Текст книги "Откровения влюбленного матроса"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Ох, ох, Васенька, смерть и под кроватью найдёт.

Видно, чувствовала она недомогание. Вскоре после этого осиротел я.

«Товарищ, я вахту не в силах стоять»

Милая моя ненагляда! Если бы ты знала, как мне было муторно. Сегодня я понял, что песенное признание в любви к морю – это враки. Для меня оказалось море зверем, чудовищем вроде дракона, беспощадным и отвратительным. В общем, убедился я, что не создан для моря и оно, конечно, вовсе не для меня. Где ты, желанная, надёжная и обетованная суша, на которой покойно, тихо и безмятежно?

Проснулся я затемно весь в поту. Оказывается, бушует шторм. Он наше судёнышко бьёт, трясёт и бросает. Потолок качается и падает на меня. По полу каюты гуляет самоуправно стул, катается пластиковая бутылка с водой, кружка, книги и ещё что-то. Гитара страдает на стене. Её тоже трясёт и бьёт. Всё, что обитало на стеллаже, теперь мечется по полу. Выдвижные ящики из стола выскочили, будто живые, и дополняют кутерьму.

Встречная волна вздымает и бросает судно в пучину, а заодно и меня – мелкую беспомощную щепку. Сердце судорожно замирает, а потом поднимается к горлу, и вдруг стремительно срывается куда-то вниз, чуть ли не в пятки, чтоб вовсе выскочить из меня. Подташнивает, кружит голову. О, господи, когда это кончится?

Нельзя ни спать, ни читать, ни писать. Лежу безвольный, бессильный, немощный. Смотреть на меня, конечно, противно: лицо жалкое, бледное, искажённое страданием и презрением к самому себе. А судно-то опять поднимается на вершину водяной горы, чтобы ухнуться в бездну.

А потом начинается нудная качка, сопровождающаяся заполошным сердцебиением. Возникает боязнь чего-то ещё более страшного и худшего. Злюсь на себя, на этот шторм. Свет белый не мил. И зачем понесло меня в это самое море? Ему ничего не стоит уничтожить меня, превратить в безвольное амебовидное желе.

Зашёл боцман Вова Иванков. Бодрёхонек! Широко, по-хозяйски расставил ноги. Устойчив, неколебим. Зовёт на тайм-кофе, а потом на вахту. Напевает: «От рассвета до заката есть работа у солдата. И, конечно, без вопросов много дела у матросов». Ему шторм нипочём. А мне о еде-питье и о вахте даже думать противно.

– Сегодня твоё боевое крещение, – шутит Вова и гогочет. – Надо тебе для устойчивости морскую походочку заиметь.

А где продают эту самую походочку? Приобрёл бы с радостью.

Хотел встать, меня бросило с койки на стеллаж, а оттуда обратно на койку. Только на полу можно почти спокойно сидеть среди этого развала и бедлама. Сижу. Опять мутит. О, господи, долго это ещё будет продолжаться!?

Завидую ребятам, у которых к морю и качке привычка. Глеб советует тяпнуть рюмаху-другую – и немочь-де, как рукой снимет. Вова считает, что надо выйти на воздух. Но я боюсь выбираться на воздух. Там меня вышвырнет за борт, если я даже в каюте не могу держаться на ногах и качаюсь, как Ванька-встанька.

Выбрел всё-таки, держась за стены, цепляясь за поручни. А там вздымаются громадные водяные скалы с белыми гребнями. Захлестнёт такой скалой и раздавит. Качка продолжает мучить, выворачивая меня наизнанку. Убрался обратно в каюту. Ноги дрожат. До чего я слаб, беспомощен и противен самому себе. Старый, полудохлый.

А Глеб и Вова, искусно передвигаясь по мосткам, притащили мне какого-то рассолу:

– Выпей, солёненький, стабилизирует, как для опохмёла. А лучше бы, конечно, аквапита.

Так изысканно называли они водку, от слова аква – вода.

Пивнул рассола – лучше не стало. Им хорошо, а мне в пору затянуть песню «Раскинулось море широко», в которой матрос признаётся, что «вахту не в силах держать». И вот я не в силах не только держать и стоять, но даже и лежать.

Между прочим, где-то я читал, что слова этой песни сочинил человек по фамилии Зубарев. Значит, вятский. Он, наверное, страдал, раз так прочувствованно написал о смертельных мытарствах кочегара. Правда, тот не из-за качки умер, но всё равно, умер ведь.

Приходит ко мне слабовольное желание вылезть где-нибудь тайком на берег и дать стрекача в родные места, но, увы, берегов не видать, а душа и тело запроданы немецкому капитализму. Держись, Вася, авось матросом станешь!

Часам к одиннадцати дня слегка мне полегчало. Говорят, судно повернуло по ветру. А ветер двадцать метров в секунду. Не ураган, но море уже отозвалось и вздымает волны. Меня утешают:

– Качка стала терпимее, скорость увеличилась.

Вова говорит – 12 узлов. Что за «узлы» такие, мне пока невдомёк. Буруны с пеной на гребнях стали помельче.

Собираю вещички в каюте, укладываю на привычные места. Это успокаивает. Вот и дневничок с твоей фотографией на первой странице. В твоих глазах сочувствие и сострадание. Спасибо тебе, солнышко!

Наконец-то море улеглось и посинело. Вышел на волю. Всё на судне покрыто тонким слоем соли от морской волны. Велел боцман Иванков соль смывать и оттирать, чтоб не завелась ржавчина. Она, говорят, быстро гложет, грызёт и съедает металл. Еле двигаюсь, как сонная муха, но стираю резиновой щёткой и обмываю соль, чтоб придать судну если не парадный, то хотя бы приличный вид. Оторвусь от дела, взгляну: сколько глаз достаёт – всё вода-вода, всё волна-волна и не за что больше взору зацепиться. А внизу пучина страшная. Чувствуешь свою малость и одинокость. Нет, вот по курсу справа вижу что-то необычное.

– Кит, – кричит Глебушка и бросается за биноклем, а ещё за фотоаппаратом, чтобы сделать снимок своему сынуле. А кит, эдакое обтекаемое чёрное чудище изредка с шумом выкидывает из дыхательного отверстия фонтан брызг. Занятно. Чем не зоопарк?! Раньше я такое видел только в кино да на картинках.

Успел Глеб, ухватил чуду-юду рыбу-кита. Снял.

– Обрадуется малыш, – удовлетворённо говорит он и показывает мне изображение. Здорово. Надо бы и мне такой фотоаппарат купить, чтобы снять для тебя кита.

А ещё мы видели стаю дельфинов. Они долго сопровождали наше судно, выпрыгивая из воды. Резвятся, как дети. Совсем неглубоко плывут в воде. Видны их округлые спинки. Глеб и дельфинов снял. Будет что показать сынуле.

Слава богу, оживаю. Ты уж прости, Майечка, за то, что описал свою беспомощность и слабость, что оказался таким неприспособленным к морской стихии. И перед ребятами из команды мне стыдно. Один я такой слабак оказался. Вроде сочувствуют, жалеют, но нет-нет да и царапнут:

– Ну как, морской волк, прошёл испытание?

Им хоть бы хны. Походя спорят, какая качка лучше – бортовая или килевая, а меня от любой мутит, так что уши затыкаю, чтоб не слышать об этих «удовольствиях».

Кроме меня, пострадал от шторма наш кок Олег Слаутин. Во время качки слетели у него сковородки с электроплиты «Электролюкс». Попросил нас сделать «огорожу» из нержавейки. Пришлось разбирать плиту и тащить в токарку, где просверлили дырки и приспособили скобы, эдакие барьеры. Теперь не полетят по камбузу наши блинчики, чебуреки, бифштексы и стейки. Олег доволен:

– Хорошо замадрючили (какое-то вновь изобретённое слово. Я даже не слыхивал).

В знак благодарности пообещал нам «Котовский» необыкновенное, только что придуманное блюдо: кусман мяса в овощном изобилии, который он назвал Островом сокровищ. Кинул анекдот:

Спрашивают моряка: «Вы плавали и вам было не страшно?»

– Один раз. Тогда везли мы десять тысяч говорящих кукол. Когда начался шторм и корабль накренился, все десять тысяч кукол закричали: «Мама!» И я обложился.

Анекдот рассказан неспроста. В мой огород камень залетел.

Но тут же Олег утешил, сказав, что есть такое племя полинезийцев, которое всю жизнь живёт в лодках на воде.

– Так у них морской болезни нет, а на суше они долго находиться не могут. Надо, чтоб качало. Это им нравится.

По вечерам да и днём в свободные от вахты часы ребята смотрят по телику передачи из стран, по которым идём, но без знания языка только смутно догадываешься из-за чего ругаются, по какому поводу смеются всякие рожи. Куда понятнее футбол, тут не так раздражает незнание языка. Смотрели же люди немое кино и радовались. А мы уподобляемся нашим пращурам.

Можно отвести душу, зафугасив сериал. Благо дисков у нас навалом: дембеля оставили да ещё наменяли у братьев-славян и сами подзапаслись. Старые опять обменяем на кораблях с русскими экипажами на свежатинку. Да какая свежатина, если полугодьями кочуют парни по морскому периметру Европы. Меняем-то кота в мешке тоже на кота и тоже в мешке. А в занудливом телесериале герои начинают глупеть заодно с режиссёром, который из последних сил тянет бодягу, чтоб побольше получить. Нам уже всё ясно, а он делает вид, что удивлён и даже ошарашен.

Я пристрастился к дневнику и продолжаю крутить свой «сериал», конечно, только для тебя, моя Майечка.

Грехопадение

Милая моя Майечка! Стыдно живописать своё падение. Но поскольку я дал себе слово рассказывать всю откровенную грубую, пусть и стыдную правду, то вот она. В общем, из ошибок соткано всё моё существование.

Одним из самых горьких дней в моей белокурьинской жизни стало 13 ноября. Подслеповато, зябко, туманно. Надоело сидеть сиротой в одиночестве и сумерничать перед телевизором. Взял бутылёк и подался я, разжалованный инженер, к разжалованному агроному другу Серёге. У него тепло, уютно и немудрую закусь Тома Томилина сварганит. Как водится, засиделся у них, потому что у Серёги тоже оказался припас да и разговор-то шёл то возвышенный – о бардах, то возмущённый – об артистических аристократических скандальных свадьбах.

Когда двинул обратно домой, была ночь, но откуда-то взялась кругленькая весёленькая луна. Она-то и засвидетельствовала, что мой тракторок, доставшийся мне после разгрома нашего совхоза, кто-то уволок, а кто, луна помалкивала: догадайся сам. Судя по следам, был это трайлер, а может, лесовоз. Во всяком случае моего пахаря около дома не оказалось. Дурак я, конечно, не удосужился сколотить дощатый сарай-гаражик.

Достучался до вездесущей соседки Вассы Митрофановны. А она слыхом не слыхивала, видом не видывала, как и кто трактор спёр. В общем, пропал мой любимый «Белорус», моя гордость и мой кормилец. В милицию бежать опасно – язык заплетается, кто с пьяным будет разговаривать, да и заявление мне не написать.

Всё знают и обо всём наслышаны бомжи, которые обитают в хибаре у артиста Артура Мурашова. Был этот Артур когда-то гордостью Белой Курьи, потому что обладал красивым и сильным голосом. Победил на областном конкурсе певцов «Вятские зори», брали его даже в какое-то ленинградское варьете, где он не удержался и скатился в кировский ресторан. Там тоже на славе ходил.

Мы как-то с Серёгой, попав на областное совещание, специально заграфились в ресторан «Россия», чтоб послушать Мурашова. Красивый, с иголочки одетый, заливался он, довольный собой и своим голосом.

Не всякий из ресторанных певцов может устоять перед пьяными соблазнами, шумным почитанием.

Артур не устоял: и славы лишился, и голос у него подсел, стал хриплым. И оказался он в родимой Белой Курье, где попытался возродиться как певец в кафе, да какой там прибыток?! А питьё окончательно надломило его. Оставшись без жены и ребёнка ещё в Кирове, поселился Артур в отцовском доме. О былом славном времени напоминала висевшая над кроватью чёрная шляпа, которую якобы подарил Артуру сам артист Михаил Боярский. И, выходя в город, он надевал этот головной убор, придававший ему таинственность и напоминавший о причастности к искусству.

Постепенно дом Артура Мурашова превратился в бомжатник, куда стекались к вечеру бездомные люди. Денег за ночлег он не брал, но каждый должен был явиться не с пустыми руками. Артур отгородил старой плетёной ширмой своё ложе. Сидел он, облысевший, обрюзгший, в продавленном кресле и выкрикивал свои командные сентенции и слоганы:

– Надо, братья, поднажать, поживей соображать, что не выпито сегодня, завтра может вздорожать! Всё на свете дорожает, когда народ не возражает. Меня ужасно раздражает, когда народ не возражает. Ну что, четушку пьём, рубаху рвём, характер кажем?!

Валили в дом к Артуру любители остаканиться, тащили разливное, аптечные флаконы-паровозики с боярышником, валерьянкой, пустырником, собранные в контейнерах объедки. Первобытный нищий коммунизм царил тут.

Артур причислял себя к лику актёров и постоянно напоминал об этом, утверждая, что испытывает стремление к сманиванию чужих жён и бредовую склонность к взятию денег без отдачи. И что это у актёров замечал писатель Аркадий Аверченко.

Когда гас свет, Артур ещё долго рассказывал в темноте о своих фантастических победах над женщинами. И умолкал на полуслове, засыпая.

Дом, даже деревенский деревянный требует ухода. Прежде всего его, конечно, надо отоплять. Артур нашёл самый примитивный и лёгкий способ добывания топлива. Сам он и его постояльцы опиливали ножовкой или поперечной пилой сутунки, венцы клети, сеней, чтобы без лишних хлопот добыть дрова. Теперь сеней не было, входная дверь вела сразу с улицы в дом.

Не хватало у Артура времени и желания задуматься над тем, что жить, опиливая своё жилище, проедая всё, что родители нажили, дело провальное, ведущее в тупик. Заговорил я как-то с ним об этом, но Артур не понял меня.

– Ты чё, Вась, вся страна теперь так живёт, – резонно оборвал Артур мои благоразумные речи. – Клети на ползимы хватает, а там, может, и конец жизни придёт. Зачем суетиться?

Обитатели бомжарни ленились ходить ночью во двор по малой нужде. Для общего пользования стоял благоухающий мочой стиральный цинковый бак, который от струй то и дело колоколом гремел на весь дом. Женщины такого же пошиба, что и бомжи, не обращали внимания на шум. Им самим приходилось пользоваться услугами этого бака. Тут звук струй был другой, более музыкальный и застенчивый.

– Закрой сифон и поддувало, – орал из-за ширмы Артур.

Наутро содержимое бака с шиком выплёскивалось прямо с крыльца и появлялась жёлтая ледяная горка, которая в течение зимы вырастала в устрашающий айсберг.

Кормилицей бомжей была свалка, с которой они питались, одевались и даже добывали товар, который можно было продать на базаре. Курево, правда, приходилось мастерить из чинарей, которые сушили, шелушили и в случае большой нужды делали самокрутки. Вполне надёжное халявное житьё получалось.

– Вон в секонд-хенде за килограмм штанов сотник сдерут, а здесь бесплатно, – говорили непривередливые бродяги.

Конечно, Артур занимал почётную широкую кровать, заправленную неизвестно когда стираным посеревшим постельным бельём. На стене висела широкополая знаменитая чёрная шляпа.

Постояльцы гнездились на кинутых на пол соломенных тюфяках, спали, закутавшись в свою одежду. Ночью раздавался многоголосый храп со свистом и стонами. Стоял в доме затхлый запах беды и нищеты, людей, обидевшихся на жизнь и плюнувших на себя.

Бывал я в этом доме. Принимали там с радостью. Когда замечали в твоих руках бутылёк. Радость удваивалась, если ёмкости оказывалось две. И тогда ты становился дорогим, почётным гостем.

Той ночью я бежал со своим горем к Серёге с Томой, но у них уже был погашен свет, а в Артуровой бомжарне окна призывно светились и, конечно, я с двумя бутылками водки был принят на «ура».

Попал я в самый разгар бомжовского тщеславия. Вынимали они из полиэтиленовых мешков свою дневную добычу: съестной дрязг и какие-то пузырьки, чашки, тряпки.

Благостный старичок Федотыч по-детски хвалился находками, выброшенными в баки: перочинный ножик без одного лезвия, гнутая мельхиоровая ложка, красивая фарфоровая чашечка с отбитой дужкой. Он был счастлив. Для него день выдался удачным.

Очкастый лохматый мужик Яков Князев по кличке Философ, выставляя аптечные «паровозики» с настойкой шиповника, возмущался, что нигде не смог сбыть три пачки собраний сочинений классиков марксизма.

– Да, на марксизме теперь не наживёшься, – откликнулся Артур.

Узнал я Борю Буркина – бывшего спортсмена, могучего детину с курносым бульдожьим обличьем. Он ещё недавно был, по его словам, дворецким у олигарха и сносно жил в дворницкой. Раз в неделю хозяин звонил, заказывал баньку по-белому, берёзовых дровец под шашлычок. Оговаривался: «Девок везу, так что исчезни».

Олигарх когда-то был тоже спортсменом, но не таким одарённым, как Буркин. Боря был известный в Курье лыжник, футболист, боксёр, в общем, разрядник чуть ли не по всем видам спорта. Один гость олигарха не узнал в задержавшемся на даче истопнике чемпиона по лыжам и начал обзывать его Квазимодой и вообще подонком. Он не знал, что Боря был ещё и боксёром. А боксёры – народ самолюбивый, и от удара Буркина гость оказался под столом. Шофёры, конечно, измолотили его, а олигарх выгнал из дворецких, и оказался Боря на постое у Артура.

Бомж по кличке Прокурор, когда-то работавший секретарём районного суда, выкладывал на стол свою долю объедков и нудно жаловался, что раньше пред ним трепетали, а теперь даже не узнают, потому что теперь он для них «хуже обгорелой спички».

– Да теперь мы и нашим, и вашим за копейку спляшем, – невпопад вклинился оптимистичный старичок Федотыч и вдруг изрёк про меня, – а у тебя поперёк лба написано, что ты интеллигент. Но ты простецкий,а не ушлый.

Вот и провидец появился в Курье.

Яша Князев даже в звании был повышен. У нас в совхозе он работал просто скотником, а теперь за любовь к рассуждениям был произведён в философы.

– Я предлагаю, – поднял Философ закопчённую алюминиевую кружку, – выпить за валенки.

– Может, лучше за сапоги? – предложил Артур, выходя из-за ширмы со своим персональным фужером. Фужер был напоминанием о красивой жизни. – Что-то ты, Философ, в тостах не секёшь.

– Я в том смысле, что все мы в России валенки простодырые. Это не обутки, а характер.

– Да вы что, мужики, разговоры разговариваете,– вмешался Боря Буркин. – Есть ведь простой тост: за тя, за мя. Я пить здоров, мой нос багров.

Больше он тостов не знал.

Страждущий спора и потасовки Буркин перекинулся на меня:

– А ты чё с дохлой рожей пришёл? Где тост?

– Трактор спёрли у меня.

– Ну да, это причина, – подтвердил Боря и поманил меня пальцем, согнутым в крючок. – Шваркнем.

– Эх, пить так пить, – сказал котёнок, когда несли его топить, –бесшабашно согласился я.

Меня интересовало, не знает ли кто из бомжей о судьбе моего «Белоруса», однако пока никто ничего не знал, потому что трактор был украден только что и слухи ещё не просочились в Курью. Выпили и за «валенки», и за тя – за мя.

– Ну я катапультируюсь, – крикнул Артур, призывая к тишине.

– Прояснится, – подпел умудрённо Философ Яша Князев.

– Бог велит пополам делить, – сказал Прокурор и подвинул мне бутерброд с залежалым сгорбившимся сыром. – До весны ещё далеко, Вась, а к весне найдём твой двигатель внутреннего сгорания, если ты сам не сгоришь, – и обнажил в хохоте почерневший щербатый рот. Ему было весело, а я горевал: горбатый жребий выпал мне. Без трактора я никто и ничто. Лопатой много не закалымишь, а с трактором всегда был зван. С верблюжьим безразличием жевал я чёрствые объедки. Жизнь казалась пустой и ненужной.

Людей, среди которых я оказался, уже не смущало, а только злило, что их все сторонятся, брезгуя их видом, провонявшей одеждой, немытыми сальными рожами, вороватыми ухватками.

Застрял я у Артура капитально, потому что не знал, что мне теперь делать. Выпивка была всегда. Я, раздобрившись и поняв, что теперь эта вещь мне ни к чему, притащил Артуру из дома синтезатор, и он теперь заполнял бомжарню звуками музыки, иногда пробовал петь, и пока не требовал с меня бутылочного взноса.

Я потерял счёт дням, потому что они слились в единое пьяное времяпровождение с отключениями на сон. А потом опять продолжался загул.

Однажды Прокурор принёс весть, что вероятнее всего утащил мой трактор Колька Клин, поскольку злился на меня за то, что я дёшево беру за пахоту. И ещё одно обстоятельство Прокурора наводило на такое подозрение: стоял под навесом у Кольки огромный живой бык, которого, определённо, он выменял на трактор. По стоимости, наверное, были бык и трактор равноценными. Однако это были прокурорские догадки. Было ещё одно осложняющее ситуацию обстоятельство: быка на мясо приобрёл Клин на пару с двоюродным братом – начальником райотдела милиции Семёном Семёновичем Мартемьяновым. Как идти с жалобой на Кольку Клина в милицию, если тот в родстве с самим майором Семёном Семёновичем Мартемьяновым?!

Я заглядывал в тусклое артурово зеркало, видел свою испитую мятую рожу и приходило осознание, что никуда я не пойду, хотя без трактора «Беларусь» жить мне будет лихо. И выходит, пропадай моя телега, все четыре колеса.

– Это не дом, а степь с крышей, – ругал свою хибару Артур. К утру в ней выстывало и было видно пар при дыхании. Бомжи спорили, чья очередь пилить клеть. На сей раз выпадало пилить, колоть тюльки и топить печь мне, хотя у меня был свой нетопленный дом, своя печь, но поскольку застрял я у Артура и пользовался его теплом, то пришлось взяться за тупую щербатую пилу мне.

Это был, конечно, египетский рабский труд.

Говорят, беда в одиночку не ходит. Отыскал меня в артуровом свинюшнике, когда колол я поленья, Серёга Цылёв. Он встряхнул меня с омерзением, содрал облезлую телогрейку и натянул на меня мою куртку, нахлобучил трёпаный кроличий малахай, который кто-то подсунул вместо моей нерповой шапочки. Оттащив меня подальше от загаженного крыльца, Серёга сердито сказал:

– Анатолий Семёнович умер, а ты… Послезавтра похороны. Оркестр ты ему обещал.

Надо же, директор нашего совхоза, где я инженерил, умер.

– Помянем, – сказал я с готовностью.

– Никаких «помянем», ты и так, дурило, напоминался. Трактор потерял. Ищи оркестр. Обещал ведь ты с оркестром его проводить.

Когда умру, наверное, вспомнят, что прошёл я огонь, воду, но до медных труб не добрался. На гитаре играл, до барабана дотянулся, когда в духовом оркестре числился ударником.

Серёга понимал, что я утратил волю и решимость и что мне одному ничего не сделать, потащил меня в мой дом, затопил печь, а потом, усадив в кресло, приказал:

– Вспоминай, кто на чём играет?

Я тупо рылся в памяти:

– Федя Рякин – труба, Дима Зеленцов – кларнет, я – барабан.

Без Серёги мне бы, конечно, ничего не сделать, а он и оркестрантов помог вспомнить и пошёл со мной в бывший ДК, названный каким-то центром, где удалось найти барабан, трубу и кларнет. Долго обзванивали парней, давно забывших о своём увлечении молодых лет. Конечно, всех спас баянист Лёня Зворыгин, преподававший баян в детской музыкальной школе. Духовики отнекивались. Забыли-де, как играют, но я, уже придя в себя, вовсю жал на их совесть.