Текст книги "Откровения влюбленного матроса"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вышли наконец-то через Поморскую бухту в первое моё море – Балтийское, а потом будет Северное, за ним Норвежское, поскольку путь наш лежит в норвежский порт Харойд. Погода солнечная, все трюмы открыты, проветриваются после французского ячменя, и мы наслаждались ветерком, пока Вова не поручил мне приварить к дверям кладовок петельки для опечатывания в разных портах наших запасов спиртного и сигарет, чтобы от нечего делать контрабандой не занялись. Таможни тех стран, где боятся наших запасов дымного и спиртного, опечатают пломбами кладовки и баста. Это поручение боцмана, конечно, международной важности, и я стараюсь. Правда, дело не из сложных. В своём совхозе «Белокурьинский» много раз сваркой занимался. Там было всё куда заковыристее.

Море напоминает мне поле. И судно, как трактор, пашет водную гладь, оставляя пенистые буруны. Красиво, неоглядно воды.

Путь в Норвегию. Роюсь в памяти. Кого я знаю из знаменитых норвежцев. Конечно, Амундсен и Нансен – великие путешественники, Ибсен и Гамсун – писатели, композитор Григ и живописец Мунк. Надо было мне полазить по энциклопедиям, поискать, кто ещё прославил Норвегию. Но ведь у меня не экскурсионная поездка, а рабочая. Не с кем об этом поговорить да и рассказать тоже. «Нора», «Пер Гюнт», «Танец Анитры», «Голод» – норвежские шедевры. А в башке сумбур.

Как-то незаметно подплыли к этому самому норвежскому Харойду. Порт закрыт. Вова повесил на мачте шар, что означает – брошен якорь. Задраили все люки для безопасности, чтоб не проник какой-нибудь ворина вроде горьковского Челкаша. Берег пустынный, поросший ёлочками. Как у нас. «Наверное, рыжики водятся», – подумал я, но корзину не возьмёшь, на берег не выбежишь. Чужая страна и рыжики чужие, если они, конечно, есть.

Однако наши парни нашли развлечение. Глебушка Иванов выскочил со спиннингом и принялся азартно махать им. Солидно вышел второй помощник капитана Николай Григорьевич Гуренко. Тоже со снастью. Оказывается, у всех, кроме меня, имеются спиннинги. Вова вынес мне свой:

– Покидай!

Самому ему ловить не хочется. Говорит, что когда ходил матросом на траулерах, всяконькой рыбы повидал, вплоть до голубых акул и меч-рыбы. Руки до сих пор ноют от болячек после уколов плавниками.

Вот это рыбалка! У нас шутят в Курье:

– Мелкую рыбу мы выпускаем, а крупную складываем в спичечный коробок.

А тут рыба так рыба. Ловля здесь до глупости простая. На голый крючок насаживаешь красную тряпочку, и рыба бросается на неё, как на какой-нибудь деликатес. И называется ловля-то «на самодур». Иные выдёргивают сразу пару рыбин, а Глебушка ухитрился подцепить пикшу за хвост. Не сумела увернуться рыбка. Батя выхватил рыбину под стать себе, увесистую, пузатенькую, килограмма на четыре весом. Лежит эдакое чудо-юдо, недоумевает, как попало на железо. Вдруг взвивается, чтоб всплыть, но, увы, не та стихия. А мне попалась простая рыба – треска. Я рад. Сколько лет не ловил. Выходит, и я не хуже других могу рыбачить.

И ещё мне повезло. Зацепил мой спиннинг какую-то белую змею. Я даже испугался. Оказался белый резиновый шланг 25 метров длиной. Вова в восторге:

– Молодец, прекрасная добыча! Сгодится в хозяйстве.

Сделал Вова переходник для подключения к пожарному рожку, так что принёс я доход фирме.

Заглянуть бы на дно моря. В каждом, наверное, несусветные сокровища. Вот какая рыбалка получилась у меня.

К ночи порядочно наловили мы скумбрии, пикши, трески. У скумбрии Глебушка вырезал брюшки. Сказал, что засолит, завялит и будет закусь под пиво – за уши не оторвёшь.

– Дерябнем не ради пьянки окаянной, а дабы не отвыкнуть от неё. Пусть разольётся влага чревоугодная по всей телесной периферии, – молитвенно произносит он. Поживём – испробуем.

Олег похвалил нас:

– Ушицу забабахаем. Знатная будет ушица. Да ещё жаренная в фольге скумбрия. Изысканная кормёжка, праздник живота.

Олег изобретает всё новые блюда: пельмени, чебуреки. Только на пельмени требуется дополнительная сила. Обычно – я, а гнуть чебуреки он просит сразу двух человек. Так что, Майечка, план по набору веса в действии. Ты меня толстого разлюбишь, так что надо поумерить аппетит.

С погодой нам везёт, с рыбалкой – тоже. Как у тебя в Белой Курье? Как ты там, милый мой человек?!

Идём на погрузку. Вова меня зовёт, чтоб я присматривался и мотал на ус. Выбрал якорь. На лапах ил. Пришлось смывать, то есть вновь опускать в воду. С грязным якорем идти неприлично.

Меня он обычно встречает вопросом:

– Что пишет Майка?

Так я ему и сказал. Отвечаю:

– У Майи Савельевны всё в порядке, Владимир Савельевич.

Пришвартовался к нам красавец – лоцманский катер. У норвежцев всё тип-топ с этой обслугой, повёл нас лоцман на погрузку. Закрываем с Глебом и Вовой колодцы для откачки воды, которая набирается при замывке трюмов. Полчаса ходу по шхерам, и показался завод химудобрений. Трубы как у нашего Кирово-Чепецкого химкомбината, тоже в полоску. Явился представитель фирмы грузоотправителя для проверки чистоты трюмов с каким-то хитрым прибором. Придирчивый субъект. Обнаружил зёрнышки французского ячменя, который выгружался в Щецине. Ткнул субъект пальцем, этим же пальцем покачал. Догадались – надо убрать. Спорить бесполезно. Во-первых, языка не знаем, во-вторых, видимо, так положено. Полезли с кисточками выметать зёрнышки. Всё вроде замели. Опять возник этот субъект. Опять указал в угол, опять покачал пальцем. А там десять зёрен: убрать! В знак недовольства матюги не особой мощи. Не поймёт, не обидится. Опять лезем. Где он увидел зёрна, придира иностранный?! С горсть всего набралось.

Спустившись в трюм в очередной раз с мощным фонарём, придира почему-то ничего не обнаружил. Тогда и дал команду, чтоб сыпалась в трюм № 2 белая мука – удобрение. В тонкости я не вникал, какое. Белое, будто снег. От груза судно наше постепенно оседает в воду, концы-канаты, которые держат его, слабеют, надо подбивать устройством, которое почему-то называется «турочка». За трапом тоже надо следить, чтоб не перекосило и не выгнуло. Везде глаз да глаз. Я ещё сильнее зауважал Вову. Вот это знаток! А я, я пока салага, ниже юнги, наверное.

Бывалые моряки многое помнят. Николай Григорьевич вспоминал, как на Бискае, куда мы пойдём, затонул БАТ «Горизонт». Идущее с тралом наше судно протаранил иностранный грузовой пароход. Команду спасли, но всё равно переживаний было много.

Теперь ведут суда во время тумана и в таких тесных местах, как пролив Ла Манш, Гибралтар, по компьютеру, который показывает свободен ли путь, запас воды, и как врач, предупреждает о грядущих хворях судна. Например, наличие воды в неположенных местах – в вентиляционных трубах. А «санитар» – я. Откачиваю водицу из воздушной вентиляции, вытираю тряпочкой вручную. И в век технического прогресса без тряпочки никуда. Помнишь анекдот, как тётя Маня протирала пульт запуска ракет? Махнула тряпочкой, попала по кнопке – и Гренландии как не бывало.

Учусь уму-разуму: к следующей погрузке удобрений все швы я забил силиконом. Пришёл субъект проверить трюм на герметичность, а в наушниках у него даже не пискнуло. Разочаровался, наверное. А я рад – совершенствуюсь!

После лазания в трюм да малярных работ, которыми занимались мы с Глебушкой Ивановым и Вовой, после зачистки трюма не грех заглянуть в сауну. Там жарища, как в преисподней, а после неё душ – тоже души отдохновение, услада жизни. Ребята расчухали секреты моих веников. Мои ароматные, все берут их нарасхват. Боцман Владимир Савельевич, наш Вова, скупердяйничает:

– Вы что обалдели? К концу рейса будете одними голиками хлестаться. Не забывайте: экономия – закон морской жизни.

Это он сам придумал такой афоризм. Я благодаря веникам хожу в уважаемых людях.

Пора спать, но мне не спится. Беседую с тобой и с самим собой. Ты у меня – верховный судья. Всё думаю: так ли я жил до встречи с тобой? Конечно, не так, как надо.

У каждого человека своё начало. Не только у человека. Даже у комара и мухи. А какое будущее? В него боязно заглядывать так же, как в страшное прошлое. Но будущее пока в тумане, даже во мгле. А вот начало… Оно уже было. У меня начало деревенское. И улица, где наш дом стоял, называлась по-деревенски – Колхозная. Она не потеряла это название, даже слившись с городом.

Когда дояркой мать работала, часто меня на ферму таскала, если не с кем было дома оставить. Доярки молоком парным поили, сметанкой, маслицем потчевали. Одним словом, баловали. Тогда я был бутуз. Масло любил. Мать сначала хвалила, а потом и говорит:

– Будешь много масла есть, ослепнешь, глаза выкатятся.

Я всему верил, но масла хотелось.

А за маслом и сметанкой надо на ферму бежать. Ну и я пошлёпал как-то туда. Люди удивляются, чей это ребёнок босиком, без штанов шагает один-одинёшенек.

– Да ведь это Дусин Васька. Вась, ты куда?

– Сметану есть.

Сметанником и прозвали.

Это мне года три было, а смысл жизни уже знал: сметанки поесть. Я тогда неотвязно бегал, как жеребёнок за кобылой, за своей матерью. Ближе никого не было. Отца я не знал. Рано он нас бросил.

Потом друг Серёга Цылёв появился.

Дружили мы с Серёгой с четырёх лет. Именно в это время как-то летом просунул я башку между заборных штакетин из-за любопытства – узнать, что растёт в огороде у соседки Митрофановны, а обратно вытащить не могу. Крутил башкой – все уши ободрал и занозил. Откуда ни возьмись Серёга. Он, видать, сообразительней меня оказался, отодвинул штакетину и сумел вызволить мою головёнку. Уши горели, но от радости я даже забыл реветь.

– Пойдём, тебе дедко уши мёдом помажет. Он мёд гонит.

Серёга считал, что мёд – лучшее и всесильное лекарство, но дед его Пётр Акимович помыл мои уши под рукомойником и испятнал зелёнкой. Так я и щеголял с пегими ушами.

– Дед, а ты говорил, что мёд от всего лечит, – сказал Серёга, заметив нелогичность в дедовом лечении моих ушей.

У цыгана лошадь заезженная, а у вдовы дочь занеженная

А в общем-то мы жили с маманей всегда согласно. Особенно когда я овладел игрой на гармони.

– Сыграй-ко, Вась, утешь душу, – просила она.

Я брал гармонь и пиликал, а Евдокия Тимофеевна пела частушки и протяжные чувствительные песни. Знала она их целую прорву, могла полдня петь и не повториться ни разу. Я, наверное, в неё пошёл – памятливый на песни и прибаутки.

Мы с Серёгой любили бегать в кино, смотреть телепередачи о путешествиях и ходили в библиотеку чуть ли не каждый день. Однажды узнал Серёга, что привезли потрясную книгу «Всадник без головы», но дают её почитать в зале под залог: кепку надо оставить. Долго мы ломали голову, как обзавестись такой книгой, пока не решили, что возьму я две кепки. Одну для залога, а другую для себя, но чтоб по заложенной не догадались, кто оставил головной убор. Я отыскал отцову всеми забытую кепку-семиклинку с пуговкой на темечке, почистил от пыли. Её мы и оставили в библиотеке, чтобы дома, забравшись на чердак, насладиться чтением романа «Всадник без головы».

А любовь к книге у нас началась с сундука, в котором держал свою библиотеку Серёгин дед Пётр Акимович. Он нам разрешал и листать, и читать эти книги, собранные за долгую жизнь. Вот и набралась у него целая библиотека.

Под конец жизни дед Пётр Акимович занимался пчеловодством, держал десяток ульев и, естественно, к мёду мы тоже липли. Он нам внушал: не был богатым ни один рыбак, и ни один охотник, и никогда не был бедным пчеловод. Может, так оно и есть, но Цылёвы жили небогато.

Мы с Серёгой Цылёвым обо всём на белом свете думали одинаково.

В школе я звёзд с неба не хватал, но вместе с закадычным другом – мечтателем активничал в художественной самодеятельности: бацал на гитаре, похватывал баян и даже бил в барабан и дул в трубу в духовом оркестре.

Где-то вычитал Серёга о том, что древние греки носили на голове венки из мяты для просветления ума. Серёга сплёл мятный венок себе и мне, однако большого просветления в мозгах и прибавки ума я не почувствовал. А Серёга утверждал, что стихи стали придумываться быстрее и легче от этой самой мяты.

Серёга вообще был талантом: из него стихи так и лились. Ведь это он сочинил двустишие, на которое обиделось наше высшее городское начальство: «В далёком северном краю какой-то чёрт создал Курью».

А ещё вовсе издевательское четверостишие:

На берегу реки Кипучи,

Где, говорят, был зачат я,

Стоит великий и могучий

Портовый град Бела Курья.

Какой он портовый, если речку Кипучу можно летом перешагнуть. Директриса школы Клавдия Ивановна поставила нас с Серёгой красить забор. По этому поводу он тоже выдал четверостишие:

Когда имел златые горы,

Пил реки, полные вина.

Теперь же крашу я заборы

И в этом вся моя судьба.

Иногда Серёга и в прозе выдавал такие высказывания, что запоминались надолго.

– Если я тебя назвал дураком, и ты не обиделся, значит, ты умный, – польстил он как-то мне.

Попался мне на глаза стих какого-то местного поэта (кто теперь стихов не пишет), а этот Евгений Изместьев хорошо написал и, главное, в жилу, про нас, пятнадцатилетних, наверное. «Орфографическое» оно называется:

Не суди слишком строго

За визит, хорошо?

Я пришёл без предлога,

Без союза пришёл,

Я забыл все причастья,

Потерял падежи,

Я принёс тебе Счастье -

Лишь частицу души.

Вижу ангельский свет я

Из распахнутых глаз,

И одни междометья

У меня вместо фраз.

Как-то сама собой у меня музычка подобралась, немудрящая, под гитару, но когда я протренькал её да спел на школьном вечере, такой гам-тарарам поднялся, будто я забабахал супер. Раз десять орали мне: «Междометье!», «Междометье, давай!» Ну я и давал «Междометье».

В этом возрасте всё всерьёз воспринимается: любовь, ревность, измена.

Плотское любопытство захватило и меня. Вдруг я понял, что девицы подвержены таким же томлениям и страстям, как и я грешный, и я начал подбивать клинья под Аву Сюткину, эдакую телесную разбитную деваху из нашей школы. Одно время мы учились с ней в одном классе, но после девятого она отстала. Ава в школе не утруждала себя ни чтением, ни подготовкой уроков. Несла такую чушь и околесицу на уроке истории или литературы, что класс покатывался от смеха.

Утирая слёзы, учительница обессилено махала рукой:

– Садись, садись, Августа. Хватит, хватит, повеселила.

Самые бурные минуты были на уроках литературы, когда учительница Евстолия Ивановна зачитывала перлы из сочинений. Конечно, особо примечательные были у Авы Сюткиной. По-моему, большая часть их годилась для чтения со сцены: «Плюшкин навалил у себя в углу целую кучу и каждый день туда подкладывал», «Во двор въехали две лошади. Это были сыновья Тараса Бульбы».

Класс покатывался от смеха.

– Мелодрама, – говорил я.

– Мелодрама – это когда нет мела для классной доски, – уточнял Серёга.

И вы туда же, – одёргивала нас Евстолия Ивановна.

Ава надувалась злостью.

Учительница, конечно, зачитывала Авины перлы другим учителям, потому что на Аву Сюткину приходили смотреть из других классов.

Перлов меньше не становилось. Аве стали приписывать ляпы и «красоты стиля», родившиеся в школе: «Отец Чацкого умер в детстве», «Нос Гоголя наполнен глубочайшим содержанием», «Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге».

Мы все думали, что Ава, как деревянный истукан, ничего не чувствует и не понимает. С неё всё, как с гуся вода, но её щекастое пористое лицо багровело, выпученные глаза наливались стыдом и злостью, губы вздрагивали:

– Д-да я, д-да я, – всхлипывала она и, уливаясь слезами, выбегала из класса.

Мне становилось не по себе. «Зачем мы так-то?» – думал я, и жалость к Аве вдруг поднималась во мне. Мне становилось стыдно за наши издевательские подначки.

Евстолия Ивановна, видимо, тоже испытывала смущение.

– Ну ладно, хватит, пошутили, – обращалась она к притихшему классу.

Ава возвращалась с перемены с опухшим от слёз лицом и молча садилась на своё место. Девчонки пытались задобрить её и развеселить.

– Идите вы все в…, – посылала их по конкретному адресу Ава. Наверное, она школу не любила и подружек тоже. Говорили, что папа у неё запойный, мать запуталась в многодетной семье. Ава, старшая, распоряжается у себя дома, гоняя братьев и сестёр по хозяйству. До учёбы ли ей?

Раза два Ава оставалась на второй год и к девятому классу выглядела вполне сформировавшейся женщиной, не уступавшей по фигуре и объёмам самым увесистым учительницам.

К нам с Серёгой Ава благоволила, потому что мы защитили, когда физичка выгнала её за смешки из класса, хотя смеялась Зойка Огородова. Мы начали скандировать слоганы типа: «Свободу Анжеле Девис!», «Верните Сюткину в класс! Несправедливо! Несправедливо!» И физичка вернула её на место. Мы забыли об этой акции протеста, а Сюткина помнила и всегда улыбалась нам, а со мной даже заговаривала насчёт того, чтоб пойти на танцы. Четверостишие есть такое, диск-жокей напевает:

На танцплощадке – розовые личики,

Танцуют на зашарпанном полу.

Отличниц приглашают лишь отличники,

А двоечницы маются в аду.

Двоечница Ава отнюдь не «маялась в аду». «Чё я хуже других?» – и шла отплясывать да так, что пол потрескивал под тяжестью.

Я собирался тогда в армию и меня угнетало, что, дожив почти до 18 лет, я ни разу ни с одной девчонкой даже не целовался, не говоря уже о большем. Это большее казалось мне невероятно таинственным, необыкновенным, но недоступным. Я мечтал встретить целомудренную, застенчивую, с большими глазами недотрогу, а сам пялил глаза на обладательницу упругих налившихся грудей, вкусненького задочка Аву Сюткину. Она, так и не закончив десятилетку, к этому времени уже выскочила замуж. Муж у неё служил в армии, и она была свободна, податлива и не заставила себя долго уговаривать: приду. Однако моя маманя Евдокия Тимофеевна рассудила, что рано я положил глаз на Аву Сюткину и, застав её у меня в постели, не стесняясь, выпроводила её.

– Иди, дорогая, домой, не своди с ума моего Васю.

Ава трепыхнулась, было, заверяя, что разведётся со своим солдатом, поскольку давно любит меня.

Маманя не поверила ей и захлопнула дверь перед Авиным носом.

– Другие парни-то у неё на уме, – определила маманя, видимо, наслышанная об Авиных увлечениях. Маманя не терпела отклонений от супружеских обязанностей и выше всего ценила верность. И, кроме того, видно, очень уж весёлая слава шла за Авой. Маманя и это знала.

– С кем поведёшься, от того и наберёшься: от пчёлки – медку, от жучка – навозцу,– сказала она мне.

Подумывали мы с Серёгой податься в музучилище, однако маманя, считавшая все эти наши увлечения подростковой блажью, делом несерьёзным и легковесным, рассудила по-своему:

– Раз тебе трактор мил, дак прямая дорога в сельхозтехникум или даже в институт. Всегда при деле будешь. Трактора везде нужны.

Поскольку Серёга Цылёв тогда не мыслил своё существование без меня, то подал заявление в сельхозинститут, только на агрономический факультет, потому что нравились ему цветочки, пчёлки и утренние зори. Удивительно, но нас приняли. Меня на инженерный факультет, а его – на агрономический.

Зайдя в девчоночью аудиторию, Серёга сразу выдал стих:

На агро, на факе

Всё косы да косы,

А мы одиноки,

Как в море утёсы.

А потом он сходу песню сочинил, которая долгое время была гимном агрономов. Там такой припев есть:

Солнце ярко светило,

Рожь качалась спелая.

Я тебя приметила

И о тебе запела я.

Серёга женился на журналистике из нашей районки Томе Томилиной, а я остался залежалым и, пожалуй, убеждённым холостяком. Конечно, все, кому ни лень, оттачивали о меня своё остроумие, говоря, что женатые живут дольше, а холостяки – интереснее. Несчётно раз старались познакомить с «потрясной чувихой», свести, спарить с «замечательной девушкой», но как-то всякое это сватовство рассыпалось.

Когда я работал в совхозе инженером по трудоёмким процессам, маманя стала предпринимать усилия, чтобы высватать за меня медичку, причём обязательно врача. У неё была своя старушечья корысть: уколы бесплатные, рецепты льготные, таблетки, микстуры, капельницы – всё будет доступно, если женится сын на врачихе.

– А то везде таскаюсь без толку, – сетовала она. – Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас пешком.

Грех насмешничать над хворями, тем более, что даже лёгкие немочи вроде насморка, першения в горле и поноса, оказываются весьма и весьма беспокойными, а порой и коварными. И вот у меня вдруг ни с того ни с сего средь ночи так разболелся самый представительный и ответственный большой палец на правой ноге, что вовсе спасу не стало. Ступить не могу. Боль адская. Неужели я пальчик сломал? Вроде не падал, гирю или станину на ногу не ронял.

Маманя потряслась в поликлинику. Надо же дитятко, то есть меня, спасать. Сам я ногу в ботинок сунуть не могу, а в носке не пойдёшь. Сотовые телефоны тогда были редкостью, а обычного мы не удостоились. Невелико начальство – банный кассир.

Привела маманя из поликлиники такую необыкновенную, с решительной походкой красавицу на высоченных каблуках-шпильках, что я даже оробел. У врачихи были прямые ресницы, которые придавали взгляду жёсткую остроту: насквозь видит. А когда скинула она плащик, то вообще оказалась девой приятной во всех отношениях: брючки в обтяжечку, кофточка с таким разрезом, какой описал Гоголь, говоря о тех же дамах приятных во всех отношениях. В общем, я рот раскрыл и закрыть забыл, даже больной палец показался мелочью. Красавица с редкостной итальянской фамилией Аматуни сама напомнила мне, что надо палец показать. Взглянув на распухшую красную дулю, в которую превратился мой палец – большак, она сходу определила заболевание:

– Подагра, – и брезгливо махнула ручкой, чтоб я побыстрее закрыл это безобразное зрелище.

Я, конечно, слышал краем уха, что есть такая господская болезнь подагра. Недаром Пушкин вроде в «Евгении Онегине» о каком-то дяде главного героя сообщал, что тот «подагру в сорок лет имел», а дальше-то вообще ужас: «И умер он среди детей, плаксивых баб и лекарей».

Мне же «среди плаксивых баб и лекарей» помирать не хотелось. И я приуныл. Изящная красавица Аматуни слегка утешила меня, выписав каких-то обезболивающих таблеток. Добавила, что должен я сходить к хирургу, а потом явиться к ней.

Маманя смотрела на врачиху с восторгом во взоре: всё знает, сходу болезнь определила. Наверное, тогда и возникла у неё эта бредовая мысль сосватать мне в жёны эту Инессу Прокопьевну Аматуни. Но тогда я об этом не знал.

Приняв обезболивающую таблетку, я отыскал старые растоптанные ботинки и поковылял для начала в библиотеку, чтоб узнать в какой-нибудь энциклопедии, что же из себя представляет эта самая подагра. Дали мне «Энциклопедический словарь», в котором про подагру написано мало похвального: (греч. podagra, буквально – капкан для ног) – хроническое заболевание человека и животных, обусловленное нарушением обмена веществ. У человека проявляется острыми приступами артрита, деформацией суставов с нарушением их функции. Причины – наследственность, переедание (главным образом злоупотребление мясом, алкоголем)». Так вот. За что такой приговор? Наследственность у меня не дворянская. Какие дворяне в Белой Курье?! Все предки мужики – лапотники. Мясом тоже вроде я не объедаюсь. Поросёнка мы в том году не держали. Конечно, к алкоголю я относился дружественно, так нельзя же за одно это наказывать. Вон мужики месяцами не просыхают и здоровёхоньки. Придётся, видно, и от выпивки отказаться. А жаль.

В унылом настроении пошлёпал я к хирургу Егору Архиповичу Власихину. Его я знал с рождения, а в дошкольные годы попадал к нему с гематомами и переломами. И он всегда не только лечил, но и дух поднимал.

Маманя моя называла Егора Архиповича Бабий Бог. Это прозвище придумала для доктора Власихина сама, потому что спас он её от неминуемой беды, когда носила меня под сердцем.

С домашними хлопотами да огородными заботами дотянула до того, что запросился я на волю. Держась за живот, побрела Евдокиюшка Тимофеевна в железнодорожную больницу. Рожать надо невтерпёж. А там говорят: ты не наша, ты деревенская, езжай в Белозёрье. А это вёрст за десять и на чём ехать-то.

– Да как же так? – простонала мать. – Нет уж моей моченьки. Помру.

– Это твоя забота. Не примем, – обрезала стоны очкастая, в накрахмаленном колпачке регистраторша.

А маманя на что крепкая да привычная к тяготам, вовсе занемогла и села на пол. Головку откинула.

Увидел её проходивший мимо молодой врач Егор Архипович Власихин.

– Почему здесь роженица?

– Она колхозная. Не по нашему ведомству, – подскочила с разъяснением регистраторша. – Ей в сельскую надо.

– В родовое отделение, – скомандовал он. – Напридумывали запретов да заборов. Двоих погубите. За решётку попадёте, – пристращал он регистраторшу и старшую медсестру.

Подхватили мою маманю на тележку и – рожать. Уж воды у неё отошли. Не до какого Белозёрья не успеть добраться.

Сам Егор Архипович меня и принимал, потому что был доктор широкого профиля, а акушер-гинеколог пребывал в отпуске.

Когда пришёл Власихин посмотреть на мою маманю и меня новорождённого, тогда и сказанула маманя, поймав его за руку:

– Вы, Егор Архипович, Бабий Бог.

Он загоготал.

– Богом-то я ещё не был.

А как к Богу относиться? С почтением. Да и заслуживал он этого.

Медсёстрам-практиканткам он, говорят, преподносил необычный первый урок с вопроса:

– Почему такие анемичные, бледные, на каторгу что ли прибыли? Губки подкрасить, бровки подвести. Улыбочку держать и в глазах выражать интерес. Больные должны от одного вашего вида выздоравливать. А вы развели тут хандру.

Медсёстры хихикали и разбегались подмалёвывать губы.

В общем, относился я к нему по-родственному.

Мне нравилось насмешливое спокойствие доктора Власихина, благодаря которому исчезает у больного панический страх.

В клиниках ласково говорят: зубок, шейка, головка, глазик и даже гнойничок. Гнойники-то зачем уменьшительно называть? Власихин ласковых слов избегал: нарыв есть нарыв.

И тут, подняв на лоб очки, он посмотрел на мой распухший палец без любопытства и принялся что-то писать.

– Я очень беспокоюсь, Егор Архипыч,– начал я.

– Здоровый думает обо всём на свете, а больной только о здоровье, – заметил он.

– Что у меня? – перешёл я на шёпот, догадываясь, что по записке, которую набросал доктор, потащат меня на операционный стол и оттяпают палец.

– Вульгарный, элементарный обычный бурсит, – сказал спокойно Власихин.

– Он не наследственный? – спросил я.

– Востроносые штиблеты носишь, вьюнош, модничаешь, ноги мучаешь – и вот результат. Судить надо за издевательство над ногой.

У меня отлегло от сердца.

– А врач – терапевт сказала, что у меня подагра. Значит, неправильно? – опять закинул я вопросец.

– Почему неправильно? – возразил Власихин. – Правильно она тебя напугала, вьюнош Василий, а то бы ты не пришёл сюда, стал бы мочой лечиться. Компрессы бабкины ставить, а тут вот укольчики пропишу. Чтоб выздороветь, надо от души поболеть. Превратим твоё седалище в решето – поумнеешь.

В общем, после дюжины уколов бурсит от меня отстал и вроде бы незачем стало идти к врачихе Аматуни, которую прозвал я про себя Прелестной Подагрой. Однако мамане моей запала в голову блажь спарить меня с Инессой Аматуни, и на дню по несколько раз она спрашивала, когда пойду к терапевту. Мне бы сразу отказаться от этого соблазна, но, говорят, в моём возрасте уже не умнеют, и я раскатал губу: взять в жёны врачиху – это вовсе неплохо.

Я не то чтобы влюбился в эту Аматуни, просто она так аппетитненько выглядела, что хотелось за ней приволокнуться, а там уж как кривая вывезет. Она ведь разведёнка – незамужняя была. Об этом маманя доподлинно всё выведала у всезнающих подруг. Перед моим походом в поликлинику Евдокия Тимофеевна заставила меня отутюжить костюм, повязать галстук и сунула в руки кудрявый букетище багряных георгинов. Да ещё попрыскала так обильно каким-то едучим одеколоном, что от меня даже собаки стали отбегать в сторону. Цветы было нести стыдно. И я то опускал их к колену, то прятал за спину.

Влюблённый мужчина выглядит дурак дураком.

В очереди к терапевту все на меня косились и чуть ли не зажимали носы.

В кабинете у Аматуни сверкал никель, таблицы предрекали неминуемую гибель от всяких простуд и немытых рук. Всё это наводило страх. Врач в белом, с кокетливыми нашивками халате была величественной и неприступной. Я онемел. Безъязыко протянул букет.

– Поставь в вазу, – сказала Аматуни медсестре, и та высвободила из моих судорожно сведённых пальцев цветы. Сразу стало легче.

– Ну, как нога? – справилась Аматуни.

– Лучше. Гораздо лучше, – поспешно ответил я.

– Раздевайтесь.

– Совсем? – спросил я, поскольку знал, что палец на ноге внизу.

– До пояса. Что не понятно? – окончательно выявив мою бестолковость, сказала врачиха.

– У меня нога.

– Знаю. Общий осмотр. У вас карточка пустая, как будто только что родились.

Прослушивая меня, Аматуни строгости не утратила.

– Так. Так. Так.

– Что? – спросил я, не понимая.

– Нормально. Одевайтесь.

Я осмелел и решился подбить первый клинышек:

– Вы, конечно, ко мне равнодушны, как к этому забору за окном, – начал я. – Но мне вы понравились.

Врачиха и медсестра затихли, ожидая, что последует. Я понял, что забежал слишком резко вперёд и спросил спокойнее:

– Вы любите кино?

– Допустим. Но ведь это отношения к болезни не имеет.

– А вы бы не смогли со мной пойти в кино, – будто в омут кидаясь, спросил я. – Говорят, интересный фильм.

Она посмотрела на меня, как на человека с приглупью, вроде героя «Женитьбы Бальзаминова»:

– Не имею желания.

– А в кафе посидеть? – не отставал я.

– Товарищ Душкин, у меня очередь, – отрезала она.

– А мне отсюда не выйти, – притворился я вовсе придурочным. – Может, проводите меня до выхода? Надо кое-что сказать.

– Если вы нашли дорогу сюда, то и обратно найдёте, – сказала резонно Прекрасная Подагра и открыла дверь. – Следующий.

Конечно, я обиделся. В своём воображении я уже сидел с Аматуней в зрительном зале кинотеатра «Космос» и даже провожал по ночному городу. А тут…

Пришлось рукой махнуть:

– Эх, гуляй, милка, с кем попало, всё равно любовь пропала, – сказал я себе и пошёл в пивную.

Узнав, что врачиха в кино со мной не пошла, маманя обиделась на неё за меня.

У неё была страсть говорить самодельными пословицами. И тут она высказалась по-своему:

– У цыгана лошадь заезженная, а у вдовы дочь занеженная. Аматуня-то эта ведь Таньки Сычёвой дочь, значит, и никакая не Аматуни, а так, форс нагоняет. Слышно, в Киров собирается упорхнуть, так зачем ей деревенский инженер.

Наверное, напрасно я не приложил усилия, чтобы охмурить эту Инессу Аматуни. Может, маманя бы дольше прожила под наблюдением врача.

Стал я замечать, что постарела моя Евдокия Тимофеевна. Проступила около глаз паутина морщин, губы стянуло куриной гузкой. А ещё сказала она как-то: