Текст книги "Бабье лето в декабре"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Учитель был красивый, влюбчивый, а жена у него химичка Анна Антоновна зануда страхолюдная. Симка и сама вроде стала влюбляться в географа, далась поцеловать. А химичка с директором решили пресечь это безобразие. Вызвали в кабинет – и ну стыдить и его и ее. А потом директорша сказала, что ходу Симке не даст, пусть куда-нибудь убирается к родственникам или вообще куда глаза глядят. Этого еще не хватало, чтоб в ее школе ученица от учителя забрюхатела. Да это ведь позор на всю область, даже на всю страну.

И хоть ничего такого не было, географ струсил, обвял, мял свои пальцы, да говорил, что бес его попутал. Выходило, что Симка – бес. Ну, дикарь какой!

Симин отец в это время с матерью колунами на длинных топорищах кроили школьные дрова. Когда директорша позвала их со двора и рассказала, что Симка спуталась с географом и неизвестно, что будет, не долго думая, схватил ее отец за косу да так дернул, что она свету божьего не взвидела, а потом еще затрещину врезал такую, что она через всю учительскую летела. Тут уж вступилась за нее директриса. Нельзя бить в учительской. Дома разбирайтесь.

Сима кинулась прочь из школы. Отец пообещал вдогонку, что вечером по-хорошему добавит.

Вся в слезах прибежала она в казарму. Сбросала в сумку свои никудышные пожитки и кинулась из Иного Света куда глаза глядят. Вот на вокзале в Вахренках, где ждала автобус, чтоб уехать к тетке, положил на нее глаз Витя Василискин. Понял, что девчонка в горе и растерянности и подсел рядом, угостил яблочком, спросил, далеко ли едет.

Тогда в деревне была нехватка невест и, конечно, доярок, и содомский председатель объявил, что каждому, кто привезет кадр для животноводства, будет выдано 50 рэ. Василискин стал завертывать на авто– и железнодорожный вокзалы и искать людей переселенческого вида, которым негде было приклонить голову.

И попадались такие. Только распиши, что в Содоме у них рай земной.

Он сразу понял, что Сима как раз такой человек, которому надо поехать к ним в Содом, тем более, что корову доить умеет.

Вообще-то Сима себя считала, несмотря на привлекательность и веселый нрав, человеком невезучим. Везучему такое мужицкое имя – Серафима, не дадут. Одно время она даже придумывала себе другое имя – Светлана, но Иной Свет не признал это, и все ее упорно звали Симкой. Ну и конечно везучей такие родители, как у нее, не достанутся.

Съев яблочко, утихомирив всхлипы и утерев слезы, Сима решила, что поедет с этим дядечкой Василискиным в село Содом, будет дояркой и начнет жизнь совсем по-новому, потому что там ее никто не знает.

И день был хороший, несмотря на осень, и добрый Василискин пригласил ее в свой мотоцикл с коляской. Вроде улеглось ее горе. Раз есть хорошие люди, значит, свет еще клином не сошелся.

По дороге в полыхающем бордовом и лимонном цветом перелеске раскинул Василискин скатерть-самобранку. Колбаса, сыр, виноград, яблоки. А Сима была голодна и конечно напустилась на все это. Дура она была, конечно, думала, что все это от чистой души, что все так и полагается. Согласилась с незнакомым мужиком в лес зайти да еще стакан вина хлопнула. Захотелось показать, что она девка бывалая и самостоятельная. И плевать ей на директора школы и на географа, и на деревню Иной Свет. А дядечка Василискин тосты в честь ее говорил, жалел ее, а потом воспользовался, считай, силком взял. И опять к ней вернулось почти то же убитое состояние. Завсхлипывала, но ехать не отказалась. Василискин лебезил перед ней, видно, боялся, что пожалуется она, и тогда малым не обойдешься. Можно не на один год в тюрягу сесть.

Но Сима благоразумной оказалась. Дура что ли про такое рассказывать, себя позорить. Зато быстро Василискину укорот сделала, хотя он к ней в доярочье общежитие закатывался не раз с угощением, даже обещал жениться. Да что она сбрендила с женатиком связываться? Кое-что начала понимать. Но он больно-то и не лез. Раза два денег ей давал. Просто насильно совал в карман, понимал, что тяжко ей, пока зарплаты нет.

Может, она бы уехала из Содома к тетке или вернулась в Иной Свет, мать приезжала, плакала, звала обратно домой, винилась, но положил на нее глаз Валька Банников – известный на всю область комбайнер. Правда, по возрасту перестарок. Ему уже было тридцать, а она и 18 не набрала. Валентин как увидел ее в клубе на танцах, так и онемел и уж больше не отходил. Видно, поразила она его воображение своей редкой красотой, глазами да фигурой. Всю весну он клал ей на окошко цветущую черемуху и сирень, даже во время уборочной страды в кино возил в Вахренки, чтоб не мешали любопытные взгляды содомских зевак и особенно доярки Лемескиной по прозвищу Гальки-Кнопки, к которой Валентин похаживал до Симы. Такого от суховатого малоразговорчивого Валентина никто не ожидал.

– Вот ты встретился мне, а я ведь знала, что тебя встречу, потому что такой добрый и заботливый мне все время представлялся, – признавалась она, тронутая его любовью.

– У меня все время в голове такое, – говорил он в ответ, – придти к тебе и целый день сидеть, смотреть на тебя и только этим заниматься.

Когда была свадьба, все говорили, что они пара завидная. Он трудолюб, она красавица, а еще, что ей, человеку без роду-племени, повезло, такого парня известного отхватила. Она поначалу это воспринимала, как должное: повезло конечно, а потом надоело, стала сердиться: а разве я сама-то плоха?

Василискин вовсе тогда в сторону отошел. Снабженец всегда в езде, да и о чем ей, доярке, с ним говорить. А потом с ребенком сидела дома. А Василискин в это время всех удивил тем, что спалил бабкин дом, чтоб получить страховку. Но дознались. Еще Валентина свидетелем таскали на суд. Он видел, как Витя-Сказка тайно нес канистру в бабкин дом.

Посадили Василискина и все о нем забыли, а он вон каким фертом явился в Содом. Не подумаешь, что бывший колхозный снабженец.

Правда, послал он ей как-то письмо из тюрьмы. Видно, больно ему лихо было. Она написала, чтоб терпел. Выйдет, все будет хорошо, но лучше, если письма посылать больше не станет. Муж ревнивый.

Вот и больница. Нашла Сима своего мужа в беседке. Побледневший, в обстиранной больничной пижаме был он какой-то пришибленный и злой. Не брился. Курил тайком, в рукав, чтоб врач не засек, а Симе сказанул такое, что она чуть не сорвалась и не отчихвостила прямо тут, в больнице.

– Тяжело в лечении, – сказал он, – легко в гробу.

– Чо городишь-то?! – упрекнула она. – Поправляться надо, а ты…

Взяв передачу, начал Валентин толковать, что родник, который бьет на их паевом участке – не простой, а целебный, в нем серебряная вода, и вот он, когда вернется в Содом, наладит продажу этой воды. В доказательство шелестел какими-то вырезками из газеты. Читал о полезности воды. Сима поняла, что лежание в больнице зря не прошло, поехала крыша у мужа, свихнулся от расстройства и от безысходных дум.

– Ты давай выздоравливай, а потом уж про воду, – хотела она остудить его пыл, но Валентин взбеленился.

– Ничего не понимаешь. Вот выход, чтоб найти свое место в этой чертовой рыночной экономике.

Ушла она на автобусную остановку встревоженная. Час от часу не легче. Еще одна напасть: свихнулся Валька. Наверное, тихое помешательство.

В Содоме, не заходя домой, заглянула Сима к Степановне, чтоб отдать деньги за проданную картошку.

– Кма ле дали? – спросила та.

– Двести рублей.

– Ой, ой, гли-ко, сколь баско, – обрадовалась Степановна, – Садись-ко, поешь. Кашу я манную варила.

– Нет, домой надо, – отказалась Сима.

– Витька Василискин два раза наезжал, тебя спрашивал, – сообщила Степановна. – Звала его в избу, да у него будто шипица в заднице, все бы куда-то бежал. Говорят, богач из богачей. Нынешнее время для такой породы, которые ни людей не стыдятся, ни бога не боятся.

Сима поняла, что придется-таки ей принимать Василискина.

Одним чайком не обойдешься. Зреют на подоконнике последние, не пущенные в засол помидоры, картошку можно сварить. Колбасы вареной купила двести граммов. Пусть ее лопает. А уж спиртное – извини, подвинься – ей ставить не с руки. Есть флакон «Трои», так эдакий богач им побрезгует. Да хрен с ним. Ей ведь не детей с ним крестить, чайку попьет, расскажет свои сказки, и катись, куда глаза глядят. Интересно, конечно, узнать, с чего люди богатеют.

В сумерках заметались по стенам и потолку блики от автомобильных фар. Пожаловал он с огромной кожаной сумкой на золотых застежках, чмокнул Симу в щеку, будто поутру не встречались.

– Привет! У меня слово-кремень, – похвастался он, – Давай сварганим фуршетик, пригубим за встречу. – А то ведь столько лет не виделись.

«Ишь, не виделись, да что я ему сестра родная?» – неприязненно подумала Сима.

Она уже дернулась, чтобы выставить помидоры, да картошку поставить на газ, жалкую вареную колбасу скупенько нарезать, но Витя положил руку ей на плечо.

– Обижаешь, – пропел он и начал выставлять из сумки на стол сверкающие серебром и золотом бутылки и банки с чужеземными завлекательными названиями.

– Зачем так расходуешься-то, – благоразумно упрекнула его Сима, дивясь щедрости.

– Для меня счастье, Симочка, тебя угостить. Я ведь часто тебя вспоминаю. А «бабок», и «деревянных» и «зелени», у меня навалом.

– Научил бы меня, как «зелени» накосить на подкормку, а то мы тут вовсе обеднели, – обмывая увесистые кисти крупного отборного винограда, огромные яблоки и заморские фрукты киви, – поддержала она разговор.

– Это раз плюнуть, – небрежно сказал Витя.

Он по-хозяйски снял свой пиджак с искрой, повесил на спинку стула, оказался в шитом золотом жилете. Запонки на рубашке тоже, видать, были золотые. Богатство так и лезло в глаза.

Витя принялся открывать бутылки и консервные банки.

– Да ты что рехнулся что ли? Столько всего. Много ли нам надо-то? – все еще стеснялась Сима, доставая фужеры и рюмки – единственное, пожалуй, что осталось от прежней богатой жизни. Сервиз этот преподнесли Валентину за первое место на уборке. Ух, гремел он тогда. Давненько не приходилось пользоваться этим сервизом из-за нужды да Валентиновой болезни. Все запылилось.

Чувствовалось, что открыть-налить для Василискина – дело привычное. Откупорил без хлопка шампанское, точнехонько разлил по фужерам и опять чуть ли не со слезами повторил, как он переживает за Симочку.

Ускоренно сокращал он дистанцию между ними.

– У меня сердце сжалось, когда увидел тебя в телогрейке да с этими козами, повторил он. (Дались ему эти козы). – Ну за тебя, моя королева!

– Ну за меня, так за меня, – согласилась Сима, – Не такая уж я захудалая и, подмигнув, чокнулась с Витей, – Вид у меня еще вполне товарный.

Давно не пила она такого вкусного шампанского, не ела такого винограда. А на столе еще заманчиво ежился ананас. Эдакого фрукта она ни разу не пробовала.

– Удивляешься, наверное, как я переменился? – настырно спрашивал Витя. Видно, не терпелось рассказать о себе. – В тюряге я целый «университет» прошел по экономике и праву. Там такие профессора сидели, что в особо крупных размерах нагрели государство. Было чему научиться.

Успевал Витя рассказывать о своем «университете», делать для Симы бутерброды с икрой и дорогой колбасой, при виде которой она подумала, что выстави свою вареную, опозорилась бы вконец.

– А вот коньячок дамский, – хватая новую бутылку, предлагал Витя. – А это «мартини» – знатное вино.

После коньяка скованность у Симы пропала, и она уже смело называла Витю на «ты», а его руки то и дело попадали на ее налитые коленки…

– До чего ты хороша! Просто голова кружится. Как я мечтал о тебе.

«Ну муж родной после разлуки да и только.», – подумала Сима. – Не говорит, а кружево плетет».

– Больно ты скоростной, – убирая с колен его руки, благонравно утихомиривала она Витю. – Лучше расскажи, с чего ты пошел оперяться-то?

А он вместо этого начал божиться, что и вправду, когда привез Симу в Содом, собирался на ней жениться. Зинка, жена, пила, потом вовсе скурвилась, и вот он мечтал о ней, Симе.

– Помнишь, на масленицу праздник был. На столб за призами лазили. Валентин всегда их брал. Я решил: сорвется нынче у него это дело, и я к тебе подкачусь. Намазал столб свиным салом. А Валька сообразил, когда увидел, как парни один за другим соскальзывают вниз по столбу, закидал его песком и полез.

А ты так на него смотрела, что не мог он не долезть. И долез ведь, приз взял. Ушли вы в обнимку, не таясь. Куда мне деваться, зубами скрипел, чуть не плакал. – И Витя показывал, как скрипел зубами, но его суетливая речь, не вызывала серьеза. Да еще он призаикивался, но когда сказал:

– Давай за меня!, – Сима хлопнула еще одну рюмку коньяку, уже не известно какую.

Не надо было, наверное, столько пить, а она безоглядно, как тогда в лесу, хлобыстнула еще рюмку. Уж больно закуска была хороша – ломтики ананаса. Расскажи – не поверят. Витя сам их резал, чистил и подавал ей в рот, приговаривая: «Королева, принцесса!»

– Ох, опять пользуешься тем, что я пьяная, – пролепетала она, когда Витя повлек ее на кровать. – Погоди, сама разденусь. Ты, наверное, все с городскими фифами, у них кружева да вышивки, а у меня все застиранное. Смотреть зазорно, – и выключила свет, чтоб не видел.

– Клянусь, Симочка, и тебя все будет тонко, звонко и прозрачно, – обещал он, торопливо и жадно целуя ее в плечи, шею, груди, живот. – Ты красивее всех, ты такая…

Она задохнулась в приливе давно не испытанной страсти. Отдалась с таким неистовством, что Витя удивился. – Какая ты, оказывается, горячая.

– Ой, ты Сказка, Сказка. Хитрый же ты, Витька, второй раз меня обманом берешь, – простонала она.

– Ты такая, – не находя слов, шептал свое Василискин. – Да я ради тебя чего угодно сотворю. Ты ведь целенькая была, когда в лесу-то мы… – вдруг признался он.

Для него это ценность представляло. И она застеснялась.

– Ой, чего я делаю. Нельзя ведь. Грех-то какой, – бормотала она, задыхаясь от Витиных поцелуев и ласк и исступленно желая их.

– Ой как мне хорошо, – простонала она. – Дорвалась сдуру.

– Подожди, отдохну, – опустошенно и устало откинувшись прошептала она. И он обессилел, ткнулся ей под мышку.

Задерживаться в эту ночь Вите-Сказке Сима не дала, хотя он вроде настроился остаться у нее до утра.

– А вдруг Вальку отпустили из больницы. Ты знаешь, какой он ревнивый. Он и меня и тебя… – пристращала Сима, но Витя со своими большими деньгами чувствовал себя храбрым и всесильным, однако послушался ее и уехал.

Если по правде, то мимолетние встречи с мужчинами были для Симы не такими уж невозможными. У какой бабы свет клином сходится на одном своем мужике?! Не каждая признается в этом стыдном удовольствии, конечно, но память-то всегда ей самой скажет, когда и что было.

– Да те, кто говорит, что ни за что, никогда, ни с кем или врут или уж такие отвратины, что никто на них не польстится, – решительно осуждала Лидка Понагушина праведниц, считавшая, что, к примеру, в ней есть ложка меда, какую отведать каждому мужику хочется. Она и не скупилась на свой мед. Подумаешь, сбежались-разбежались. Главное, чтоб не проболтался мужик. А ведь среди них бахвалов – ой-ой-ой сколько. Сболтнет, – поползут по Содому ядовитые слухи.

Лидка Панагушина на сплетни чихать хотела, не затруднится – пошлет подальше матерком.. А вот Симе, мужней жене, выговаривали. Валентин такой хороший, примерный, а она… Особенно досаждала из-за врожденной вредности, зависти и короткого росточка Галька-Кнопка. Стоило Симе сделать завивку, как из дальнего конца коровника слышалось: «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у б…., Почему они не вьются у порядочных людей?»

Вот и хлебай – не отказывайся. И ничего не было, а слух все равно полз. Но и случалось, конечно.

Бывало привезет председатель на коровник высоких начальников или журналистов, в первый ряд вытаскивает заезженных жилистых работяг, которые лет по двадцать коровье вымя теребят. Руки у них судорогами стягивает, чуть не в голос ревут, а с фермы силком не прогонишь.

– Цены вам нет, великие труженицы, – говорит иной секретарь райкома или обкома, а взгляд все время ловит Симино лицо. Зубки ровные, как ядрышки кедровых орехов, личико свежее веселое, глаза с ложку, губы сочные. Наверное, еще та зажигалка.

– А вот помоложе которая, как у нее с надоями? – спросит как бы между прочим секретарь.

– Это Сима Банникова. Валентина Банникова жена. Ничего, конечно, работает, но до передовиков пока не дотягивает. Опыта мало.

Все-таки один настырный секретарь настоял, чтоб ее наградили медалью ВДНХ. «Хотелось, – как потом признался, – приспособить эту медаль на Симиной груди».

Но тут Валентин взбеленился. Дело в том, что этой медалью, по всем показателям должны были наградить доярку Лемескину – Гальку-Кнопку, с которой до Симы у Валентина что-то было, а вот не наградили. Галька вся вредностью изошла. Валентина поймала в мастерских и пела-пела о том, какая она хорошая, но несчастная, а вот его жене Симе, которая гуляет напропалую, медаль присудили: а за что?

Валентин, наслушавшись Галькиных обид, пришел домой и сказанул, что надо медаль распилить надвое или всю целиком отдать Лемескиной. Но Сима уперлась. Во-первых, ей присудили, во-вторых, почему Гальке она должна уступать, по удоям они сравнялись. Да и медаль Симе была нужна позарез, чтоб в Иной Свет съездить и пусть запоздало директорше школы и химичке, жене географа, да и самому географу нос утереть.

Валентин расходился, но и она не уступила. Долго дулись.

В это время зачастил в Содом телесценарист Жора Гордеев. Будто бы телеочерк о Содомской молочно-товарной ферме надумал сделать. А Сима знала: из-за нее он тут трется. Таланты в ней искал, петь заставлял, выспрашивал, вяжет ли кружева, книги читает ли.

– Не-а, – легкомысленно отвечала Сима. Вот частушек сколько угодно напою.

Но Жоре частушек не требовалось.

Вывез ее Жора в лес, в березняк. Ходила она меж берез, гладила кору, говорила, что любит этот лес, эту землю, даже стихи он ее заставил выучить, а сам шептал:

– Ах, какая ты свеженькая!

– Не смущайте меня, – отвечала она.

Оператор искал точки и ракурсы для съемок, а Жора, оставшись наедине с ней, твердил, что им надо встретиться. И произойдет эта встреча в санатории. У него уже и путевки на руках.

Побывать в санатории, отдохнуть, как отдыхают культурные люди, об этом Сима мечтала всегда. И вот мечта может исполниться, если она поедет с этим солидным бородатым благообразным телевизионщиком Жорой Гордеевым. Пусть тайно, но хоть узнает, какой он – санаторий.

Загниголовая она тогда была. Сказала Степановне, что отправляется к больной матери в Иной Свет, а сама деранула с чемоданчиком, где платья да кофтенки, в город. Жора и вправду повез ее на своей машине в какой-то укромный санаторий. Конечно, останавливал по дороге машину будто поснимать Симу кинокамерой, целоваться лез, стихи читал. Ей было смешно все это. Ясно ведь, чего хочет, а тут… разговоры.

Ушлый, конечно, был этот бородатый плут Жора, в регистратуру представил свой паспорт и паспорт жены (тогда только с женой можно было отдыхать).

Расположились они шикарно. Целая квартира на двоих. Телевизор, холодильник. Жора гитару настроил, чтоб ей песни петь. Накрыл стол. Конечно, не такой богатой, как нынче у Вити Василискина, но сыр, колбаса, яблоки, вино – были. Только собрались чокнуться рюмками, заполошно прибежала дежурная.

– Вас женщина требует, говорит, что жена. Как же это так получается, вы сказали, что это ваша жена, хоть молода больно, а та тоже говорит, что жена.

Сима поняла, будет скандал, а, может, и за волосы станут таскать.

– Спокойно, разберемся в этом недоразумении, – сказал Жора, стараясь быть внушительным, а у самого губы дрожали. Тогда за это могли и из партии попереть и с работы.

Симе Жора прошептал, сделав страшные глаза, чтоб уходила и побыстрее. Все остальное потом.

Пришлось Симе, пока Жора замедленно объяснялся с женой, сбросать, как попало, пожитки в чемодан и в домашних тапочках и халате смываться через балкон из санатория. Уж в лесу переоделась и поперлась на остановку. Вот и вся любовь.

Оказывается, Жорина жена не нашла дома паспорта, заподозрила неладное и поехала по следам мужа. Видно, был на подозрении.

А Симу в тот раз хранил какой-то добрый ангел. Доехала она до Иного Света, не успела с медалью на платье пройтись мимо школы, вдруг прикатил на мотоцикле Валентин, принялся извиняться да клясться, что любит ее и что дурак он, медаль у жены хотел отобрать.

Симин отец к тому времени умер, мать прихварывала. Узнала Сима, что директоршу школы разбил паралич, а географ с химичкой уехали и, слышно, развелись. И хоть не было обидчиков, Сима все равно нацепила медаль и три раза подряд прошлась по деревне Иной Свет, пока Валентин «Дружбой» пилил дрова для тещи.

Потом Лидка Панагушина выпытывала, правда ли, что видели Симу с Жорой Гордеевым в санатории, но она стояла на своем: «Нет! Могли обознаться, принять за нее другую. Она никогда ни в каких санаториях не бывала».

Сама же Лидка ее учила: «Никогда ни в чем не надо признаваться, если даже в постели тебя застанут с мужиком».

Вот сколько всякой всячины вспомнилось. За окном уже бледнел рассвет. Надо бы выбираться из постели, а в башке тяжесть. Зря она конечно раздухарилась и столько выпила «мартини» да коньяку. Но ведь такая редкость.

Стол был не прибран. На нем полно всякой еды и вин. Явись сейчас Валентин, сразу обо всем догадается. Она выпила «мартини» для просветления мозгов, а все недопитое слила в одну бутылку. Пригодится Сане Рябчику, если потребуется нанимать трактор.

Убрав с глаз батарею бутылок, пошла выгонять коз. Надо бы наскоро надернуть телогрейку, но она сегодня надела модную, под кожу, куртку на молниях. Платок тоже не стала надевать, взбила волосы, так красивее.

Степановна приметливо оглядела ее.

– Нарядное-то теперь завсё носишь? – спросила она, выпуская Маню из загородки.

– А одинова живем, – бесшабашно откликнулась Сима.

– Витя-то долго сидел. Поди, Валентин-от обидится? – не унималась старуха.

– Разберемся, – неопределенно сказала Сима.

Когда Сима вернулась с луговины домой, поначалу обратила внимание только на то, что палка, продетая в кольцо на дверях ограды, убрана. Неужели Валентин вернулся? Но в ограде стоял Витин «мерседес». Приехал, как хозяин, машину загнал у всех на виду. Чего он позволяет себе? Ну теперь от сплетен не отмыться, поняла она и в воинственном настроении двинулась в дом.

Стол опять сиял златом-серебром и, Витя, не угадав гнева, весело бросился навстречу.

– Ты слышала, поутру собака лаяла и скулила? – спросил он.

– Ну и что, что лаяла? – холодно и настороженно спросила она.

– Это не собака была, это моя душа скулила и рвалась к тебе, – пропел он, падая на колени. – Я не могу без тебя, я…

– Ты сбрендил что ли? – сердито обойдя его, оборвала она Витины признания. – Давай убирай свои деликатесы и мотай подальше. Некогда мне сегодня с тобой. И так весь Содом знает, что ты у меня гужевал всю ночь.

– Ах, Сима, Сима, печаль моя, ты знаешь, что такое любовь?

– Откуда мне знать, я баба деревенская, не ученая, – все так же неприязненно огрызнулась она.

– Да ты не бойся. У тебя мощнейшее алиби, я беру тебя на работу в свою фирму «Виквас», что означает Виктор Василискин. Будешь заместителем по общим вопросам, – сказал он.

– Шутишь? А что я буду делать? – смерила она его сердитым взглядом.

– Ничего. Будешь ездить со мной, улыбаться, готовить кофе для гостей в офисе и опять улыбаться, а потом все начнешь сечь. Ты ведь женщина неглупая.

– Шутишь?

– Нет, не шучу. Знаешь, как важно, уметь принять и вести переговоры с другими фирмами? Давай за твою новую должность и поедем сегодня в ресторан.

– Какая у вас работа, коли ты все пьешь да пьешь, – удивилась Сима.

– А вот работа, – туманно ответил он. – Есть у тебя что обуть-одеть?

– Не знаю, – смягчаясь, растерянно проговорила она, все еще не веря в эту непонятную Витину работу.

А тут еще ресторан.

Для Симы «ресторан» был чем-то несусветным и невероятным. Когда наградили ее медалью ВДНХ, устраивал райисполком банкет. Вроде в ресторане… А может, это столовая была. Музыка играла. И Симу там нарасхват приглашали танцевать. И тот секретарь райкома сказал, как ему было приятно прикалывать медаль на ее груди.

Наверное, все-таки в столовой они танцевали.

Стуча дверцами шифоньера, Сима доставала платья, прикладывала: «Годится? Нет? А вот это? Витя качал головой.

– Не проходит. Старомодно, летнее, – безжалостно отметал он. Откуда он все знал?

Наконец он сам схватил костюм, надеть который она не решилась ни разу. Купить храбрости хватило, а вот когда и где показаться в нем – проблема. В этом костюме у нее груди так и выпирали наружу, на юбке разрезы до бедра, вся нога на обозрение. Валентин захохотал, ногами затопал, когда она, виляя бедрами, прошлась перед ним в обнове.

– Ну шалава ты в этом. Все, как на подносе. Продай-ка Лидке. Для нее сойдет, а тут чего только не подумаешь.

Все знали, что Лидка такая, а Сима-то мужняя жена.

Витя, заставив Симу надеть этот костюм, восхищено пропел:

– Кто прекрасней всех на свете? Ты в колготках «голден леди»! Все выпадут в осадок, – и, достав дезодорант, попрыскал на Симу. – Вот только курточка подкачала, а так все будут в отпаде.

Прежде чем выйти на улицу, Сима выглянула в окно и обмерла: против ее окон на бревнах сидели и курили Саня Рябчик, Петька Караулов и Володька Терпигорев, известные содомские ханыги. Теперь разнесут по селу, что Витя Сказка у нее обретался. Валентину так все разрисуют, что тот на стену полезет. Начнет кричать: колись, колись, что у тебя с Витькой Сказкой было?

– Нет, я не выйду и не поеду никуда, – уперлась Сима.

– Не дрейфь! Все будет о кей, , – сказал Витя и, открывая ворота ограды, крикнул, – Чо, мужики, шарики за ролики заскочили?

– Заскочили, надо бы остаканиться. Дай на опохмел тридцаточку, Виктор Иванович, – просипел Караулов.

– Займите у Березовского. У него денег куры не клюют – ответил Витя. – А я каждую копеечку считаю. Впрочем, сейчас у заместителя спрошу, – и крикнул, подходя к окошку:

– Серафима Иннокентьевна, вот люди страдают. Вы как заместитель мой, может, пожалеете земляков? Видел я у вас там в бутылке.

Сима подала пол-литровку со вчерашними опивками, и мужики, благодаря и криво поулыбываясь, отправились с драгоценной ношей в баню к Сане Рябчику, гадая, в какие заместители взял к себе Симу Банникову Витька Василискин.

Витина машина перегнала ханыг, которые почтительно изогнулись.

Витя, косясь на Симу в зеркальце, повторял:

– Отлично глядишься! Суперзвезда да и только.

В областном центре Бугрянске он оставил машину около магазина «Одежда» и, поигрывая ключом от машины, двинулся прямиком в отдел кожаных пальто.

Сима давно тайно и несбыточно мечтала о кожаном пальто с капюшоном на меху. Но на какие шиши его возьмешь, если денег на хлеб хватает с трудом?!

– Покажите вон то, то и то, – уверенно распорядился Витя. Продавщица забегала, почуяв в нем серьезного покупателя. Млея, Сима надела коричневое кожаное пальто.

– Нет. Это не твое, – сказал уверенно Витя, и она послушно сняла его. А вот серое смотрелось на ней, и лицо в опушке такое миловидное.

– Может это? – растерянно жалобно спросила она, – Только как я расплачусь-то?

– Пусть это тебя не колышет, – сказал Витя. – Но такие у всех. А вот это? – Он ткнул рукой в пальто с каким-то зеленым мехом.

И Сима, нехотя сняв понравившееся ей серое, надела зеленое с зеленым мехом.

Да, это оказалось шикарное и зазвонистое пальто. В нем она смотрелась ярко и броско.

Куртку, еще утром казавшуюся такой модной, а теперь выглядевшую затрапезной, продавщица завернула в бумагу, и в том модном пальто Сима сразу вышла из магазина, чувствуя, что на нее смотрят все и все видят ее красивую и броскую, в шикарной обнове.

Вите хотелось быть щедрым и широким. Не говоря ни слова, он подкатил к парикмахерской и, заведя Симу в сияющий, наполненный ароматами зал, спросил у сидящей на кассе дамы:

– За сорок минут прическу здесь умеют делать?

– Очередь, – ответила та, – качнув головой в сторону ожидающих.

– Без очереди, – шепнул ей Витя, – и положил купюру, кажется рублей 50. Какой богач!

И все завертелось. И все преграды исчезли. Нашлись свободное кресло и мастер, и ожидающие дамы молчали, глядя на Витю с почтением.

Сидя в кресле под колпаком, Сима никак не могла обрести обычное и привычное состояние души. Ей казалось, что все это происходит не с ней, и что она вроде не она, а другая женщина, то ли из кино, то ли из какой-то книжки. Простая Сима Банникова из Содома, занятая своими заботами о козах и картошке, больном муже, должна остаться в деревне. А здесь должна сидеть уверенная в себе, с шиком одетая, необыкновенная и конечно надменная дама Серафима Иннокентьевна Банникова. Сима считала, что ей теперь надо быть именно такой. Из зеркала же смотрело растерянное, жалкое деревенское лицо. И никуда это не годилось. Она свела брови, придала взгляду безразличие и вроде получилось то, что надо. Только бы не потерять эту равнодушную гордую осанку. Но Сима все время ловила себя на том, что помимо воли все делает, как обычно: многословно, с заискиванием благодарит парикмахершу, хотя тут все решили Витины деньги. Спохватившись, скупо кивнула и сказала деревянным голосом:

– Вроде сносно получилось.

Перед ресторанскими швейцарами в расшитых галунами пиджаках и фуражках (ну чистые генералы!) тоже хотелось заискивать, самой, без прикосновения их настырных рук снять свое новое пальто, но они угодливо липли к ней, видно, ожидая от Василискина чаевых, и тот небрежно сунул им несколько купюр.

Она смирилась, стараясь делать все так, как делал Василискин. А тот двигался замедленно и весомо, долго причесывал свой «ёжик» у зеркала. А она, стоя рядом, тренировала свою улыбку и взгляд.

Когда двинулись вверх по широкой ковровой лестнице, раздевальщик и швейцар заговорили и зацокали языками. Сима поняла – о ней      .

В ресторане все столики были заняты. Их посадили к какому-то лысому очкастому господину с козлиной бородкой. Он хмуро поднимал рюмку и пил, будто разговаривал с невидимым собеседником. Чокнутый какой-то.

И тут Сима дала волю своим переживаниям.

– Ой, деревенская я тетеря. Зачем ты меня вытащил из Содома? – растерянно оглядывая сверкающий зал, стены с золотой лепниной и хрустальными бра, сказала она.

– Ничего, не робей, – успокоил ее Витя, – Ты тут по баллам выше всех этих драных кошек. – Хошь, вот этого плешивого козла заставлю соль есть?

Серафима прыснула.

– Шутишь?

Когда официант разложил ложки и вилки, поставил хлеб, Витя зачерпнул кончиком чайной ложки мелкой йодированной соли, попробовал и, изобразив недоумение, сказал: