Текст книги "Бабье лето в декабре"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Надо же, сахар вместо соли стали класть. Видать новая мода.

Симе самой захотелось попробовать и убедиться, соль или сахар? Бородатого очкастого «козла» тоже, видать, подмывало узнать это. Он крепился-крепился, а потом-таки поддел соль, попробовал и недоуменно взглянул на Василискина.

– Что я говорил, – развеселился Витя, нахально глядя на «козла». Сима, прикрываясь многостраничным меню, давилась смехом.

Витя же сразу усек, что «козел» – птица невысокого полета. Готовясь к расчету, тот близоруко звенел монетами. Но старик, подняв взгляд, вдруг улыбнулся.

– С солью-то интересно. Сладок корень познания, – сказал он, потом задержал взгляд на Симе, – Какое вы прелестное существо. Берегите себя. У меня жену тоже Серафимой звали. В прошлом году умерла. А познакомились мы с ней здесь, в ресторане. И я вот пришел сюда, сегодня, день памяти.

Симе вдруг жалко стало этого старика, который пришел с последними рублями, чтоб помянуть жену.

– Дай вам бог здоровья, – сказала она.

– К сожалению, бога нет. Я профессор и я это знаю, – строптиво проговорил старик. – Но это очень жалко. Если бы бог был, жить было бы легче. Правители боялись бы творить беззаконие, а преступники свои злодейства. Но увы, его нет.

Василискину понравилось, что с ними сидит настоящий профессор. Это упускать было нельзя, и он позвал официанта, чтоб тот быстрее принес вина.

– Может, выпьете с нами? – сказал Виктор.

– Не пьют только на небеси, а на святой Руси – все, кому ни поднеси. Выпью, – откликнулся профессор. –Если вы не возражаете, я подниму эту бокал за вашу и за свою Симочку. – Потом он встал и заставил подняться Василискина, сказав забавные слова, – Тосты разные бывают, тосты – дело непростое. Я прошу вас встать, мужчина, и за женщин выпить стоя.

И Василискин поднялся. Ему так понравился этот тост, что тут же стал его записывать. Еще Василискину понравились слова Наполеона, которые профессор успел сказать перед уходом: «Армия баранов во главе со львом сильнее, чем армия львов во главе с бараном».

– Больше смазки получает колесо, которое громче визжит, – вставил свое присловие Витя.

– Расторопная голова, рысистая мысль, – похвалил профессор Василискина и, поклонившись Симе, ушел нетвердой походкой из зала.

Горькая одинокая жизнь угадывалась в согбенной фигуре старика, и Симе было его жалко.

То, с какой широкой небрежностью тратил деньги Василискин, Симу и восхищало и пугало. Ведь ей бы на месяц хватило того, что он просадил в парикмахерской, а еще, наверное, на полгода хватило бы того, что просадят они здесь. После коньяка, выпитого с профессором, вроде отлегло от сердца, и она уже без робости и смущения оглядывала зал. Молоденькие ногастые девчушки с мужчинами в годах. Определенно, не дочери. Они так липли к этим откормленным мужикам, так изображали любовь, что Симе было вчуже стыдно за них.

– Наши взрывоопасные девочки будут с вами всю ночь, – напоминал с эстрады вылощенный щеголь. Видимо, эти девочки и должны были создавать взрывоопасность.

– Смотри какие, – шептала Сима Вите.

– Да разве они с тобой сравнятся, – ворковал тот и прижимался ногой к Симиной ноге.

Когда на сверкающей огнями эстраде загремел оркестр и больше раздетая, чем одетая певица, вытанцовывая, начала заряжать ритмом зал, к их столику стали подходить ухари. Одни спрашивали Витю, можно ли пригласить Симу, другие вообще просто тянули руки, требуя, чтоб она шла с ними. Сима отказывала всем. Она боялась, что танец у нее не получится, или споткнется от волнения. Да и чего она будет отвечать этим щеголям, если спросят. Простая, мол, я баба из села Содом или деревни Иной Свет, коз пасу.

Витя тоже танцор был неважный, водил ее осторожно по краю, боясь влезать в беснующуюся толпу сильно разогретых людей. Там ему, коротенькому – вообще будет ничего не видно.

– Один должен подойти, – сказал озабоченно Витя, – Ему-то не отказывай. Нужный для нас человек.

А наверное, зря она стеснялась, никто тут ни на кого внимания не обращал. Девчонки танцевали, вскидывая руки, другие, впившись всем телом в своих кавалеров, а кто-то буйно кружился и топал. «Старуха ведь уже я, – вдруг сделала для себя открытие Сима. – Все такие молодяжки, а я тут кручусь с ними», – но и это угрызение ушло.

Неожиданно подступил к ним могучий, волосатый шумный человек, хлопнул Витю по спине.

– Убьешь ведь, – взмолился тот.

– Промигаешься, – хохотнул великан и, усевшись в кресло, схватил фужер. За столом сразу стало тесно. Такой громадина был этот мужик.

– У-у, какую кису ты надыбал, – сказал громадина, и словно ощупал всю Симу беззастенчивым взглядом своих выпуклых, дерзких глаз. – Ничего бабец, и замахнув фужер коньяку, схватил Симину руку и поцеловал.

– Да вы что?! У меня руки от травы, как терка, – смеялась она.

– Трудовая ручка, – похвалил он. – А теперь рюмка-плясовая. Пойдем. Зови меня Самсон, – и не спрашивая Витиного разрешения, потащил Симу в толпу беснующихся в танце людей.

– Какой вы огромный и толстый, – дернуло ее брякнуть с простой души. Так ведь надо было о чем-то говорить.

– Мужик начинается после ста килограммов, – ответил Самсон и тут же уел, – А вот ты видная баба, а такого шибздика подхватила, ни виду, ни весу.

– Да нет, Витя хороший. Он ведь меня привез.

– А хочешь, я увезу. Ты бабец на большой, – в открытую льстил он ей. – Это не ля-ля-тополя, а на полном серьезе. Ты такая – и прищелкнул языком.

– Я сама знаю, что у меня везде все в порядке, – чтоб не уступать этому Самсону и сбить с него спесь, сказала Сима. А он за словом в карман не полез:

– Вино хвалят не разливши, а попивши. Надо испробовать тебя.

Вот и скажи ему поперек. Он такое отчебучит.

Несмотря на огромный рост и вес, Самсон отплясывал легко и ее крутил будто игрушку. И она разошлась, дала такой дроби по-деревенски, что все расступились, смотрели, как она кружится и лихо дробит каблучками, а потом долго хлопали. И человек десять, не сдержавших свое корневое деревенское веселье, выскочило на круг. Щеголь со сладкими усами вручил ей приз – коробку конфет. Самсон был горд, как будто он завоевал эту награду.

– Ну, Сим, ты даешь, – восхищенно похвалил ее Витя, а Самсон повторил частушку, которую она врезала на кругу:

Моя милка изменила,

Чуть с ума я не сошел.

В ненатопленную баню

Зимой париться пошел.

– Не начудишь, так не прославишься, – ответила Сима, скрывая смущение тем, что дала себе волю, расплясалась в ресторане.

– Ты Симочку цени, – сказал Самсон. – Она тебе любую броню пробьет. Боеголовка!

– Она уже у меня работает, – поспешил сообщить Витя.

Сима не понимала, какие такие способности вдруг обнаружили в ней эти мужики. Ничего ведь она в их бизнесе не соображает. Понимала только, что Самсон куда богаче Вити. У него акции меховой фабрики и кабельного завода. Витя поэтому перед ним стелется. Но в этих тонкостях она не разбиралась и не хотела разбираться. После нищенской жизни приятно было почувствовать себя обеспеченным человеком.

Тогда после ресторана, они поехали в Витин дом. Оказывается, и правда, у него был целый коттедж. И опять Сима почувствовала себя в этих просторных белых палатах не самой собой.

И вернуться в привычную содомскую жизнь с заботами о козах ей было уже неохота, и недосуг. Кормила коз Степановна. Быстрей бы выписался из больницы Валентин, сбыла бы она ему все домашние заботы.

Кто оказался в отпаде, увидев Симу в модном пальто и с модной прической, так это Лидка Панагушина. Она сделала карьеру. В Вахренках теперь торговала пирожками, от вероятной непогоды забралась в ларек. Увидев Симу, обалдело высунулась в амбразуру ларька и заорала на всю улицу:

– Вот это пава! Ну, Сим-Сим, даешь. Неужели Василискин расщедрился?

– Я у него работаю.

– Ну, даешь! И сколько положил?

– Спроси чего-нибудь попроще, – уклончиво ответила Сима, так, как отвечали бизнесмены, если им не хотелось отвечать.

А Валентин, увидев на больничной аллее свою жену в шикарном кожаном пальто, с модной прической, опешил.

– Да ты ли это? – с испугом спросил он. – На какие шиши так расфуфырилась?

– На работу поступила. Виктор Василискин меня в свою фирму взял. Бизнесом занимаюсь, – сказала она.

– Да ты что? Не связывалась бы с этим прохиндеем. Облапошит, – забеспокоился Валентин, – Бабкин дом сжег, чтоб страховку получить. Прохиндей. Я ведь помню, как он в колхозе подворовывал, ничем не брезговал: мешки, мясо, мед – все тащил.

Сима бросилась защищать Василискина.

– Это раньше он был прохиндеем, а теперь коммерсант, новый русский. У меня зарплата такая, сколько председатель колхоза не получал, – похвасталась она.

– А за что? Ты чего делаешь? – зло кинул Валентин. – С ним спишь?

– Чего городишь-то, дурак, – вскипела Сима. – Да я по рекламе занимаюсь.

Что она должна подчистую все выложить: мол, все бывает.

Когда Валентин вернулся домой, поводов для подозрений стало еще больше. Сыну Андрюше накупила Сима курток, кожаную и джинсовую, пальто. У самой появились красивые часики на руке, золотые сережки в ушах, унюхал Валентин тонкие духи.

– Колись, колись, чем зарабатываешь? – наступая на нее, требовал он. Будто осатанел мужик, даже схватил за запястья рук и ну крутить

– Да ты что, фашист что ли? – взмолилась она от боли и злости. – Сама купила, раз тебе не на что.

Чуть до драки у них не дошло.

Правда, потом Валентин извиняться лез, умолял бросить все это предпринимательство у Василискина.

– Давай, корову опять заведем, тихо будем жить. Пенсию мне дадут, под огород побольше земли возьмем, картошки насадим не десять, а пятьдесят соток.

А она была далеко от этих летних забот. Да и что это даст? Покачала головой: нищей я быть не согласна, надоело. Год пожить, да как сыр в масле. Я теперь знаю, как люди деньги делают.

Валентин замкнулся.

Поводов для подозрений было у него много. Холодильник полон продуктов, сама Сима появляется домой поздным поздно и навеселе, а порой и вообще не ночует дома. Ездила-де в другие города закупать товары. Пойди разберись, куда ездила.

Валентин всегда был на славе, всегда кормилец, а теперь стал нахлебником, и от этого его просто корежило.

Конечно без дела он не сидел. Корпел над сломанными часами, резиновые сапоги старухам заливал, рылся в бумагах о целебных источниках. Росла у него к Симе неприязнь.

– Ты как чужая стала, – сказал он с тоской.

– Не городи-ка чего не надо, – оборвала она его, а про себя подумала: «Правда, как чужой он мне». Но что она могла поделать? Нельзя бросить эту богатую, рисковую жизнь, этот достаток.

Как-то Василискин сказал:

– В общем-то дело наше табак. Надо чего-то понадежнее найти, чтоб большой процент шел. Дед мой говорил: мельник спит, а жернова мелют. Вот и мне так надо, чтоб день и ночь мельница молола.

Сима поняла: для того, чтобы «стоять и не падать», нужно закупить Василискину акции меховой фабрики или кабельного завода, где распоряжается всем Самсон Сумкин. А тот Василискина всерьез не принимал и акции не продавал.

Еще два раза они угадывали в ресторан вместе с Сумкиным, плясали. Не пробрало это Самсона. Устроил Василискин встречу с ним в сауне. Сидели в простынях за роскошным столом, как древние римляне, Самсон ее в плечо целовал, всю шею щетиной исколол, а когда плавали в бассейне, тут уж добрался. Обнимал да обнимал.

– Не ищи, все у меня на месте, – отбивалась она.

– Ну, я в полном отпаде, – то ли врал, то ли правду говорил он. Василискин наставлял Симу закинуть словцо на счет акций, но у нее как-то не получалось. Наконец, когда оказались за столом втроем, Витя набрался решимости.

– Ты все ищешь слепого покупателя на гнилой товар. Зачем мне твой леспромхоз, если он в банкротах? – охладил Сумкин Василискина.

– У меня ведь не один леспромхоз, – сказал Василискин.

– Что я-то конкретно с этого буду иметь? – нехотя спросил Самсон, почесывая волосатую грудь.

– Ну «зелень» Много «зелени», – ответил Виктор.

– Ты знаешь, Симочка, как комар писает? – спросил Сумкин, оставив без ответа Витины слова о «зелени»?

– Нет, – удивилась Сима.

– Тонко писает, – сказал Сумкин, – А коммерция еще тоньше, чем струя комара. Коммерция – это способность жить своим умом на чужие деньги. А Василискин грубо работает. Знаете, сколько я теряю?

Они поняли, что Сумкин не согласится продать акции.

А он вдруг сказал так бесстыдно, что Сима даже не поняла, в шутку или всерьез.

– Симочку отдашь, тогда я подумаю.

Сима замерла. Наверное, это была шутка. Не может ведь такого быть, чтобы ее, живую бабу, за какие-то акции продал Витя Сумкину.

– Просто слетаем с тобой на Канары, – сказал Сумкин, – ну куда хочешь? Есть на Канарах оазис Параисо, но это тебе ничего не говорит. А вот остров Вечной весны – это то, что надо.

И так было все, как во сне. А тут остров Вечной весны. Это как в раю. Эх, была не была.

– Поеду.

У Вити радостно зажглись глаза. Он погладил ее ногу и качнул головой: умничка!.

– За пять процентов акций, – вдруг сказала она, сердясь на Витю.

Сумкин захохотал.

– Мы с тобой почти на равных. Василискину нечего предложить кроме «зелени», а у тебя большой капитал – твоя красота. И правильно ты ставку делаешь, твой капитал временный, через десяток, даже через пять лет он улетучится. Ставь сейчас на кон. Но пять я не дам. Три. И на твое имя, а то Василискин губу раскатил, но хрен ему.

Витя опять погладил Симе ногу: соглашайся!

Он-то знал, что эта зацепка поможет влезть в АО «Меховая фабрика». Ну пусть не ему, а Симе даст проценты Сумкин. Сима пока ничего не смыслит в этом деле. Значит, он будет всем заправлять.

– Идет, – прошептала Сима и бросилась к бассейну, нырнула. Должна же она охладиться и погасить свое возмущение и Василискиным и Сумкиным. «Ах, Василискин, Василискин. Видать давно он все это задумал. Он тогда за меня 50 рублей получил, когда в доярки привез, и теперь продает», – подумала она.

Стоял уже декабрь, а земля все еще была неприютно черна и только матово зеленеющие озими радовали глаз. Зябко, как веники-голики, торчали над Содомом купы деревьев. Лишь на рябинах рдели кисти ягод. Уныло, будто жесть, шелестели мерзлые листья в канавах. Наверное, все еще продолжалось затяжное бабье лето, но оно уже изрядно надоело всем. Люди и звери ждали снега. И Сима ждала его.

Хорошо было охотникам-зайчатникам. Шкурки у зверьков побелели, а снега нет. И никуда не скроешься. Видно издалека. Валентин сходил по чернотропу с ружьем. Без собаки. Принес зайчика.

Сима затушила зайчатину, напекла пирожков и ватрушек, с замиранием сердца думая о том, что назавтра умчится с Сумкиным на неведомые Канары. Исполнится ее мечта о санатории и море. А Валентину придется сказать, что поехала в дальний Пудемский район, где у Василискина был леспромхоз.

В этой двойной или тройной жизни надо говорить меньше, чтоб не завраться и не проговориться. Но Валентин вряд ли поверил, что она едет в Пудем, потому что взяла она лучшую сумку. Остальное – купальники, летние сарафаны и кофточки возьмет в Витином коттедже, где хранила теперь все, что могло вызвать у Валентина бурные мысли и подозрения.

Главное, чтоб не узнал сейчас, а что будет потом, Сима старалась не думать. Правда, опять вернулась обида на Василискина. Как он может так – клясться в любви и с легким сердцем предлагать ей слетать в Канары с Сумкиным? То, что это работа, бизнес, не утешало. Продал, стервец! Как будет он после этого смотреть ей в глаза?

Сумкин уверенно оттеснил Василискина, и тот безропотно отошел в сторону. Сима побаивалась этого громадину Самсона, но подчинялась его грубой неистовой любви. Ах, как повернулась ее судьба, как она вляпалась?! Самсон не признавал ни ее опасений, ни ее колебаний. Купленная «вещь» должна принадлежать только ему. И он брал свое, требуя быть в его коттедже, в сауне, на даче.

Когда Сима уехала, началась зима с отчаянными метелями. В Содоме пуржило две недели подряд. Смерчи метались по полям и дорогам. Снегу наволокло столько, что за две зимы не наметало. Бесновалась зима, а Сима об этом не знала.

То ли Василискин проболтался, то ли еще кто сказал Валентину, но узнал он, что жена улетела на Канары. Потом донесся слух о том, что самолет в Канары не попал, а столкнулся в воздухе с «Боингом». Катастрофа случилась у берегов Африки. Кто-то спасся, потому что самолеты упали в море, а большая часть людей погибла.

Валентину выдали белую фарфоровую вазу и сказали, что тут останки его жены. Он долго смотрел на эту посудину, даже захоронил ее на Содомском кладбище, но все равно не поверил, что от его Симы осталось так мало. «Горе не прощено, слезы не меряны, все дорогое навеки утеряно» – написал на деревянном кресте.

А Лидка Панагушина доказывала, что Сима не могла погибнуть и не погибла, а добралась до Африки, там захватили ее бедуины и продали в гарем. Она там, конечно, живет припеваючи, но тоскует. Там ведь постоянная жара, а русскому человеку нужны зима и холод.

Степановна затеплила лампаду перед иконой и в церкви свечку поставила за рабу божью Серафиму. Красивая и добрая она была. Витька Василискин только ее с толку сбил.

Батрачка (повесть)

Глава 1

«Все, все, кончаю беготню-колготню и начинаю сборы-соборы в Васильевку. Перво-наперво драгоценную сапочку не забыть. Она не простая магазинская, а из пиловой стали. Поперечную пилу в здешних хозмагах днем с огнем не найдешь. Такой сапкой весь сезон отстукаешь, а она еще лучше станет, заострится – будто бритва. Еще бы сапочки две таких взять про запас. Да где тут пилу раздобудешь? Не дровяные места. Вот в Угоре таких пил – завались!» – мельком подумала Вера, и вдруг от какой-то тягучей, ноющей тоски по родному и без жалости брошенному гнездовью опять сжало в груди. Но она не дала подниматься и разбухать этой слезливой волне, от которой вот-вот запрыгают губы…

«Чего уж прошлое трясти?!» Пятнадцать годочков минуло, как приехала сюда, в Запорожье. Пора бы угомониться тоске, а она нет-нет да вдруг садко по живому скребнет, или тягучей болью расплывется где-то глубоко и скрытно.

Вера вытащила из стенового шкафа облинявший, из зеленого превратившийся в блекло-желтый, цвета лежалой травы, заслуженный заплечный мешок, с котором столько лет моталась «на буряки» да на картошку. Встряхнула его. Обстирнуть бы надо, да, наверное, не поспеть. Времени в обрез. Вчера не пришлось. Брату Геннадию помогала в саду. Он вольготностью на землю воспользовался, еще три сотки прирезал под бахчу. Свои арбузы захотелось есть.

Кинула Вера в мешок первое, что попало на глаза – панаму. Зачем купила ее, сама не знает. Всегда ведь работала по-крестьянски, в платке, надвинутом на глаза, а тут вдруг захотелось эдакой фифой представиться в Васильевке. Панамочка-то кокетливая, с накрахмаленным аленьким цветочком.

Не удержалась, надела ее, подошла к трюмо. Из зеркала смотрела круглоликая, с живыми усмешливыми глазами и резко очерченными будто лезвия косы-горбуши решительными бровями физиономия. Глаза большие, черные. Ох, сколько в молодости парней заглядывалось на нее из-за глаз. Сохранилось в них с юных лет удивленье и вопрос. Недаром Иван любил поначалу петь: «А глаза твои большие не дают покоя мне»…

Вера подмигнула себе: «Под пятьдесят, но еще не пятьдесят, рано унывать, есть еще порох!» – и довольная, принялась завертывать в холстину сапки-мотыги. Их беречь надо пуще глаза.

Сбил ее с деловой озабоченности звонок у входной двери. Рявкнул будто электровоз. Все сменить собиралась этот звонок, да руки так и не дошли. Вон какие усладистые да музыкальные продавали звонки. Она все откладывала: потом да потом, а теперь и они вздорожали. Придется терпеть эдакого ревуна. Да и купишь – пролежит. Мужика в доме нет. Сын Турик у тестя своего живет, теперь только набегами бывает. Поесть, денег занять без отдачи.

– Входите, не заперто, крикнула Вера. Оказывается, притряслась Ганна Артемоновна, соседка, аж с девятого этажа. Любит к Вере завертывать, чтоб поплакаться. А тут обещала за цветами посмотреть. Вера два раза оставляла их на попечение Ганны. Сохранила.

На этот раз сдобное лицо Ганны Артемовны было полно тревоги и страха.

– Верк, а Верк, – возбужденно затараторила Ганна Артемовна. – З милиции звонють! Твой Иван у вытрезвитель попал. Требуют тебя.

– Да какой он мой?! – вырвалось у Веры и даже двери от злости чуть не захлопнула перед носом одышливой полнотелой Ганны Артемовны.

– Так ведь милиция. С ними що ж побалакаешь? Спасибо сказала б, що прибежала. Вся упыхалась.

Смяв панаму, швырнула ее Вера в рюкзак и прежде Ганны Артемовны подлетела к лифту. Черт его дери, этого Ивана. Чем-нибудь да напомнит о себе и в самое неподходящее время. Весь январь по вечерам встречал ее у овощебазы, где она перебирала картошку. Сумку с картошкой-моркошкой до ее дома носил. Знакомые видели, дивились: неужели Верка опять простила своего Бритвина? А он еще ворковал: давай снова сойдемся. Мотыги-то он ей на заводе смастерил. Бутылку поставила. Но в конце концов не выдержала, устроила ему от ворот поворот: проваливай, нечего меня дразнить, задабривать. Надо было сразу ладом жить, а не кочевряжиться.

– Так ведь никого у меня здесь нету, – жалобным голосом канючил Иван. По горячей сетке вышел он в пятьдесят лет на пенсию и вот дурью маялся, не знал, куда себя девать.

– Это твоя забота. Меня не касается, – отрезала Вера.

Тогда Иван к их младшему сыну Артуру стал липнуть. То в пивную зазовет, то в компанию «строить». Вера как-то выследила их в пивной, прилюдно расчихвостила в пух и прах Ивана, чтоб не сбивал парня.

Вроде отстал, когда ушел обратно в механический цех на работу. А теперь, слышно, завод на простое, Ивана спровадили в отпуск. Опять, видать, загулял.

Вера поднялась с Ганной Артемовной в ее квартиру. Снятая трубка ждала на застеленной кружевной скатеркой тумбочке.

– Гражданка Бритвина? – послышался в телефонной трубке протокольный голос. – Ваш муж Иван Игнатьевич Бритвин задержан в нетрезвом состоянии и теперь находится у медвытрезвителе. Если не желаете осложнять ситуацию, внесите штраф та забирайте свойго чоловика.

«Ишь ты, заботу проявляют», – закипая, подумала Вера.

– Да какой он мне муж, пять лет в разводе, – выкрикнула она. – Отрезанный ломоть!

– Нэ ведаю, – холодно ответила трубка. – Гражданин Бритвин кличет вас законною жинкою. Уплатьте, а то пятнадцать суток и все едино взыщем штраф по месту работы иль через собэс.

– Хоть на месяц садите, – крикнула Вера. – Щоб за такого паразита гроши платила, – затараторила она под сочувствующим взглядом Ганны Артемовны, которая, опершись на косяк, обмахивала ручником вспаренное лицо. Халат у нее был расстегнут, груди наружу Жара сморила бабу. Ганна Артемовне одобрительно кивала головой. Она тоже была из разряда мужененавистниц, хотя имелся у нее законный супруг, которого она ласково называла Витюсик. За Витюсиком этим, откормленным бугаем, она ходила как за младенцем и сюсюкала с ним.

– Вер, помоги в последний раз. Ни за что ведь забрали. Я вовсе не шатался, – послышался гулкий бочковой голос Ивана. Видать, с крепкого перепоя. – Ну, в последний раз. Отдам я деньги, отдам. А то две недели позориться с метлой. Я ж кузнец шестого разряда, а тут…

– Ишь ты, позориться не хочешь… Кузнец высшего разряда. А вот помахай метлой-то, помахай, попозорься, может, поумнеешь? – крикнула она и дальше слушать бывшего мужа не стала, положила трубку. Повторила про себя знаменитое его присловье: «Ох, жизнь, жизнь, до чего ты же хороша, сволочь! Радостям нет конца! – и двинулась к себе на третий этаж, не сообщив страдающей от любопытства Ганне Артемовне, как поступит с Иваном.

Не дошла Вера до лифта у Ганны Артемовны залился трелью телефон, и та уверенно, как будто Вера поручила сказать ей об этом, ответила:

– Придет, придет, а вы внушите этому паразиту, щоб ценил нашу женскую доброту.

Вера сплюнула. Да что ж это такое?! Кто этой Ганне Артемовне позволил обещать? Все время решают за нее. А может, она и не думает идти в этот вытрезвитель. Ей на буряк надо собираться, а не в вытрезвитель… Времени в обрез. Вечером поезд. Из колхоза от председателя Егора Ильича Куропата срочную телеграмму отбили. Ждут ее бригаду. В колхозе их ценят. Они не какие-нибудь фифочки из научно-исследовательского института, которые не знают, каким концом свекла в земле сидит, или студенты, которые пока не надурятся в поле, за дело не возьмутся. Вот песни у костра под гитару петь, магнитофон-молотилку запускать во весь дух да ошиваться на дискотеке – это их занятие. А они, батрачки, вкалывают от зари до зари, еле до дому доползают. Даже час-другой жалеют на отдых. Им гроши треба. Не прохлаждаться они за длинные версты катят, а вкалывать. Теперь дорога-то во сколько влетает, чтоб впустую гонять?!

Ну, конечно, и гроши платят немалые. Как об оплате услышат здешние, городские, загорятся: «Ох, я б пойихала». Вон та же Ганна Артемовна узнала, что привезла Вера в прошлом году весной тысячи три с гаком да столько же осенью, принялась упрашивать: возьми да возьми. Вера сразу поняла, что не выйдет из этой толстомясой Ганны Артемовны работницы. Сырая, рыхлая, зад в три обхвата, пока с сумкой из магазина идет, сто раз присядет да за сердце схватится. Но Вера ее не отговаривала. Знала эту породу мечтательниц: целыми днями диван давят да книжки про шпионов читают, а потом на попятную. Перед отъездом так и случилось: сама Ганна Артемовна заныла:

– Ой, Верк, я така хвора, така хвора. На валерьянке живу. Да и Витюсик без меня или с голоду помрет, или запьет, или бабья полную квартиру натащит. Ты знаешь, как к нему липнут эти бессовестные девки?! Так липнут!

А к чему липнуть-то? Витюсик был пузатый, тоже с одышкой, как жена. Правда, чубатый, со следами былой удали в глазах.

Вера после телеграммы всех товарок по бригаде обошла да обзвонила. Все сидят на чемоданах. Вот Ганна Артемовна подвела. Первый срыв. Файка Филоненко под вопросом. Петька, Файкин мужик, лег в онкологию на обследование. Супруги Филоненко спокойные, работящие, с ними надежно, без проблем. Женя Калякина так и не выздоровела – третий. Жиденькая бригада получается.

Ехала Вера на автобусе в милицию и страдала оттого, что жизнь опять принуждает ее заниматься не тем, чем надо. Не любит она собираться впопыхах, а опять приходится. Всегда задолго обдумывала, что взять, куда положить, у кого цветы комнатные пристроить, а тут… Отец Николай Лукич говаривал: надо надуматься, а наделаться успеем. Не предусмотришь – обязательно промашка получится.

«Билеты я достала, – перечисляла Вера в уме, стараясь вспомнить, не упустила ли чего. – Алику письмо написала. Артуру денег дала. Хорошо, что загодя сумела купить подарки: председателю колхоза Егору Ильичу – редкое вино, главной бухгалтерше Изольде Тарасовне – парфюмерный набор. И такой же набор агрономше Оксане Коциенко. Чтоб добрее были. От них многое зависит. Тут жмотиться не надо. Рука дающего не оскудеет.

Летом подарки начальству. Осенью подношений надо будет побольше, но попроще – бутылок пять горилки для шоферов да трактористов. Задобрить, чтоб ее свекольные бурты и грузили, и везли поаккуратнее, с накладными не химичили. Магарыч – ее забота. Она старшая.

Проносились мимо окон автобуса зеленые яблоневые, вишневые, грушевые сады с побеленными стволами. Полторы недели назад такой медовый аромат висел над ними – до головокружения! На земле было слепяще бело и светло, будто после снегопада.

Уже давно здесь теплынь, старики «вытаяли», копошатся на грядках. Вода в ставках зацвела, серебрится капустная рассада на огородах. Считай, бесповоротно лето обосновалось. Здесь не то, что у них на Угоре, на вятском севере. В Угоре об эту пору еще утренники – зуб на зуб не попадет. И хотя днем пригревает, хозяйки в раздумье: то ли сажать под пленку огурцы, то ли погодить. Пока от Николы Великорецкого не вернулись паломники, надежного тепла не жди.

«И к чему это забытый Угор ко мне сегодня привязался? Как будто чем-то дорог этот нищий серый край вечнозеленых помидоров и колючих елок. Слаще репы она там ничего не едала. А здесь всего завались. Тьфу на этот Угор. И вообще, не пищи и не растравливай по пустякам себе душу», – оборвала Вера воспоминания. – Россия теперь отрезанный ломоть, а значит, и она от России отрезана».

Но не верилось этому. Конечно, она и говорит-то теперь не по-вятски, а с украинским щоканьем. Этот Иван окает да чокает, а у нее запросто «що» да «щоб» слетают с языка. И поет она не хуже хохлушек: «Ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела…»

К чему Угор вспоминать? Здесь хорошо! Дороги все в асфальте. Городок на берегу водохранилища. Наслаждайся, если время и гроши есть. Загорай, купайся, фруктов от пуза. Вон у брата Геннадия в саду даже виноград вызревает. А теперь арбузы будут. Геннадий на базар возит абрикосы продавать. Ей корзинами дарит.

Квартира у нее двухкомнатная, со всеми удобствами. Съездит на свеклу, заробит грошей, обязательно что-нибудь новое из обстановки купит. Стенка и сервант с хрусталем, ковры, цветной телек. И одевается. Скажи, что батрачка – не поверят. Человеком себя чувствует. По дому забот никаких. А в Угоре дров наноси, печь истопи, в баню воды натаскай, Угор и есть Угор, все в гору да с надсадой. Вон здесь уже теперь помидоров красных, огурцов долгих, как милицейская дубинка, – завались, и цветов тепличники нарастили – возы!

Узкоглазый парень казахского вида с прекрасными белыми зубами уступил ей место, отвлек от раздумий.

– Садитесь, мамашечка, – сказал с ласковым заискиванием. И в голосе, и во взгляде чувствовалось почтение не только к годам. Вера замечала, что еще нравится мужчинам. И вот этот парень так заинтересованно взглянул, что вогнал ее в краску.

– Спасибо, – смутилась она, и воспоминания ее оборвались, – я на следующей выхожу.

Но парень не садился, и она не садилась. Глупо получилось. Надо было присесть, как ни в чем не бывало. Хорошо, что ее остановка подоспела.

На крыльце милиции, около которого притулились мотоциклы и автомашины с красными полосами на бортах и колясках, Вера открыла сумочку, взглянула в зеркальце, подвела помадой губы. Вот и вытрезвитель. Бронированная сварная железная дверь. И такой же, как у нее, звонок-ревун.

Скучающий белесый лейтенант нехотя встал. Взгляд выпуклых охальноватых глаз, ощупывающий, подозрительный, так и норовит забраться под платье. Видно, вовсе одичал от безделья дежурный. Усы – под запорожца – тронул, попытался приспособить фуражку на чубатой голове, однако фуражка на копне волос не удержалась. Положил ее снова на сейф.

– Гражданка Бритвина? Заплатьте, распишитесь в получении сокровища, – сказал он и, самодовольно разгладив усы, подвинул журнал учета задержанных. – А сокровище ваше вон где, – и он с улыбкой помахал указательным пальцем. Вера взглянула по направлению милицейского пальца, стыд и жалость стиснули сердце. В стене, как в зоопарке для зверей, клетка, забранная стальными прутьями, и там, за прутьями Иван. В порванной грязной и мятой рубахе, с лиловой метиной под глазом. Волосы сальные, взъерошенные. Ох, Иван-Иван, – ханыга да и только. А ведь какой чистюля был. Рядом с ним два небритых мужика, еще замызганнее, на рожах синяки и ссадины. Знать, «оказывали сопротивление», как записано было в протоколе. И вот этот усатый лейтенант наслаждался их падением и униженностью. И жалко, и противно, и стыдно стало Вере. Обезьяны в клетке. Ох, отродье человеческое, до чего докатились.