Текст книги "Елки-моталки"
Автор книги: Владимир Чивилихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
– Таскайте за полосу, только к взрывам не подходите – мы там сейчас начнем. От огня тоже подальше. И не вздумайте прилечь! Невзначай уснете и задохнетесь. Еще одно. Покажите, где у вас правое ухо. Верно! Дерните его посильней. Вот так. Теперь запомните – к полосе идти если, солнце в правое ухо, поняли? В правое! Ну, я побегу...
А Пина после завтрака все рвалась со стана, однако Бирюзов, который возился под елкой с капсюлями-детонаторами и шнурами, не пустил ее – со взрывчаткой он один управится, а на дальний конец полосы, к рабочим, уже далеко. Санька ушел, и одной как-то неуютно тут стало. И Родион повел куда-то этого подонка, не возвращается пока. Неужели он так и не заглянет? Хоть бы чаю попил...
Она заварила ему отдельно, покруче, присолила, опустила в кружку сливочного масла. Чтобы чай не остыл, Пина завернула кружку в телогрейку. Как придет Родион, она молча поставит перед ним чай и уйдет к бочаге за водой. Пусть пьет.
А Родион и не собирался заглядывать. Он завернул к Бирюзову, подождал взрывов первой закладки. Все получилось славно – аммонит рвало крепко, гулко, и землю раскидывало как надо.
Зарядили еще десяток ям, подожгли одновременно шнуры, и опять все банки рванули нормально. Родион прислушался к далеким отзвукам взрывов и понял, что дождя ждать нечего – эхо не глохло.
– Ладом раскупоривает! – сказал он. – Ну, шуруй, Саня! Я пойду полосу добивать...
Пина так и не дождалась его. Достала из телогрейки и попробовала чай. Сплюнула – напиток был отвратительный. Хотела вылить, но потом передумала и мужественно допила до дна.
В задумчивости она сходила за водой. Дым в бочаге все густел. Вернулась, взялась за обед. К гулким взрывам Пина уже привыкла. Они следовали через равные промежутки и постепенно удалялись. Полоса уходила глубже в лес, однако рычащее по-медвежьи эхо стало почему-то слышней.
– Водица есть, Агриппина? – послышался голос, и она вздрогнула. Это был Бирюзов. Он запыхался, выпил много воды, прикурил от костра, спросил: Шуруем?
– Шуруем. – Она громыхнула ведром.
– Тоже надо, и еще как!
– А Родион где?
– На полосе.
– Ты не знаешь, что с ним происходит?
– А что? – спросил Бирюзов.
– Вроде переменился, – помолчав, сказала Пина. – Не глядит даже... Я на него смотрю, а он нет.
– Вон что! – внимательно глянул на нее Бирюзов, и Пина покраснела. Это ты, по-моему, напрасно. Знаешь, как он трясся над твоими письмами? В деревню и в Красноярск на экзамены с собой возил. А на это не обращай внимания – он за пожар переживает.
– Почему?
– Кабы ветер не переменился. Фронт развернет в другую сторону, и, значит, мы эту полосу зря бьем. Да и народ нужен срочно – фланги держать. Боюсь все же, что просеку уже сейчас придется тянуть сюда. – Он рубанул рукой куда-то мимо стана. – И вообще без команды мы не удержим его. Что-то Гуцких не летит. Вообще много всякого. Об этих еще беспокоится. Им-то _трын-трава не расти_, а Родион отвечай за каждого.
– А рвать опасно?
– Да нет! У нас давно никто не пропадал по второму разряду.
– А у Родиона с рукой... не от взрывчатки?
– Нет. Это совсем интересное дело было.
– Какое дело?
– Третий разряд. Без примеси.
– Расскажи, Александр.
– Ну, слушай. Затушили мы тогда пожар в верховьях Лены. Дождик еще помог. Стали выходить. А как? Вертолеты тогда только-только начинались, и нам их еще не давали. Долго пропадали, потому что там такое отбойное место: ни дорог, ни деревень. Горы! И жевать уже нечего. Один способ плотами. А река бешеная: заломы, шиверы да прижимы. И вот к вечеру, помню, по берегам каменные стены пошли, а нас несет. Пристать некуда совсем. Прет! Лаптем не затормозишь. Темнеть начало, а нас пуще разгоняет. Что делать? На смерть не поплывешь. Родион-то рисковей других. Когда надо, это не человек, а кусок черта! Взял он стропы связанные да в излучину одну сиганул. Слышим крик сильный, _раздирающий_. Мы туда-сюда на плоту, а Родьку сковырнуло, потащило по воде, по камням. Он уж и так и этак, да где там! Мочалит парня. А бросить трос он не может – крышка всем! И ему тоже, одному-то, оставаться там невозможно. Не знаю, как он уж зачалился, намотал стропы на встречный куст. Остановил нас, да только руку себе попортил. Два пальца вывихнуло, а один совсем переломило... Ты слушаешь, Агриппина?
– Да, да, – торопливо сказала она.
– Он, Родион-то, двухмакушечный, – пояснил Санька.
– Что?
– Волосы у него в два вихра собраны.
– Ну и что? – недоуменно спросила Пина.
– Невезучий, значит.
– Да? – Какое-то непонятное волнение охватило ее. – И что дальше?
– В тот раз-то? Выбираемся потихоньку, а палец у него, смотрим, пропадает, язви его совсем. Ну, Родион его и отрезал.
– Сам?!
– А то кто же? – засмеялся Санька, сморщив свой нос-коротышку. Доктор? Я знал, что Родион крови видеть не может, он не охотится никогда и не рыбачит. Мы-то в кусты попрятались, а он его по суставу финкой... Чего ты? А? Агриппина? Что ты?!
Пина прижала к глазам ладони и рыдала взахлеб.
8
Следователь. Товарищ Неелов, а кто первый из вас увидел?
– Колотилин. Запивошка-то. Да и другие туда бегали. Только я приказал, чтоб никто ничего не трогал до следствия. Он лежал под обрывом, так мы его там и оставили, а сами поплыли, чтоб у первой же избы сообщить, как положено... Кроме девчонки, считай, все видали, даже богомольный этот ходил...
Следователь. Кстати, а почему он дал такие показания?
– Показания? Баптист? Он же по своей вере ничего подписывать не может.
Следователь. Подписал.
– Ага! Значит, не весь он от бога, кой-чего от человека есть... Это когда мы выбирались из тайги, у мужиков разговор с ним интересный был, на плоту-то.
Следователь. Что за разговор?
– Слов-то я уж не помню...
Следователь. А суть в чем?
– Да, можно сказать, что и разговора-то особого не было. Баптист сказал, что можно людям врать, если богу правду говоришь. Но я этого ничего не слыхал. Может, и не было такого разговора.
Следователь. Минуточку! Был или не был этот разговор?
– А кто его знает?
Следователь. Слушайте, зачем вы крутите?
– Потому что Гуляев такой человек, что может сам на себя лишку наговорить.
Пожарники били полосу, и Пина, прислушиваясь к взрывам, загадывала, когда же наконец они ее добьют. Просекой и копанками, наверно, уже давно прошли, потому что стали слышны перекатные, хорошего наполнения взрывы издалека. Это Родион, видно, взялся с того конца. Сейчас дело пойдет. Рррр! Рррр! Три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Отказ? Пина подняла голову, даже рот раскрыла, и сердце забилось редко. Ррр-ааа! Десятый. Конечно, с Родионом ничего такого не может произойти, но лучше же, когда все в порядке. Один шнур, должно быть, длинней был, или Родион с запозданием запалил его.
В прошлом году на том самом пожаре, у отцовского кордона, Пина вволю насмотрелась из-за кустов, как Родион размеренно, в точности повторяя все движения, работал со взрывчаткой. Укладывал патроны в ямки, осторожно пристраивал детонаторы и шнуры, разлохмаченные с запального конца, быстро засыпал землей и притаптывал. Прямо на гремучей ртути топтался, на аммоните, и сердце у Пины останавливалось: она не знала, что так можно.
Там был, конечно, один момент – надежно поджечь все шнуры и убраться вовремя. Нехитрое устройство срабатывало само. За кустами, совсем недалеко от нее, Родион, не торопясь, отрезал шнур, насекал его финкой. На полосе он метался средь "банок" с горящей затравкой в руке, и, когда пороховая мякоть вспыхивала в насечке, в эту секунду Родион поджигал очередной огнепроводный шнур. А в кустах-то он был спокоен, даже не вздрагивал от взрывов. Голову подымал как раз перед тем, когда земля над последней закладкой будто бы чуток приподымалась, а звука еще не было. И в ту же секунду – рррр-ааа! Родион удовлетворенно следил, как черный конус потревоженной земли вздымается над полосой и медленно опадает. Тут Родион скорым шагом шел к полосе, и все повторялось.
Вот и сейчас он, должно быть, рвет землю так же основательно и деловито, как тогда, у кордона. А дым-то костерный так не пахнет, только большой пожар такой запах наносит. Дышалось еще свободно, дым сюда не дополз, едва угадывался глазом, но везде – у земли, в кустах, над лесным подростом и недвижными вершинами сосен – воздух густел будто, давил. А солнце, что перекатилось уже за полдень, тускнело неприметно и словно придерживать стало лес – ветки медленно стыли и мерли в мутнеющем воздухе.
Обед был готов. Пина сварила кулеш и пшенной каши полведра. Оставалось только открыть и подогреть мясо: это было минутным делом. Она не знала, когда придут пожарники, решила пойти с лопатой на полосу, где взрывами уже проработало землю. Пине все казалось, что она тут бездельничает. Да так оно и было, если сравнить ее кашеварные дела с нагрузкой, что падала на остальных. Только этот, московский чужеспинник, побил ее рекорд. Куда, интересно, Родион его поставил? Неужели действительно собирать мурашей?
А Евксентьевский тем временем бродил по лесу с мешком и лопатой. Он таскал муравьев через взрытую полосу, высыпал их там под елками, и, на удивленье, ему даже понравилось это пустяковое занятие.
Муравейники попадались все реже. Разыскивая их, Евксентьевский забрел незаметно в густой дым, испуганно повернул назад и вдруг понял, что заблудился, – взрывы доносились совсем с другой стороны, чем раньше, а откуда идет огонь, он бы сейчас ни за что не определил. Посовался в разные стороны, и ему уже слышался в дыму треск пожара, совсем будто бы рядом, представилось, как он сейчас запнется, рухнет в огонь и его, словно муравьишку, накроет какой-нибудь пылающей колодой. И даже не найдут ничего потом. Бросил мешок и лопату, побежал на рык взрыва, что раскатился по лесу, но громыхнуло будто бы в самом дымище, за пожаром. Но там-то, где прогорело, не могут рвать? Остановился, затрясся весь, озираясь. Открыл рот, приготовился уже истошно кричать, но вдруг увидел перед глазами красное солнце. Непроизвольно дернул правое ухо, повернулся и пошел смело, гордясь своим самообладанием. Потом вспомнил про лопату и мешок, оглянулся, но вернуться не посмел. Дым начал светлеть, и дышать стало легче, вот совсем развиднелось. Евксентьевский побежал, дрожа от радости. Полоса!
В самом начале ее Пина разбрасывала землю. Увидев Евксентьевского, она отпрянула: "туника" било, и неспокойные глаза его никак не могли ни на чем остановиться.
– Что случилось?
– Понимаете, там огонь, и дым, и некуда, – путано заговорил он. – Я раз в сторону! Дышать нечем. А тут огонь на меня, понимаете?..
– Понимаю, – улыбнулась Пина своей потаенной улыбкой и взялась перекапывать перемычку. Он понаблюдал, как она швыряет взрытую землю на мертвую хвою, на кусты, сушняк, потоптался рядом, ушел к стану и скоро вернулся с лопатой. Копнул пару раз.
– Не туда, – обернулась она. – Надо на живую сторону...
Евксентьевский молча повернулся спиной к пожару. Полоса неприметно подавалась в лес – темно-рыжая, широкая, наверно, уже окончательного вида. Пине хорошо работалось и одной, а когда этот сейчас ее видел, то и вовсе хотелось подобрать побольше и подальше кинуть. А он совсем не кидал, зачем-то озираясь, подцеплял землю и носил ее к кустам на лопате. Ну и "туник"! Сказать? Но тут он бросил лопату, присел на землю, закурил.
– А есть люди, – заметила Пина, – которые всю жизнь землю копают.
– Ну и что?
– Ничего. Копают, и все.
– Может, они счастливее нас? – Он махнул рукой, как бы говоря, что Пина его все равно не поймет. – А я вообще-то даже не знал, что земля такая тяжелая...
– Конечно, барахло у иностранцев легче клянчить! – участливо проговорила она.
– К вашему сведению, я этим делом не занимался, – с достоинством сказал он. – Я презирал фарцовщиков. И не из-за гордости, как говорится, великоросса, а оттого, что примитивы они. Понимаете, в них нет никакой интеллигентности.
– А в вас есть? – Пина оперлась на черенок лопаты, наивно раскрыла глаза. – А? Скажите, вы интеллигент?
– Со стороны виднее, – опять явно рисуясь, сказал он.
– А я всегда думала, – серьезно произнесла Пина, – что интеллигент это человек, который все для народа.
– А разве я не народ? – усмехнулся он.
– Вы – народ? – удивилась она, не заметив, что он запутывает разговор.
– Все мы народ. Так интеллигент Чехов говорил.
Пина не нашлась, что ответить, хотя чувствовала за собой какую-то очень большую правду. Взялась копать. Он тоже поднялся и, проходя мимо, зачем-то тронул ее плечо чуть слышно, а она резко распрямилась.
– Эй, обожгешься!
Этот невыносимо длинный день тянулся медленно, минутами, и конца ему не было видно. Пина принялась считать далекие взрывы, ясно представляя себе, как Родион запаливает шнуры, отбегает в кусты, режет затравку, потом бережно, нежно, будто бабочек, вытаскивает из коробки капсюли-детонаторы, делает закладку на полосе... А как пышет-то из леса перегретого – и без пожара жарко. Что они, на самом-то деле, неужели обедать не придут?
Но вот из кустов вышли рабочие. Они несли пустую алюминиевую баклагу, лопаты и топоры – до конца, видать, полосу пробили. Евксентьевский с ними, и Баптист, и Колотилин, а Родиона с Санькой нет – вдали рвалось и рвалось, и эхо прогромыхивало по лесу.
– Обедать, хозяйка?
– У меня все готово.
За едой они повеселели. Сдержанно хвалили кулеш, негромко переговаривались.
– По стаканчику бы сейчас.
– Что ты! Развезет с устатку...
– А вот у меня, – на лету подхватил интересный разговор Гришка Колотилин, – хороший этот, как его? Ну, в голове! Который у космонавтов-то. Как его?
– Вестибулярный аппарат? – подсказал кто-то.
– Вот-вот! – обрадовался Гришка. – Он. Всегда, бывало, приду сам. Не помню как, в невесомости, а приду...
– Орел! – похвалил его дядя Федя, но тему не поддержал и обратился к своим: – А ветер-то загинает, ребята!
– Далеко еще, однако, загинает, верно.
– А ну как совсем его загнет?
– Испугал бабу шелками!
– Чего гадать-то? Заветрит если, там увидим...
Рабочие потянулись в палатку, довольные, словно бы гордые тем, что вот закончили вместе большую работу.
– Мы часок поспим, дочка. Гуляев приказал. А ты ему воды снеси запалился парень.
– Сейчас! – обрадовалась Пина.
– Говорит, Байкал бы выпил.
Пина торопливо собирала посуду, слушала невнятные голоса из палатки.
– Полоса, почитай, готова...
– Рвать ее надо еще долго.
– А с боков не обоймем мы его, однако.
– Да-а-а... Что-то команду Платоныч не везет.
– Платоныч дело знает.
– Знает-то знает, да делов теперь ему. Суша! Звон!
– Хлебов да лесу, мужики, погори-ит!
– И паук все кусты оплел – к жару.
– Будет вам, поспим...
– Нет, мужики, баба хорошо на пожаре, – никак не мог успокоиться кто-то. – Вспомните, мы ведь сроду укуской ели...
– А какая согласится-то?
– А эта-то хлопотли-и-ивая...
– Да будет вам! – перебил чей-то голос. – Поспим...
Пина покраснела от похвалы. Она собрала кое-чего поесть, побежала со жбаном к бочаге. Кусты там стояли в молочном дыму, будто кто срезал их вершины. И черный выворот с рваными краями торчал из белого, пугающе большой и неподвижный. А на воде по-прежнему лежал тонкий слой чистого воздуха – вода, значит, не только против огня, она и дым держит? Пина спешила. Жбан был полон, только ей показалось, что попал сор. Вылила, потом зачерпнула осторожно, не беспокоя воды.
Солнце клонилось к вершинам сосен, когда она вышла на полосу. Ему еще долго катиться по небу, но навстречу подымался из обреченного леса дым, солнце стало приныривать в плотные серые волны, они пригашали его и сами освечивались желтым. А зелень вокруг притушило. На полосе, если она спрямлялась, туманились в синей дали кусты и трава – пожар подходил.
Бирюзов обрадовался, завидев Пину, бросил все и побежал навстречу. Напился он быстро, начал есть хлеб, что принесла ему Пина, ломанул полкружка колбасы.
– Ну и уважила, Агриппина! – восхитился он. – Тащи скорей воду Родьке он свой чай сегодня не пил, сгорел, наверно, совсем.
Пина еще долго шла на взрывы Родиона, – должно быть, он взялся с другого конца полосы. Она почти бежала. Стало мокро под спецовкой, душно, и ноги в сапогах совсем сопрели. Вот бухнуло недалеко. Рррр! Из-за кустов она увидела, как взметнуло землю, потревожило ветки на деревьях, и они закачались. Рррр! Ррр-ааа! Эхо на добрых басовых нотах рыкнуло рядом, прокатилось мимо, ушло куда-то к стану, и там его еще долго гоняло по лесу.
Пина выскочила из кустов. Родион уже закладывал взрывчатку в новые ямки, Пина не знала, что скажет ему. Поставить воду и уйти? Вот он заметил ее. Смотрит, улыбаясь, как она идет, а шла-то она хорошо, высоко подняв голову, и независимо смотрела прямо перед собой.
Поставила жбан на землю и вправду повернулась, сделала шаг назад.
– Пина! – вскрикнул Родион, и она, помедлив, оглянулась.
Бидон был уже у него. Родион пил, не спуская с нее взгляда.
– Я тебе помогу? – спросила она, берясь за лопату.
Он отрицательно замотал головой, не отрываясь от жбана.
– "Сосиски" буду закапывать, – предложила она.
– Нет, – решительно сказал Родион. – Я этим баловством всегда один занимаюсь.
– Шнуры бы резала. – Голос у нее совсем сник.
– Нет. У меня тут секунды рассчитаны. Посидим. Как там?
– Спят, – сказала Пина.
– Хорошо. Ночь веселая будет. А этот, ботало-то?
– Работал.
– Муравьев таскал? – Родион засмеялся.
– Нет, землю раскидывал.
– Ну?
– Ага. Я ковыряюсь помаленьку недалеко от стана, а он выскочил на полосу, глаза – во! И руки трясутся. В огонь, говорит, залез. Как, говорит, опалило...
– Врет, – засмеялся Родион. – А в руках у него ничего не было?
– Ничего.
– Ясно.
– Что?
– Бросил лопату и мешок. Ну ладно. На стане дымно?
– Есть маленько.
– Больше, чем здесь?
– Да, побольше.
– Ладно, Пина, иди.
Время, что весь день тянулось так медленно, вдруг ускорилось. Пина поднялась, оглядела вечереющее небо, светло-восковые дымы против солнца. Родион тоже поднял голову к небу.
– Не летят что-то мои черти...
– Прилетят! – успокоила его Пина.
– Очнусь вдруг и будто вертолет заслышу, а это Санька там шурует и по лесу отдает.
– Прилетят еще.
– Да должны бы...
– Какой-то ты невеселый, Родион.
– А что тут веселого? Смотри, какая благодать горит. Это не лес, а золото! Гложет...
– А что поделаешь...
– Вот думаю – прошли эти десять лет. Люди хлеб убирали, сталь варили, в космос летали... Танцевали, песни пели, речи говорили. Я пожары тушил. А знаешь, сколько за эти десять лет сгорело лесов?
– Сколько?
– Сорок миллионов гектаров.
– Да неужто, Родион?
– Угу.
– Почему так, а?
– Сам думаю... Может, потому, что лесу нет оценки в рублях? Он числится вроде бы даровым. Сгорит – и мы будто ничего не потеряли. Гложет!.. Ну ты иди, иди, Пина...
– Посидим, может? – робко попросила она.
– Нет, надо нажимать.
– Вот тебе колбаса и хлеб.
– Давай! А Саньке?
– Тоже.
– У тебя, оказывается, голова работает!
– А ты думал? – засмеялась Пина.
– Ну ступай, ступай, а то глаза я тебе здесь засорю.
Она ушла. Обогнула лесом Бирюзова, чтобы не мешать ему, и, подходя к стану, услышала в небе далекий рокот. Эхо? Нет, вертолет. Должно быть, и Родион заприметил, ждет не дождется. И рабочие выползли из палатки. Неужели она час ходила? Да, не меньше, потому что солнце совсем опустилось в вершины, млело в желтом тумане. Иногда очищалось оно и обновленными своими лучами пробивалось меж крон, слоило и резало дымный воздух.
Вертолет неожиданно вынырнул из-за леса, оглушил треском. Низко пролетел над полосой, ушел за дымы. Вот он появился с другой стороны, завис над площадкой, сел. Гуцких вышел из вертолета, поздоровался с рабочими, за ним высыпала вся команда Родиона. Пина смутно помнила некоторых по прошлогоднему пожару. Веселые, в грязных и опаленных комбинезонах, парашютисты прошли сквозь толпу рабочих и к ней. Они разглядывали девушку во все глаза, обходили вокруг, перемигивались, цокали языками, пока Гуцких не прикрикнул на них. Тогда они подступили к Пине знакомиться. Руку жали крепко, не жалеючи.
– Сергей.
– Иван.
– Копытин.
– Иван.
У нее даже пальцы слиплись.
– Митька Зубат.
– Прутовых.
– Иван.
Пина запомнила только, что половина десантников Иваны, да на Копытина обратила внимание, потому что про него рассказывал Родион. Этот неулыбчивый, уже в годах парашютист один воспитывал сына, потому что жена у него оказалась плохой женщиной и Копытин дал зарок не связываться больше с бабами.
– Все благополучно? – спросил Гуцких у рабочих.
– Все.
– Начальник огня и дыма на полосе?
– Там. И Бирюзов тоже рвет. А мы, Платоныч, пообедали...
– И?
– Гуляев приказал.
– Молодец! – одобрил Руцких. – Поспали? Ночка предстоит, чуете?
– Да уж видно, что так.
– Заворачивает его сюда.
– Заметили... Платоныч, а что эти, прогнозеры-то, насчет дождичка?
– А их не поймешь! Я остаюсь на ночь, мужики. Давайте засветло полосу добьем.
Вертолет взревел, поднялся, и парашютисты двинулись в лес. Пина заметила, что шли они по-своему – след в след, и вышагивали широко, споро. Лопаты на плечах держали одинаково – так солдаты винтовки носят, а фляжки у них тоже были солдатские – плоские, белые.
Рабочие уже поразобрали топоры: Гуцких распорядился продлить полосу мимо стана метров на пятьсот. Решили не рвать тут, а перекопать землю, раскидать ее по просеке и стоять всем стеной, когда он подойдет.
Вдали, на главной заградительной полосе, началось. Должно быть, взялась вся команда. Вот это да! Прокатывалось мимо, и не успевал отзвук раствориться в лесных далях, чтоб возродиться там тихим рокотом, как опять рушилось на полосе, рождая новый отбой, что тут же гулко пророкатывал мимо. Однако скоро кончилось все, – наверно, перевели взрывчатку и теперь, орудуя лопатами, расширяли взрытую аммонитом просеку. А день этот, самый длинный день в жизни Пины, угасал совсем. Солнце кануло в густой дым и смешало, видно, свой свет с отблесками пожара – над гибнущим лесом тускло вспухали багровые, желтые и красные купола. Они подымались, размываясь, в вышине к ним с востока подливала темная краска – широко и властно надвигалась ночь.
Пина сготовила ужин. Котел им заняла и ведро. Сходила за водой к бочаге. Там было дымно, сумеречно, и холодом уже тянуло из живого леса. Пина обрадовалась – ночная влага, как говорил Родион, придавит огонь, и тушить будет не так жарко.
Стемнело, когда у костра появился Гуцких. Он обежал, видно, много, выглядел усталым. Собрал рабочих, поел с ними. Никто не шутил и не разговаривал за ужином. Когда закурили, Гуцких сказал:
– Гуляев с ребятами с тыла прошуровал. Сейчас он его с левой стороны осаживает. А мы правый фланг возьмем. Вода у нас есть?
– Целая баклага, – отозвалась Пина. – Еле дотащила.
– А кто ей разрешил такую тяжесть поднимать? – строго спросил Гуцких, обводя всех глазами.
– Нас не было, Платоныч...
– Глядеть надо!.. Воду берем с собой. А вы, Чередовая, не очень-то. Понятно?
– А я и так не очень. Может, парашютистам поесть отнести?
– Сейчас они сами придут. Останешься тут за костерного, ясно?
– Есть, – отозвалась она, сделав усилие, чтоб голос вышел покрепче.
– Платоныч, у нас тут один руки попортил, – сказал пожилой рабочий.
– Кто?
– Я. – Евксентьевский приподнялся.
– А, это вы... Покажите. Только-то? Я думал, что сжег или порубал. Ложку держать можете?
– Слушайте! – взвизгнул Евксентьевский. – Я не прошусь остаться! Я, может, еще... Какое вы имеете право так? Я...
– Ну вот и ладно, – обрубил разговор дядя Федя. – А то "я" да "я"! А что ты? Что?
Все ушли. Пина осталась одна у костра. Хотела еще затеять кулеша, но его старой варки еще было порядочно, хватит всем. Она забралась в шалаш, прилегла на спальный мешок, и тут же ее мягко, как вертолетом, подняло и понесло. Пина открыла глаза. Черная тихая ночь. Она была еще черней оттого, что в этом глубоком лесу стояло раскаленное озеро. Из-под земли там выливалась пылающая лава. Она кипела, пузырилась и дымила, выбрасывала пламя и озаряла небо розовым и красным. А на дальнем берегу этого озера Родион со своими. Парашютисты топчут огонь сапогами, не дают ему растекаться по тайге, и это сияющее бесшумное озеро освещает их. Вот Родион захотел пить, а воды уже нет ни у кого. Он шагнул широко и вдруг оказался на стане, рядом. Воды и тут не было ни в одной посудине, и Родион уже собрался уходить, но увидел Пину в глубине шалаша, меж корней, а она поманила его рукой, будто бы у нее тут вода стоит. Родион наклонился над ее лицом. От него пахнуло дымом, и красные отсветы на его комбинезоне еще горели, и весь он был горячий, большой и тяжелый. Она испугалась, охватила его шею руками, закричала смятенно, невпопад:
– Подожди, подожди!..
Что это такое? Голова раскалывается и гудит. Горит костер, вокруг сидят черные пожарники, и сквозь звон в ушах слышатся их негромкие голоса:
– Уходилась девчонка...
– Мужики и те балдеют от этого дыма.
– Тише. Пускай спит.
– Ванюшка, может, и мы покемарим?
– А то что же – песни играть?
Где же Родион? Да вот он! Лежит на пихтовых ветках и руки раскинул, как младенец. И вправду красные отсветы на черном лице. А Бирюзов уткнулся ему головой в живот и тоже, видать, спит. Ну, значит, все в порядке. Пина снова забылась и очнулась от громкого говора. Пришел с рабочими Гуцких.
– Тихо вы! Девчонка спит.
– Дежурных вы там оставили? – шепотом спросил Гуцких.
– Копытина с Ванькой.
– Управятся?
– Да теперь уж некуда ему деться – придавили с той стороны. Брусничник еще помог – держит.
Очнулся Бирюзов. Не открывая глаз, попросил закурить, и Евксентьевский сунул ему в губы папироску. Пина видела из темноты, как Санька долго и слепо, будто пьяный, охлопывал всего себя, ища спички, не нашел и снова повалился головой на Родиона, а Евксентьевский совал ему коробок, гремел над ухом Бирюзова и возбужденно, торопливо говорил:
– Я думал, товарищ Бирюзов, просто бить по огню, а на самом деле надо ветки потягивать, будто мести, тогда только и получается. Вот спички! Мне казалось, товарищ Бирюзов, что огонь идет не...
– Ну что ты как вошь на гребешке?! – тоскливо взвыл Санька и даже лягнулся ногой. – Иди ты...
Пина вскочила вдруг – горело совсем близко. Из шалаша-то были видны лишь тихий костерок да беспокойные красные блики на лице Родиона. А пожар, оказывается, уже подошел широко, в обхват. Деревья подсвечивались с той стороны, и будто вырезывало их контуры. За ними то ярче, то слабей вспыхивало, а то горело долго и трепетно, словно раздувало на ветру большие факелы.
Дымовые шары над гибнущим лесом наполнялись красным газом, пухли на глазах, легчали словно, и быстро подымались в вышину. Там жил неверный, мятущийся свет – растекался, вскидывался выше и сюда, к черному живому лесу, однако не освещал его, а больше чернил. Слышался ровный отдаленный гуд, негромкий, но мощный, глубинный, будто шел сюда землей.
– Отжигать не начнем потихоньку? – узнала Пина голос Гуцких.
– Отдохнули малость, можно. Будить Родиона?
– Давно спит?
– С часик есть.
– Буди.
Пина сказала из шалаша:
– И я пойду, Алексей Платонович!
– Не советую вам, Чередовая.
– Пойду.
– Зря ты, Пина, – поднял голову Родион.
– Пойду, – упрямо повторила она. – Вязать же вы меня не станете?
Пошли. Родион шагал впереди уверенно, как днем, и топорище у него на бедре лоснилось тускло. Пина торопилась следом, оступалась в воронки, взмахивала руками, чтобы не упасть, запиналась. Ее еще морил сон, и голова болела.
С полосы было видно, как длинные красные искры выстреливались снизу, быстро прочерчивали дымы и гасли над вершинами. А по земле полз огонь, змеился, а то вдруг срывался, вспрыгивал повыше и шарахался там, перелетал, сливая с себя огненные струи.
Пина упала, и Родион поднял ее.
– Не гляди на него, – сказал он.
А почему не глядеть-то? Пина опустила глаза и скоро увидела дорогу. Полоса, оказывается, освещалась сбоку и сверху, и каждый комочек земли был хорошо виден. А как все-таки уже близко горит!
– Не бойся, – обернулся Родион, голос его звучал неясно и глухо, будто это все было в том сне. – Ему еще час до полосы...
Пожарники отставали, растягиваясь цепочкой, и сзади уже стало вспыхивать на просеке. Навстречу такому огню надо бы добрый отжиг, чтоб расширить мертвую зону, но это дело хлопотное, тяжелое, а тут все были уже на пределе. Да хоть бы кое-как отжечь, чтоб главный вал не стеной подошел, не перекинулся на живой лес.
– Рукавицы взяла? – вдруг спросил Родион.
– Какие рукавицы? Нет.
– Голова! – сказал Санька. – На-ка мои.
– Да нет, зачем же твои? – проговорила Пина.
– Бери. Живо! – Санька сунул ей рукавицы, пошел назад, торжественно вскричал: – Я приступаю, _леди и гамильтоны_!
– Запаливай, Саня, – отозвался Родион.
Вот и конец полосы. Фронт пожара перекосило немного ветром, и тут огонь уже трепало совсем рядом. Даже земля горела, будто поддувало снизу сквозь мох и лесной хлам. Легкие желто-красные огоньки сновали из одного пылающего ручейка в другой, разбегались по сторонам. Трещало сильно, было светло, однако, на удивленье, не слишком чадно – воздух быстро грело, уносило вверх, а огонь подтягивал себе из живого леса свежий.
Родион рубил длинные ветки с молодым листом, а Пина раскладывала их по полосе. Она совсем не волновалась, потому что работа началась, и Родион спокойно так, сноровисто и красиво снимал кору с гладких крепких березок. Он просекал бересту топором, и она будто сама сходила широким белым листом.
Тушить пока было нечего. Наоборот, начали запаливать. Береста хорошо пошла в дело. Родион сгребал ногами лесной хлам под елочки, поджигал его, и скоро совсем стало светло. Пина помогала, как могла, растаскивая огонь вдоль полосы на берестяных факелах. Загоралось плохо. Все же дымно было, и пламя задыхалось. У Родиона как-то лучше выходило, его костры быстро пронзали дым искрой и огнем, сами начинали подсасывать воздух и шуметь, трещать, как там, за подлеском, на главном огневом рубеже.
Пина все еще не могла освободиться от сна, войти в эту дымную, душную явь. Родион то и дело исчезал в горящем лесу, метался в зыбком, неспокойном дыму, и там тоже загоралось. Он выпрыгивал оттуда, прикладывался к земле, чтоб глотнуть воздуха посвежей, и тут же вскакивал, бежал по полосе, озаряемый красным огнем, а большая тень его на стене живого леса множилась, образуя целую толпу.
Вал подошел буднично и страшно. Горели земля и лес, и в самом воздухе метался огонь. А когда хватало снизу кроны елей и несчетные хвоинки обращались вдруг в гудящее пламя, Пина невольно подавалась назад, в живые кусты. Счастье, что не было стороннего ветра, но пожар жил своим – дым взмешивало и крутило на полосе, а пламя рвалось вверх. Подсушенный со всех сторон остаток леса погибал под свирепеющим огнем трагично и просто.
