Текст книги "Владимирские просёлки"
Автор книги: Владимир Солоухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
День четвертый
Может быть, собравшись в кружок, вспоминают про нас московские друзья: «Да, ушли, и неизвестно, где теперь находятся». Отрешенность эта иногда пугала: случись что-нибудь в глухом лесу, по крайней мере, два месяца не хватится ни один человек.
«Что-то не слышно ничего о них».
«Ходят. Затерялись в земных просторах, как иголка, брошенная в омут».
Что значит «ходят»? Это общее слово. Вам не видно в Москве, что в данную минуту мы сидим за чисто выскобленным столом и наслаждаемся утренним чаепитием вместе с хозяйкой дома – тетей Домашей.
Тетя Домаша, или, если хотите, Домна Григорьевна, женщина лет пятидесяти, крепкая и плотная, одета в красное ситцевое платье белыми цветочками. Она важно подносит блюдечко ко рту и, дуя, шумно схлебывает. Одновременно мы беседуем.
– Где правление теперь, жил богатый подрядчик Горшков. В Москве подряды строительные снимал, набирал артели, строил. Усадьба у него здесь хорошая была. Пруд светлый да глубокий. Бывало, гости к нему из Москвы съезжались. Чистые все такие, видно, баре, даром, что сам из мужиков. Ходят, бывало, дождя нет, жара, а у них зонтики. Для красы, значит, или там для авторитету. Если он чужие дома строил, то мог ли себе плохой поставить? Водопровод был, каменные погреба. Чудил, одним словом.
– Вот и берегли бы, если хороший дом достался.
– Какое! Очень много председателев было в нашем колхозе, и каждый временным себя чувствует: все одно, дескать, прогонят. Каждый год – новый председатель. Ну, правда, один хороший попался.
– Председатель?
– А то кто же! Кочнев фамилия была. Этот мог порядок навести, пожалуй, навел бы.
– Отчего же не навел?
– А как стал он брать нас в железные руки, нам не понравилось. Стали жаловаться в район. С районом он не очень ладил. Крупно, одним словом, разговаривал. Дескать, раз вы лучше моего понимаете, становитесь на мое место. Ну и сшибли! А мог бы порядок навести. Правду сказать, тогда и народу было много. На покос выйдем – жуть! А теперь что ж – мостик развалился, починить некому. Председатель теперешний ночью, чтоб от людей не стыдно, сам чинил. Сначала ничего колхоз был, крепкий, хорошо жили. Потом хуже да хуже. Народ и побежал. Тут и дома стали вывозить – в Покров, в Кольчугино. Председатель была Муравьева – сама сбежала. «Где, где председатель?» А она в городе давно. У меня сын живет в Покрове, да нешто ему там слаже – и за квартиру плати, и за харч плати, да он сразу вернулся бы, если бы чего давали в колхозе. У других, слышно, давать стали, а у нас еще плохо. На скотный двор полюбуйтесь. Его не видно, двора-то, весь снаружи навозом завален. Стены гниют от навоза, а земля истощилась. Кто повезет? А на чем? Две телеги на весь колхоз, да и у них то колеса нет, то подпруги. В этом году все же вывезли несколько возов.
– Что ж новый председатель, хорош или нет?
– Как вам сказать? На ногу-то он вроде бы ничего, легкий.
Чаепитие окончилось. Мы вышли из избы и сели на траве в тень от дома. Развернув карту, глядели, прикидывали, как будем пробираться на Кольчугино. У соседнего дома сидели на лавочке три старухи. Они говорили о нас.
– Да нет, они рекой шли. Отдыхали около кустиков. А я еще подумала, начальство какое по молоку и мясу.
На велосипеде подъехал к нам мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, выбритый, в рубашке с засученными рукавами. Он слез с велосипеда и коротко потребовал:
– Документы.
– Ваши попрошу.
Документов у мужчины не оказалось.
– Я председатель здешний. Вон хоть тетя Домаша подтвердит.
Дал ему паспорта, но он и смотреть на них не стал.
– Эти документы мне не нужны. Я хочу знать, кто вы такие.
– Там все видно: граждане Советского Союза, пол, возраст, брак, все проставлено.
– А на каком основании здесь? Что за карта?
– Путешествуем. По карте сверяемся. Разве запрещено?
– То есть как путешествуете? Зачем? Кто послал? Чего в тетрадь записываете?
Чтобы закончить дело, я показал председателю корреспондентское удостоверение журнала «Огонек», а также членский билет Союза писателей.
– Н-да! А из Покрова никакой бумаги не имеется? Это все не то. Фикция! Должна быть бумага из Покрова.
Все же вскоре поладили. Председатель сел рядом с нами.
– Вот вы ходите, интересуетесь, пишете, – говорил Федор Яковлевич. – Увидели плохой колхоз – и сразу в тетрадку: «Председатель никуда не годится!» Встать бы вам самим на мое место. Да я тридцатитысячник. Приехал из города дела поправлять. Но вы мне людей сначала дайте. С кем поправлять-то? У колхоза долг государству триста тысяч рублей из года в год переходит. В наличности же – ноль-ноль копеек. Дали ссуду на строительство скотных дворов, но пришлось эти деньги истратить на инвентарь, на семена, и вышло, что ни дворов, ни денег. Аванс нужно платить колхозникам. Ну дали за апрель по три рубля. Теперь второй месяц не плачу. Нечем. Было у меня на книжке своих одиннадцать с половиной тысяч рублей. Накопил, пока в городе жил. Отдал я эти деньги в колхоз. Все равно, что слона горошиной накормить захотел. Опять же картина: ни у меня этих денег, ни в колхозе.
– Как дальше будете?
– Не знаю. Хоть бы лесу кому кубов сто продать. Никто не покупает. Машина есть в колхозе, посылаю ее на сторонние заработки. Подработала она пятнадцать тысяч рублей, зато свои дела стоят. Земля пять лет не унавоживалась. Тетя Домаша у меня самая активная рабочая сила, можно сказать – опора колхоза. Захромала вот третьего дня. Так что нечем у нас интересоваться и нечего тут записывать. Шли бы дальше!
Понимать колхозные дела в Жарах нужно было так: те условия, о которых говорил головинский председатель – изменение налоговой политики, повышение заготовительных цен, государственные ссуды, введение планирования снизу, авансирование колхозников деньгами, – все эти условия являются объективными, равнодействующими для всех колхозов страны. Но колхозы разные. Можно равномерно полить пересохшую грядку живительной влагой. Все же растения посильнее отудобят в первую очередь, растения послабее дольше не наберутся сил, им труднее будет перейти к росту и расцвету. Колхоз в Жарах и есть такое очень слабое растение. Может быть, для таких колхозов нужны еще и другие радикальные меры.
Напрашивался и еще один вывод. Вовремя, очень вовремя были приняты меры по подъему сельского хозяйства!
…Тетя Домаша обмолвилась словом, что Жары славились своими горшками. И тут я вспомнил, как, бывало, отец приезжал с базара и расставлял на лавке горшки. Они были легкие, звонкие, в них виднелись остатки соломы. От огромного (на всю семью щи варить) до копеечного – на детскую кашку, они стояли рядком, такие чистые, такие вроде бы хрупкие, что не только в печку сажать, а и в руки взять боязно. «Чьи горшки-то?» – спрашивала мать. «Жаринские…»
– Есть тут один старичок, который все помнит. У него председатель колхоза на квартире стоит, – пояснила нам тетя Домаша.
Двинувшись вдоль села, мы зашли в магазин и увидели старика такого старомодного, что хоть картину пиши.
Бодрый, с белой небольшой бородкой, в высоком картузе с лаковым козырьком, в темной рубахе, перепоясанной крученым поясочком (только бы еще гребешок к пояску), он покупал соленую треску, брезгливо поворачивая ее за хвост то на ту, то на другую сторону. Таким я всегда представлял себе деда Каширина.
Мы почти не сомневались, что это и есть дедушка Антон, «который все знает», но все же спросили:
– Не знаете ли вы того дедушку, у которого председатель живет.
– Ступай скорей, сейчас он уедет.
– Нам председатель не нужен, нам хозяин его.
Дед растерялся и тут же признался чистосердечно:
– А я думал, до конца жизни никому больше не понадоблюсь.
Пошли с ним по селу. Деду Антону было теперь семьдесят шесть лет. Он производил впечатление сдержанного, воспитанного человека, привыкшего и уважать других, и требовать уважения к себе. Да, он работал мастером на гончарном заводе. А всего заводов в Жарах было пять. Производили в год до трехсот тысяч штук разных изделий: плошек, крынок, пирожниц, кружек, горшков, цветочниц… Работало по гончарному делу шестьдесят пять человек. Зародилось дело при прадедах. «Мы, молодые, уж не помнили», – так и сказал про себя – «мы, молодые!». Были в селе три чайные с гостиницами. Почему нарушилось дело? – первое – упал спрос. Все больше теперь алюминиевая посуда пошла да чугунная. Завод к тому же начал переходить из рук в руки. То его району передадут, то опять колхозу. Лет пять назад один начальник решил из местной глины черепицу делать. Позвали деда Антона. «Скажи, годится ли глина?» Дед Антон закрыл глаза, растер глину в щепотке и говорит: «Не годится!» Тогда сочли деда Антона вредителем, сующим палки в колеса районного прогресса. Черепица все же не получилась.
Тем временем мы пришли на место бывшего завода. Сохранился низкий длинный навес на столбах, остов обжигательной печи и груды черепков там и тут.
Обратно шли не селом, а задами, через цветущие залоги.
– Так, – говорит дед Антон. – А вы, значит, путешествуете. Ну да, ну да… Путешествуете. Чем уж вы там заряжены – нам неведомо, а вроде бы путешествуете.
Вдруг он обернулся, снял картуз и широко повел рукой:
– Простору-то сколько, а?
Желто-розовые луга под порывом ветра всколыхнулись, прокатилась по ним голубая волна, словно поклонились травы старику за то, что заметил их. Дыханьем, всем существом чувствовалось, что от самой желто-розовой луговины до самого синего неба нет в воздухе ни одной пылинки, ни одной соринки – ничего вредного человеку.
– Куда уходят с этих-то воздухов! Нельзя землю бросать. – Старик вдруг возбудился, выпрямился, глаза заблестели, голос окреп. – Нельзя золото бросать. Ведь это золото, золото! – И он снова водил рукой по окрестным залогам. – Придет время, спохватятся… Поймут… Все вернутся к земле. Нельзя бросать… Золото…
Потом он, спохватившись, надел картуз, строго откашлялся и пошел вперед, не оборачиваясь. Когда мы прощались, никакого огня, никакого воодушевления в глазах у него уже не было.
– Значит, путешествуете? Ну да, ну да, а чем уж вы там заряжены…
Города как магниты. Поезжайте в северные области: в Новгородскую, Псковскую, Вологодскую. Там только и слышишь: Ленинград, Ленинград, Ленинград! Работать устроился в Ленинграде. За покупками поехал в Ленинград. Учиться буду в ленинградском институте… Огромные пространства нашей страны незримо разделены на поля притяжения больших городов. Подобно тому как сила магнита притягивает к себе железную опилочную мелочь, города втягивают, всасывают в себя людей, живущих на прилегающих пространствах.
Но и каждый маленький городок, который сам подвержен тяготению, тоже магнит. На что уж мал Покров, а сколько мы слышали, пока шли через его «магнитное поле»: люди выехали в Покров, сын живет в Покрове, председатель скоро вернется из Покрова, хлеб в магазин привезли из Покрова…
Но вот в Жарах мы впервые услышали новое слово – Кольчугино, и стали слышать его все чаще и чаще. Значит, где-то здесь мы и переступили незримую линию. Постепенно сложилось впечатление, что все дороги, по каким бы мы ни пошли, все равно приведут в Кольчугино.
Одна из них, широкая и прямая, рассекала молодой березовый лес. Хоть бы один листочек шевельнулся у березы, хоть бы легкий ветерок проскользнул мимо, хоть бы на минуту прикрыло облаком разомлевшее солнце! Тянуло спрятаться в тень и переждать жару, но в тени под березами, может, и не так жгутся прямые солнечные лучи, зато там душно, меньше кислорода, больше влаги. К отсыревшему телу так и льнут комары, а тут еще появились слепни, да так много, что идешь, машешь руками, а руки сами наталкиваются на эту нечисть и отшвыривают ее. Но глаза страшатся, а ноги делают. Вон кончился березовый лес. Вот кончается и поле. Для леса жара – беда не смертельная. Полям приходится хуже. Растения приостановили рост и переключились на жестокую экономию влаги. Для них это как блокада, и вопрос решается так же, как при блокаде: что придет скорее – смерть или подмога, избавленье, жизнь, в данном случае в виде дождей.
Ни одной чайной не попалось пока что на нашем пути. Молоко с хлебом и яйца всмятку стали надоедать. Зеленый лук с солью вносил некоторое разнообразие в наше меню, но нам хотелось супу, примитивного горячего супу из картошки. Конечно, если бы мы остановились в какой-нибудь деревне на неделю, был бы нам и суп, была бы и каша. А так не пойдешь же в крестьянскую избу просить супу. Каждая хозяйка варит его с утра в русской печи, и только на свою семью. Надежда была на чайные. В Воспушках, говорили, должна быть чайная, и мы спешили туда. Еще по одной причине нужны были Воспушки. Выйдя в поход на высоких каблучках, Роза большую часть пути шла босиком и теперь совсем обезножела. Захудалая лошаденка, запряженная в телегу, была пределом мечтаний Розы.
Воспушки – село длинное, построенное в две улицы. Видно, как торопливо оно латается, подрубается, обновляется, строится, наверстывая упущенное за свои худшие годы, В каждом доме что-нибудь было новое. Там – крыльцо, там – терраса, там – три нижних венца, там – крыша, там – наличники, там – забор, там – двор, там – ворота, а там – и весь дом. Срубов пять или шесть стояли на улице, приготовленные к превращению в дома. Кое-где белые, смоленые лежали бревна, приготовленные к превращению в срубы. А там – доски, которыми завтра обошьют крыльцо, а там – тес, в который завтра оденут избу.
На улицах не то что в Жарах – оживление. Нарядные девушки ездят на велосипедах и ходят пешком небольшими группами.
Дом, где помещается чайная, пожалуй, исключение: ничего нового не видно в нем. Мы устремились в дверь, но, увы, она была закрыта изнутри. Тогда я в отчаянии полез в открытое окно и увидел пустую комнату, застланную газетами. На табуретке стояла женщина и большой кистью водила по потолку.
Усевшись на крыльце сельсовета, мы думали, что нам попросить в первую очередь у местных жителей: горячего супа или лошадь. Но тут подошла женщина и бросила мимоходом:
– Чего сидите? Чай, нынче воскресенье, нет никого. И в метеесе выходной, и в колхозе. Приходите завтра.
Рюкзак сразу стал тяжелее, словно в него добавили пару увесистых кирпичей. Ноги заболели шибче. Настроение упало.
На выходе из села открылись направо и налево чудесные виды: большие пруды, зарастающие травой, кувшинками, осокой, рогозом, остролистом. И по берегам прудов и на островах – развесистые деревья. Пруды эти вернее было бы назвать болотами, но все же сверкали белизной облаков и синевой небес открытые участки воды.
Мы замедлили шаг, и скоро нас догнала молодая женщина. Она рассказала, что были здесь пруды с водопадами, беседками и лебедями. Достались селу после барина (вон его дом на горе), и был еще до войны некий председатель сельсовета, который принял «мудрейшее» решение разрушить плотину и спустить воду. Имел ли он далекую мысль реконструировать данный объект на новый лад история умалчивает, так или иначе, ничего, кроме болота, не получилось. Председателя этого мало кто и помнит (сколько их сменилось за это время!), а вот дело рук его живет. Впрочем, не поздно было бы и теперь взяться той же МТС вычистить пруды, поставить плотину, вернуть земле и людям ее красоту, оздоровить место, что вот-вот и станет очагом малярии.
Над прудами – парк. Тоже некому руки приложить, каждый считает, что не его это дело. В парке деревья со всего света, говорят – шестьдесят видов. Мы сунулись было в него, но как скоро попали в заросли крапивы, то и вернулись обратно.
Барский дом, где МТС, еще исправен. Но каменные службы, которые могли быть весьма полезны машинно-тракторной станции, совершенно разрушены, как если бы подверглись бомбардировке.
Сами так разрушиться они не могли, значит, их разрушили. Но зачем?
Так в Снегиреве, где было имение Салтыковых, не осталось от дворца и целого кирпича: все было превращено в груды мелкой щебенки, которая уж и не проглядывает теперь сквозь разросшиеся, одичавшие кусты сирени.
Большее торговое село Черкутино долгое время выглядело как после бомбежки. Но вот нашелся хороший председатель колхоза, Клепиков, и лишенные крыш кирпичные остовы двухэтажных домов стали лататься, чиниться, приводиться в порядок. Когда я впервые увидел это, мне подумалось: значит, и правда пошли в гору дела колхоза, если дошел ряд и до этих домов.
Почему бы и в Воспушках МТС не взяться за восстановление каменных служб? Ничего, что они были барские, сгодятся и в нашем хозяйстве.
…Потом по дороге мы купались в маленькой речке под названием Большая Липна. В ней, несмотря на знойный день, текла студеная вода, потому что большую часть своей жизни Большая Липна проводит в лесах, а здесь, где мы купались, только ненадолго выбежала на луговое раздолье и не успела еще обогреться.
Потом мы снова шли. Из леса, почти под ноги нам, выскочила лисица. Она была тощая и безобразная. Шерсть на ней висела клоками. И ей было жарко.
На исходе дня лесная дорога сбежала в глубокий овраг, круто повернув вправо, выскочила стремительно наверх и, не разобрав за деревьями, врезалась в большое село – Караваево, пропоров его насквозь от околицы до околицы. Дома все каменные да каменные: было раньше Караваево торговым селом. Сидят на лавочке перед домом женщины, всматриваются в нас: что за люди, вроде нездешние.
– Бабоньки, где бы ночевать устроиться?
– А вы кто такие будете?
– Люди.
– От какой организации?
Ого, грамотный народ!
– Мы сами, без организации.
– Как так без организации, этого не бывает.
Кое-как отыскали мы заместителя председателя колхоза, и он устроил нас на ночлег в небольшом деревянном домике с двойными зимними рамами. Было в доме душно и жарко. Но через минуту Роза уже спала, постелившись кое-как на полу. Тем не менее в ее дневнике за этот день впоследствии была обнаружена запись: «Сегодня первый день начинает зацветать ромашка. Уже обозначились белые лепестки, но они еще как бы собраны щепоткой. Завтра, наверно, раскроются. Второй день цветут колокольчики. Видела гвоздичку, у которой из всей звездочки выпрямился пока один яркий лучик».
День пятый
Ранним утром, когда все спали, я вышел на цыпочках из душной, жаркой избы и как будто не на улице оказался, а вошел в тихую, неизъяснимой прозрачности солнечную воду – такая охватила свежесть. Трава еще не обсохла от росы, хотя блистания росного, когда висят на траве крупные седые капли, уже не было.
С главной улицы тихого села повела тропинка в проулок, под гору. Гора становилась все круче, и вот впереди сверкнула затуманенная река, а за ней запереливались красками уходящие в далекую даль луговые просторы. Это Пекша, первая порядочная река на нашем пути!
По бережку, по бережку добрался я до мельничной плотины, которая теперь была прорвана. Вода обрушивалась на торчащий из прорванного тела плотины лозняк и, падая, дробилась о него так, что по тихому мельничному омуту ниже плотины плавали клочья пены. Ивняк повис над омутом. Ни один рыболов не мог бы смотреть на это спокойно. Именно такие мельничные омуты описываются в рыболовных книгах как самое верное и надежное пристанище рыб.
Не успел я прыгнуть в воду и проплыть хотя бы двадцать метров, как к реке подошел молодой парень, он сел на траву и стал расшнуровывать башмаки.
– Рыбищи, наверно, тут, – осведомился я, когда парень подплыл ко мне, – прорва!
– Что вы, нет ни одной рыбины. Кольчугино в верхах стоит – вся рыба передохла.
Одевались мы вместе. Парень оказался заведующим сельским клубом. Звали его Володя Сахаров.
– Я слышал, вы всем интересуетесь? – спросил он. – Пойдемте склепы смотреть.
– Какие склепы?
– Настоящие, фамильные – графов Апраксиных, князей Воронцовых.
В прицерковной траве валялись и то и дело попадались нам под ноги то черепная кость, то бедро, то обломок человеческого таза. Там и тут виднелись в высокой траве опрокинутые каменные памятники. Удалось разобрать несколько стершихся, забитых землей надписей: «Секунд-майор Андрей Алексеевич Кузьмин-Караваев, Владимирской губернии предводитель дворянства. С 1797 по 1802 год…», «Действительный статский советник граф Николай Петрович Апраксин…», «Князь Константин Федорович Голицын, помяни его господи, когда придешь во царствие твое…».
– А вот здесь, – объяснил Володя Сахаров, когда мы снова вылезли на солнце, – стоял памятник князю Воронцову, и пошли слухи, что под памятником тоже склеп, а в склепе сам фельдмаршал Воронцов при золотой шпаге. Наши сельские, однако, не додумались, а может, не посмели, зато посмели приезжие киномеханики. Ночью они начали копать землю и наткнулись на кирпичную кладку. Потом в кирпичной кладке обнаружилась железная кованая дверь на замках. Замки, конечно, сорвали, открылся ход в темноту. Правдивые ходили слухи. Действительно, лежал в склепе фельдмаршал Воронцов. Остались от него эполеты, ботфорты с длиннющими узкими носами и шпага, но, увы, стальная. Тут приехал милиционер. Эполеты и шпагу он отобрал и увез с собой, а ботфорты все валялись. Их сельские ребятишки примеряли на свои ноги. Вот сколько старины в нашем Караваеве, – заключил Володя. – А то еще в Митине – рядом село – стали пень корчевать, а в корнях – бочонок с вином.
– Выпили?
– Знамо, выпили, не выливать же. Там именье барское, в Митине, теперь больница в нем. Не так давно повадился бывший барский управляющий. «Возьмите, – говорит, – меня завхозом. Привык, – говорит, – к этим местам. Молодость здесь прошла, и умру здесь». Не взяли. Раза четыре из Москвы наезжал, а не взяли. Такая мысль есть, что знает он, где клад в именье закопан. Ему ведь там все уголки-закоулки знакомы. Видать, хитрый старик. Дескать, устроюсь кладовщиком и достану.
– А может, и правда на места молодости потянуло?
– А хоть бы и так. Места его молодости лежат совсем в другой стороне. У нас, в Советском Союзе, их нет. Конечно, можно бы и взять его завхозом, но ведь он для нас вроде привидения – выходец с того света. Мы только из книжек Тургенева про управляющих слышали. А тут, пожалуйста! Да и что ему среди нас, живых современных людей, делать? Как хотите, а, на мой взгляд, правильно его не взяли.
Пока мы занимались склепами и разным гробокопательством, утро кончилось. Володя потащил меня в клуб показывать архивы сельской библиотеки, основанной еще в 1898 году. Нужно было читать какие-то пожелтевшие счета и отчеты, где значились все расходы библиотеки с точностью до копеечки.
Володя показал списки книг, поступающих ежемесячно. Тут была и художественная литература, и политическая, но больше всего сельскохозяйственная, которую в деревне, кстати сказать, читают мало.
– Библиотека ваша, конечно, выросла с тех пор?
– Еще бы не вырасти! Когда копаешься в этих отчетах, разные мысли приходят. Бедные они были по сравнению с нами, это верно, но главное не в бедности. Как думаете, в чем главная разница между их старой библиотекой и нашей новой?
– Ну, книг, наверно, больше стало…
– Книг, конечно, больше, но это не закономерная разница, случайность. Библиотека их могла бы быть и обширнее.
– Ну, книги, наверно, не те были. Все-таки много новых книг с тех пор написано.
– Не там копаете, – смеялся Володя Сахаров, все скрывая от нас свою загадку. – Это все незакономерные разницы.
– В чем же все-таки закономерные-то?
– В главном, для чего и есть наша библиотека, – в читателях. Кто был читателем в прежней библиотеке? Пять-шесть человек из всего села, никак не больше. Дьячок, да попадья, да волостной писарь, да Крашенникова дочки – вот и весь состав. Остальные – безграмотные, да и не до книг. Теперь же наши читатели – все село от мала до велика. Старушка какая-нибудь, старичок седенький – туда же, очки на нос, и пожалуйста ему последнюю новинку. «А нет ли, – говорит, – у вас Вернада Шова, который из английской жизни все описывает?» Значит, подавай ему Шоу – и никаких гвоздей. Вот в чем главное, – довольный, засмеялся Володя. – Читателей сколько стало у нас, да и они не те. И так, наверно, по всей стране, по всем библиотекам.
А в это время в доме, где мы остановились, шел интересный разговор. Хозяйка, женщина лет пятидесяти шести, с усталым, несчастным и как бы окаменевшим в несчастье лицом, рассказывала свою жизнь. У нее было трое детей: старшая дочь, теперь бы ей было тридцать три года, погибла во время войны; младшая – лесотехник, живет в Волжске; сын работает в Донбассе.
Но вот Роза спросила хозяйку, есть ли у нее муж и что за мужчина сидел вчера в кухне. Я тоже обратил внимание на этого мужчину. Он сидел на лавке, облокотясь на колени, и курил махорку. Тощее лицо его со впалыми висками и щеками показалось мне липким, как бы туберкулезным. Впечатление усугубляли жиденькие, словно прилипшие к черепу волосы. Было ему около шестидесяти лет.
– Не знаю, как назвать его, – печально вздохнула женщина. – Муж он был мой, тридцать шесть лет хорошо жили. А потом задурил, спутался с девкой из соседнего села.
– Молодая?
– Дочери его первой ровесница – с двадцать третьего года. Пять лет волынил. То к ней уйдет, то опять ко мне. А вот уж два года, как совсем ушел. Он-то, может, за молодостью погнался. Ее не пойму, что ей в нем, молодой да здоровой, ведь не знаю, чем и скрипит.
– Вчера-то навестить приходил?
– Квартирант он у меня теперь. Живет у нее, а работа его здесь, в Караваеве. Пекарь он в пекарне незаменимый. Попросился на квартиру – не отказала, будь он проклят!
Признаться, нас удивил такой поворот в событиях. Любовные и семейные драмы разнообразны, и нет двух похожих. Но чтобы из мужа на тридцать восьмом году супружества превратиться в платного квартиранта, – согласитесь, такое случается не часто.
Алексея Степановича Глинкина мы нашли в правлении колхоза, в двухэтажном каменном помещении.
– Что же, если спутница обезножела – поможем. – И тотчас дал распоряжение запрягать лошадь.
Было в этом правлении чисто, прибрано, аккуратно, не то что в Головине или в Жарах. Далеко ли ушли мы от Жаров, а какая большая разница.
– У нас дела не плохи, – подтвердил и председатель. – То есть хвалиться особенно нечем, но растем. В этом году надеемся шестьсот тысяч дохода получить. Но для нас это не средства, нам нужен миллион.
Я не мог спастись от литературной ассоциации и шутливо спросил:
– Вам как его, по частям или сразу?
Может быть, Алексей Степанович тоже читал «Золотого теленка» и принял игру, а может, так совпало, но он ответил:
– Мы бы взяли и по частям, но нам нужно сразу. Да вы не смейтесь. Через год будет у нас этот миллион. Каждая корова, если считать с тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, стала доить на шестьсот литров больше. Кроме того, коров у нас было пятьдесят, а теперь сто пятнадцать. – Тут председатель опять вздохнул. – Но нам нужно двести двадцать пять. Сад колхозный на тысячу деревьев мы разбили. Тоже доход будет приносить. Строительство, можно сказать, все осуществлено. Овчарник, свинарник, зерносклад, овощехранилище, скотный двор… Весь колхоз радиофицирован. В пяти деревнях из шести уже есть радио. Вот объединение, нужно сказать, нас подкузьмило. Увлеклись. Подошли шаблонно. Давай создавай гиганты! И получилось так, что земли наши теперь Пекша делит. Это такое неудобство, что хоть снова разъединяйся. Да… Ну, авансик, конечно, аккуратно даем, по два рубля на трудодень. Колхозники оживились, избы свои начинают латать, подрубать, прихорашивать.
– Вы говорили, что коровы на шестьсот литров стали больше доить. А почему?
– Во-первых, просто потому, что внимание обратили, добиваться начали удоев-то. Было так, что никто никогда не интересовался, сколько доит корова. Шла доярка от коровы к корове, да в одну бадью все и сдаивала. Теперь не то, теперь граммы считаем и за граммы эти боремся. Активность началась.
– Вику не сеете на зеленый корм?
– Вику! – У председателя просветлело лицо, как будто вспомнил о чем-нибудь из безвозвратного золотого детства. – Вывелась вика у нас. В этом году не удалось семян достать. Но мы обязательно достанем. Вика! Питательность какая! Вкус, витамины, и земля одновременно удобряется, а не наоборот. Затраты труда никакой. Бросил семена в землю и жди урожая. Подсевай в разные сроки – самый лучший зеленый конвейер, не надо никакой… – Но тут председатель не то поперхнулся, не то помешал ему вошедший колхозник.
Так мы не узнали, чего не надо. Колхозник сказал, что лошадь запряжена и можно ехать.
Прихотливо извивающаяся линия маршрута ползет по карте за нами следом. Глубоко уже врезалась она во Владимирские земли и врезается с каждым днем все глубже и глубже. Нельзя представить, что лишь четыре дня назад выехали мы из Москвы. Кажется, прошло с тех пор не меньше двух недель, так много впечатлений легло между нами, едущими сейчас на телеге по селу Караваеву, и тем деревянным мостом через реку Киржач, от которого начиналось странствие.
Два паренька лет по двенадцати едут с нами за возчиков. Одного зовут Коля, другого Николай. Так они просили называть их, чтобы не было путаницы. Оба они одного росточка, оба русоголовые, бойкие, смышленые. Кажется, и разница вся между ними только в произношении их тоже одинаковых имен. Чувствуется, что и Коля и Николай нетвердо знают дорогу и волнуются, как бы не завезти чужих людей куда не следует.
– Главное, на Троицу не попасть, – шепчет Коля. – Через Троицу в два раза дальше будет.
– Не попадем, – шепотом отвечает Николай. – Правей держать будем и не попадем. Тпру!.. Травки подбросить, чтобы помягче.
Мальчики уходят в кусты и возвращаются с двумя охапками мягкой, сочной травы, перемешанной с цветами. Они разравнивают ее по телеге.
– Устраивайтесь как следует, – по-хозяйски предлагает Коля.
Едем не спеша. На горе, где лошади потяжелее, я спрыгнул с телеги и пошел тихонько сзади. Коля с Николаем переглянулись и тоже слезли с телеги. О чем-то пошептались. Должно быть, такого поступка они не ожидали от городского человека и теперь срочно исправляли свое коллегиальное мнение о нем. Где им было знать, что я умел уж ходить за плугом, когда их еще не было на свете. Так и едем – по ровному месту на телеге, в гору пешком, а под гору – так и трусцой, при этом Николай крутит над головой конец веревочных вожжей и кричит: «Эй, она царя возила!» Лошадь трусит и недоуменно прядает ушами. Она явно не может припомнить подобного случая из своей биографии.
Плывут навстречу перелески, осталась позади старинная дубовая роща с развалинами церкви, заложенной будто бы Иваном Грозным, когда шел он воевать Казань, и вскоре мы въехали в самый настоящий колхозный лес. Все в нем перепутано настолько, что без топора и не продерешься сквозь чащу. Хотя бы путные росли деревья, а то так себе, все больше осина. Видно, что здесь между каждыми двумя деревьями идет борьба не на жизнь, а на смерть, и, в сущности, перед нами не просто лес, а поле битвы, не прекращающейся ни днем, ни ночью.
