Текст книги "Трое суток норд-оста"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Владимир Алексеевич РЫБИН
ТРОЕ СУТОК НОРД-ОСТА

I

По календарю была еще зима, а люди ходили, распахнув полы плащей. Солнце заливало морскую даль ослепительным светом, и даже горы, окаймлявшие бухту, дымились от этого, совсем не зимнего, зноя. Между горами, где был вход в бухту, стояло сплошное прожекторное сияние, словно там было не море, а огромное, до небес, зеркало.

Подполковник Сорокин снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб и так пошел с непокрытой головой вдоль длинного парапета набережной.

Это была его странность – ходить пешком. Каждый раз к приезду Сорокина на вокзал подавалась машина, но он отправлял свой чемоданчик с шофером и налегке шел через весь город.

– Для моциона, – говорил он, когда начальник горотдела милиции при встрече укоризненно качал головой. – Ты молодой, тебе не понять. Чем больше лет, тем больше надо ходить – закон.

Но главное, что водило его по улицам, заставляло останавливаться на каждом углу, была ПАМЯТЬ.

Нет ничего больнее боли памяти. Человек, улыбавшийся на операционном столе, содрогается, вспоминая операцию. Люди, встававшие с гранатами на пути вражеских танков, не переносят лязга даже мирных тракторов. Это будит память, возвращает самые страшные мгновения жизни.

Кто-то сказал: "Не возвращайся на пепелище. Жизнь часто приходится начинать сначала, но легче начинать на новом месте". Сорокин не мог не вернуться. В свое время ему стоило большого труда добиться перевода поближе к этому городу, он пошел даже на «неперспективную» должность, вот уже сколько лет державшую его в звании подполковника. Но забыть то, что было, казалось ему изменой товарищам, оставшимся здесь навсегда.

"Дойти бы до Германии!" – мечтал Серега Шаповалов, самый молчаливый матрос из их батальона морской пехоты. Серега дошел только вон до того угла, где стоит теперь газетный киоск. Тогда, тридцать лет назад, не было угла – лишь куча камней и пляшущий огонек пулеметных очередей из-под них. Что он сделал, Серега, никто из матросов и не разглядел, был взрыв, будто ахнула связка противотанковых, и неожиданная тишина на углу. Атакующие рванули через улицу, сразу забыв об уничтоженном дзоте. Потому что впереди были другие амбразуры, как ненасытные пасти чудовищ, требующие жертв и жертв.

"Эх, братцы, как будем жить после войны!" – любил повторять Сеня Федосюк. Раненного в обе ноги, его оставили дожидаться санитаров вон в том проулке. А потом прорвались фашистские танки. Костя выполз навстречу и не бросил – не было сил, – сунул гранату под гусеницу.

Маршрут прогулок у Сорокина всегда был один и тот же – путь, по которому пробивались когда-то его друзья-моряки. И он проходил его неторопливо, останавливаясь у каждого угла, где пали товарищи. Нет на тех углах ни могил, ни мемориальных досок: павшие лежат в братской могиле на площади. Только память оставшихся в живых все еще видит монументы у каждого камня, где пролилась кровь. Сколько таких незримых памятников на городских улицах?!

Улица, в которую свернул Сорокин, была широкой и зеленой. Посередине ее тянулся бульвар. Тополя посвистывали на ветру голыми ветками, монотонно, как море в свежую погоду, шумела плоская зеленая хвоя низкорослой туи. Мимо катилась жизнь, не обремененная воспоминаниями. Ребятишки, прячась за деревьями, играли в уличный бой. Люди торопились по своим делам. И никто не останавливался на углу, где погиб Серега Шаповалов. Никто об этом не знал…

Близкий скрип тормозов заставил его быстро отступить в сторону от кромки тротуара. На обочине стояло такси с распахнутой дверцей.

– Садитесь, товарищ подполковник!

Сорокин наклонился и первое, что увидел в глубине машины, – белый жгут старого шрама на лице шофера. Этот шрам он узнал бы из тысячи других: сам видел, как осколок распорол лицо от лба до подбородка, превратив симпатичную мордашку батальонного юнги Кости Карпенко в кровавую маску.

– Ты?

– Я, товарищ подполковник.

– Чего это выкать начал?

– Давно не виделись.

– Где давно, каждый месяц приезжаю.

– Приезжаете, да не к нам.

Не отвечая, Сорокин сел в машину, захлопнул дверцу.

– Здорово.

– Ну, здорово.

Они обнялись, изогнувшись, насколько позволяло узкое пространство, помолчали.

– Куда теперь? По нашим местам?

– Загулялся я. Давай в горотдел.

– Ну-ну, – сказал шофер обиженно. И Сорокин понял его: мало осталось ветеранов батальона, и если раньше рассчитывали на встречу через годы, то теперь и месяц был слишком долгим сроком.

– Вот уйду на пенсию, тогда и поговорим и поездим.

– Ну-ну…

Горотдел милиции находился на горе в большом старом доме с высоким крыльцом. Сорокин остановился на верхней ступеньке, чтобы отдышаться, оглянулся, оглядел панораму городских крыш, расстилавшихся внизу пестрым ковром. За крышами на темной глади бухты стояли серые танкеры и сухогрузы. Дальше высились пепельные горы. На вершине одной из них была стройка: топорщились металлические конструкции, зеркально поблескивали на солнце какие-то купола.

"Что они там строят?" Сорокин отметил для себя вопрос, как задание разузнать. Дело у него на этот раз, как он считал, было небольшое: помочь товарищам разобраться с местными валютчиками да заодно разузнать, зачем пожаловала в город одна иностранная персона, не бог весть какая, но достаточно одиозная, чтобы не привлечь внимания.

Сорокин еще раз оглядел вершины гор и толкнул тяжелую, на пружинах дверь. За огромным стеклом сидел дежурный перед кнопочным пультом, словно инженер на энергоцентре, сердито говорил с кем-то по телефону. Впереди был коридор, по которому Сорокин мог бы ходить с закрытыми глазами: налево комнаты ОБХСС, направо – уголовного розыска. Сорокин пошел налево, открыл ближайшую дверь. Следователь, сидевший у окна, скосил на него глаза и холодно кивнул. Он знал этого следователя, не раз встречался с ним в горотделе. И следователь тоже знал, что Сорокин – начальник, даже очень большой по здешним масштабам. В другой ситуации он бы даже сесть не посмел не спросившись. А тут и ухом не повел, будто свой товарищ пришел.

И все же сухая, как дистрофичка, тетка, сидевшая у стола, что-то почувствовала, споткнулась на полуслове.

– Продолжайте, – спокойно сказал следователь.

Тетка покосилась на вошедшего, похожего (в этом у нее был глаз наметан) на командированного, уставшего от буфетных харчей, и, успокоившись, начала рассказывать о том, как перепродавала иностранную валюту.

– Бес попутал, – жалостливо говорила она. – Никогда я за это дело не бралась, да уж больно хороши были комиссионные, не устояла.

– Кому и как продавали – мы знаем, а вот где вы брали валюту?

– Дак где, там же, в палатке своей. Пришел один с «зелененькими». Двадцать процентов дал, дьявол. И риска, сказал, никакого: придет, мол, да спросит, кому надо.

– Кто вам приносил деньги?

– Дак откуда я знаю? Черный такой. Ну и… обыкновенный…

Она нервно пошевелила в воздухе пальцами.

– А прежде вы его видели?

– Видела где-то, не припомню.

– А вы вспомните.

Тетка тупо посмотрела на плафон, белевший над дверью.

– Худощавый, обыкновенный такой. Одет прилично, ничего не скажу. И трезвый – это точно. Пьяных я издаля чую…

– За такие деньги можно бы и запомнить.

– Дак разве в этом дело? Братик и Братик – мне-то что? Придет, узнаю же. Его «зелененькие» – ему и рубли, без процентов, конечно. Тут без обмана.

– Кто такой Братик?

– Какой Братик?.. А-а. Дак кличка, должно быть. Только это ведь сегодня Братик, а завтра, глядишь, Сестрицей обзовется. У них этих кличек, что «македонок» в базарный день…

"Дура ты, дура! – мысленно обругал ее Сорокин. – С кем тягаешься? Говорила бы уж сразу, начистоту".

– Значит, Братика вы не знаете?

– Совсем не знаю. – Тетка с вызовом поглядела на следователя.

– И перепродажей контрабанды вы прежде не занимались?

– Не занималась.

– Откуда же у вас такие деньги?

Следователь вынул из стола большую фотографию и показал ее так, чтобы Сорокин тоже увидел веер из восьми сберегательных книжек, выложенных сверху тремя десятками золотых колец. Женщина вздохнула, достала платочек, высморкалась и снова уставилась на фото, словно там была невесть какая любимая родня.

– А тайна вкладов оберегается государством, – сердито сказала она.

– Трудовых вкладов.

– А тут! Сколько было труда!..

Сорокин едва удержался от улыбки. Хотя это было не так смешно, как грустно. Есть ли что-нибудь, к чему человек не мог бы привыкнуть? Труден первый шаг, а потом люди забывают, что дорога, на которую они шагнули, запретная, и совершенно искренне удивляются и даже возмущаются, когда их останавливают…

– Ну зачем вам столько денег? – сказал следователь. – Ведь вы этого не истратили бы за всю свою жизнь. Квартира в коврах, дача есть. А вот детей нет. Разбежались дети от ваших богатств, не это им нужно.

– Машину хотела купить…

– У вас на три машины хватит. Нет, матушка, это жадность. Поглядите, до чего она вас довела!..

– Лечиться-то недешево, – сказала тетка, не сводя со следователя испуганных глаз.

– Лечение у нас бесплатное.

– Это только грипп бесплатно лечат. А путевка на курорт сколько стоит?

– Теперь не будет ни путевки, ничего. Все у вас конфискуют.

– Почему все-то, почему? – истерично закричала она. – Тут и мои деньги, кровные, заработанные!..

– Сколько вы зарабатывали? Сто десять?

– Семь лет работала. Сколько будет за семь-то лет?..

– А разве вы ничего не покупали за это время? Как же вы жили? Вот и посчитайте, какой ущерб нанесли государству.

"Ат-та-та! – подумал Сорокин. – Моралист, неисправимый моралист. Таких, как эта тетя, перевоспитывают страхом, а не убеждениями. Пилюли помогают только вначале. Если болезнь запущена, без хирургической операции не обойтись… Да и в самой ли тетке дело? Она носитель инфекции. Социальной инфекции. Ее надо изолировать, не тратя время на нотации. Чтобы не заражала других жадностью, обманчивой верой в возможность легкой жизни за чужой счет. Есть, наверное, такой вирус, вызывающий ненасытную жадность. Должен быть. Иначе откуда эта болезнь души человеческой?.."

– А чего я сделала государству? – с вызовом сказала тетка, подавшись вперед. Теперь она смотрела на следователя не растерянно, не испуганно зло. – Что я, воровала, как другие? Может, торговле мешала? Дак я продавала платки, каких и не бывало в ваших магазинах, еще мохер, жевательную резинку. Люди благодарили, потому что купить-то больше негде. Я помогала торговле, которая сама-то не умеет. Мне спасибо сказать надо…

За стеной громко захохотали. Тетка быстро повернулась на смех, готовая ругаться, но увидела закрытую наглухо дверь: за стенкой смеялись по какому-то другому поводу. И оттого, что некого было ругать, она вдруг опала, оплыла вся, словно кусок пластилина у печки.

– Но при всех этих «благодениях» вы себя не очень-то забывали.

– А кто себя забывает, кто? Вы, что ли?

– На сегодня хватит, – устало сказал следователь.

Когда женщина ушла, он еще минуту сидел неподвижно, не глядя на Сорокина.

– Извините, Виктор Иванович, – сказал наконец, не поднимая глаз от бумаг.

– Да, брат. Вам бы воспитателем быть.

– Не понимаю я их! – воскликнул следователь, растерянно пожимая плечами. – Сколько работаю, а не понимаю. Ведь жалко же ее. Вы бы видели, какая в девках была! А теперь – кожа да кости. Извела себя и всех извела жадностью. Это же медленное самоубийство!..

– И хорошо, что не понимаете, – сказал Сорокин. Он встал и пошел к двери. – А Братика надо бы поискать. Все-таки ниточка…

В коридоре он столкнулся с начальником уголовного розыска майором милиции Коноваловым.

– Мне сказали, что вы пришли. Я вас ищу, ищу, – обрадованно говорил Коновалов, пожимая Сорокину руку и нагибаясь. Его называли дядей Степой, и сколько Сорокин помнил, Коновалов при встречах со старшими начальниками всегда стеснялся своего роста.

– Ладно, ладно, – говорил Сорокин, входя в его кабинет. – Ты мне лучше столик поставь. Вот тут, скажем.

– Мой, пожалуйста.

– Твой не годится. Скажешь потом: во всем виноват тот, кто сидел за столом начальника.

– Виктор Иванович!

– Ладно, ладно. С этой минуты мы с тобой – сослуживцы, а стало быть, уж извини, придется на «ты». Так что поставь-ка столик. Твой помощник может вот тут сидеть?

– Конечно, товарищ подполковник! Сейчас и организуем.

Он вышел, и уже через минуту дверь отворилась, и в нее втиснулась широкая спина молодого парня, втаскивающего стол.

– Лейтенант Сидоркин, – представил его Коновалов. – Инспектор нашего уголовного розыска.

– Будем знакомы, товарищ Сидоркин.

– Он у нас самый везучий.

Сорокин с любопытством взглянул на лейтенанта. Хотел пошутить, что это, мол, по традиции – везение, потому что лейтенанты Сидоркины, как и майоры Пронины, – любимые у всех сочинителей детективов. Но только усмехнулся про себя, сел и удовлетворенно поерзал на стуле.

– Что ж, товарищи, поскольку я теперь член вашего коллектива, давайте проводить совещание…

II

Писать заметки в стенгазету для инспектора таможенной службы Головкина было сущим бедствием. А тут приходилось писать для городской газеты, и он ходил по истоптанной ковровой дорожке кабинета и никак не мог придумать начало.

– Что знают люди о таможне? – спрашивал начальник, наставляя его на "писательский подвиг". И сам отвечал: – Ничего не знают. Борьба с проникновением через границу контрабандных товаров? Это ж толика. Главное, из-за чего у нас голова болит, – внешнеторговые грузы. Поцарапают при погрузке какой-нибудь агрегат, кого ругают? А маркировка, упаковка грузов? Ящики сбиты не по правилам, буквы не того размера, как полагается… Не мы делаем, но мы виноваты, что отправили.

Говорить Головкин и сам был мастер. Но не писать. К тому же такую статью, в которой на двух страницах надо было сказать все.

Он подошел к столу, нерешительно написал заголовок "Что такое таможня?". И сразу засомневался в необходимости предавать огласке все таможенные секреты и, зачеркнув написанное, решительно вывел другое "Ответственность за контрабанду".

"Контрабанда – это незаконный вывоз или ввоз товаров и иных ценностей через государственную границу СССР. Она наносит большой экономический и политический вред. За контрабандную деятельность предусмотрена уголовная и административная ответственность. Уголовная ответственность наступает за незаконное перемещение товаров или иных ценностей через государственную границу СССР, с сокрытием предметов в специальных хранилищах, либо с обманным использованием таможенных и иных документов, либо в крупных размерах, либо группой лиц, организовавшихся для занятия контрабандой, либо должностным лицом с использованием служебного положения…"

Головкин перечитал написанное, поморщился и решительно зачеркнул все.

– "Либо, либо", – передразнил сам себя. – Сплошная уголовная ответственность.

«За скупку и продажу валюты и валютных ценностей, – вновь начал писать он, – если стоимость предметов незаконной сделки не превышает 25 рублей по официальному курсу Государственного банка СССР, ответственность наступает по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 25 марта 1970 года. В тех случаях, когда незаконная сделка с валютой и валютными ценностями превышает эту сумму, виновные наказываются по статье 88 Уголовного кодекса РСФСР как за нарушение правил о валютных операциях…»

– Тьфу ты, как наваждение! – выругался Головкин. – Контрабандой занимаются единицы, а рычим на всех. Ну и что? – возразил он сам себе. Пусть все знают, чем это грозит…

В дверь постучали, и Головкин обрадовался, узнав по стуку своего давнего друга контролера пограничного КПП прапорщика Соловьева.

– Ты-то мне и нужен, – воскликнул Головкин, подбегая к двери. – Что, по-твоему, – таможня? Наше оружие – закон? А закон – это меч, какой стороной ни ударь, отсечешь, верно?..

– Вроде бы, – улыбнулся Соловьев, привыкший к напористой разговорчивости друга.

– Суть правовой пропаганды сводится к тому, чтобы люди знали законы и понимали необходимость их нелицеприятности и безжалостности. Так ведь? Закон не может быть ватным. Это был бы не закон, а самое настоящее беззаконие. Таможня не должна брать на себя воспитательные функции. Для этого есть партком, баскомфлот, другие общественные организации. Таможня как пограничная застава на экономическом рубеже страны. Впрочем, и на политическом тоже…

– Ты не забыл? «Аэлиту» отправляем, – спокойно прервал его Соловьев. – Ваши уже собрались, тебя ждут.

– Вот черт! – выругался Головкин. И заулыбался облегченно. – Ладно, потом напишу…

"Аэлита" совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый мостик. Только ядовито-охряные принайтованные к мачтам стрелы кранов, резко выделяясь на фоне сочного голубого неба, напоминали тонкие руки, молитвенно воздетые ввысь.

В тот самый момент, когда Головкин подумал об этих стрелах-руках, у него и появились первые признаки беспокойства, знакомые по другим осмотрам судов.

Это чувство появилось у него только на третьем году работы инспектором. Конечно, были и знания и опыт, но именно смутное душевное беспокойство, как ему казалось, было главным, что наводило на след.

Взять хотя бы тот случай с итальянцем. Вполне приличный был итальянец, да к тому же еще и «чиф» – старший помощник капитана. Встретились они в проходной, перекинулись всего парой слов, а у Головкина так зазудело, что спасу нет. Пригласил в досмотровую комнату, посадил напротив и стал беседовать о том о сем. И «чиф», который только что вел себя как барон – медлительно и надменно, вдруг переменился: закашлял, зачесался, словно ползали по нему полчища тараканов. Но как ни шуми, а все бывают минуты тишины. В одну из таких минут и услышал Головкин тихий шелест. Словно и в самом деле где тараканы шевелились. Не выдержал, позвонил начальнику, попросил дозволения на личный досмотр. Когда снял итальянец штаны, то все и увидели на ногах кольца из нанизанных на веревочки часов.

Много тогда было разговоров о «бароне» с замашками спекулянта. Вопрос громоздился на вопрос. Откуда у итальянца деньги на покупку часов, если брал он их не в валютном магазине, где на законном основании – все, что угодно, а в обычных городских универмагах? Кто снабжал его нашими деньгами? Кто скупал у него контрабанду или, того хуже, валюту?..

Тогда за итальянца крепко взялись. И был шумный судебный процесс, о котором в городе хватило разговоров на месяц.

А Головкину итальянец был вроде экзамена на зрелость. После того случая он совершенно поверил, что беспокойная нервозность – это так у него проявляется "шестое чувство", о котором столько говорят "часовые границы" всех рангов, должностей и специальностей – от таможенников до пограничников.

Вот и теперь, глядя на "мольбу крановых стрел", Головкин почувствовал знакомый зуд. Это могло быть от чего угодно: от недосыпания, от неполучившейся статьи… И все же он сказал себе: "Раскрой глаза, навостри уши – всякое может быть".

В кают-компании все было готово к приему властей. На столе – скатерть зеленого бархата, на скатерти – чашечки кофе, сигареты, даже коньяк. Возле стола чуть ли не в одну шеренгу стояли помощники капитана – первый и старший, штурмана – второй и третий. Самого капитана не было. Таков неписаный закон моря: капитан остается «богом», высшей инстанцией, к которой обращаются лишь при конфликтах.

Соловьев со своими помощниками прошел к краю стола, отодвинул чашки, положил на скатерть стопку паспортов. Головкин с завистью смотрел на друга. На советских судах у того дел немного: посмотрел паспорта – и счастливого плавания. А таможеннику надо перебрать уйму бумаг. Сверить коллективную таможенную декларацию членов экипажа, чтобы оба экземпляра ее были как один. Да еще сходить с третьим штурманом к сейфу, потрогать ту самую валюту, которая записана в декларации. Да проверить, правильно ли заполнены коносаменты – документы на каждую партию груза. Да изучить манифест – перечень коносаментов… Эта бумажная работа когда-то пугала Головкина. Потом привык, научился разбираться в судовых бумагах, как в своей записной книжке.

Он сидел за зеленым столом, неторопливо потягивал кофе, просматривал документы и недоверчиво прислушивался к себе. Беспокойство не проходило. Поглядывал из-под бровей на услужливых помощников и не замечал в их поведении ничего особенного. Выход в море – всегда событие, всегда волнение. Старательность в этот час естественна.

– Что ж, пойдем по каютам? – спросил Головкин.

И тотчас загремели динамики:

– Всем находиться на своих местах! Всякое движение по судну прекратить!

Матросы в каютах вставали навстречу Головкину, приветливо улыбались.

– Имеется ли советская и иностранная валюта? – спрашивал он. Подумайте, может, вспомните? Если есть, занесем в декларацию – и только. Если же найду – сами понимаете…

Было неприятно говорить это всем и каждому. Советские моряки и сами знали: что записано в декларации – законно, что спрятано – называется страшным словом «контрабанда». Тогда неизбежен протокол, который как острый гвоздь в биографию – и больно, и не выдернешь. И все же приходилось говорить. Власти есть власти, они должны быть суровыми, а если нужно, то и беспощадными. Но прежде всего власти должны быть предельно вежливыми, доброжелательными.

– Счастливого пути!

– До свидания!

Матросы сдержанно улыбались. Иногда вздыхали, но не облегченно, как бывает после миновавшей опасности. Грустно вздыхали. Встреча с таможенниками – привычная и необходимая процедура. Но она – последнее рукопожатие Родины. После прохода властей моряки как бы отдалялись от всего родного и близкого, делали последний шаг на ту сторону. После властей государственная граница на долгие месяцы подступала вплотную к судну, ее линия обозначалась гладким планширом, отполированным штормами, вытертым рукавами жестких матросских роб.

– Счастливого пути!

– Счастливо оставаться!

Невысокий матрос с быстрым и нервным взмахом бровей вздохнул именно облегченно. И зудящее, беспокоящее ощущение, что ходило за Головкиным по всему судну, вдруг стало нестерпимым. Как в той детской игре «горячо-холодно», когда с завязанными глазами подходишь вплотную к тому, что ищешь, и тебе передается вдруг нервозное напряжение людей.

– Прошу извинить. Откройте, пожалуйста, ваши рундуки.

Из троих обитателей каюты только этот нервный замешкался на миг, но, словно спохватившись, быстро наклонился и выдвинул ящик.

– Пожалуйста, – с вызовом сказал он.

В рундуке было все, что угодно, от гаек и болтов до ученических тетрадей. В дальнем углу под изрядно помятым старым «Огоньком» лежала новенькая, аккуратно перевязанная бисерной тесемкой пухленькая коробка «Ассорти».

– У вас есть друзья за границей? – спросил Головкин, искоса наблюдая за матросом.

– Какие друзья? С чего вы взяли?

– Кому же вы конфеты везете?

– Никому, для себя купил.

Что его заставило попросить показать конфеты, он и сам топком не знал, то ли волнение матроса, то ли слишком аккуратный бантик на тесемке, а может, необычная припухлость коробки, только он настоял на своем и, когда отогнул серенькую картонку, увидел на дне слой двадцатидолларовых банкнотов.

– Откуда это у вас?

Матрос был в шоке. Он еще невинно улыбался и пожимал плечами, но сказать ничего не мог.

Через минуту все судно знало: найдена контрабанда. В каюте стало тесно. Первый помощник, белый, как полотно, стучал кулаком по столу и, срываясь на злой шепот, повторял одно и то же:

– Ты весь экипаж подвел! Понимаешь, ты ж весь экипаж подвел!

Пришел капитан, искоса глянул на рассыпанные по столу банкноты и шагнул к двери, бросив, не оборачиваясь, только одно слово:

– Убирайся!..

Когда в проходной порта приходится задерживать иностранного моряка с контрабандным барахлом, это радует – не допустил. Когда попадается свой, душу гнетет совсем другое чувство, будто ты сам виноват, что недоглядел, позволил человеку поверить в легкую жизнь. Ведь всякое преступление начинается с маленького проступка, с того, что матросу удается вывезти или ввезти что-то сверх положенных норм. У большинства надежны свои собственные тормоза, но немало и таких, кому очень полезно вовремя напомнить о законе. И тут роль портовых властей выходит за рамки простых "блюстителей порядка", их строгость становится воспитательной силой, суровая непримиримость – благом.

И Головкин и Соловьев думали об одном и том же, когда шли домой по извилистой портовой улице. И поэтому молчали, чтобы не бередить душу воспоминаниями о том парне с чемоданчиком, оставшемся на пустом причале, когда «Аэлита» медленно отваливала от стенки и, удерживаемая буксирами, долго разворачивалась посередине бухты. И поэтому, когда вышли на набережную и увидели детишек, рисующих на сухом асфальте, словно бы обрадовались возможности поговорить о другом, горячо заспорили… об искусстве.

– Откуда она берется – красота души человеческой? – задумчиво говорил Головкин. – Раньше считали – от бога. А теперь? Отражение жизни? Но жизнь скорее могла бы научить другому…

Соловьев терпеливо слушал. Он знал за Головкиным эту страсть к абстрактным разглагольствованиям и не перебивал: любая реплика могла только удлинить и без того длинную тираду.

Но на этот раз Головкин изменил своему правилу. Остановившись у парапета, он окинул невидящим взглядом задымленные горы, пестроту теплоходных труб в гавани, тихую зеленоватую воду в бухте и вдруг сказал без всякого перехода:

– Послушай, а не выпить ли нам?

Соловьев засмеялся, похлопал себя по зеленой фуражке и развел руками:

– Тогда пива, а?

– Ты давай. А я в форме, могу только воду.

Они постояли у киоска возле морского вокзала и пошли вверх по улице, обсаженной с обеих сторон аккуратными топольками.

– Я всегда считал: миром правит случай, – заговорил Головкин. – Иди через бурелом вероятностей – обязательно встретишь счастливый случай…

Как раз в этот момент над ними что-то зашуршало, и, порхнув листочками, словно крылышками, на тротуар легла тонкая книжица. Друзья подняли головы и увидели в окне второго этажа симпатичную девушку с узлом темных волос на голове.

– Вы… извините, – сказала девушка и покраснела. – Это братишка выкинул. Такой глупый.

– Баловник? – быстро поинтересовался Головкин.

– Он большой, только глупый.

– Бывает.

– Вы ее положите в сторонку, я сейчас выйду.

Рядом с девушкой показался крепкий парень с широкоскулой улыбкой.

– Не выйдет она, у нее нога болит, – сказал парень.

– Тогда ты выходи.

– У меня тоже нога болит.

– Эпидемия?

Парень еще больше заулыбался и подмигнул.

– А вы не могли бы занести? Под арку направо, второй этаж, десятая квартира.

– Пожалуйста, если сестра попросит.

Девушка еще больше покраснела и спряталась в окне.

– Вот видишь? Придется тебе на одной ноге…

– Я зайду, – сказал вдруг Соловьев, поднимая книжку.

В подъезде слабо пахло одеколоном. Улыбаясь от непонятного волнения, он взбежал на второй этаж, мгновение в нерешительности постоял у двери и коротко позвонил. Дверь сразу открылась. За порогом стоял худощавый, чуть сутуловатый парень в ярко расцвеченной рубашке.

– Прошу к нашему шалашу!

Соловьев шагнул и остановился в светлом проеме двери. Перед ним стояла та самая девушка. У ее ног лежал солнечный квадрат, по которому ползали тени от ветвей за окном.

– Ну зачем же, – растерянно сказала она. – Это все братик выдумал. Такой глупый…

Парень вбежал в комнату, подтолкнул стоявшую неподвижно девушку.

– Веру-унчик! Здесь тебе не музей – гостей улыбками кормить. – И повернулся к Соловьеву. – Она экскурсоводом работает. На людях вроде, а все не привыкнет. Дрожит перед мужиком, как перед Змеем Горынычем… Верите ли: в этой келье вы первый. Сюда, как в женский монастырь, мужчины не ходят…

Несмотря на полную неопытность в таких делах, Соловьев подумал, что здесь и в самом деле не место мужчине. Комната была маленькая и необыкновенно чистая, аккуратная. Скромный столик с зеркальцем и всякими баночками-флакончиками, белая гладенькая кровать с кружевной накидкой на подушке, небольшой шкафчик возле кровати и еще один шкаф, полный книг за стеклянными дверцами…

– Чистюля! – сказал парень с двойственным оттенком в голосе – то ли пренебрежительно, то ли доброжелательно – и кивнул на другую, раскрытую дверь, за которой виднелась неубранная раскладушка: – Не то что я. Ну, будем знакомы. Гошка, если угодно.

– Григорий, что ли?

– Это был бы Гришка, а я, стало быть, Георгий. Только, увы, не победоносец.

Он повернулся к девушке и воскликнул умоляюще:

– Верунчик, не позорься. Чего стоишь, как таксист в обеденный перерыв? Накрывай стол.

– Да ничего, – смутился Соловьев, отступая к выходу. – Да и некогда мне…

– Надеюсь, вы к нам еще заглянете?

– Да что вы, зачем же!

– Чтобы занести книжку, – серьезно сказал Гошка.

Соловьев покраснел, только теперь заметив, что все еще держит в руке подобранную под окном книжицу…

Не помня себя, он сбежал вниз по лестнице и в подъезде столкнулся с Головкиным.

– Я уж думал: ты тут прописался.

Соловьеву это показалось страшно смешным, и он расхохотался так громко, что друг удивленно посмотрел на него.

– Смотри не ходи сюда больше…

Они пошли по улице, думая каждый о своем.

– Не больно улыбайся, а то на тебя все женщины оглядываются, – сказал Головкин.

– А ты знаешь, сколько у нее книг?!

– Знаю.

– Откуда? – насторожился Соловьев.

– Так видно ж: тебя что-то так поразило, что заговариваться начал. Я и подумал: наверно, там много книг.

– Зачем их столько одному человеку?

– Наверное, для того, чтобы из окна ронять.

Соловьев испуганно посмотрел на друга.

– Это не она, – горячо сказал он. – Это у нее такой брат, большой, а глупый.

– Да ты не волнуйся…

– Чего мне волноваться?!

– Вот и я говорю: зачем одному человеку много книг? Все равно он их но прочитает. А прочитает, так забудет… Впрочем, погоди-ка. Каждому в отдельности много не нужно, а вот всем вместе, пожалуй, требуется именно много. Именно во множестве – мудрость человечества. Один человек слаб, он склонен обо всех судить по себе. Если я не прочту, то и другие не осилят, то, стало быть, зачем они? Верно я говорю?..

Соловьев молчал, понимая, что друга уже понесло и что теперь он будет говорить, пока не выговорится.

– Ты никогда не задумывался, почему в мрачные времена отдавались приказы жечь книги? Потому что у кого-то, обремененного властью, возникал этот же самый вопрос: "Зачем столько книг, если я не могу их прочесть?" А подразумевалось: "Если я не могу, то как смеют другие!.."

– Что ты хочешь этим сказать? – растерянно перебил его Соловьев, занятый своими мыслями и мало что понявший из рассуждений друга.

– …Нет, пусть будет больше книг, как можно больше! Информационный взрыв – это миф, признак паники властолюбивого индивидуума перед морем знаний. А ведь знаний и должно быть море. Только переплетаясь в новых и новых интерпретациях, они способны порождать открытия…