Текст книги "Сполохи (Часть 3)"

Автор книги: Владимир Толмасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Было отчего прятать взор свой отцу Никанору. Не расскажешь, не объяснишь старцу Епифанию, что мнимо покаялся на соборе. Ради Соловков на все пошел – на клятвопреступление, на обман. Но какие могут быть теперь надежды на то, что поставят его на монастырь... Надо быть дураком, чтоб верить князьям церкви. Рухнули планы, исчезли мечты. А планы были широкие, дальние!.. Поставь его государь сейчас в соловецкие архимандриты, и года через два монастыря было бы не узнать. Первой опорой стала бы соловецкая обитель государю, сам Никанор – первым помощником в церковных делах новому патриарху Иоасафу, а вотчина – крепким хозяйством для пользы государства. Но бранили и лаяли его заносчивые архиереи, государь не пожелал даже выслушать. Одна царица по старой памяти в день своего ангела не забыла пригласила старого во дворец. А государь разговаривал сквозь зубы, все больше молчал да глядел, как сыч. Вовсе опух Алексей Михайлович. Мало двигается, много жрет. Крови избыток. Так-то недолго протянет Тишайший. "Эх, государь, государь, напрасно полагаешь, что смирился Никанор, что не примут его на Соловках. Примут!.. И будет тебе от меня тошно..."

Никанор очнулся от дум, огляделся. Рядом был только верный слуга его Фатейка, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу. Толпа с телегой переместилась на Болото и теперь приближалась к помосту, где расхаживал молодой подьячий в меховой шапке и палач, длинный сутулый мужик, у которого под рубахой выпирали широченные лопатки.

– Идем ближе, владыка, – тормошил Никанора Фатейка, – это нам видеть надо.

– Да, Фатейка, то верно. Поглядим, как государь российский жалует своих подданных.

Они взошли на бугорок, откуда было видно и узников, и вершителей казни.

Телега остановилась возле самого помоста. Палач, согнувшись, перекладывал свой инструмент. Подьячий достал из висящей на боку сумки длинный бумажный столбец – приговор и, пряча от дождя, начал читать. Поднявшийся ветер относил слова.

– Эва! А ведь я его знаю, – сказал Фатейка. – Помнишь, владыка, помора Бориску? Так этот подьячий хотел парня в Земский приказ прибрать. Ишь ты, каким стал. Важная птица – государевы приговоры читает.

Никанор помнил Бориску. Вспомнил он и брата его, Корнея. Верный человек – Корней, хотя и непонятный. Никак его не раскусить. Однако решительный. Надо бы приручить монаха...

Подьячий кончил, скатал приговор в трубочку, сунул в сумку и отступил на край помоста.

Двое стрельцов вскочили в телегу и подхватили Епифания. Он что-то закричал, вырвался из стрелецких рук и сам шагнул из телеги на помост. Старец стоял прямо, ветер развевал черные лохмотья монашеского подрясника.

На плечо ему легла рука палача, но Епифаний рывком сбросил ее. Стрельцы, от которых он вырвался, взбежали на помост, заломили ему руки, схватив за волосы, задрали голову, перегнули через козлы. Потом Епифания заслонила фигура палача, на сутулой спине которого шевелились лопатки. И вдруг толпа охнула.

Палач выпрямился, высоко поднял в окровавленной руке что-то маленькое и красное, показал людям и небрежно бросил на помост. Из раскрытого черного рта Епифания хлестала кровь.

Никанор в ужасе повернулся и, спотыкаясь, путаясь в рясе, побежал прочь от страшного места.

– За что? За что? – шептал он, а в невидящих глазах его мельтешил трепещущий окровавленный язык соловецкого старца...

5

Фатеика Петров мчался в Соловки. Где-то впереди ехала туда же шумная орава во главе с двумя архимандритами, бывшим – Варфоломеем и новым Иосифом. Фатейке было наказано не только догнать их, но и прибыть в монастырь первым и вручить келарю Азарию письмо, в котором Никанор упреждал братию о скором появлении архимандритов никониан, едущих якобы без царского указа, и говорил о своей верности старому обряду и всей соловецкой братии.

Дорогой архимандриты не скучали: везли они с собой сорок бочек вина, да пива, да еще меду пятнадцать бочек и, конечно, прикладывались на радостях. Варфоломей был рад, что избавился наконец от мятежной обители. Разумеется, велика честь пребывать в архимандритах Соловецкого монастыря, да уж больно беспокойно там стало. А Свияжский монастырь, куда надлежало ему ехать игуменствовать, место тихое, благопристойное.

Новый архимандрит Иосиф все еще не мог прийти в себя от столь удивительного превращения – угодил из грязи да в князи, с подворья на Москве прямехонько в настоятели – и на советы Варфоломея мало обращал внимания.

Ехали долго. Чтобы пить да отлеживаться, время нужно. И когда, наконец, блеснули на солнышке купола соловецкой обители, возблагодарили рабы божии своего господа за счастливое прибытие.

Однако в тот день в крепость их не пустили...

Только через два дня обоих потерявших терпение архимандритов под караулом доставили в храм Спасо-Преображенья.

В соборе, несмотря на большое стечение народа, было тихо. Слышалось только тяжелое дыхание сотен людей, редкий простудный кашель да шуршание дождя по окнам.

Архимандритов провели на амвон, велели оборотиться лицом к народу. Иосиф приосанился, важно выпятил животик, половчее перехватил шкатулочку с государевыми указом и грамотами. Варфоломей же сразу почуял беду, затравленно озирался. Жутко было видеть ему хмурые, недобрые взгляды людей, которыми недавно повелевал он и с которых взыскивал, не страшась ответа...

Келарь Азарий, небольшого роста старец с круглым лицом, испещренным мелкими морщинками, откашлялся.

– С чем вы, архимандриты, приехали? Привезли али нет указ? И как в Соловецком монастыре службу наладить хотите, по старому али новому обряду? – он оглянулся, словно хотел справиться, ладные ли вопросы задал настоятелям. – Дак вот, ежели по-старому служить будете, милости просим, примем с честью, а уж коли по-новому, то вы нам тут не надобны, сидите себе тихо в келье, какую дадим, и в церкви ничем не ведайте до указу великого государя.

– Какой вам еще указ нужен? – удивился Иосиф и вынул из шкатулки свиток. – Вот он, указ-то. А прибыли мы по благословению святейших патриархов восточных и всего священного собора. Что касаемо службы, так на то есть указ, повелевающий служить по-новому. И крещусь я, как ведено на соборе, и служу, как апостольская московская служба требует.

– Ну так и крестись кукишем, коли есть охота, да других не прельщай, и не в нашей обители! – вскричал Геронтий.

– Прокляты расколоучители ныне и присно и во веки веков! – сказал Иосиф. – Живете тут, как во сне, ничего не ведаете.

– Ты, Иосиф, дай-ка грамотки-то, – попросил Азарий, – мы их изочтем да подумаем, что с вами делать.

Иосиф с готовностью вытащил из шкатулки ворох бумаг и передал их Азарию. Тот повертел их в руках и передал Терентию, потому что был вовсе неграмотен.

Долго длилось чтение грамот, и все это время народ молча слушал витиеватые указы и повеления. Наконец была прочитана последняя грамота. Зловещая тишина наступила в храме, даже не кашлял никто. Иосиф воспринял это по-своему.

– Ну что, – торжествующе заявил он, – ясны вам теперь указы?

Азарий скомкал бумаги и сунул их в руки оторопевшего Иосифа.

– Ты, архимандрит Иосиф, с такою службою нам не надобен. Вот... Грамоты писаны и указ есть, только нам на них плюнуть да растереть... Идите-ка вы оба в свои кельи да ждите приговора. Вот...

И тут раздался в храме такой хохот, что дрогнули и заплясали огоньки свечей в паникадилах.

Этого Иосиф вынести не мог и, как ни удерживал его Варфоломей, разъярился:

– Да почему вы великого государя указа и святейших патриархов не слушаете? Что вам еще надо?

– А надо вам еще морду набить! – из толпы вырвался Гришка Черный и под хохот, свист и улюлюканье собравшихся ударил отца Иосифа по зубам. Иосиф тоже мужик не промах – влепил кулаком Гришке под глаз. И пошло... Надежа государева, "новая метла", отбивался шкатулкой от наседавших противников, пока не раскололась она. Тогда Иосиф обнаружил еще одно достоинство длинные ноги и сиганул прямо через алтарь...

Когда Иосифу расквасили нос, Варфоломей понял, что ему грозит что-то и похуже. Не успели оглянуться, как Варфоломея в храме уже не было. Бочком, ползком, на четвереньках бывший архимандрит, перед которым в страхе тряслась вся обитель и который, бывало, мнил себя и царем и богом для своих подданных, выбрался из собора и присел у надгробия Авраама Палицына18, соображая, куда бежать дальше.

– А-а, вот ты где, старая каналья! Ужо припомню, как ты меня батожьем потчевал! – закричал над его головой Игнашка-пономарь.

Варфоломей нырнул под надгробие, Игнашка – за ним. Бегали вокруг каменного на круглых ножках гроба, лаяли друг друга. Игнашка вдруг подпрыгнул и, очутившись рядом с Варфоломеем, вцепился ему в бороду, повалил на землю. Барахтались в луже, отчаянно ругаясь и осыпая друг дружку ударами. Варфоломею удалось вырваться. Краем глаза он заметил, что к ним спешат из храма люди. Он пнул поднимающегося Игнашку в живот и, подхватив полы рясы, со всех ног кинулся за угол под арки.

Сапоги скользили по мокрой желтой траве, сердце бешено колотилось вот ведь как приходится под старость лет! Увидев перед собой какую-то узкую открытую дверь, он влетел в нее, заложил засов и, хватаясь рукой за сердце, ощупью побрел по переходам...

6

Отец Никанор тоже торопился в Соловки и по дороге ломал голову над тем, какая встреча уготовлена ему в монастыре. Никаких известий из обители не было, и это настораживало. А вдруг архимандритам удалось настоять на своем, или братия по каким-то другим причинам подчинилась решению государя и церковного собора? Ведь прокляты расколоучители, и запрещен старый обряд. Хватило ли сил и упорства у братии выстоять и не поддаться на прелести антихристовы? Все надежды возлагал Никанор на черный собор монастырский, но опять же состав собора незаконный – государь не стал его утверждать... Пойдет ли за собором братия?

На ум шло только плохое, и, прибыв в гавань Благополучия, Никанор велел кормщику не подходить к причалу, а встать на якорь. К тому же наступала темнота, а на ночь глядя идти в монастырь Никанор побаивался.

Проснулся от легкого толчка в борт. Вскочив с койки (дремал всю ночь одетым), замер, как собака на охоте, прислушиваясь к каждому шороху. Вот кто-то вспрыгнул на кровлю.

– Здоров ли, архимандрит Никанор? – спросил знакомый голос, и старец узнал Корнея. Но слышалось в голосе чернеца нечто такое, что заставило Никанора внутренне подобраться, невыносимой тоской защемило сердце.

Корней, увидев старца, поклонился. Не здороваясь, сказал:

– Черный собор ожидает тебя, отец Никанор.

Архимандрита от такого обращения покоробило, однако он – тертый калач – не подал виду и, стараясь уловить во взгляде Корнея что-либо, подтверждающее его сомнения, спросил:

– Как тут, в монастыре-то, брат Корней?

– Слава богу.

Ох, не так мнилась отцу Никанору встреча с единомышленниками! Бывало, Корней в рот ему глядел, а ныне слова сквозь зубы цедит без всякого уважения. Черт их знает, – господи прости! – какому богу они ныне молятся! А уж самому-то помалкивать надо про свои грехи, помалкивать...

Всю дорогу до соборных сеней – особой кельи, где собирался для всяких обсуждений и принятия приговоров черный собор монастыря, – Корней молчал, изредка коротко, односложно и непонятно отвечая на бесконечные вопросы Никанора.

Черный собор был в полном составе, но тут же в соборных сенях находилось несколько мирян – незнакомые лица, все как один при оружии. Никанор в недоумении озирался. Оружные миряне на черном соборе! Зачем? Неужто готовится над ним расправа? А Корней-то хорош! Не с соборными старцами рядышком сидит – посреди мирян пристроился.

Старцы соборные о чем-то перешептывались, бросая на Никанора косые взгляды, и от этих взглядов Никанор стал чувствовать себя все хуже и хуже. Но вот поднялся келарь Азарий и сказал:

– Ты не серчай, отец Никанор, мы люди безнавычные, порядков не ведаем, которые, значит, при царском дворе бывают. Вот.

"И этот владыкой не называет", – с досадой заметил Никанор.

– Что скажешь собору, отец Никанор? – продолжал Азарий. – Али указ какой привез, так покажи.

Никанор помедлил, соображая, о каком указе хотят услышать старцы, и проговорил:

– Нет у меня никаких таких указов, по которым велено бы вам служить по-новому. Есть токмо грамотка, коя велит мне быть в своей келье, а вам давать мне покой по-прежнему.

– Вручали ли тебе указ о новом богослужении? – спросил Терентий.

– Давали, да я не взял, – не моргнув глазом, соврал Никанор.

Старцы опять пошептались, и Геронтий, прищурившись, сказал:

– А почто ты, Никанор, клобук переменил?

Никанор спохватился: "Тьфу, дурень старый! Как же это я обмишурился, не ту шапку напялил? Однако же, в каком клобуке я ныне быть должен?.."

– Мы знаем, что ты покаялся на церковном соборе и от старой веры отступил, – молвил Феоктист и, как бы приходя на помощь старцу, добавил: Это нам ни к чему.

"Фу ты, пронесло! – обрадовался Никанор. – Держатся Соловки старого обряда!" Он встал, стащил с головы московский клобук и кинул его на пол.

– Возложили сей убор на меня силой, и я ему не рад! – воскликнул он, широко двуперстно перекрестился к огорченно подумал: "Израсходовался я на него, зря деньги бросил..."

Геронтий потрогал носком сапога клобук, хмуро заявил:

– Надеялись мы на тебя, Никанор, что станешь заступой нашей перед государем, как сам сулил, а на деле привез нам неведомо что.

"Все вынюхали, обо всем наслышаны", – сокрушенно подумал Никанор и произнес:

– А поезжай-ка ты, Геронтий, к Москве и отведай с мое. Я погляжу, как-то тебя употчуют никониане.

– Однако Епифаний стоял крепко, – возразил Азарий.

– А где ныне Епифаний-то? Язык отхватили да в Пустозерск сволокли старца. А мы здесь объединимся и государю с никоновской церковью откажем. Никанор вытянул из-за пазухи кису, развязал, высыпал на стол деньги. – Брал я у вас на поездку двести рублев, возвращаю сто двадцать восемь копейка в копейку.

Старцам это понравилось: не транжирил Никанор всуе казенные деньги, не беспутствовал вроде Варфоломея, остатние сдал, как положено.

Еще опосля отчет принесу, – посулил Никанор.

– Дай-ка сюда грамоту о том, как тебе жить велено, – попросил Азарий.

Никанор торопливо достал бумагу и передал келарю. Он был противен самому себе. Чего ради он суетится, спешит с оправданиями? Неужто вид оружия навел на него безотчетный животный страх?

Келарь Азарий принял грамоту и оглянулся на Корнея. Никанор в недоумении смотрел на обоих. Корней медленно качнул головой, и келарь, высоко подняв бумагу, разорвал ее на узкие полоски.

– Жить тебе, владыка, в архимандричьей келье, печься тебе о соловецкой братии. Мы государю непослушны учинились, а потому государев указ для нас не указ. – Азарий кашлянул, опять оглянулся на Корнея. – Вот... Да.. А ты ведай нами, как поставлено черным собором, а мы тебя ни в чем не подадим.

У Никанора выступили на глазах слезы. Он низко поклонился, сказал растроганно:

– Буду стоять с вами до конца и, коли надо, смерть приму за истинную веру.

Старцы одобрительно кивали головами, миряне же с Корнеем хранили гробовое молчание, и старцы быстро притихли.

"Господи! – сообразил тут Никанор, – да ведь черный-то собор ни дать ни взять – Петрушка на руке скомороха! Не черный собор дела вершит, а эти вот смерды с саблями. И Корней. Так кого же я выпестовал?! Доигрался сборищами на дворе монастырском, черных мужиков к кормилу поставил своими руками..."

Заговорил Геронтий:

– Люди зело озлоблены на отступников – архимандритов Иосифа и Варфоломея. Намедни Иосифа чуть не убили до смерти. Мы написали государю новую челобитную, что в старой вере будем стоять крепко и пастыри, присланные им, нам не надобны.

– Пора Иосифа и Варфоломея убрать из монастыря вкупе со свитой, чтоб не смущали народ, – согласился Никанор. – А мыслю я, дети мои, что ныне у нас с государем нелюбовь пойдет, да бог не выдаст. Не отступайте вы от старого благочестия и велики будете у Христа человеки. За то ныне мы страждем и обращаемся ко всем, чтоб от прелести отступления оберегались, и врагов креста Христова не устрашались, и мужски за благочестие предавались на разные муки и терзания или как кому бог благословит. Так учит нас великий мученик отец Аввакум. Аминь!

– Аминь! – хором отозвался черный собор.

Звякнуло оружие. Миряне поднялись с мест, словно нехотя подходили под благословение архимандрита и один за другим оставляли келью. Только один Корней стоял у дверей и, приподняв бровь, испытующе глядел на Никанора.

– "На муки и терзания за благочестие..." – медленно повторил он слова архимандрита и вдруг резко спросил: – А благословит ли архимандрит на оружный мятеж?

Снова в смертной тоске застыло сердце Никанора. Старцы, потупившись, молчали, за дверью слышалось приглушенное звяканье железа.

– То-то, – тихо, но твердо проговорил Корней и, уже шагнув через порог, добавил, обведя темным взглядом притихший собор: – Народ благословит!

* * *

Летели комья снега из-под копыт ямских лошадей, визжали полозья на крутых поворотах северного тракта по укатанной ветром снежной целине замерзшего двинского русла. Сотник московских стрельцов, понаторевший в разных щекотливых поручениях, Василий Чадуев кутался в овчинную шубу, дышал на застывшие пальцы и часто ощупывал в суме государевы грамоты19, которые вез он по царскому указу двинскому воеводе и мятежным Соловкам. А в грамотах говорилось:

"...За противность нововыбранных своевольством келаря, и казначея, и их единомышленников ко святой соборной и апостольской церкви и за непослушание Нам, Великому Государю, и Святейшим Вселенским Патриархам, того Соловецкого монастыря вотчинные села и деревни, соляные и всякие промыслы, и на Москве и в городах дворы со всякими запасами, и соль отписать на нас, Великого Государя. И из тех сел, и деревень, и от всяких промыслов денег, и всяких запасов, и соли, и разных покупок с Москвы и из городов в тот монастырь пропускать не велели до нашего, Великого Государя, указу".

"...А вы бы, слуги, служебники, и богомольцы всякого мирского чину, и работники, келаря и других соборных людей ни в чем не слушали и – до нашего, Великого Государя, указу – из Соловецкого монастыря вышли все в монастырские села, и в деревни, и на соляные промыслы, а им, противникам и непослушникам, келарю и казначею и их единомышленникам, наш, Великого Государя, указ за их непослушание и противность будет вскоре..."

Заносило снегом соловецкую землю, сковало крепким льдом Онежскую губу. Все побелело, заиндевело. Лишь сурово чернели могучие стены Соловецкого Кремля, наглухо были заперты его ворота.

Маленький островок, осмелившийся перечить церкви и государю, готовился к открытой борьбе, и никому не ведомо было, куда заведет эта борьба и чем кончится.

1 Взводень – сильное волнение на море, крутой вал.

2 Война России с Речью Посполитой за освобождение Украины и Белоруссии началась весной 1654 года. Война Русского государства со Швецией происходила в 1656-1658 годах. В 1658 году польские магнаты и шляхта вновь открыли военные действия в Белоруссии и на Украине, и русское правительство вынуждено было заключить со Швецией перемирие, а затем договор о мире (в 1661 году в Кардиссе), по которому снова Россия лишалась выхода в Балтийское море. Описываемый в главе период относится к июлю 1662 года.

3 Милославский Илья Данилович – тесть царя Алексея Михайловича. Милославских ненавидел народ за чинимые ими притеснения и спекуляцию деньгами "– Ртищев, злотворец " Приближенный царя, один из активных инициаторов выпуска медных денег, который преследовал цель – выкачать серебро из народного кармана для ведения войны. "...Васька Шорин да Сенька Задорин. " Именитые московские купцы, владевшие многими промыслами и торговыми заведениями, особенно ненавистные народу и усугубившие эту ненависть сбором "пятой деньги" (20% с торгов и промыслов).

1 Клевец – молоточек с клювом на древке, оружие

2 Гиль – смута, мятеж.

3 Лал – род желтого яхонта.

4 Арчак – седло.

5 Чекан – клевец – (молоточек с клювом на древке, оружие)

6 Речь идет о боярине Р. М. Стрешневе. В толпе же вместе с именами Милославских, Ртищева и других было названо имя Семена Родионовича Стрешнева.

7 Животы – имущество.

8 Патрик Гордон – выходец из Шотландии, переехавший в Россию и служивший в полках нового строя (состоявших из иноземных наемников) при царях Алексее Михайловиче, Федоре Алексеевиче и Петре Первом.

9 В. Шорин на самом деле прятался в доме князя Черкасского, двор которого, как и дворы других высокопоставленных противников Милославских, остался нетронутым во время Медного бунта.

10 В 1662 году Аввакум, глава русского старообрядчества, был возвращен из сибирской ссылки В Москве он продолжал выступления против церковных реформ и 29 августа 1664 года был вторично сослан, на этот раз в Мезень, а оттуда в 1667 году – в Пустозерск. Там в 1682 году Аввакум и его ближайшие единомышленники были сожжены в срубе по царскому указу.

11 С полтретья ста – 250

12 Жальник – кладбище.

13 Варфоломей отрекся от старообрядчества 13 июля 1666 года.

14 Будильщик – монах, который поднимал звонком братию, распределял по службам.

15 Студно – стыдно

16 Ослоп – дубина.

17 Поелику – поскольку.

18 Авраам (Авраамий) Палицын – автор ценного памятника русской литературы начала XVII века "Сказания Авраамия Палицына"; умер на Соловках в 1626 году.

19 Речь идет о царских грамотах, подписанных 27 декабря 1667 года.