Текст книги "Бабье лето в декабре"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Владимир Ситников
Бабье лето в декабре

Взгляд в себя

О мастерстве и ремесле в литературе говорят охотно и много. Вспомните фонвизинского «Недоросля», где портной, шивший Митрофанушке кафтан, заявляет госпоже Простаковой, что самый первый портной шил хуже него. Опыта человек набирается от предшественников, а потом он сам его передает. Ученичество в ремесле благодаря учебе сокращается в сроках. А мастерство? Кто учил писать Льва Толстого или Тургенева? Тогда ведь не было Литинститута им. Горького, куда рвется нынешняя одаренная молодежь. Литинститута не было, а литература XIX века самая мощная, самая высокохудожественная, до уровня которой редко кто докарабкался из лучших писателей XX столетия.

Тут очень важна литературная среда и, так сказать, скрытый период созревания, когда писатель пребывает, как шелкопряд, в коконе своих творческих сомнений, мучений и открытий.

Мое школьное литературное окружение "кучковалось" вокруг рукописного журнала "У лукоморья", в ленинградском университете, где я учился на журналиста и переводчика чешского языка, ходил в студенческое литературное объединение, которым руководил наш земляк поэт Леонид Хаустов. Туда я осмелился представить на суд свою первую повесть о студентах "Ищу призвание".

Конечно, ничего не дает так много, как свой собственный горький опыт, первая книга, погрузившись в которую, ты постигаешь тайны создания характера, поиска точной бытовой детали, диалога с психологическим подтекстом.

И общение. Мне много дали беседы с нашим местным прозаиком Борисом Перфильевым, который щедро делился своим опытом. А позднее я трепетно "брал литературные уроки" у известных прозаиков Павла Нилина, Николая Атарова, Юрия Лаптева, Гавриила Троепольского, бывая в подмосковном доме творчества Переделкино.

В 60-ые годы почти все мы увлекались "бывалыми мальчиками" из книг Василия Аксенова, Анатолия Кузнецова, постигавших жизнь на целине, великих сибирских стройках. Нравилась ироническая манера письма этих "властителей дум".

Природа смешного, которую острее всех постиг непревзойденный Гоголь, нажил я не только у Аксенова, но и в книгах Александра Малышкина "Люди из захолустья", Виктора Кима (Суровикин) "По ту сторону". Манера этих прозаиков мне нравилась и отчетливее всего она отразилась в моих повестях «18-ая весна», «Белогривая метелица», «Летние гости», «Фазендейро Петухов» и другие, романе «Свадебный круг».

Многие критики писали о моих книгах – Ф. Кузнецов, Ю. Суровцев, И. Стрелкова, В. Свининников, но, пожалуй точнее и вернее всех поняли пружины действия Владимир Крупин и нижегородский критик Вячеслав Харчев.

Невыдуманная жизнь, реалистический свежий взгляд тронули столичных редакторов. «Русскую ночь» при Б. Полевом напечатала «Юность», а «Свадебный круг» журнал «Нева».

Конечно, не обошлось и без горьких для меня оценок. Критика, как и политика, бывает грязной и предвзятой. Именно эту предвзятость я почувствовал, когда, увидев «очернение советской действительности», меня дернули за повесть «Ищу призвание», а потом за роман «Свадебный круг». В 80–е годы моего «очернения» тем же критикам уже показалось мало. А я просто писал правду, потому что все мои герои и ситуации в романах и повестях были подсмотрены в жизни. Работая собкором областной газеты «Кировская правда» я не по одному разу объездил все районы области, а их было тогда 60, встречался с сотнями не придуманных человеческих судеб .

Через очерк и публицистику, которые у меня печатали в 70-е годы многие центральные газеты и журналы, начиная со «Знамени», «Невы», «Нашего современника», «Правды». «Советской России», «Литературной России» и кончая «Крестьянкой», я пришел к осмыслению происходящего. А толчком, наверное, послужила повесть Василия Белова «Привычное дело». Это было, как признание! Не «бывалые аксеновские мальчики», а мужик Иван Африканович Дрыгин и его однодеревенцы. Ведь такими же были и окружавшие меня вятские мужики, мои однодеревенцы из Малого Кабанова, где я родился и провел детство.

Эта книга Белова дала ключ к пониманию дневников моего деда Василия Фаддеевича, который писал их с 1914 года до самой смерти, которая последовала в 1949 году. Сшитые дратвой тетради из оберточной бумаги содержали разгадку к пониманию трагической судьбы русского крестьянства. Под влиянием этих записей появилась «Русская печь», роман-хроника «Эх, кабы не цветы да не морозы», в какой-то мере роман «Свадебный круг».

Эти вещи охотно печатали столичные книжные издательства «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Советская Россия», и другие.

80-е годы со своими бесстыдными обнажениями, неуемным стремлением очернить все и вся поначалу обескуражили. Чернота – это ведь тоже не та чистая правда, во имя которой поднималась «чернуха». У меня свой взгляд на происходившее и происходящее. Конечно же, он не оригинален. Надо видеть жизнь с позиций простого человека, попавшего в жернова перестройки. У меня свой ответ. Босоногое деревенское детство и войну захватил, правда, подростком и голод уже и сиротство. На медные кухаркины деньги учила меня мать.

Сохранилась ироничная манера письма, но герои описываются с сочувствием. Да и как иначе отнесешься к главной героине повести «Батрачка» Вере Бритвиной, которую судьба забросила с вятского севера вроде бы в благодатные хохлацкие места. Но чувствует она себя там неуютно из-за дефицита людской доброты. Наверное, таковы «загниголовые» Склика и Лидия Панагушина из повести «Бабье лето в декабре», которые пытаются стать бизнесменами, но попадают в такие переделки, что сами себе не рады.

А вот героиня рассказа «Жужелица» Марксина Моисеевна из разряда «жучков», которая постигнув тайны мимикрии, выдают себя за «полезных насекомых», хотя вред от них несусветный. Близок Жужелице комсомольский активист Афончик, он же Джек Барминсон, приобретший новые моральные «ценности». Но ценности ли это, если благополучие держится на обмане и жестокости и бессердечии.

Л.Н. Толстой как-то обмолвился, что наступит такое время, когда писателю не надо будет выдумывать своих героев. То и дело встречаются такие судьбы и ситуации, что и вправду выдумка ни к чему. Сам, восхищенный яркой необычной судьбой человека, старается передать свое удивление и радость от этого знакомства. Таковы услышанные рассказы о Юрии Мальцеве, мальчишкой 8 лет попавшим в колонию во время войны, и благодаря мечте стать «как путешественник Лаперуз», выбравшемся из воровского мира. Услышана неожиданно и история Женьки Перетягина (Рассказ «Женька Перетягин и товарищ Сталин».) Но чаще всего, конечно писатель эксплуатирует свою биографию и свое окружение. В этом отношении я не оригинален. Не будь во время войны моего прекрасного деда и его записок, оставшихся мне в наследство, вряд ли бы я сподобился написать и «Русскую печь», и «Летних гостей» и хронику падения крестьянского двора, многие из детских повестей, выходивших в «Малыше» и «Детской литературе».

Жить и писать мне помогает то, что я верю в человека, что честность, справедливость, которых он достоин, одержат верх. По своей натуре я оптимист и надеюсь остаться им.

Владимир Ситников.

Бабье лето в декабре (повесть)

В тот год уже второго сентября заявило о себе веселое молодое бабье лето. Симе даже показалось, что вернулся июль. Солнышко днем пригревало так, что она ходила в одной блузке. Осень по календарю, а теплынь, на деревьях ни одной желтой пряди. Только утренняя зябкость делала наведки: не за горами стылые утренники с хрустким ледком в копытных следах, застекленными лужами и прудами.

Неторопко бралось село Содом за копку картошки. Ботва была зеленехонька. Набираться бы еще клубенькам весу.

Сима первой зазвала Саню Рябова, по-деревенски Саню Рябчика, которому при дележе колхозной техники досталась впридачу к трактору «Беларусь» картофелекопалка. Пришла Санина пора подсуетиться с заработком. Рябчик вытряс сухонькие, будто мытые клубеньки, на Симиной одворице, получил в награду флакон «Трои».

Тут же, разбавив водой снадобье, употребил чашку, разохотился побалесить.

– А ты, Сим, без Валентина-то еще красивше и моложе стала, – заливал он, – Вон как округлилась.

– Ладно врать-то, – привычно огрызнулась Сима, подбирая картошку в ведра. – С чего круглеть-то? На хлеб денег нету. А чего-то ведь и Валентину в больницу надо везти. Знаешь, как теперь там потчуют: каша на воде, чай без сахару. Жировать не на что.

– Не, не, ты не баба, а малина во сметане, – не соглашался Рябчик.

Симин муж, Валентин, в недавнем прошлом передовик и активист, лучший комбайнер района, когда начал расползаться колхоз, распсиховался и от расстройства надолго слег с сердцем в больницу. Вот ему с Симой никакой техники не досталось. Мужики горлом брали, силодером все тащили. От этого Валентин еще пуще занемог. В реанимацию попал.

Сима на людях теперь больно не показывалась, побаивалась, что не сдержится, начнет собачиться с обидчиками Валентина.

Заглядывала только к соседке Дарье Степановне, которая тоже держала животину-козлуху. С ней был общий интерес.

У Степановны изба старая, и все в ней старомодно. Иконы с лампадкой в красном углу. В рамках под стеклом уместился в фотографиях весь Степановнин род: от царских солдат до внука, который себя называл новым русским и ходил в долгополом плаще, к бабке приезжал с сотовый телефон и говорил с городом прямо из палисадника, чтоб удивить деревню.

В избе светло, высоко и чисто. Коврики домотканые. Ногам мягко, глазам весело.

По годам Степановна была уже старенькой, гнуло ее к земле, а вот в доме и огородце все делала сама, судила обо всем здраво. О своем покойном старике вспоминала с почтением:

– Дед-то мой, помнишь, один был у него глаз, а все в дозоре держал. А теперь ни молотка, ни топора не найду. Побывал внук. Забор залепил, дак там ящик с инструментом зимовать и оставил. А топор тоже уж весной нашла там, где он капусту вырубал. Не прибрал, не свое дак.

И оголтелое хапанье таскунов, которые колхоз разворовывали, Степановна объясняла понятно, по-своему:

– Ране казенное добро было страхом огорожено, а теперь страх пропал, дак казенное-то попереж соседского волокут.

По весне возили Степановну в город на внукову свадьбу.

– Все бастенько да ладненько, – рассказывала она, – В церкве венчали, а вот за столом почто-то принуды было мало.

Принудой называла Степановна насильное угощение, в котором по ее пониманию, проявляется уважение и гостеприимство. И вот у внука на свадьбе потчевали без принуждения. Но она сама же и оправдание нашла:

– Дак ведь молодяжки, старое-то не знают. Отколь им знать?! Дома в деревне не живали, все в городе.

По вечерам писала Сима сыну Андрюше в армию. Выдумывала веселые новости, которые будто бы случались в Содоме. Надо ободрить парня. Дух поддержать. А какие особые события в деревне? Село, конечно, большое. Когда-то было районным центром. Тогда все, что полагалось, в нем имелось. А потом потерял Содом статус райцентра и стал хиреть. А в перестройку даже убрали единственное культурное заведение – вспомогательную дебильную школу. Остались без работы учителя и воспитатели. Кто уехал, кто стал жить за счет коровы да огорода.

На сон смотрела Сима телевизор, дивясь тому, как шумно да богато живут в разных странах разноцветные люди.

Какие только придумки не забредали на досуге в вольную Симину голову. То она мечтала послать загадку в клуб «что, где, когда», то попасть в «Поле чудес» к Якубовичу и у всего света на виду в самую масть да с задором отвечать на вопросы этого говоруна, а потом передать приветы сыну. Вот бы удивился Андрюха, увидев свою мамулю в Москве. Уж она бы нашлась, что сказать на этом «Поле чудес».

Правда, кроссворды составлять ей не приходилось. Но зимой доберется до них и составит. А сама не сумеет, так Лидку Понагушину заставит. Та воспитателем в дебильной школе была, должна соображать.

Больше всего, пожалуй, получала Сима приятности от субботней бани. Любила попариться от души и не спеша. По ее заказу Валентин каких только веников ни навязывал: само собой разумеется, березовых, а еще дубовых, пихтовых с вереском и без вереска, березовых с мятой – для духу.

В предбаннике уместила она напольное зеркало, которое пылилось в ограде, повернутое к стене. Городской Валентинов братан, разбогатевший на торговле бензином, сменил всю мебель и вот огромное зеркало привез им.

Напарившись, выскакивала Сима в предбанник хлебнуть кваску. И тут происходило чудо: из зеркальной глубины вдруг возникала глазастая, красивая женщина. Плечи покатые, налитые, на устойчивых грудях сосочки топорщатся и задиристо. Округлый животик подтянут. Картинка да и только. А ножки-подставочки такие, что и теперь редкий мужик не оглядывается на нее. Эх, какая баба! Сама себе она нравилась. Разве дашь ей четыре десятка? Ни в жизнь!

Поворачивалась Сима спиной, и в зеркале возникал плавный изгиб налитых бедер и спина с ложбинкой. Только понапрасну пропадало это добро. Валентину, видать, с расстройства о другом думалось, а может, она пригляделась ему или сказывалась разница в 12 лет. Спокойно, без прежнего пыла, даже с холодком относился он к ней. Да и с болезнью этой разве до любви. А вздыхателей, которые, бывало, вились около нее, ветром сдуло. Все, наверное, старались подсуетиться, чтоб на хлеб деньги закалымить. Не до загулов.

Без мужа жила Сима налегке. Кур помаленьку убирала, чтоб подкормить Валентина в больнице. Осталась от дюжины всего-навсего тройка несушек. С коровой тоже канителиться не стала: обменяла на двух коз, а на полученное впридачу тянулась, не больно заглядывая в будущее. Валентин вернется, пусть раскидывает мозгами, как дальше жить. Говорила ведь ему: не бери в голову все эти передряги. Хрен с ним, с колхозом, пусть разваливается. Туда ему и дорога. Благодаря Валентину последнее время он только и держался. А без Валентина будто осатанели содомцы: надо делиться на паи! Ух злой пошел народ и вредный. Расхватать трактора и комбайны расхватали, а на солярку денег нету. Вот и распатронивали машины на запчасти, да сбывали туда, где хозяйства не распались. А бедность наступала на пятки. Ох, как она ей обрыдла.

Лидка Понагушина смузыкала Симу заняться торговлей шмотьем. Сима к этому времени осталась без дела, потому что последних коровушек на ферме прирезали на покрытие долгов по зарплате и съели. Долго ли съесть. Доярки стали не нужны.

В одну ночь уперли содомцы со дворов рамы, двери, колоды. Даже скребковые транспортеры Саня Рябчик умудрился снять и увезти на металлолом. Все ничьим стало, так почему не тащить?!

Зубастая да губастая Лидка воспользовалась тем, что Валентин в больнице, и закатилась с бутыльком; Сим-Сим, откройся! А когда выпила, принялась хозяйку чихвостить.

– Колодой лежишь, руки опустила, а вон люди «челноками» ездят, сколько денег на пузе привозят. Давай по сусекам поскребем, наскребем «башлей», да тоже съездим за тряпками. Чем мы хуже? – напирала она.

Азартно Лидка расписывала, как они богато станут жить. Ходовым шмотьем торганут, а потом, глядишь, свою лавчонку откроют или что-нибудь похитрее придумают.

Не устояла Сима, решила в пай войти. Полученное от продажи коровы собрала да то, что Валентин на прожиток оставил. Все на кон поставила.

И сейчас этот месяц отдается в башке лязгом и стуком вагонов. А клетчатые сумки «дирижабли» таскала – пуп трещал. В кого Сима тогда превратилась – не поймешь – не то баба – не то мужик: курить научилась, водку с устатку лопать и материться. Иных слов никто нигде не понимал. Да и бабы «челноками» ездили все отчаянные, злые, издерганные, надсаженные, норовили на хапок взять, море, дескать им по колено.

После первых удачных поездок в Москву Лидка раздухарилась:

– Эх, в Турцию бы махнуть, да я ни по-английски, ни по-немецки не волоку.

А Сима была из деревни Иной Свет. Там сроду в школе никаким языкам не учили. А если бы и учили, так под коровой она начисто все бы забыла.

После очередной поездки рванули на бугрянский рынок. Суббота, бойкий торг. Издали базарный гул слышно. Нескончаемыми рядами-шпалерами вытянулись палатки челноков. Чего только не предлагают. И все новое, зазвонистое. И они с Лидкой разложили свои свитера, за место заплатили. Все, как положено. Подкатывался мужик, ясно – рекетир. За охрану-де всего полсотни возьмет, но Лидка отбрехалась. Завтра. Сегодня бедные мы, голодные.

Достала она из внутреннего кармана заветную фляжечку, налила по стопарику.

– Ну давай, Сим-Сим, за удачу! Фиг ли нам красивым умным бабам.

К красивым она без всякого колебания причисляла и себя.

Вроде после стопарика захорошело все вокруг и усталость дорожная исчезла.

На свой товар они надеялись. Дело к осени. Люди здраворассудливые должны брать и свитера, и шерстяные рейтузы, и колготки. И стали подходить женщины. Вроде все хорошие, но ухо востро держи. Начнут примерять, натянут на себя два свитера, а заплатят за один… И рейтузы эдак же могут уйти на чьей-нибудь заднице.

В торговле ведь тоже без бога ни до порога. Надо молитвы знать, приметы помнить. Деньги за первую покупку не торопись в лифчик или еще куда совать, а зажатой в руке стопкой купюр над товаром поводи: «Господи, помоги продать с легкой руки», – и тогда дело пойдет. Гляди, сколько ломит продавцов с таким же, как у них, товаром.

Есть мастера: не хуже цыган облапошивают покупателя.

Вон прет напролом мужчина в соломенной шляпе, тучный, пот с него градом. Все на него лупят глаза: из мужской одежды на нем ничего не видно, а из женской напентерил черную грацию. Баба с бородой да и только. И еще увешал себя лифчиками. Дамочки кидаются к нему, а он сходу сечет, кому чего подойдет: «На вас имеется», «На вас нету».

Но и этому мужику сегодня нижнее женское продать затруднительно. Конкуренция.

Недалеко от них, буквально рядом такая забористая реклама под музыку – закачаешься. Прямо в кузове грузовой «Газели» с опущенными бортами, стоит девка голышом, задастая, титястая, фигуристая, в золоченых туфельках от Ле Монти. Конечно, не до конца голая, в лифчике и кружевных плавочках, но все это только для блезиру слегка обозначено. Рядом с ней модный господин в белом костюме и черных очках орет через мегафон:

– Бюстгальтеры от Кристиана Диора. Супер! Только у нас! – и улыбается из-под черной полоски усов белозубо и заманчиво. И этот неотразим.

А девка, ей, видать голышом привычнее, чем в одеже, пританцовывает, вертится, показывает, как лифчик титьки держит. Заправский театр.

Все зеваки, конечно, к ним. Забыли про мужика в грации. У девки ноги полные, будто из цельного дерева выструганы, никакого промеж них просвета. Откорм – высший сорт!

Облепили машину не только женщины, мужики навалились. Экое диво.

Девка с улыбочкой да усмешечкой ловко сдернула лифчик и осталась без ничего. Толпа охнула и загоготала. Вот это грудки, так грудки – торчком. «У меня такие же», – с гордостью оценила Сима. А девка и трусики-бикини сдернула. Сексуальный стриптиз в натуре. Свист, ор, бабы заругались. А чего ругаться-то: девка вновь и в плавочках и в лифчике, только уже другого цвета. Никто будто ничего не видел.

Лидка Понагушина осклаблилась:

– Во дает, – и кинулась в толпу поглазеть. У нее самой есть чем потрясти, а бесстыдства вполне хватило бы на базарную толпу.

Белобрысый омоновец рот открыл, стоит, ноги широко расставив, жамкает жвачку. Хозяин здесь. И ему дивно.

Девка-модель уже золотистый лифчик напялила и плавочки эдакие же. Все туго в обтяжечку. «Неужели опять снимет?» – Сима рот разинула, замерла. А той хоть бы хны. Одни сняла, другие надела. Опять ор, хохот, ругань, хлопки.

– Перекувыркнись, – крикнул торговец в грации. – Небось не умеешь!

Как будто он умел.

А она (ну ловка!) раз и сделала колесо. Народ захлопал в ладоши. Чистый цирк.

Поклонилась телесная развеселая девка с господином в белом костюме толпе. Накинул тот на нее прозрачный пеньюар, и машина поехала. Народ нехотя стал расходиться. Опамятовалась Лида с Симой, кинулись к своим «дирижаблям», а их будто корова языком слизнула – нету. Соседняя баба во всю головушку ревет и матерится. Тоже весь товар у нее подчистили, пока глазела, а ведь он чужой, взятый на реализацию. Как теперь быть-то?!

Сима с Лидой как угорелые, совались по рынку, искали свои «дирижабли», рейтузы и свитера. Везде «дирижабли» одинаковые. Как свои найдешь? Кинулись к омоновцу, который гулял у павильона. Спасите, помогите!

– А я что сделаю, – вяло сказал белобрысый омоновец, – вон море людей какое. Рот не надо разевать, девочки.

Пошли на пост милиции, написали заявление, подмахнули протокол, да что толку. Кто им товар вернет?

А вроде договорились с Лидкой бдеть и глаз с сумок не спускать, а тут обоих будто нечистая сила закружила, с места сорвала, глаза затмила, да еще эти стопарики. Зря для рекетира полсотни-то пожалели, поди, бы товар устерег.

Ехали подруги пустые, голодные и злые в автобусе домой, смотреть друг на дружку не хотелось. Все профукали по дурости. Омоновец сказал, что это не свои, а залетные лбы устроили шоу с лифчиками и плавочками от Кристиана Диора да секс-бомбочкой и чуть ли не полбазара грохнули.

Сима всю дорогу ревела, отвернувшись к окошку. Над каждой копейкой тряслась, экономила, всухомятку питалась, и вот тебе на.

Вроде не словечушка не говорили они в Содоме о краже, а все равно откуда-то просочилось, узнали. Может, сама Лидка сболтнула. Сочувствовали и злорадствовали. Вредные в Содоме люди.

После этого Симе к Лидке ходить расхотелось. Ну ее. Еще втравит в какую-нибудь новую аферу. И так притужно Сима жила, а тут вовсе не на что стало: козье молоко да картошка, на хлеб и то деньги с натягом. А Лидка, казалось, нисколько не переживала. Дала объявление через газету, что молодая, полная сил, хозяйственная, приятная добрая женщина за тридцать (хоть ей было за сорок давно) ищет друга для совместной жизни.

Лидка большеротая, зубастая – чистый крокодил, а считала себя первостатейной красавицей.

– Надо психологию знать, учила она Симу. – Мужику покажи, что он самый сильный, настоящий половой гигант, а ты вся изнемогаешь и даже стонешь. Можно даже его куснуть разок, будто от страсти. Знаешь, как он прилипнет к тебе. Бабий волос гнет и дубовый полоз.

Лидка что, она вольная птица. Мужик в тюрьму загрохотал. Какого-то пенсионера сдуру пришил, чтоб машину взять. Лидка сразу развод оформила.

А по ее рекламному объявлению приехал женишок, подержанный, правда, зубки вставные, но чистенький и рукодельный. Лидке он поначалу приглянулся. Досыта ее, обезденежевшую, накормил, напоил на свои пенсионные. Все запоры и накладки подправил, стекла, которые были с трещинами, заменил на новые, огород вскопал. Тягленьким в работе себя проявил. А вот в главном мужском деле оказался не по Лидкиным запросам. Так ведь он при первом знакомстве предупредил, что ночная утеха будет нечасто. Лидка сочла, что прибедняется мужик, а оно и вправду так вышло, утеха была нечасто, да с осечками. Лидка от расстройства устроила женишку от ворот поворот, не щадя его воспитанной скромности: спросила, зачем притащился тогда, если…? Мужичок обиделся, так же тихо, как появился, ушел на автобусную остановку. Откуда ему было знать, что бабы в селе Содом эдакие ярые. В объявлении-то Лидкином об этом не извещалось.

Вахренский врач Верзилин совершил грех – нарушил тайну Гиппократа, открыв Лидке большую тайну. Приходил-де к нему ее временный женишок и будто бы попросил выписать что-нибудь от мужской слабости.

А Верзилин будто бы ответил:

– Могу выписать безвредное, экологически чистое лекарство пчелиное-«маточкино молочко». Летать после него сможешь, жужжать даже будешь, а вот жалить вряд ли.

Верзилин безжалостно захохотал, показав все сорок зубов. Он всем говорил, что у него их именно столько.

Женишок поскучнел, потому что ему хотелось «жалить». Причем не кого-нибудь, а Лидку Понагушину. И она была не прочь, да вот «маточкино молочко», оказывается, не всесильно.

Теперь Лидка торговала в райцентре – поселке Вахренки чебуреками, капустными да картофельными пирогами и, зазывая покупателей, спрашивала, где бы найти газету, в которой можно узнать адрес американца, желающего заключить брачный контракт с русской бабой. Донеслось до нее, что эдак делают. По контракту живет русская баба с американцем, как жена с мужем, да еще он ей в долларах зарплату выдает. А кончится срок, он один решает: то ли продолжить житье, то ли бабу мешалкой. Если не показалась она ему или больно рьяна. Денег на дорогу, конечно, американец даст, и катись обратно в Россию через океан.

Лидка была твердо уверена: попадись ей такой американец, она в постели русскую нацию не подведет. Да где такого американца отыщешь?

Выдумная и заводная эта Лидка. Никакого угомону на нее нет. А вот Сима, пожалуй, прижухла со своей красой да нуждой. Кому она нужна?! И вздыхала, глядя на себя в зеркало.

Те, кто не успел в первое бабье лето выкопать картошку, вытеребить мелочь вроде свеклы, репы да редьки, не прогадали. Вёдро продолжалось и в октябре. Кроткие ласковые дни. А по ночам падали студеные росы, которые укрощали рост трав. На такие росы коров выпускать опасались. Тосковали они в хлевах, а своих двух козлух да Степановнину Маню выгоняла по-прежнему Сима на пожухлую луговину. Что-нибудь да ухватят эти дошлые животины. Сена на зиму больше останется.

К утру опускались над Содомом густые плотные туманы. На Вятке-реке замер поредевший за время перестройки флот и вовсе перестали гудеть в небе самолеты. Земля первобытного глохла в этом тумане, как в вате. Только рык тракторов да гудки автомобилей нарушали тишину и напоминали, какое время на земле.

В то утро, накинув облинялую телогрейку и блеклый головной платок (кто ее видит в этой непрогляди?) погнала Сима козлух пораньше, потому что надумала забросить в Вахренки на продажу с десяток мешков картошки, чтоб не класть зубы на спицу, а хвост на полицу. Да и к Валентину надо было наведаться не с пустыми руками, поди, вовсе от недоедания заумер мужик.

Помахивания вицей, гнала Сима коз через туман, как вдруг, взвизгнув тормозами, вплотную прильнула к ней и перегородила дорогу шикарная черно-лаковая иномарка (напугал-то как, лешак!). Вышел из машины щекастенький, седеющие волосы дыбком, одетый с иголочки – костюм с отливом и искрой, галстук на золотой прищепке – коротенький мужичок, по виду вовсе господин.

«Уж не американец ли, о каком мечтает Лидка Понагушина?» – пронеслось в Симиной голове. А мужичок руки раскинул и на чистейшем деревенском наречьи пропел:

– Симочка, милая, ты ли это?

– А кто еще-то? – удивленная, откуда знает ее этот ферт и чего ему от нее надо, неприязненно бросила Сима, и тут же по плутоватому прищуру веселых глаз и носу уточкой догадалась, что это никто иной, как давний ее вздыхатель, бывший колхозный снабженец Витя Василискин, по прозвищу Сказка. – А говорили, что ты в тюряге сидишь. Будто бабкин дом спалил, чтоб страховку получить.

Витя Василискин присвистнул:

– Когда это было, Симочка. Жив-здоров. С земного шара не сбросили меня. Теперь я бизнесмен. Приехал, чтоб тебя из бедности вытащить, – и вздохнул сокрушенно. – Твои козы-то?

– Мои, а что? – ожгла Сима неприязненным взглядом Витю-Сказку. Не любила, когда ее жалели.

– Ох, Сима, Сима, – горестно качнул тот головой, – С твоей красотой надо на троне сидеть, а ты с козами. Довел тебя Валька.

– А чо довел-то. Не он, а прихватизация довела, – не теряя строптивости, наперла на Василискина Сима.

– Должен я тебя вытащить из бедности, – словно не ей, а уже себе повторил Василискин. – Старая любовь не меденеет.

– Ну, ну. Тыщу баксов небось в подарок дашь? – отставив ножку, с издевкой кинула Сима.

– Может, и побольше. Загляну под вечерок, жди, – пообещал он. И не успела Сима ответить что-нибудь задиристое да вредное, вроде: «Не трудись, не больно нужен», так же неожиданно, как появился, исчез Витя Сказка в тумане на своем шикарном лимузине.

Оставил он какую-то неясность, досаду и обиду. Потом успокоилась Сима. Сказкой-то Витю прозвали за то, что подвирал много. Может, и не бизнесмен никакой. Просто завел машину и решил покуражиться, ее на пушку взять. Уже с утра винный дух шел от него. А какой мужик навеселе не хвастается да не куражится.

Саня Рябчик, запросивший за риск (в кабину пассажиров садить не полагалось) целый флакон «Трои», взялся подбросить Симину и Степановнину картошку до базара.

Из-за непроглядного тумана ехали наощупь, при зажженных фарах, и Саня воображал себя чуть ли не моряком. Набивая цену, говоря, что за такое плавание полагается еще пакет «Блеску».

– Перебьешься, – отмахнулась Сима.

Ее заело, правда ли Витя-Сказка стал таким богачом и его ли это шикарная машина?

Саня Рябчик тоже приврать был не дурак и пустился заливать, что у Василискина кондитерская фабрика на югах, а здесь в области, два леспромхоза и на мебельной фабрике акции, а в городе не один магазин да свой коттедж. Откуда вдруг все объявилось?

– У него денег – свитками, как туалетной бумаги, – то ли врал, то ли правду говорил Саня.

Слава богу, гаишники к Сане не прицепились, добрался до базара благополучно. Картошку Сима сбыла перекупщикам, почти не рядясь, набрала батонов, наелась мороженого и отправилась к Валентину в больницу.

Шла, и лезло в голову всякое. Никто иной, как Витя Василискин, вывез ее из родной деревни Иной Свет. Иной Свет для нее, пожалуй, Иным Светом и стал. Колхоз захудалый, в школе иностранного языка не было. К чему он в Ином Свете? Никто из учителей сюда не ехал. Даже математику физкультурник преподавал. Симе нечего было вспоминать об Ином Свете, кроме огорчений. На второй год в девятом классе осталась, а была невеста невестой.

Больше всего она натерпелась из-за своей красы, здесь в своей родной деревне. Вернее жила-то она не в деревне, а на полустанке. Отец и мать путейскими на железке работали. А потом их из-за пьянки оттуда поперли. Жили в казарме, а по Иному Свету сшибали шабашку. Кому дрова наколют, кому баню поможет отец срубить, поросенка заколоть.

Симка вечно в обносках ходила, впроголодь питалась. А была налитая, со свежим личиком. Мечтала о любви. И надо же, в девятом классе влюбился в нее учитель географии. Такой чудак, ставил ей пятерки, которых она, второгодница, сроду не получала, а потом стал на дороге от полустанка до школы ее перехватывать. То шоколадину огромную принесет. То пирожное. Она сначала убегала от него, но как-то он уговорил ее взять шоколадку. Взяла. Редко такое счастье перепадало.

Учитель курчавый, с сединой в висках, красивый, шел, шелестя палыми листьями, и рассказывал, что в южном полушарии теперь весна, и ему бы хотелось с Симой туда поехать. И днем он провожал ее до полустанка, говоря, что у него сердце падает от одного ее взгляда. В общем, ерунду всякую говорил учитель, какую учителю нельзя говорить. Конечно, весь Иной Свет узнал о том, что он втюрился в Симку Никулину.