Текст книги "Закон набата"
Автор книги: Владимир Солоухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
На степной реке
Каждый из нас во всех других отношениях был вовсе не плохим человеком. И хотя я хорошо знал только двоих компаньонов да еще себя, все же и остальные трое были, сразу видно, хорошими людьми.
Однако теперь мы уже на обратном пути. А неизвестно еще, зачем мы ехали туда, и как все было, и вообще кто нас собрал всех вместе в трясучем «газике» с узенькими продольными сиденьями.
Эта маленькая история началась позавчера утром. Я шел по центральной усадьбе совхоза, называемого «Зерноградом». Громковато для полутора десятков сборных финских, пусть даже и четырехквартирных домов. Но не только эта горстка построек – подразумевались в названии и те двадцать четыре тысячи гектаров ковыльной степной земли, которую распахали вокруг люди, живущие в поселке.
Кто-то сказал, что человечество – болезнь планеты. Суетятся микроскопические в планетарном, а тем более во вселенском масштабе существа. Скапливаются в одном месте, и вот уж появляются на теле Земли глубокие язвы (все эти карьеры, скважины, шахты, рудники) и железобетонные наросты – города.
Заведется несколько таких существ в зеленой и плотной шубе леса – и, глядишь, распространяется от этого места характерное симптоматическое пятно, большая плешина.
Вот и этот степной совхоз. Привнесли механическим способом каплю, если пользоваться медицинской терминологией, «культуры», и в огромном радиусе преобразилась степь. Выступило симптоматическое пятно. Сначала черное, потом позеленело, потом сделалось желтым.
Позавчера утром я шел по усадьбе и отмечал про себя, что все мне здесь привычно, понятно, не нужно дотошничать, расспрашивать с записной книжкой и карандашом в руках.
Шестой раз я приезжаю в эти места. Помню время, когда здесь не было не только ни одного сборного домика, но и палатки. Под мартовским солнцем сияла голубыми снегами нетронутая целинная степь. Потом появились черные крапинки – трактора, черные точечки – люди, черные пятнышки на снегу – перевозные вагончики и палатки.
В этом доме, с которым я теперь поравнялся, живет тракторист Горьков. В прошлом году я гулял у него на свадьбе. Мы ездили с ним в Атбасар за разливным вином. Посудой для вина мы взяли большой порожний огнетушитель. Я подсказал ребятам, чтобы они вместо цветов преподнесли молодым букет из колосьев пшеницы. И так и было, и я фотографировал жениха-невесту с пшеницей в руках, и фотография была напечатана в журнале. На крыльце трактористова дома – собачонка, под окнами три безлистых прутика (не прививаются тополя), из окна доносится плач младенца.
А вок там, на отшибе, на краю оврага, домик, в котором живут казахи.
Казахская семья появилась неожиданно. Разбили юрту. Стреноженная кобыла поодаль, пяток овец, облезлый, как заигранная плюшевая игрушка, верблюд, в ярких одежонках многочисленные детишки. Казахов уговорили переселиться в домик: как-то чудно, чтобы на центральной усадьбе – юрта. Казахи и в домик переселились и юрту не оставили: вроде как летняя резиденция.
Всякий, кому не лень, а в особенности с похмелья, идет к казахам пить кумыс. Темно-коричневый старик с седенькими жидкими усами угощает каждого, хотя, казалось бы, где напастись от единственной, да и то стреноженной, кобылы.
Я тоже несколько раз бывал в этом домике и тоже пил прохладный, покалывающий в скулах, непривычный напиток.
Я полюбил эту степь за ее сиреневый колорит, за двести верст горизонта, за светлый вечер, пахнущий таинственными травами и умывающий не хуже родниковой воды. И тюльпаны весной, и парящие над степью зоркие, точные птицы, и вообще что-то такое, одновременно и раздольное и щемящее, чего не хватает потом ни в больших лесах, ни в наших уютных и, я бы сказал, миниатюрных перелесочках.
Что касается поселка, то он, построенный наспех и еще в общем-то не обжитый, никогда не казался мне дополнительным украшением степи. Люди в нем часто менялись, в каждый свой приезд я встречал здесь и старых знакомых и вовсе незнакомых людей. Но все же не было ничего в целом поселке, что было бы мне непонятно, что я не мог бы объяснить не только самому себе, но и другим.
И вдруг я остановился в недоумении. Около большого восьмиквартирного дома на кольях (вернее, на длинных дощечках, оставшихся от строительства) сушился рыбацкий невод. Добротный бредень с размахом крыльев в пятьдесят метров и с глубокой узкой мотней.
Сначала я подумал, что какой-нибудь хитрец приспособился при помощи рыболовной снасти охотиться за степной дичью, за дрофами например. Может быть, ухитряются так ловко вспугнуть осторожных птиц, что они попадаются в расставленные сети и каким-нибудь образом запутываются в них. Это предположение было фантастично, но как объяснить иначе появление здесь, в степи, рыболовного. бредня? Это все равно что… ну, я не знаю что: розвальни для пустыни Сахары, валенки для Батуми, полосатый сочинский зонт, под которым лежат на пляже, для берегов Ледовитого океана.
Я отбросил мысль о своеобразной охоте на степную птицу и решил узнать, где же все-таки здесь, в степи, поблизости есть река или озеро. И какая там рыба. И как ловится. И нельзя ли присоединиться, чтобы попробовать или посмотреть.
Директор совхоза Степан Степанович, сорокалетний краснощекий здоровяк, когда задумывался, глядел в окно.
– Так-так-так, – глядел в окно Степан Степанович, мелко барабаня по канцелярскому, закапанному чернилами стеклу. —Так-так-так. Чей же может быть? Около восьмиквартирного, говорите? Сушится? Так-так-так. И большой?
– Пятьдесят метров, не меньше. Ячейка мелкая. Ни один пескарь не проскочит.
– Ну, так уж и пескарь. Пескарь, конечно, уйдет. Обсуждать не будем. Говорите, с этого конца дома? Ближе к конторе? Так-так-так. Считаю, что бредень Федора Коромысла. Кроме его, некому. Обсуждать не будем. Только вот не знаю, в какой он смене. Лида? Или нет, не надо. Я мальчишек пошлю.
Недалеко от директорского окна, на большой куче пыльного шлака, играли совхозские мальчишки.
Через четверть часа Федор Коромысло, приземистый русоволосый хохол с широким улыбчивым ртом, настороженно вошел в кабинет директора. Вероятно, его вызывали в кабинет директора впервые, и теперь он недоумевал, почему бы и за что. Ведь у каждого найдется какое-нибудь «за что», пока идешь по неожиданному, непонятному вызову.
– Так-так-так, Федор Коромысло. Из каких мест приехали на целину? Можете не отвечать, из-под Полтавы. Обсуждать не будем. Жена-дети здоровы?
Федор только молчал да мял кепку.
– Кто прицепщик?
– Иван Черных.
– Справляется?
– Хорошо.
– Это вы додумались водой из цистерны сусликов из нор вылавливать?
– Да что вы, Степан Степанович! Как раз в нашу бригаду воду везли, а по дороге и вылили в эти самые норки. А мы с Иваном Черных в тот день воду из радиаторов пили. Кипяток. Мазутом воняет. А что делать? Степь да степь кругом. Жажда.
– Жажда у вас была не от степи, а от субботы.
Федор покраснел и потупился.
– Ладно. Обсуждать не будем. Ты мне вот что лучше скажи. Это твой бредень сушится около дома номер шесть?
Федор Коромысло узнал теперь, насчет чего его вызывали, и должен был почувствовать облегчение, но он не мог еще решить, к добру с этим бреднем или к худу. На всякий случай улыбнулся, когда подтверждал, что, точно, бредень его.
– Зачем он вам?
– Как зачем? Ловить рыбу!
– На Ишиме.
– Вот оно что. До Ишима семьдесят километров. На чем вы туда ездите?
– Ну… Это уж наше дело. Может быть, на этом… На вертолете…
Федор потому начал храбриться, что понял свой главный просчет. Как ни вертись, а кроме как на совхозных машинах до Ишима не доедешь. Можно бы на мотоцикле, но мотоциклов пока на усадьбе нет. Значит, ясно – вошел в сговор с шофером, подобрали компанию и ездят на Ишим без спросу, без наряда, жгут бензин, эксплуатируют государственную технику в личных целях.
– Так-так-так. Допустим, на вертолете. А с кем? Такой бредень нужно таскать вшестером. Кто еще?
– Ну… Из другого совхоза ребята. Наши, полтавские. Земляки, И машина оттуда, и народ.
– Вот что, Федор Коромысло. Голову мне не морочь. Лучше скажи, можно ли на воскресенье, то есть на послезавтра, организовать рыбалку? Поедем на моем «газике». Значит, мы с корреспондентом, шофер Витя, главный агроном Котенко, ты – пять человек есть, еще одного пригласишь по своему выбору.
Владелец бредня только что не подпрыгнул на стуле от неожиданной радости. Думал, будут ругать, а оно… Вон как оно обернулось.
– Да не то что! Степан Степанович, товарищ директор, я прицепщика и позову, Ванюшку.
– Бери Ванюшку. Обсуждать не будем.
Рано утром все мы, приглашенные на рыбную ловлю, собрались возле шестого дома; хозяин бредня Федор Коромысло, директор Степан Степанович, прицепщик Ваня Черных, оказавшийся вовсе не «черных», а, напротив, белокурым двухметровым гигантом, агроном Котенко, загорелый синеглазый хлебороб с Винничины, шофер Витя, совсем молоденький, щупленький, в кожаной, то есть хлорвиниловой куртке.
«Газик» был полугрузовой, с удлиненным кузовом. Мы уселись там в продолговатой тесноте, кто на узенькую лавочку, кто на бредень, кто на запасное колесо, и вот уже облако пыли, если поглядеть со стороны, потянулось по степи, как тянется по синему небу за невидимым почти самолетом яркая белая полоса. Тоже и нашу машину, наверно, не видно со стороны, но пыльное облако все удлиняется, все расчерчивает сиреневую предутреннюю степь.
Постепенно завязался подходящий к случаю разговор.
– Помню, в Германии… – начал агроном Котенко. – Война уж кончилась, и наша часть осталась еще пока на месте. У них там озера. Небольшие такие водоемы. Но рыбы!..
– У них и в речках ее полно, – авторитетно вставил директор. – Форель.
– Ловить, что ли, некому? – удивился прицепщик.
– Как это некому? Народу у них, ежели посчитать на единицу площади, – гуще нашего. Да ведь немцы!
– Известно, что с немца спросишь?.
– А я вот в Польше стоял, – начал рассказывать Федор Коромысло. – Авиатехником на аэродроме. Казалось бы, поляки, наш брат, славянин. Но этой дичи у себя развели! Зайцы так и шныряют по дороге. Олени, фазаны всякие. Мы, бывало, выйдем на охоту, окружим местность, вроде как облава. Не поверите – по восемьдесят зайцев за один раз.
– Поляки – да. Но все же с немцами не сравнишь. Ведь он, немец, что! Есть закон: ловить рыбу не короче тридцати сантиметров. И вот он, подлец, сидит с удочкой, а в кармане линейка. Как только вытащит рыбу, делает замер. Если рыба попалась помельче, ну хоть двадцати семь сантиметров, он эту рыбу бросает снова в реку.
– Да что он, дурак? Или, может, около каждого рыболова милиционер?
– У них называется полиция.
– Все одно. То-то и дело, что никого вокруг нет, а он сидит и линеечкой замеряет. Да…
– В Польше у нас была история. Так же вот бреднем решили мы поводить по одному озерку. Знаем: линей полно, угри, другая рыба, а взять никак невозможно – водоросль, трава. И вот что мы придумали. Протащали сначала по дну тяжелый трос, всю траву как бритвой соскребли. Так поверите ли – бредня потом не могли на берег вытащить. Из мотни рыбу ведрами выгребали, прямо из воды.
– Неужели сами поляки за все время не догадались таким же тросом?
– Где им догадаться! Чудаки. Так и сидела бы у них эта рыба в озере.
– Это что, – подхватил директор совхоза, – трос таскать тоже нелегкое дело. Мы, саперы, устраивали проще. Взрывчатки у нас полно. Как сейчас помню, стояли мы на Карпатах…
– Говорят, после оглушки не вся рыба всплывает. Много ее на дне остается – не возьмешь.
– После нашего взрыва и ты не всплыл бы, не то что рыба. Я думаю, там после нас все дно было рыбой устлано. Сколько же ее там было, в тех озерах, – страсть. Но и нам, однако, перепадало.
– А все-таки мне не верится, чтобы рыбак сидел на берегу и линейкой рыбу отмерял. Не может этого быть. Какой же нужно иметь характер!
– Сказано тебе – немцы. Конечно, нашего брата не заставишь, да и смешно.
– Да ни за что не поверю, чтобы по линейке. Что они, дураки?
Семьдесят километров по накатанной степной дороге за разговорами, за шутками промельнули быстро. После темного, пыльного и тряского кузова яркое, тихое утро ошеломило меня. Наверно, потому оно показалось мне особенно прекрасным, что все же я здесь привык к степи, к степным вечерам, ночам и утрам, и вдруг, едва я ступил на землю, у самых моих ног расплеснулась розовая утренняя река…
Мои товарищи качали сразу разбирать бредень, готовить мешки под рыбу, а я не мог ничего делать, прежде чем не подойду к воде, не опущу в нее руки, не услышу ее на своей коже.
Ишим невелик в этих степных местах. Здесь, куда мы подъехали, он образовал омут, здесь у реки было самое широкое место, но мы надеялись – хватит нашего пятидесятиметрового бредня, чтобы захватить от бережка до бережка.
Наш берег пологий, песчаный, сходит на нет. Противоположный – покруче, травянистый.
Удивило меня то, что и на нашем и на том берегу приютились несколько удильщиков. Откуда бы им здесь взяться? Оказывается, приехали из ближайших совхозов на мотоциклах – кто за семьдесят, кто и за сто километров. Велика страсть рыболова. Но, с другой стороны, что стоит проскочить на мотоцикле с ветерком по дремотной степи каких-нибудь семьдесят километров. По-моему, одно удовольствие.
На песчаной отмели, куда я подошел, чтобы, ну, что ли, поздороваться с рекой, тоже сидел рыбак. Снасть его была проста и надежна. Он насаживал на крючок кусочек сырой, прозрачной, как студень, раковой шейки, – раки лежали возле него в авоське, – и закидывал наживку на середину реки. Грузик у него, я заметил, потяжелее обыкновенного – свинцовая полукруглая пластинка, как если бы ее отлили в столовой ложке. Такая пластинка и правда очень удобна: плотно ложится на дно, вода ее хорошо обтекает, не сдвигает с места. Впрочем, здесь, на Ишиме, можно сказать, не было никакого течения.
Закинув удочку, рыбак настораживал ее на гибкий прутик, воткнутый в песок. Тотчас прутик начинал дергаться и трястись. И вот уж на песке трепыхались красавец окунь, красноперая широкая плотва, серебряный с золотистым отливом язь. Клевало так часто и так безошибочно, будто река кишит рыбой, будто рыбе тесно в реке и она торопится, отталкивает одна другую, чтобы как можно скорее попасть на крючок и освободить место. Я присмотрелся к рыболовам, сидящим поодаль. Те ловили на поплавочные удочки, но и у них клевало беспрерывно и верно.
Это сколько же рыбищи здесь, в этой степной, не захватанной еще человеческими руками реке! До позапрошлого года она, верно, совсем не знала, что такое рыболов, удочка, а тем более бредень. Безлюдной была казахская степь вокруг. Были у ишимской рыбы только ее естественные враги, но не было у нее особенного, беспощадного врага – человека,
Я отошел от рыбака шагов на двадцать и вдруг поразился, увидев, что около осоки, застилая зеркало реки, плавает мелкая дохлая рыбешка. Ее было так много, что я в первое мгновение подумал; не отравил ли реку какой-нибудь завод, подобно тому как отравляют заводы большинство наших великих и малых рек? Но потом вспомнил, что ни одного завода не стоит на реке Ишиме. Вероятно, эпидемия. Не может ни с того ни с сего подохнуть столько рыбы. Сначала мне показалось, что плавает только мелкая рыбешка, но потом, приглядевшись, я увидел, что в белой массе попадается и средняя рыба. Да и самая мелкая не то чтобы малек. На удочку вытащишь – будешь рад: годится и в уху и на сковородку.
Я чуть не бегом вернулся к рыболову, тащившему в это время большого язя, и спросил, что означает дохлая рыба, откуда она взялась.
– Бреднем водили третьего дня.
– Ну и что?
– Крупную взяли, увезли с собой, а среднюю да мелочь побросали обратно в воду, ее и прибило к осоке, вот она и гниет.
– Но там очень много рыбы. Почему они не выпустили ее живую?
Мое возмущение было так искренне и так велико, что, подойдя к товарищам, я не мог даже связно рассказать, чем я возмущен, только показывал на реку и выкрикивал разные ругательные слова. Между тем бредень размотали, расправили, разобрали по ячеечке. Нужно раздеваться и лезть в воду. Рыболовы-поплавочники, недовольные нашим бесцеремонным вторжением в тишину и невозмутимость речного утра, одни за другим поднялись с насиженных мест и, не сматывая удочек, пошли куда-то ниже, отыскивать новые удобные места. Я думал, что найдется хоть один, который выразит свое недовольство как-нибудь иначе: подойдет, запротестует, начнет доказывать, спорить, ругаться или стыдить, возмущаться или убеждать. Но ни одного правдолюба не нашлось среди рыбаков. Может быть, то, что мы собирались делать, и само то, что мы вшестером не уважили их, тоже шестерых, пришедших сюда раньше нас, казалось им в порядке вещей? Может быть, их смутила машина, в которой ездит только начальство? Может быть, имело значение то, что их было шесть разрозненных самостоятельных человек, мы же выступали как объединенная солидарная группа? Но, с другой стороны, долго ли им было объединиться на общем, против нашей затеи, протесте.
Как бы там ни было, но мы бесцеремонно выжили тихих и скромных удильщиков и полезли в воду, чтобы сделать первый завод. Я взял конец веревки, намотал его на руку и поплыл на тот берег. Вот я уж схватился за прибрежную траву, за кустик, встал около самой кромки земли (мне по пазушки), вот приплыли ко мне прицепщик Черных и хозяин бредня. Директор, агроном и шофер остались на отмелыюй стороне. Тянуть бредень было недалеко, всего лишь до конца этого омута, шагов сто от силы. Выводить решили к той самой осоке на песчаной отмели, где плавала погубленная рыбешка.
На нашей стороне дело продвигалось медленно. Глубина все время менялась: то мы шли спокойно по пояс в воде, то проваливались с головой, барахтались вплавь. Один топил кол, так, чтобы нижний конец кола чертил по дну, второй тянул за веревку, третий ему помогал.
Не было никаких признаков рыбы в бредне. Один раз, правда, бредень так сильно дернулся, что кол выскочил у меня из рук. У Федора Коромысла азартно загорелись глаза.
– Слышал?
– Очевидно, зацеп. Потом отпустило.
– Щука ударила в мотню.
– Не может быть. Или это уж не щука, а крокодил.
– Потом увидим.
По задуманному плану мы обогнали то, другое крыло и, плывя, потащили его поперек омута, чтобы соединить крылья и потом быстро и энергично вытягивать до тех пор, пока вся рыба не соберется в мотне.
Начало бултыхаться, плескаться в огороженном крыльями пространстве. Тянуть становилось все тяжелее.
Вода закипела там, где мотня. Сквозь воду заблестела рыба, и мы все увидели, что тащим из омута такой улов, который не уместится и в шести мешках.
В азарте мы лихо вытащили на отлогую отмель мотню, невероятно раздувшуюся от рыбы. Среди мелочи стесненно ворочались крупные щуки. Перемешались раки и рыба. Все это вымазано голубоватым илом, все это перепуталось с травой, и все это мы бросились раздирать и сортировать.
Кто-то из нас не то чтобы скомандовал, но предложил отбирать только самую крупную рыбу, а остальную выбрасывать снова в реку. Я начал торопливо пригоршнями вычерпывать из мотни мелочь и увидел, что мелочь не зарывается в глубину, но лежит на воде плашмя, как и та, глядя на которую я возмущался полчаса назад. Некоторые рыбешки неуклюже, боком пытались уйти поглубже, но глубина словно выталкивала их обратно, не пускала в свой придонный спасительный полумрак. Жалко было смотреть на эти отчаянные, безуспешные попытки. Я понял, что случилось с рыбой: рыбам было так тесно в мотне и так их было много, что они раздавили друг друга. Нижние погибли под тяжестью верхних и вот теперь плавают плашмя, извиваясь и стараясь уплыть в глубину, а иные просто мертвы.
Тем не менее я все черпал и черпал обеими руками из мотни в реку и радовался, когда видел, что иная рыбешка живо поворачивается спинкой кверху и ныряет на дно. Я думаю все же, что четверть всей выловленной рыбы ожила и спаслась.
Мок товарищи-рыбаки тем временем сортировали крупную рыбу. В конце концов получился большой мешок отборной рыбы, мешок раков, да еще прицепщик Черных насобирал ведро мелких, словно стандартных, ершей.
Между прочим, бредень, когда мы его тащили, дернулся не зря. В глубине мотни, под мелочью, мы обнаружили щуку, в пасть которой (нарочно мерили, возвратившись в совхоз) пролез обыкновенный двухлитровый графин. Пожалуй, если разобраться, нам шестерым хватило бы одной этой щуки!
Пока мы выбирали из бредня водоросли, сучки и палки, пока скатывали его, пока грузили мешки с уловом, рыболовы-поплавочники снова стали собираться около омута. Они увидели взбаламученную нами воду и дохлую рыбу, оставшуюся после нас, но по-прежнему никто не подошел к нам, не обругал нас последними словами, не крикнул, что напишет про нас в газету, не погрозил кулаком нам вслед, когда «газик» тронулся с места и мы поехали восвояси.
Мы ехали все те же: директор Степан Степанович, агроном Котенко, тракторист Федор Коромысло, прицепщик Иван Черных, шофер Витя и я, корреспондент московского журнала.
Во всех других отношениях мы были как будто неплохие люди.
