше всех нагорянских крестьян знает Лисьи пещеры. Верст на пять вокруг нет ни одной приметной щели в скалах, которая не была бы ему известна. А если камни возле такой щели задымлены, покрыты копотью, так и знай: выкурил отсюда мой дядька желтую пышнохвостую лисицу, выследив ее убежище по чуть заметному на белом снегу следу... ...На опушке леса, в орешнике, мы выломали длинные сучковатые палки и ободрали с них зеленые листья. Мы пошли вверх по устланному прелыми листьями и сухим валежником дну оврага. Хворостинки похрустывали у нас под ногами. Мы шли втроем, отважные, храбрые путешественники. Куница хоть и не знал дороги, но шел впереди, как атаман. Петька пыхтел рядом со мной. Он сопел – ему было тяжело карабкаться вверх по неровному дну оврага. Обомшелые деревья росли по обоим склонам оврага. Их густая листва закрывала солнце. Легкие прозрачные папоротники дрожали у нас под ногами. Когда мы подошли почти вплотную к тому месту, где начинались Лисьи пещеры, я первый выскочил на ровную, усыпанную мелким щебнем полянку. – Глядите, ничего не видно, правда? – гордо показал я ребятам на круглый, черный, местами обросший мхом камень, который лежал под скалой. Камень этот казался сброшенным откуда-то сверху, с Медной горы. – Ну, а где же пещеры? – спросил Куница. – А вот, гляди! – И я спрятался за камень. Как огромная черная тыква, он прикрывал собою вход в подземелье. Теперь прямо передо мной в скале чернела трещина. Никто бы и не подумал, что здесь начинаются Лисьи пещеры. А на самом деле пройти в пещеры можно легко и свободно. Позади часто, тяжело дышал Маремуха. Ребята обошли камень и стояли у меня за спиной. – Обязательно пойдем сюда! Сегодня же. Свечей достанем и пойдем! – сказал Куница. Он жадно глядел в трещину скалы. – Чудак, где ты достанешь здесь свечей? – ответил я Кунице. – Где?.. А в церкви. Здесь же есть церковь? Сегодня что у нас? Пятница. Эх, жаль, службы утром нет. Ну, просто у старосты попросим или купим. Долго стоять перед входом в пещеру было страшновато. Слова дядьки о гадюках заставили меня насторожиться. Того и гляди, выползет какая из трещины... Я предложил ребятам взобраться повыше. Мы влезли на круглый камень, закрывающий вход в пещеру, и уселись на этом холодном, скользком камне, как настоящие лесные разбойники, отдыхая и поглядывая по сторонам. В лесу было очень тихо. Кое-где сквозь густую листву высоких ясеней пробивался косой солнечный луч, освещая радостным, золотистым светом сырой полумрак оврага. Вокруг было глухо и влажно, словно в погребе. На опушке, должно быть, солнце грело вовсю, а тут нам казалось, что уже наступил вечер. Вдруг Маремуха дернул меня за ногу и кивнул на пещеры. – Что там такое? Гадюка? Теперь и я услышал какой-то глухой звук, раздавшийся в подземелье. Не то кто-то кашлянул там, не то камень оборвался и глухо упал на землю. – Ты слышал? – шепнул я Кунице. Куница сразу насторожился и лег на камень. Мы устроились рядом с Куницей. В пещере снова кашлянули, на этот раз еще ближе. Может, это лает лисица, забавляясь со своими детенышами? Опять где-то совсем близко захрустел щебень. И вдруг из темной щели высунулась наружу чья-то рука. а затем появился человек. От неожиданности я вздрогнул. Да ведь это же мой батько! Он сильно оброс. У него отросли усы и борода, но я узнал его сразу и по синей сатиновой рубахе и по знакомому широкому ремню на ней. Мне хотелось крикнуть ему: "Тато, татко! Я здесь!" Но крик застрял у меня в горле. А отец обернулся к нам спиной и крикнул в пещеру: – Выходите, где вы там? И тут из подземелья к черному камню выскочил Оська, а за ним вышел какой-то обросший бородой человек в резиновом плаще. – Это свои! – выкрикнул я, толкая хлопцев, и мы кубарем скатились на землю. Я первый, обежав круглый камень, выскочил навстречу отцу, но сразу же шарахнулся в сторону. Отец целился в меня из нагана, человек в резиновом плаще – тоже. "Они сумасшедшие!" – подумал я и что было силы рванулся к оврагу. – Васька! Василь! Погоди! – закричал мне вдогонку отец. Я сразу остановился и с опаской поглядел назад. Отец стоял, опустив наган. Это действительно был мой отец – молчаливый, угрюмый, почти никогда не улыбающийся. За поясом у него был сверток с газетами, отпечатанными на синей оберточной бумаге. Надо было сразу броситься к нему на шею, поцеловать его в густые, колючие усы, но я подошел к отцу, как к чужому, медленно, неловкими шагами Перепуганные Куница и Маремуха выглядывали из-за камня. – Как ты попал сюда, Васька? – удивленно спросил отец, нагнувшись и целуя меня в лоб. – Я из города... Мы зашли к дядьке Авксентию... – Откуда ты знаешь эти пещеры? – А меня прошлый год дядька Авксентий водил сюда... – Дядька Авксентий? – переспросил отец и недовольно крякнул. Потом он покачал головой и, заметив стоявших в отдалении хлопцев, спросил: – Это Маремуха, да? А второй кто? Я уже позабыл! – Юзик Стародомский... Оська подмигнул мне из-за спины отца. – Это наши, зареченские...– вполголоса сказал отец обросшему человеку. Тот вслед за отцом спрятал в карман револьвер. И вдруг... Что такое? Не может быть! Ведь это Омелюстый! Ну да, Иван Омелюстый, наш сосед, который тогда отстреливался от петлюровцев из башни Конецпольского. С перепугу я его сперва не узнал. Вот здорово! Значит, Иван жив! Но как оброс,– видно, не брился добрый месяц. – Дядя Иван, добрый день! – весело сказал я, протягивая соседу руку. – Я ж говорил Ваське, что вас не поймали, – сказал, подходя, Куница. – Кто поймает? Кто меня может поймать? – насторожившись, спросил Омелюстый – А петлюровцы!.. Мы с Васькой тогда видели, как вы заскочили в башню. Помните? А тот чубатый хотел перебежать кладку, а вы в него выстрелили, и он упал прямо в речку! – Ах да, вот ты про что,– сказал Иван и удивленно посмотрел на Куницу. Ну, это когда было! Я уж позабыл. Да разве так ловят? Так, брат, ловить, знаешь, чур-чура – не считается. – Дядя Иван, а вы знаете, что с тем человеком? – С каким человеком? – Ну, с больным. Помните, вы его ночью к нам приводили? – Сергушин? – подсказал сосед. – Я не знаю фамилию. Ну, тогда, ночью вы с ним пришли. – Да, да, Сергушин,– сказал Иван. – Так его ж убили! Мы сами все видели.– И я рассказал, как поймали Сергушина, как расстреляли и как мы втроем убрали его могилу. Отец и Омелюстый слушали мой рассказ очень внимательно. Отец посмотрел на меня чуть-чуть недоверчиво. – Так вот оно что...– тихо сказал Омелюстый.– Я уже знаю, что его расстреляли, а вот как это случилось, от вас первых слышу. – Дядя Омелюстый, а кто был этот человек? – заглядывая ему в глаза, спросил Маремуха. – Которого расстреляли? Этот человек... Долго рассказывать... Знаете что, вот давайте подсобите нам сейчас, а потом, пожалуй, я вам расскажу. – А что подсоблять? – Вход в пещеру завалим. – А мы хотели... – Что хотели? – Хотели пойти посмотреть пещеры, – объяснил Маремуха. – Нечего вам в пещерах делать,– строго сказал Омелюстый. – Потом когда-нибудь я сам вас сведу всех. Не верите? Спросите вот Оську, сколько пещер я ему тут показал. Верно, Оська? – Показали! – согласился Оська. – Вот то-то же. А сегодня ходить туда нельзя! – сказал Иван и, оглядываясь, добавил: – Ну-ка, хлопчики, тащите камни из оврага, мы живо управимся. Делать было нечего, пришлось таскать камни. Пока мы таскали их, отец с Омелюстым заваливали этими камнями вход в пещеру. Скоро от входа в пещеру осталась только маленькая щель, – Фу! Заморился! – потирая руки, сказал Иван. – Пойдемте. Оська, фонарь не забудь! Мы пошли по лужайке над оврагом. Лужайка поросла свежей, сочной травой. Тут хорошо полежать. Трава мягкая, душистая. Отец прилег в стороне, под высоким явором. Омелюстый снял прорезиненный плащ и, сложив его вдвое, разостлал на траве. Он устроился на плаще и начал рассказ.

РАССКАЗ О НОЧНОМ ГОСТЕ

В ту холодную, ветреную зиму, когда окончилась война с немцами, через наш город повалили из германского плена русские солдаты. Пожалуй, ни в одном городе Украины их не было столько в этот год. Ведь около наших мест пролегала главная дорога с фронта. Худые, в рваных солдатских шинелях, с ногами, обмотанными тряпьем, шли люди из-под Тернополя и Перемышля через наш крепостной мост на вокзал, чтобы поскорее сесть на поезд и ехать домой. А в ту зиму появилась в городе опасная болезнь – испанка. Сотнями она уносила людей в могилу, и все очень боялись ее. С этой болезнью еще могли кое-как бороться те, у кого был дом, горячая пища, дрова. Ну, а каково было тем, кто глубокой морозной ночью пробирался Калиновским лесом? Болезнь настигала их в пути. Измученный голодом, тяжелой дорогой, человек вдруг понимал, что дальше идти не может, что все тело горит, ноги подкашиваются и – самое страшное – не от кого ждать помощи в холодном, засыпанном снегом лесу. И часто случалось: человек присаживался на краю дороги, чтобы немного отдохнуть, но уж подняться не мог, коченел и умирал тихой, неслышной смертью в каких-нибудь пяти верстах от жилья. Да и в городе было не лучше. Люди валялись на тротуарах вдоль Житомирской, по Тернопольскому спуску и в сырых, нетопленых залах духовной семинарии, куда их пускали обогреться гетманские чиновники. Я сам однажды видел, как со двора духовной семинарии выехали одна за другой три подводы, заваленные трупами. На двух подводах мертвых еще кое-как прикрыли рогожными мешками, а на последнюю подводу мешков, видно, не хватило, и возница сидел прямо на замерзших, посиневших трупах. А как боялись одного только слова "пленный" на Житомирской улице! Стоило такому человеку постучаться за помощью в дверь богатого дома на Житомирской, как мигом хозяева тушили свет и дом замирал. А если он уж очень долго стучался, горничная, звякнув цепочкой, чуть-чуть приоткрывала дверь и кричала: – Хозяев дома нету! Бог подаст! Доктор Григоренко даже звонок у ворот снял и медную дощечку со своей фамилией. Он боялся, как бы, не дай бог, к нему не позвонил какой-нибудь измученный солдат. А наши зареченцы, хоть и бедные были, но нередко сами зазывали странников к себе – поесть горячего борща, отогреться у плиты, а то и просто переночевать на теплой печке. Однажды на рассвете и к нам постучали, но слабенько так, чуть-чуть. Покойная мать моя проснулась и говорит: – Иван, пойди спроси, кто там. А я притворился, что не слышу,– очень уж хотелось мне спать. Тогда мама сама встала с постели. Она завернулась в одеяло, подошла к окну и стала дышать на замерзшее стекло. Вдруг она отскочила – и к отцу: – Ой, боже ж мой! Человека у нас под окнами убили! Мы открыли не сразу. Сперва все оделись. Потом тихонько на кухню вышел отец. Он выглянул на улицу и увидел, что на обледеневших ступеньках нашего крыльца лежит человек. Никого больше вокруг не было. Отважившись, мы открыли дверь на крыльцо и втащили человека к нам на кухню. Это был обыкновенный русский солдат, и упал он около нашего дома просто от голода и слабости. Мать поставила греть воду, а отец притащил из кладовой большое деревянное корыто, мы с отцом осторожно раздели больного и посадили в корыто. Я поливал его теплой водой, а отец мыл. Сколько мы воды на него потратили – не передать. Один за другим я брал с плиты казаны с теплой водой и опрокидывал их на голову больного. Он вскоре пришел в себя и только отфыркивался да глаза протирал. А я выносил грязную воду. Я выливал ее прямо с крыльца на улицу. Потом снег в этом месте почернел так, будто здесь грузили каменный уголь. Все белье и одежду нашего гостя отец сложил в тючок и, перевязав бечевкой, вынес в курятник, на мороз. Это ему мама моя покойная так наказала: – Человек нехай останется, а вшей его не надо. Пусть подохнут на морозе! Звали больного Тимофей, а фамилия его была Сергушин. Он возвращался из германского плена к себе домой в Донбасс. До войны Сергушин работал на Щербиновском руднике. У него под ресницами сохранились еще с той поры чуть заметные черные каемочки, – такие угольные каемочки, ребята, остаются почти у каждого шахтера, который долго рубит уголь. Постлали мы нашему гостю в каморке за кухней, там он и лежал у нас. В ту пору гетманская державная варта строго-настрого запрещала горожанам принимать к себе на жительство иногородних солдат, которые возвращались на родину. Гетман Скоропадский боялся, как бы среди них не оказались большевики. Чтобы и к нам, чего доброго, не прицепились чиновники из гетманской варты, мы и слова никому не говорили про нашего больного. На что вот Мирон – наш сосед,– Омелюстый кивнул в сторону моего отца, – а и тот ничего не знал про Сергушина. Мы думали, что он недолго у нас погостит, но вышло по-иному. Больше месяца пролежал он в темной каморке, а потом понемногу стал ходить по комнатам Отец покойный, бывало, как заметит, что Сергушин вышел из каморки,– мигом к двери и – на ключ ее. отец боялся, как бы кто из заказчиков не заметил его. А Сергушин пообвык в нашем доме и начал понемногу подсоблять отцу. Отец обтягивал колодку кожей, набивал подошву и отдавал Сергушину, а тот загонял деревянные шпильки. Ловко так приспособился – я и то не умел так. Наберет в рот пригоршню шпилек – и пошел выплевывать, словно шелуху от семечек, одну за другой. Выплюнул шпильку, сунул ее в дырочку, ударил молотком – и нет шпильки, только маленькая квадратная шапка из кожи торчит. И брился он очень ловко: возьмет у отца обыкновенный сапожный нож и давай по оселку гонять. Водит, водит – иной раз добрый час. А наточит – нож, словно бритва, острый хоть волос на лету руби Потом, густо намылив бороду, так. что пена с нее падала на пол, он раза два проводил ножом по щекам – и волос как не бывало. Это его в окопах так бриться приучили. Побрившись, он пудрил лицо картофельной мукой, которую мать для киселя припасала Иногда он садился у окошка и вполголоса пел свои шахтерские песни. А развеселится – держись! Только поспевай смеяться. Он здорово умел показывать китайские тени. Ну и ловкие же у него были пальцы, прямо удивительно! Мы, бывало, плотно закроем ставни, а он внесет в свою каморку лампу, поставит ее на корзину и давай пальцами шевелить. И сразу на стене перед нами тени забегают. Чего только он не умел показывать: и собак, и кошек, и сову, даже рак у него получался как живой. А однажды перед большой лампой обеими руками он показал нам, как дерутся два немецких солдата в касках Мы со смеху чуть не поумирали. Сергушин часто вспоминал свой рудник. Трудная у него там была работа, отчаянная. Последние месяцы перед мобилизацией работал он запальщиком, рвал под землей динамитом камень, пробиваясь к чистому углю. А я рассказывал Тимофею об училище, о том, какие у нас учителя, какая это нудная штука – итальянская бухгалтерия Однажды Тимофей слушал, слушал меня, а потом сказал. – Брось ты, Ваня, к чертям это коммерческое, – все равно лавочника из тебя не выйдет, это я по тебе вижу. Парень ты молодой, здоровый, тебе на коне верхом скакать, а не за конторкой киснуть над той бухгалтерией. Сейчас, брат другая коммерция нужна. Ничего я не сказал в ответ Тимофею, потому что и без его слов коммерческое училище мне надоело хуже горькой редьки. Ведь это отец меня туда при старом режиме учиться послал А скольких трудов это ему стоило, если б вы только знали! Три пары ботинок из самого лучшего бельгийского шевро он сшил совсем бесплатно директору коммерческого училища пану Курковскому У каждого из членов педагогического совета отец побывал на дому и просил, чтобы меня приняли в училище. Выздоровел Тимофей совсем и уходить от нас собрался. – Куда пойдешь, непоседа? – стал отговаривать его отец – Из одной смерти насилу вылез, а сейчас другой захотел? И здесь, пока гетмана не прогонят, ты сможешь пользу принести не хуже, чем у себя в Донбассе. Но, оставаясь у нас, Тимофей сказал отцу: – Слушай, дружище, ты хошь не хошь, а я тебе помогать буду. Семья у вас немалая, а я без дела никогда не сидел Подмастерье, правда, из меня плохой, но думаю, подсоблю вам Иначе не останусь. Чтобы не обижать Сергушина, отец согласился. И с этого дня Тимофей стал помогать отцу Когда я возвращался из училища, он расспрашивал меня, что в городе, какие новости, что слышно из Советской России Он просил меня доставать ему газеты, и я часто приносил их ему Как-то раз я сказал Сергушину, что в городе на столбах расклеен приказ о наступлении немцев на Петроград. Ну, он пристал ко мне: расскажи да расскажи, что написано в приказе. А я всего не запомнил. Вот и пришлось мне, как стемнело, бежать на базар за приказом. Долго, помню, я ходил около него: боялся, как бы не заметили гетманцы. Когда никого вокруг не было, я сорвал приказ со столба и притащил Сергушину. Тимофей похвалил меня за это, и с той поры я, выбирая удобные минуты, часто сдирал с заборов и со столбов разные гетманские приказы и объявления и приносил их Сергушину. Он все прочитывал и лучше моего отца знал, что делается в городе. И вот однажды мама зовет его пить чай, а в каморке пусто. Мы туда-сюда, я на крыльцо выбежал – нет Сергушина. Пропал, словно нечистая сила его под землю утащила. Стало мне обидно: ушел, думаю, и не попрощался; хоть бы записку оставил. А мама даже сказала: – Так всегда: сделаешь добро человеку, а он...– но не договорила. Отец посмотрел на нее нехорошо так, и она сразу замолчала. А поздно ночью слышим, кто-то в кухонную дверь барабанит. Отец подошел к двери, окликнул, оказалось – Тимофей. Ночью мы его не расспрашивали, а уж утром пристали: "Где это ты пропадал вчера?" Выдумывал он всякое, а правды нам так и не сказал. И вот с той ночи повадился он уходить в город. Однажды он вернулся домой на рассвете, запыхавшись, точно за ним кто-то гнался, и долго смотрел в окно. – Сиди дома, Тимофей! Куда тебя носит по ночам? – рассердился как-то раз отец. А мать добавила: – Тоже мне гуляние по ночам, когда люди спят. Еще беду накличете на нашу голову. И кого вы не видели на улице? Пьяных гетманцев? Ведь знакомых-то у вас нет? – Как знать, дорогуша, – шутил Тимофей, – знакомых найти нетрудно, я парень веселый, у меня весь свет знакомые! И вот в одну ясную, лунную ночь город неожиданно заняли красные. Рано утром, чуть только рассвело, Сергушин ушел из дому – как всегда без шапки, в отцовском сюртуке, в длинных штанах, в калошах на босу ногу. Вернулся он вечером, и мы его не узнали. Он пришел в кожаной буденовке с красной звездой, в защитной гимнастерке, в сапогах из хорошего хрома. Из кобуры у него выглядывала рукоятка нагана. Сергушин принес отцу его брюки, сюртук, калоши. Сергушин рассказал нам, что немцев и гетманцев из города выгнал Сумской полк. Сергушин отыскал в этом полку много своих земляков. – Землячков, землячков в городе – полно. То был я один, а сейчас весь Донбасс здесь! Коногоны, забойщики, откатчики – кого только нет! радостно говорил он, и нам было весело вместе с ним. Ушел от нас Сергушин поздно, а уходя, позвал меня с собою. – Проводи ты меня, коммерсант, до церкви! – попросил он. Я пошел... и больше не вернулся: Тимофей уговорил меня поступить к красным. И в ту же ночь он устроил меня в Сумской полк. Его земляки-шахтеры сразу выдали мне обмундирование, карабин, саблю, а на рассвете почти всем полком мы ушли из города. Я даже не успел попрощаться с родными. Нас перебрасывали в другой уезд – добивать гетманцев. Еще все спали, даже лавки на базаре были закрыты, когда мы верхом выехали по Гуменецкой улице на Калиновский тракт и запели веселую песню: Оружьем на солнце сверкая, Под звуки лихих трубачей Шахтер за свободу вступает, Разбивши купцов-богачей. Что там. скрывать, не сразу мне далась военная служба. После первого перехода от непривычки ездить верхом у меня так ломило ноги, что я едва ходил. Ведь до этого я никогда не ездил в настоящем кожаном седле. Трудно было справляться с лошадью – я не знал, как надо правильно надевать седло, и однажды надел его шиворот-навыворот, передней лукой к хвосту. Тимофей учил меня всему: и как затягивать подпруги, и как удобней, по ноге, отпускать стремена... А вскоре под Тарнорудой мы уж с ним вместе так лупцевали этих кайзеровских прислужников, что с них чубы в Збруч летели! Подались мы дальше, за Житомир, и тут прошел по фронту слух, что Петлюра, заменивший к этому времени гетмана, захватил со своими бандитами наш город. Повернули мы обратно, на самого пана Петлюру, и когда вместе с конницей Котовского отбили город назад, я узнал, что никого из моих родных нет в живых. Маму, потом отца с братом убили бандиты из отряда петлюровского генерала Омельяновича-Павленко. Когда красные отступали, мой отец забрал на складе воинского начальника две винтовки и спрятал их у нас дома, чтобы возвратить большевикам, как они вернутся. А петлюровцы, делая обыск, нашли их. Петлюровцев этих, говорят, привел к нашему дому Марко Гржибовский. Недолго после этого пришлось мне оставаться в полку. Меня и Сергушина, так как мы лучше остальных знали город, перевели в городской ревком. Я, вы помните, реквизировал оружие, а Сергушин перешел на работу в ревтрибунал. Он судил там саботажников, петлюровцев и тех, которые тайно помогали им. Вот тут-то я и узнал, куда он уходил от нас по ночам. Однажды ночью Сергушин познакомился в городе с одной дивчиной. Вы ее, наверное, и не знаете – она жила далеко, возле станции: ее отец на вокзале служил. Кудревич некто. Сейчас ее в городе нет, она ушла с красными. Как они разговорились, как познакомились, да еще ночью, я не знаю. Знаю только, что эта дивчина много кое-чего интересного порассказала Сергушину о нашем городе. Ее мать стирала белье во многих богатых домах и знала, кто из буржуев помогал Петлюре. А дочка все это передавала Сергушину. И когда пришлось ему работать в ревтрибунале, он многое вспомнил из ее рассказов, и, видно, пригодились они ему здорово. В ту недобрую пору, когда надо было отступать, наши побоялись увозить Сергушина с собой: был он тяжело болен. Простить себе не могу, что не сумели мы отправить Тимофея вместе с красными... Но с паном Григоренко, хлопчики, мы еще встретимся! Если бы вы только знали, сколько людей он уже выдал, этот лысый катюга!