Текст книги "Старая Крепость (Книга 1)"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Через неделю в Старую крепость из города с красными знаменами, с венками, обвитыми траурными лентами, пришли военные и рабочие – члены местных профсоюзов: печатники, коммунальники, железнодорожники. Смеркалось. Погода стояла пасмурная, осенняя. Совсем непохоже было, что на дворе июль. Тучи, мрачные, черные, плыли по небу на запад. Сухой, холодный ветер рвал тугие полотнища знамен, поднимая с земли пыль, сухую траву. Мы с Куницей вошли в Старую крепость последними, позади колонны. Нашей могильной плиты уже не было. У подножия зеленого бастиона, над могилой Сергушина, подымался гладкий простой памятник из серого мрамора. Посредине памятника не очень четкими буквами была выбита надпись:

Памятник обнесен железной свежевыкрашенной решеткой Около нее, нахмурившись, без фуражки, стоит курчавый Омелюстый. Он держит под руку молодую невысокую девушку в синей косыночке. Девушка плачет. Пряди ее темных каштановых волос выбились из-под косынки и падают на мокрые от слез глаза. Кто она? Сестра, знакомая или чужая, вспоминающая свое собственное горе? А может, это та самая девушка, с которой познакомился Сергушин, когда по ночам, разыскивая друзей, смело бродил по занятому врагами городу? Среди военных, рядом с нашим квартирантом Полевым, сняв засаленную кепку, стоит мой отец. Около него, выстроившись в две шеренги от могилы до Папской башни, стоят рабочие – типографщики, мукомолы с мельницы Орловского, рабочие электростанции. Среди служащих городской больницы я узнал провизора Дулемберга; он облокотился на палку, седой, сухопарый. На бастион взобрался командир Тилигуло-Березанского полка. Коренастый, в светло-зеленом казакине, он несколько минут молча стоял, держа в руках форменную фуражку с вогнутым козырьком. Потом он стал говорить. Над притихшей толпой очень ясно прозвучали его первые отрывистые, жесткие слова. Командир говорил, что донецкий шахтер Сергушин погиб за дело Советской власти от руки петлюровцев. Командир рассказывал, как еще при гетмане Окоропадском Сергушин из подполья вел борьбу с оккупантами Украины, собирая вокруг себя и воспитывая самых лучших людей нашего города печатников, слесарей, мукомолов. Командир вспоминал о жертвах. принесенных рабочим классом ради счастливого будущего трудящихся. Он призывал всех отомстить за смерть Сергушина. Порывистый северный ветер то и дело подхватывал речь командира и то заглушал отдельные слова и фразы, то, наоборот, проносил их по всему двору, над седыми обомшелыми башнями. Мы с Куницей краем уха улавливали обрывки горячей командирской речи, и все яснее в нашей памяти всплывало то недавнее солнечное утро, когда здесь, под этим вот бастионом, враги Украины расстреливали Сергушина. Я вспоминал, как пришел он к нам тогда, зимой, в своей стеганой солдатской кацавейке, в пушистом заячьем треухе – поздний и нежданный ночной гость. Казалось, это было вчера. И сундук, на котором он лежал в ту ночь, стоит все там же, у окна. Еще цела керосиновая лампа, при неясном, мигающем свете которой он показывал мне на стене такие потешные фигурки. Вот, как сейчас вижу, подходит к его постели тетка. Тихо шаркая войлочными туфлями, она несет нашему гостю большую кружку горячего чая, настоянного на сушеной малине. Сергушин благодарит тетку и, высунув из-под вороха одежды худую, тонкую руку, берет чашку. Рука дрожит – вот-вот горячий чай расплещется прямо на одеяло. Наблюдая за гостем со своей постели, я про себя ругаю тетку – не могла подвинуть к сундуку стул, что ли? Но все обходится благополучно. Отпив несколько глотков, Сергушин осторожно ставит чашку на подоконник, за кружевную занавеску. Кружка дымится на подоконнике, точно непогашенная папироса. Заметив, что я слежу за ним, Сергушин вдруг ни с того ни с сего хитро подмигивает мне. А потом на стене появляются китайские тени. Они то подпрыгивают к самому потолку, то становятся маленькими-маленькими – точно мыши. Никогда я не забуду взгляда Сергушина – простого, веселого, чуть хитроватого... Речи окончены. К памятнику осторожно кладут принесенные венки. Они сплошь покрыли посыпанный желтым песочном могильный бугорок. Несколько венков какая-то пожилая женщина повесила на железную ограду. Черно-красные траурные ленты развеваются на ветру. Толпа, плотно окружавшая могилу, редеет, расступается, и теперь, украшенная венками, она становится видна отовсюду, даже от подножия Папской башни. Красноармейцы подняли винтовки. Щелкнули затворы. Кто-то из командиров подал команду. Огненные пучки пламени взлетели вверх, к сумрачному, туманному небу, гулкое эхо прокатилось по крепости и вмиг унеслось налетевшим ветром далеко-далеко, на Заречье. От ружейных залпов и от грустной, торжественной песни "Вы жертвою пали в борьбе роковой" стало еще печальнее – так, будто на землю выпал сырой, до костей пронизывающий осенний дождь.

МЕНЯ ВЫЗЫВАЮТ В ЧЕКА

Прошла неделя после открытия памятника Сергушину. Однажды спозаранку Марья Афанасьевна разбудила меня: – Вставай, к тебе Петька пришел! Какая нелегкая принесла Петьку в такое время? В окна брызжет раннее солнце, оно выглядывает из-за крыши крольчатника. Постель отца гладко застлана, на столе стоит недопитая чашка чаю. Видно, отец недавно ушел из дому. Сонный, неумытый, я выбегаю во двор Петька ожидает меня у калитки. У него какой-то странный, встревоженный вид. – Ну, чего надо? Ты бы еще ночью прилез! – Василь, знаешь, доктора арестовали! И Григоренчиху тоже! – выпалил в ответ Маремуха. – Когда? – Да сегодня! Вот только-только, на рассвете. А знаешь как? Доктор услышал, что к нам стучат, прибежал к папе в одних кальсонах и давай его будить. "Спрячь меня, ради бога, спрячь!" А потом, когда увидел, что папа отворять пошел, в погреб запрятался. Не в тот, что во дворе, а в наш маленький, который под кухней. Мама там с вечера на лесенке поставила кислое молоко, так он в темноте все крынки. поколотил. А те с винтовками вошли, зажгли лампу, полезли за ним в погреб. Он упирался, не хотел сам вылезать. Его вытащили, будто кабана. До чего он грязный был! Кальсоны в глине, руки в простокваше, даже ухо выпачкал... – Вещи взяли? – Ничего! Горничная ихняя куда-то убежала – наверное, боится, что и ее арестуют. А вещи у нас остались – все чисто: и ковры, и шкафы, и кровати все у нас. И коняка. Я ее теперь поить буду. – И все это ваше будет, да? – Наше? – Петька помедлил. – Нет, заберут, наверное, в клуб, что на Житомирской. Туда же все реквизированное свозят – диваны, зеркала. Там театр показывать будут и туманные картины, и все даром... А знаешь, Васька,– вдруг спохватился Маремуха, – это, наверное, мой папа все рассказал про доктора! Вчера утром к нам пришел Омелюстый. Он в дом не заходил а попросил, чтобы я тихонько вызвал ему папу. Я вызвал, и они долго в кустах над скалой сидели, потом папа с Омелюстым куда-то пошел. А вернулся и уж больше с доктором не говорил. Вот я и думаю: папа, наверное, рассказал про него в суде, правда? – Ребята, а где здесь Манджура живет? – послышалось в эту минуту рядом. Я даже отпрыгнул в сторону. Около калитки стоял красноармеец – молодой веснушчатый парень. Он был подпоясан солдатским ремнем с двуглавым орлом на медной пряжке. Под мышкой у красноармейца была зажата тетрадка, а в руках он держал тоненький синий конверт. – Папы дома нет! Он в типографии. – В типографии? А кто же пакет примет? – Я сейчас позову тетю. Подождите. – Погоди! – строго окликнул меня красноармеец. – Тетю, тетю! А сам-то ты грамотный? Я утвердительно кивнул головой. – Сын его? – Да. – Ну, вот видишь, – улыбнулся красноармеец. – Распишись, только поаккуратней,– приказал он, подавая мне раскрытую книжку. – Ищи-ка тут Василия Манджуру, а рядом крестик. Возле крестика и распишись. – Василия? Да ведь папу зовут Мирон! – ответил я. – Мирон?.. Мирон?..– озабоченно протянул красноармеец, но тотчас же, тряхнув головой, решил: – Ничего, какая разница: Мирон, Василий? Это наш писарь опять напутал. Расписывайся. Прижав к колену книжку, я написал свою фамилию. У меня дрожала рука. Второе "а" я написал косо и залез на соседнюю клетку. Красноармеец взял обратно разносную книгу, отдал мне конверт и пошел прочь. Петька Маремуха сразу потребовал: – А ну, покажи! Усевшись на крылечке, мы стали разглядывать этот тоненький конверт, в который была вложена какая-то бумажка. Она прощупывалась пальцами. На конверте крупными буквами было написано: "Здесь, Заречье, Крутой переулок, дом 3, Василию Мироновичу Манджуре". – Васька, ведь это тебе письмо! Открой, – сказал Маремуха. Петька прав! Меня зовут Василий, а по отчеству Миронович. Но ведь я ни от кого никогда не получал еще писем. Кто бы это мог писать мне? – Нет, это, наверное, ошибка, – медленно ответил я Петьке. – Я покажу папе, пускай он разберется. – Вот чудак! Боягуз! – еще больше засуетился Петька. – Ну, разорви конверт, что тебе стоит? Теперь мне уже просто хотелось подразнить Петьку. – Тебе какое дело? Мое письмо: хочу – открою, хочу – нет. Петька обиделся. – Я давно знаю, что ты не товарищ! – тихо протянул он. – Я не товарищ? Да? Ну, тогда убирайся! Ищи своего Котьку! Уезжай к нему в Кременчуг! – набросился я на Маремуху. Петька, вконец обиженный, встал, зашмыгал носом и, не сказав ни слова, поплелся к калитке. Мне стало совестно: я ни за что ни про что обидел его. Он хороший хлопец, что ни говори! Догнать разве? Да ну, не стоит. Все равно до вечера забудется. Но что же в конверте? Я осторожно разорвал конверт и достал сложенную вдвое беленькую бумажку. Когда я читал ее, буквы, напечатанные на машинке, прыгали у меня перед глазами:

Гр. В. М. Манджура! Уездная Чрезвычайная комиссия вызывает Вас на 5 августа к 10 часам утра к следователю т Кудревич (Семинарская улица, № 2, комната 12, 2-й этаж). За неявку ответите по закону. Комендант ЧК Остапенко.

Письмо прислано из того большого двухэтажного дома на Семинарской улице, в котором помещается Чрезвычайная комиссия. Окна нижнего этажа в этом доме затянуты решетками. В палисаднике растут высокие серебристые тополя, и тень от них по утрам падает на Семинарскую улицу. Круглые сутки вокруг этого здания ходят часовые в буденовках. Я знаю, что за железными решетками сидят, дожидаясь суда, два петлюровских министра, графиня Рогаль-Пионтковская, владелец водяной мельницы Овшия Орловский и много петлюровских офицеров. Когда ушел Петлюра, эти офицеры остались здесь, в нашем уезде, и поступили на службу украинскими попами в атокефальную церковь. Они поддерживали связь с теми бандитами, которые грабят людей на одиннадцатой версте за городом. Но зачем я нужен Чрезвычайной комиссии? Может, хотят принять меня в юные разведчики, чтобы я помогал ловить петлюровцев по селам? А в самом деле? Приду я завтра туда, дадут мне коня и кожаное седло, дадут две бомбы, винтовку и скажут: "Поезжай!" Что, не поеду? Конечно, поеду! Не смогу разве ловить этих петлюровских офицеров? Еще как смогу! Ведь в отряде Чека есть хлопец чуть-чуть постарше меня. Он часто пролетает галопом по улицам и даже на мосту, где нельзя ездить быстро, несется как сумасшедший. Этот хлопец носит черную каракулевую кубанку с красным верхом и кожаную куртку, перепоясанную портупеями. Ему выдали маузер в деревянной кобуре, и он, пуская лошадь рысью, всегда поддерживает его рукой. Куница мне говорил, что всю семью этого мальчика порубали в Проскурове бандиты из шайки Тютюнника, только он один уцелел и убежал к большевикам. Как мы завидуем этому мальчику, когда он, не глядя на прохожих, пришпоривая своего пятнистого коня, прижавшись грудью к луке седла, скачет по Житомирской к себе, в Чрезвычайную комиссию! Кто бы из мальчишек ни шел в эту минуту по улице, каждый обязательно остановится и долго-долго глядит ему вслед. Все знают этого паренька у нас в городе. Вот бы мне поступить к нему в помощники! Да я бы каждого его слова слушался, лишь бы можно было мне скакать с ним вдвоем где-нибудь в поле, знать, что нас дожидаются в городе, как настоящих красноармейцев. Только вряд ли возьмут меня на такую службу. Ведь этот парень, наверное, и в боях бывал, и с петлюровцами воевал – его все знают... Мне хотелось догнать Петьку, показать ему повестку, похвастаться перед ним, трусишкой. Или, может, побежать к Юзику? Нет, не стоит. Потерплю лучше до завтра, а потом расскажу все. Как медленно тянется время! К счастью, я вспомнил, что Кожухарь как-то просил меня поискать японских патронов. У его приятеля в штабе полка есть большой, разламывающийся надвое револьвер – смит-вессон. А к этому смит-вессону очень хорошо подходят японские винтовочные патроны. – Вот разыщи – постреляем! – пообещал Кожухарь. Надо поискать. Ведь у меня где-то на чердаке запрятана обойма этих японских патронов. Их было пять штук – продолговатых блестящих патронов из красной меди, с тоненькими пульками и плоскими аккуратными капсюлями. Где только они? Я полез на чердак и долго искал там патроны в душном, пыльном полумраке. Но обойма где-то затерялась. Я так и не смог ее найти, и это было очень жалко. Потом я долго кормил заячьей капустой крольчиху, потом побежал на огород поглядеть, как дозревают тяжелые, сочные помидоры. До самого вечера я никак не мог найти себе места. Хотелось, чтобы поскорее проходило время. Вечером из типографии пришел отец. Я сразу бросился к нему и, протягивая повестку, сказал: – Посмотри, тато, что мне прислали! Он осторожно поднес ее к глазам и стал читать. Я, выжидая, смотрел на отца. Отец был в черной нанковой блузе, от него пахло типографской краской. – Ну что ж, – отдавая мне повестку, сказал отец, – иди, если зовут. Потом, немного помолчав, отец улыбнулся и добавил: – Это тебя Омелюстыи все сватает. – Куда сватает, папа? – Вот погоди, все узнаешь! – загадочно улыбнулся отец, подходя к умывальнику. – А самое главное – не бойся, говори только правду. Там справедливые люди работают. Товарища Дзержинского ученики. Слова отца меня немного успокоили. Но все равно время тянулось очень медленно. Лег спать я с петухами, но заснуть долго не мог. Я прислушивался к ровному, спокойному храпу отца и все обдумывал его слова. Куда же меня сватает Омелюстый? Зачем меня вызывают на Семинарскую? Кто такой этот Кудревич, который будет меня завтра допрашивать?

Утром я сорвался с постели первым, Отец и тетка еще спали. Тихонько я выбежал во двор и, ополоснув холодной водой лицо, вышел на улицу. Дорогой я ощупывал запрятанную в карман повестку. На улице было тихо и прохладно. Над забором, увитым "кручеными панычами", жужжали мухи. Который теперь час? Кто его знает: быть может, шесть, а быть может, девять. Летом солнце всходит очень рано, и доверять ему опасно. На крепостном мосту ходил часовой. С винтовкой в руках, в шинели, он медленно прохаживался вдоль перил. Он еще охранял город от бандитов. А вдруг в самом деле когда-нибудь бандиты попытаются ворваться в город? Ведь они прячутся недалеко отсюда – в соседних лесах, но особенно их много на одиннадцатой версте. В этом месте Калиновское шоссе окружено густым, дремучим лесом с глухими оврагами и лощинами. Этими оврагами бандиты часто подкрадываются до самого шоссе и грабят проезжих крестьян, убивают коммунистов и даже нападают на красноармейцев. Они могут в любую ночь обогнуть город со стороны крепости и, убив часового, ворваться в центр. Недаром каждую ночь ревком и комитеты бедноты снаряжают дежурства жителей. Жителям выдают в ревкоме винтовки и патроны, они ходят с ними по улицам города. На зеленом заборе высшеначального училища развешаны кожаные седла. Дощатые ворота училища распахнуты. Во дворе дымится походная кухня. Под самым крыльцом на траве сохнет белье. На Губернаторской площади пусто. Напротив губернаторского дома виднеется убранный еловыми ветвями деревянный помост. С этого помоста во время революционных митингов говорят речи. Минуя Губернаторскую площадь, узеньким проулочком я подошел к типографии. Она была еще закрыта. На ступеньках крыльца сидел сторож. Часовые стрелки на ратуше показывали половину восьмого. Мне оставалось ждать еще два с половиной часа. "Пойти разве домой? Нет, домой все равно не пойду", решил я и медленно, не спеша пошел дальше по Тернопольскому спуску, на Новый бульвар. Навстречу все чаще и чаще стали попадаться одинокие прохожие. Проехала телега с пятью красноармейцами. В руках они держали ружья. Обгоняя телегу, галопом проскакал всадник, одетый в черное, с полевым биноклем на груди. Как мне хотелось повстречать сейчас кого-нибудь из знакомых хлопцев! Если бы они только знали, куда я шел! Я бы, пожалуй, показал им синий конверт или краешек повестки, где на машинке напечатана моя фамилия. Но, как на грех, никого из знакомых не было видно. Чтобы побыстрее шло время, я останавливался перед каждым магазином, разглядывал восковые женские головы в парикмахерской Мрочко, выцветшие портреты в фотографии Токарева, вязаные жакеты за окнами магазина Самуила Фишмана на Ларинке. Потом свернул на бульвар. Здесь, в аллеях Нового бульвара, совсем прохладно. Где-то вверху, в кленовой листве, щебечут птицы, воздух чистый, дышать легко и приятно. Вон под кустами местечко, где мы отдыхали тогда, ночью после налета на григоренковский дом. Ведь это было совсем недавно, а уж все позабылось, и кажется, с той ночи добрый год прошел. Долго я еще слонялся по тенистым аллеям Нового бульвара, а потом свернул на самую крайнюю тропинку над скалой. С этой тропинки хорошо видна поднимающаяся над крышами серая вышка ратуши, а на ней – позолоченный циферблат городских часов. Слышно, как отбивают они – глухо, протяжно сперва четверти, а потом целые часы. Когда большая часовая стрелка подползла к половине десятого, я еще раз ощупал повестку и смело пошел вверх, к Семинарской улице. Но странное дело: с каждым шагом я волновался все больше и больше. Хоть и стыдно сознаться в этом, но я чего-то побаивался. Будь бы еще кто-нибудь со мной – Куница, Сашка Бобырь или хоть Петька Маремуха, – да я сам первый потащил бы их вперед. А одному было страшновато. Сквозь деревья на углу Семинарской уже забелело здание Чрезвычайной комиссии. Я быстро перебежал улицу и, поравнявшись с часовым, молча протянул ему повестку. – Зайди в здание. Вторая дверь наверху, – спокойно сказал часовой. В просторном вестибюле, у коричневой доски с дверными ключами, сидели красноармейцы. Они сразу, как только я вошел, обернулись в мою сторону. – Где... здесь... комната... двенадцать? – запинаясь, спросил я. И в эту минуту среди красноармейцев я узнал посыльного – молодого веснушчатого парня, который приносил мне вчера письмо. Он тоже узнал меня, улыбнулся и вышел навстречу. – Пришел, говоришь? Дай-ка повестку, так уж и быть – проведу по знакомству. Тебе в двенадцатую? Я подал ему измятый конверт и попробовал тоже улыбнуться, но улыбка у меня получилась кривая. Прочитав повестку, посыльный сказал: – Пойдем, парень! Проводив меня на второй этаж, он сказал, показывая на скамью у дверей какой-то комнаты: – Сиди тут и дожидайся! Вызовут! После его ухода я заметил, что в конце этой удобной, с выгнутой спинкой, лакированной скамьи сидел еще какой-то хлопец. Я обернулся к нему и едва не закричал от радости – Юзик, и тебя вызвали? Мне сразу стало веселее. – Вызвали! – смущенно протянул Куница. – А зачем – не знаю... – А я тоже не знаю! – едва успел сказать я, как открылась обитая клеенкой дверь двенадцатой комнаты и на пороге появилась девушка в высоких зашнурованных ботинках. Где-то я ее уже видел. – Заходите, ребята! – пригласила она. – Мне... к Кудревич! – опешив, сказал я. – Знаю. Кудревич – это я! – чуть улыбнувшись, объявила девушка. Проходите быстрей да усаживайтесь! Очень светлая, продолговатая комната. Три окна ее выходят прямо на Семинарскую. Сквозь стекла видны верхушки серебристых тополей, растущих перед зданием в палисаднике. Около самой двери на стене висит большая карта, а сбоку стоит шкаф. Видно, эта девушка – большой начальник, раз у нее есть в этом доме своя отдельная комната, почти такая же, как кабинет директора гимназии Прокоповича. Мы осторожно уселись на стулья у затянутого зеленым сукном письменного стола. Стол совсем чистый, будто только что купленный, – ни одной бумажки на нем не видно. – Ну. как живете, ребята? – спросила девушка и, шумно придвинув к себе кресло, села за письменный стол, наискосок от нас. Она немного скуластая, но красивая. Смуглый румянец заливает ее щеки. Глаза у нее карие, спокойные, ровно подстриженные каштановые волосы заложены за уши. А уши маленькие, розовые. Они совсем не оттопыриваются, как, например, у Куницы. Лицо у Кудревич доброе, веселое. Не ее ли это держал под руку Омелюстый у могилы Сергушина? – Ну, что же вы, рассказывайте,– продолжала девушка. – Что у вас тут в городе творилось, когда наших не было? – Да мы... уходили из города...– медленно, запинаясь, ответил Куница. – Куда? – А в Нагоряны! – Это возле Думанова? – Ага! – Долго вы там были? – Да нет, недолго, дня два, – помог я Кунице. – А остальное время жили в городе, так? – спросила Кудревич. – Остальное время жили в городе, – повторил ее слова Куница. – Гуляли по городу, дрались, в крепость ходили, правда? – прищурив глаза, спросила девушка. – В крепость ходили! – согласился Куница. – Пришли, а там человека того петлюровцы убивали. – Какого человека? – Ну... какого! – вдруг заволновался Куница.– Вы будто не знаете. А того, что доктор Григоренко выдал петлюровцам, Сергушина. Ему ж памятник в крепости поставили. То мы могилу его показали. Вы Омелюстого знаете? Вот, спросите у него. Да, да. вы знаете... – вдруг смешался Куница, заметив, что девушка улыбнулась. – А зачем вы тогда спрашиваете? – протянул он обидчиво и замолк. – Да, я все знаю, – спокойно и уже не улыбаясь, ответила Кудревич. – Ну, вот что. Я сейчас при вас поговорю с одним типом, а вы послушаете... Кудревич поднялась и сразу ушла, но не успели мы перекинуться друг с другом парой слов, как она возвратилась вдвоем с доктором Григоренко. Искоса глянув на нас, доктор присел на стул напротив следователя. Он держится так, будто ему совсем безразлично, о чем будет спрашивать Кудревич. Григоренко оброс бородой. У него мешки под глазами. Пояска на рубашке нет, и коричневые его туфли не зашнурованы. – Я возвращаюсь к старому вопросу, – доставая из стола папку с бумагами, сказала Кудревич. – Я думаю, что вы наконец расскажете, каким образом, выдав этим наймитам Антанты Сергушина, вы стали свидетелем и участником его расстрела? – Я никого не выдавал... И свидетелем не был... Это клевета... Чистая клевета...– пробормотал доктор. – Скажите, – не слушая Григоренко, снова спросила Кудревич, – вы, должно быть, хорошо знакомы с Гржибовским? Приятели с ним, так? Чем вы объясните, что он обратился за помощью именно к вам? – Какой Гржибовский? Какая крепость? Что вы, барышня, в самом деле выдумываете? – сказал доктор, чуть приподнимаясь со стула. – А кстати, доктор, я про крепость вас сейчас совсем и не спрашиваю! улыбнулась Кудревич. – Да, конечно, сейчас не спрашиваете, зато раньше спрашивали! – быстро вывернулся доктор и даже стулом заскрипел. – Значит, в крепости вы тоже не были? – Да господь с вами, какая крепость? Конечно, не был. Я живу на другом краю города, мало мне дела, чтобы в крепость ходить, – шевеля усами, ответил доктор. – Как же вы, дядя, не были, когда туда на своей коняке приезжали? И землю щупали, – неожиданно вмешался в разговор Куница. Доктор хмуро, с презрением глянул на Куницу и отвернулся к следователю. – Погоди, паренек! – остановила Куницу Кудревич и снова посмотрела на доктора. – Значит, вы и сегодня утверждаете, что никогда ни с кем в Старой крепости не бывали и с Марком Степановичем Гржибовским не знакомы? Так я вас понимаю? – Так! – облегченно вздохнул доктор. – Ну, хорошо, – согласилась Кудревич и захлопнула папку с бумагами Доктор вынул из кармана грязный, измятый платок и вытер им свои жесткие усы. А Кудревич, выйдя из-за стола, быстрыми шагами, чуть покачиваясь на высоких каблуках, подошла к шкафу. Она приподнялась на носках и, открыв шкаф, достала с верхней полки завернутый в газету сверток. Она подошла к доктору и развернула перед ним на столе этот тючок. Да ведь это одежда убитого Сергушина! – Эта вещь вам тоже незнакома? – спросила Кудревич доктора, вешая на спинке свободного стула выпачканную известкой зеленую рубашку Сергушина. – Незнакома, а что? – встрепенулся Григоренко. – Да нет, я просто так спросила! – снова усаживаясь в кресло, сказала Кудревич, внимательно рассматривая доктора. Он ерзал на стуле. – Послушайте, мадемуазель, я вам уже однажды говорил и сейчас повторяю, неожиданно скороговоркой забормотал доктор,– я никогда в жизни не уважал Петлюру, я всегда говорил, что это выскочка, авантюрист и мошенник. – Да оставьте, – перебила его Кудревич. – Сейчас вы его называете авантюристом, а когда он был в городе, вы приютили у себя офицеров из его булавной сотни – Догу и Кривенюка? А какую речь вы произнесли о петлюровской директории, когда город заняли петлюровцы? Помните? А кто адрес Петлюре подносил на Губернаторской площади во время молебна? А сейчас вы мне объясняете, кто такой Петлюра? Да мы и без вас знаем, кто он. Такой же наемник мировой буржуазии и Пилсудского, как все эти коновальцы, огиенки и прочая националистическая шваль. Служат тому, кто больше заплатит. Расскажи-ка ты, паренек, как было дело, – внезапно обратилась ко мне Кудревич. Я оторопел и сперва не мог связать двух слов. Но потом, сбиваясь и путая слова, я стал рассказывать, как петлюровцы убивали Сергушина. Я заодно передал Кудревич и Петькин рассказ о том, как доктор Григоренко повстречал Сергушина во флигеле сапожника Маремухи Кудревич кивнула головой Видно было, что все-это она и без нас хорошо знала и что лишний раз слушала мой рассказ только затем, чтобы заставить сознаться доктора. А Григоренко, когда я говорил, все ерзал на стуле и глухо покашливал, точно напугать меня хотел, чтобы я всего не рассказывал. – А после того как они выстрелили, доктор того человека ощупал и руки платочком вытер! – помог мне Куница. – Да что ты брешешь, босяк! – неожиданно вскочил доктор, но тотчас же, спохватившись, снова грузно опустился на стул. – Вы издеваетесь надо мной, мадемуазель! Я Львовский университет кончил, я – доктор медицины, а вы мне здесь очные ставки со всякой босотой устраиваете! Да это выродки – мало ли кто вам что наговорит Я не был. – Сами вы выродок... и, брехун! – вдруг, блеснув глазами, зло перебил доктора Куница, но Кудревич в ту же минуту осадила его. – Тише! – сказала она. – Нужно будет – спрошу. – Я и говорю... Дайте им волю – они и про вас наговорят, – обрадовался доктор – А я вам сейчас объясню, почему они про меня выдумывают. У меня сад есть. Знаете... груши, яблоки всякие Как осень – прямо мука одна, только и гляди, как бы не пообрывали И все такие шаромыжники, а я им пощады не даю. Как поймаю, сразу – к родителям Ну, а они, конечно, злятся на меня Да вы их побольше еще соберите, они могут вам сказать, что я вор, разбойник . – Погодите! – оборвала доктора Кудревич и крикнула: – Товарищ Довгалюк! Из коридора в комнату вошел красноармеец с винтовкой – Внизу, в свидетельской, дожидается гражданин Блажко Приведите его сюда! – попросила часового девушка. Красноармеец, стукнув прикладом, ушел – А вы, ребята, свободны, – сказала нам Кудревич. – Давайте ваши повестки, я отмечу Уже внизу, у выхода, мы столкнулись со сторожем Старой крепости. Вон оно что! Так это и есть Блажко Он держал в руках такую же, как и наши, повестку и, прихрамывая, шел нам навстречу Сторож нас не узнал. На улице Куница возмущенно сказал: – Ты смотри, ты смотри, как отпирается! – А ты ему хорошо сказал, что он брехун Пусть знает! Мы вышли на Новый бульвар с чувством большого облегчения, чуть усталые и взволнованные. Вокруг хорошо пели птицы То здесь, то там на утоптанных глинистых аллеях искрились желтые пятна солнца. Спешили куда-то по своим делам суетливые прохожие Мы побрели вслед за ними.

Сегодня с самого утра льет проливной дождь. Струи дождя стучат по железной крыше. Вода гремит в водосточных трубах и разливается по всему двору мутными, пенящимися лужами По окнам, извиваясь, бегут прозрачные струйки. В комнатах так темно, будто наступил вечер. В эту пору со двора ко мне на кухню вдруг ввалился Куница – весь мокрый, блестящий от дождя. – Васька, я уезжаю! Я изумленно уставился на Куницу. – Куда? – В Киев! К дядьке! На, читай! И с этими словами Куница протянул мне влажное, слегка помятое письмо. Пишет его дядя – тот самый, о котором не раз рассказывал мне Куница. Он плавает старшим механиком на днепровском пароходе "Дельфин". Дядя зовет Куницу к себе в Киев Он обещает устроить его в школу моряков. Пока я, усевшись на топчане, читал письмо, Куница ждал. В мокрых его волосах блестели, как росинки, крупные капли воды. Тонкие струйки ее стекали по щекам Куницы – Когда едешь? – Послезавтра Мама уже пирожки печет на дорогу! – усаживаясь около меня, с гордостью говорит он. Осторожно смахнув с письма дождевую каплю. Куница спрятал письмо в карман штанов. Я следил за его движениями, и мне стало почему-то очень грустно Вот Куница уедет в большой город, а мы с Петькой Маремухой останемся здесь одни Распалась наша компания. Вдвоем уже будет не то. Разве Петька сможет заменить Куницу? Никогда. С ним даже в Старую крепость – и то не полезешь .. Эх, жалко, что Куница уезжает. А он, точно угадывая мои мысли, сказал: – Вот я выучусь в морской школе на капитана, тогда приезжай ко мне, я тебя бесплатно на пароходе покатаю! – Да, покатаешь... Когда это еще будет...– с горечью ответил я. – Когда? Ну, когда... Очень скоро...– утешил меня Куница, но говорил он это неуверенно. Видно, он чувствовал, что расстается со мной надолго. Дождь как будто перестает. Проясняется. Юзик подошел к окну. Он провел пальцем по заплывшему стеклу и, не глядя на меня, сказал: – А хочешь, попрошу дядю, он. и тебя устроит в школу. Поедешь в Киев, будем жить вместе... – Да, устроит... Он меня и не знает... – Ничего... Устроит...– так же нерешительно протянул Куница. Теперь мне стало совсем ясно, что он сам не верит своим обещаниям. – Васька, хочешь, я тебе турманов своих подарю? Банточных! – вдруг предложил Куница. – Они хорошие, ты не думай, они тебе таких молодых еще выведут! – Подари! – Конечно! Ты будешь Петькиных голубей подманивать. Приходи завтра после обеда. – Приду, только смотри – никому не отдавай. – Ну, что ты! – возмутился Куница. – А писать мне будешь? Я тебе оставлю дядькин адрес. Я записал новый, киевский, адрес Юзика, и мы расстались с ним до завтра. Наступил день отъезда Куницы. Вечером вместе с Маремухой мы отправляемся к Юзику домой. У ворот усадьбы Стародомских топчется запряженная в линейку их тощая лошадь. Чтобы отвезти Юзика к поезду, его отец снял с линейки черный фургон – собачью тюрьму. – Давай, тато, скорей. Опоздаем, – раздался за воротами голос Куницы, и он выбежал на улицу. Куница одет по-праздничному. На нем голубая шелковая рубашка, сшитая из куска скаутского знамени, – из того самого куска, который достался ему по жребию. Ворот рубахи наглухо застегнут; новенькие перламутровые пуговки так и переливаются на голубом шелку. На Кунице какие-то особенные серые брюки, чуть ли не из настоящей шерсти, на ногах деревянные сандалии. Я никогда не видел Юзика таким нарядным, гладко причесанным. Ишь нарядился, прямо франт! – Ну вот... сейчас поедем, – увидев нас, тихо сказал Куница. Видно, ему было не по себе в этом наряде – он стыдился и своей новой рубашки, и новых штанов. – Это все твои вещи? – спросил Маремуха, показывая на маленькую плетеную корзинку. – Ага, мои! Тут белье, пирожки...– устанавливая корзинку на линейке, сказал Юзик. Вышел кривоногий Стародомский с кнутом в руках. – Тато, можно, чтобы хлопцы тоже с нами поехали? – попросил Куница. – Они пришли провожать меня. – Ладно, садитесь, – разрешил Стародомский. И, пока он расправлял поводья, мы уселись на линейку. – А твоя мама не поедет? – шепнул Маремуха. – У мамы ноги опухли, ревматизм, – сказал Куница. Линейка трогается. Мы едем к вокзалу. Тощая лошадка хорошо бежит. Линейка так дребезжит и подпрыгивает на камнях, что нам трудно разговаривать друг с другом. Лишь за городом, выехав на мягкую и ровную проселочную дорогу, мы заговорили, и Куница напомнил мне: – Так, гляди же, пиши! – А к нам сегодня Григоренчиха с Котькой за вещами прибежала. Ее выпустили, а доктор сидит! А может, его уже расстреляли? – прошептал Маремуха, поглядывая на Куницывого отца. – С Котькой? А откуда взялся Котька? – насторожился Куница. – Из Кременчуга приехал. Наверное, горничная ему написала про все, вот он и вернулся, – объяснил Маремуха. – И у вас живет, да? – насупившись, спросил Куница. – Нет, что ты! Он не у нас. Он у Прокоповича живет, у директора. Прокопович их взял к себе на квартиру, – ответил Петька. – Вы смотрите, не поддавайтесь Котьке! – сказал Куница. – Он сейчас подмазываться к вам будет. Но вот показался вокзал. Нам уже виден хвост поезда, который повезет Куницу в Киев. Эх, счастливый Юзька, уезжает! Хорошо, наверное, жить в Киеве! Ведь Киев большой, красивый город, в нем много трамваев и совсем рядом протекает Днепр. Я бы с удовольствием поехал с Куницей вместе. У железной ограды вокзального палисадника Стародомский осадил лошадь и, соскочив с облучка, привязал поводья к стволу клена Через маленький грязный зал мы вышли на перрон. Посадка уже началась. В окнах вагонов видны люди – Давай-ка сюда, Юзьку! – показал Стародомский сыну на предпоследний вагон, в котором было не так много народу – Этот до самого Киева пойдет? на всякий случай спросил он у стоящего в тамбуре красноармейца – До Киева, отец, до Киева, – ответил красноармеец, поправляя пояс. – А ты, служивый, в самый Киев едешь? – осторожно спросил у красноармейца Стародомский. – Я – дальше, в Брянск. В Киеве у меня только пересадка, – охотно объяснил красноармеец – Сделай такую милость, присмотри в дороге за моим сынком! – попросил Стародомский – Он у меня в первый раз по железной колее едет. – Ладно, не пропадет У меня рядом полка свободная,– сказал красноармеец И вот Куница в вагоне. Через окно видно, как белеет на верхней полке его корзинка. Он расстегнул ворот рубашки и высунулся к нам из окна вагона А мы стоим на перроне рядом с низеньким отцом Куницы. Тяжело бывает провожать знакомых, видеть перед собой мелькающие вагоны отходящего поезда, а еще тяжелее провожать друга, товарища, с которым прожито столько веселых и тревожных дней А когда загудел в последний раз паровоз и поезд тронулся, я, глядя на уходящие вагоны, почувствовал, как на глаза навернулись слезы Квадратик последнего вагона становится все меньше и меньше, стихает далекий стук колес, расходятся с перрона люди, и вскоре пассажирский поезд, увозящий Куницу, исчезает за поворотом в желтеющем широком поле.