Текст книги "Сполохи (Часть 3)"

Автор книги: Владимир Толмасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Толмасов Владимир Александрович
Сполохи (Часть 3)

ТОЛМАСОВ ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ

СПОЛОХИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЗВОДЕНЬ1

Глава первая

1

Девятый год длится беспрерывная изнурительная война то с Речью Посполитой, то с коварным шведским королем Карлом X, то вновь с чванной и спесивой польской шляхтой2. И гниют тысячи мертвецов на полях многострадальной Украины, в белорусских болотах, среди песчаных дюн Прибалтики, пылают города и деревни, с бешеным воем сверлят воздух пушечные ядра, звенит сталь о сталь, и над пепелищами разносится нескончаемый стон ограбленных и разоренных войной. И в той стороне, куда не докатывается эхо пушечных выстрелов с западных рубежей, война людям тоже ведома. Почитай, в каждой десятой избе ждут сыночка изболевшие сердцем старики, в каждой пятой голосят вдовы и осиротевшие ребятишки, в каждой третьей – калека. И стучится в двери голод, ибо нет уж никаких сил платить ненасытной, прожорливой войне все новые поборы. Будьте прокляты новые законы! Будь проклята освятившая эти законы новая Никонова вера! Будь проклят тот, кто выдумал медные деньги! За хлебушко привозной купцы в городах медью платят, где рубль серебром требуется, рубль медью дают. А продают-то свои товары только на серебро, и коли не имеешь серебряных денег, смилостивятся, возьмут вместо серебряного рубля пятнадцать медных. Разор, грабеж, лиходейство! И жалиться некому, управа-то ныне только на простой люд. Купцам да лучшим посадским людям что! – они откупятся, благо мошна пузата.

Голод, голод! И гудит, волнуется по городам черный люд, солдаты и рейтары полков нового строя, молодшие посадские люди, а пуще всего – в Москве, на московских торгах, кружечных дворах, в казармах, на улицах и площадях:

– Крестьяне хлебушко в город не везут, разора боятся, а у наших купцов, гостей московских, анбары от зерна ломятся!

– Бояре, чтоб им пропасть, тыщи накопили!

– Братцы, из Кольского острогу я, там с полста наших стрельцов померли голодной смертью, подайте Христа ради!

– А Милославский Илья Данилович, денежным двором заправляя, выбил себе монет медных на сто двадцать тыщ рублев!

– Ртищев, злотворец, их выдумал!

– Гости Васька Шорин да Сенька Задорин3 новый побор собирают! Ужо им, проклятым!..

И сжимались ядреные кулаки, полыхали запавшие, в темных кругах, исступленные глаза, накопившиеся ненависть и страдания искали выхода...

Над Москвой-рекой висела розоватая кисея легкого утреннего тумана. Тихое течение чуть колыхало зеленоватые космы водорослей, облепивших почерневшие сваи. На них, съежившись от холодка, сидели ребятишки, удили рыбу, не сводя глаз с поплавков. На другой стороне, откуда должно было скоро выкатиться июльское солнце, смутно проступали стены и башни Новоспасского монастыря, темнела разорванная руслом гряда Скородома.

Егорка Поздняков враскорячку, боясь наколоть босые ноги, сбежал к реке, торопливо разделся, перекрестился и с разбегу плюхнулся в воду, остывшую за ночь. Мальчишки заругались было, но, узнав солдата, махнули рукой – все одно не уйдет, пока всласть не наплавается.

Москва просыпалась, скрипела воротами, звенела петушиной перекличкой. От кожевенных рядов тянуло кислятиной сырых выделываемых кож и острым запахом дегтя.

На ходу натягивая рубаху, Егорка вбежал во двор, где уже слонялись полуодетые невыспавшиеся солдаты. Рота капитана Онисима Панфилова располагалась в Кожевниках, близ Земляного города. Другие роты размещались в разных местах, и, чтобы собрать их в случае нужды, требовалось немало времени.

Едва Егорка появился во дворе, как его окликнул дозорщик над оружием хромоногий Савва Левонтьев:

– Эй, Поздняков, поди сюды!

Егорка неспешно приблизился к каптенармусу, как на немецкий манер называли еще дозорщика.

– Ходишь, как сытая вошь, – проворчал дозорщик, – солдат, знаешь, как летать должон!

– Знаю, – бойко ответил Егорка, – как птица стриж.

Если так ответить, то Левонтьев распустит морщины, ощерится довольно и уж браниться не станет. Так оно и получилось. Дозорщик улыбнулся, показав ровные, как у девки, зубы под седыми усами, подтянул сапоги, приосанился.

– Ты вот что, Поздняков... Вчерась капитан баял, будто собираются нашу роту переводить куда-то в другое место, дескать, шибко розно мы живем. Велел послать утром гонца к Григорью Юшкову, сторожеставцу, и получить у него письменный указ от полковника о новом постое. Ты парень молодой обернешься скоро. Одна нога здесь, другая там. Чуешь?

– Чую!

– Жми, Поздняков.

– Может, еще кого пошлешь? Нонче на Москве озорство, а я без оружия.

– Ну что ж, давай с Лункой на пару Лунка, дуй с Егоркой к сторожеставцу!

В то раннее утро народ потихоньку, с ленцой, с потягушками приступал к своим обычным делам. Выгоняли на выпасы, на пустыри скотину, раздували горны в кузницах, били по щекам холопов за дело и просто так, на всякий случай, чтоб не воровали, точили косы – сенокос на носу, мычали с похмелья, отпиваясь кваском, пылили голиками во дворах, переругиваясь, собирались к заутрене. Скоро к ней ударят – точно маленькое светило, вспыхнула золотая шапка Ивана Великого. Торопились – всяк к своему храму – нищие да убогие, толкались, ссорились, дрались клюками. Шли к площадям торговцы взваром и квасом, на рынок везли кур, уток, гнали гусей. Сторожа убирали рогатки, крестились на церкви, стоящие посреди жилых и хозяйственных построек...

И вдруг все заволновались бестолково, невидимая волна тревоги прокатилась по кривым улицам. Забегали бабы, хватая на руки младенцев, запричитали старухи, ошалело залаяли собаки, пятясь в подворотни. Какая-то старуха, простоволосая, разлохмаченная, как ведьма, вскинув к небу тощие желтые руки, вопила:

– Конец света, спаси нас, господи!..

Из калитки выбежал посадский в прожженном фартуке, с клещами и молотом, столкнулся с солдатами:

– Почто орут, служилые?

– Не ведаем, дядя, – отозвался Лунка, – самим до смерти охота узнать.

Мимо протрусил сухопарый подьячий, чернильница подпрыгивала на груди, из-под меховой шапки пот – градом. Крикнул:

– На Лубянку! Бегите на Лубянку! Там письмо чтут про измену государю! – и скрылся в переулке.

Все трое переглянулись. Лунка – мужик не промах, где смута, там он первый, – предложил:

– Айда на Лубянку!

– А как же с поручением? – засомневался Егорка. – Накажут ведь...

– Где наша не пропадала! Успеем к сторожеставцу. Давай до Лубянки!

Пустились вдоль пыльных улиц: впереди Лунка, придерживая заткнутый за пояс клевец1, за ним, работая локтями, Егорка, сзади пыхтел, но скоро отстал посадский. Со стороны Лубянки вдруг зачастил набат. Что-то дикое, суматошное слышалось в непрерывном тревожном звоне церковного колокола.

Наконец вырвались на площадь, переводя дух, огляделись. Народ валил к церкви Феодосия, с колокольни которой звенел набат. У церковного крыльца двое мастеровых – видны были их головы с ремешками вокруг волос и широкие плечи, запорошенные кирпичной пылью, – держали за руки сотского Сретенской сотни. Голова его, без шапки, была опущена на грудь, белела бритая шея. На крыльце, потрясая какой-то бумагой, дергался сутулый стрелец в кафтане приказа Артамона Матвеева. Неподалеку, возле приказной избы, переминались стрельцы, о чем-то переговариваясь, но близко к толпе не подходили. Им кричали:

– Эй, стрельцы, чего мнетесь, давай к нам!

– Ну да, они пойдут...

– Переметчики, сукины дети!

Сутулый стрелец на крыльце поднял обе руки. В толпе одобрительно загудели:

– Чти письмо, Нагаев!

– Люди знать хотят, в чем вина боярская состоит.

– Эй, каменщики, вздыньте Григорьева – сотского – повыше!

– Сам честь не хотел, пущай слухает.

Нагаев стал читать бумагу. Егорке было плохо слышно. Он пытался пробиться поближе, но – где там! – толпа стояла густо, обругали, стукнули по железной шапке. Он притих, вслушался.

– "...а та хлебная дороговь, – читал Нагаев срывающимся голосом, – от медных денег пошла, что велел окольничий Федор Ртищев чеканить на денежных дворах... Медные деньги делались по тайному сговору с королем польским, дабы подать Москву и все государство российское ляхам..."

– У-у-у! – загудела толпа.

– "...Милославские Илья Данилович, Иван Андреевич... переметнуться к Польше... Вор Васька Шорин удумал сбор пятинной деньги, а с теми деньгами мыслит податься к ляхам и государю изменить... Православные, хватайте изменников, бейте челом государю о милости!.."

Толпа глухо ворчала, раздавались отдельные выкрики:

– Истина в письме говорена!

– Раскрыли глаза наконец-то.

– Идем к Шорину, ужо ему, вору!

– Эх, любо! Подымай народ, лупи сполох!

– Пономарь, бесова курица, бей в набат!

Нагаев кончил читать, нахлобучил на голову засаленный колпак, взмахнул бумажным столбцом:

– К Земскому приказу, браты, там читать будем!

Толпа пришла в движение. Рядом с Егоркой очутился Провка Силантьев.

– Егорка, Лунка, вы здеся...

– Что же деется, брат?

– В Котельниках тако ж письмо объявилось. Там нашего полку солдаты лавки громят, купцов выносят.

Лунка перекрестился:

– Слава богу, видать, наступила пора. Долгонько дожидались.

К Земскому тянулись мукомолы, квасники, каменщики, плотники, мелкий посадский люд, некоторые стрельцы шли без оружия. Сполох висел над Москвой.

Из-за угла вылетел на гнедом коне Григорий Юшков, откидываясь в седле, натянул поводья, остановился, пропуская толпу.

– Эй, служилый, с нами давай! – кричали ему из толпы.

Он вертелся в седле, щерил мелкие зубы. Увидев солдат, двинулся на них:

– Сей же час в полк!

Приятели остановились.

– А что нам в полку-то делать? – спросил Провка, придурковато глядя на майора.

– Службы не знаешь!.. – ревел Юшков. Жилистая рука сжимала плеть, но он не поднимал ее, чуял: может худом обернуться горячка.

В это время из переулка выбежало еще несколько солдат из роты Панфилова. Впереди несся Фомка, блестя шальными глазами.

– Стой! – опять заорал Юшков, багровея лицом.

Фомка остановился, замедлили шаг и те, кто бежал за ним.

– Становись шеренгой! – вопил сторожеставец.

– Будя! – оборвал его Лунка, подходя к коню и беря его под уздцы. Слазь с животины!

Юшков задохнулся от ярости, поднял было нагайку, но тут его мигом стащили с лошади. Лунка изловчился и с силой пнул сторожеставца под зад. Юшков растянулся на бревнах мостовой, но быстро вскочил и, не оглядываясь, побежал в ближайшую улицу. Вслед ему свистали, улюлюкали солдаты. Их собралось человек сорок.

Лунка скомандовал:

– Други, Москва поднялась. Айда в Кожевники, в другие роты! Подымем полк!

– Веди, Лунка!..

Григорий Юшков как был – в замаранном мундире, без шлема, прихрамывая, добрался до церкви, где на молебствии находились полковые урядники. Полковник Аггей Алексеевич Шепелев, густобородый осанистый мужчина, истово клал поклоны, размашисто осеняя себя крестным знамением. За его спиной усердно молились капитаны, поручики, прапорщики... Священник в блистающей жесткой фелони кадил, не жалея ладана, во здравие великого государя Алексея Михайловича.

Распинав нищих, облепивших паперть, как мухи падаль, Юшков трижды перекрестился, цыкнул на загомонивших убогих и, как в холодную воду, ринулся в храм. Протиснувшись к полковнику, привстал на цыпочки, зашептал в самое ухо:

– У мужиков на Москве гиль2 учинилась. Нашего полку солдаты спознались с черными худыми людишками, начальства не слушают, меня едва не убили до смерти, да бог спас...

Рука полковника замерла у левого плеча. Глядя на качающееся кадило, Шепелев мысленно повторил слова сторожеставца, стараясь постичь суть. Сзади послышался ропот, беспокойно зашевелились урядники...

Шепелев наконец понял, резко повернулся и широким шагом, давя каменные плиты, направился к выходу. За ним повалили урядники, наступая на ноги богомольцам. Служба смешалась. Поп растерянно продолжал кадить. Затворя огромный рот, таращил и без того выпуклые глаза великан дьякон.

На паперти Шепелев остановился, схватил за плечи сторожеставца, глянул в побелевшее от страха лицо пронзительными зрачками:

– Брешешь!

Тот перекрестился:

– Истинный Христос! Роты Онисима Панфилова солдат ударил меня...

– Я не о том! Что тебя едва не прибили, мне дела нет: какой ты, к бесу, урядник, ежели тебя любой солдат поколотить может!

Юшков молчал, опустив глаза. "Самому бы тебе оказаться там, черт здоровый!" – подумал он.

Полковнику пришлось снова встряхнуть его, и сторожеставец залепетал.

– Гиль... толпа к Земскому подалась... Черный люд поднялся, подметные письма читают, бояр, купцов побивать хотят...

Полковник задумался, стал медленно спускаться с крыльца. Прапорщик Песковский торжествующе поглядел на хмурого Панфилова:

– Ну, капитан, дожили! А я-то сколько раз твердил, секи солдатню, покуда страсть к воровству не вышибешь.

Панфилов дернул плечом, досадливо поморщился.

– Не по ндраву, вишь! – усмехнулся Песковский и, отвернувшись к другим капитанам, вполголоса, так, чтобы не слышно было полковнику, быстро заговорил:

– Чую, надо отсюда убираться в Коломенское.

Один из капитанов, по лицу которого пробегал белый шрам, сказал:

– Дурь! Неможно солдат одних оставлять, надо уговорить их вернуться в полк.

– Дурь у тебя! – вскинулся Песковский. – Гиль по всей Москве идет. Останемся тут, запишут потом в гилевщики. А в Коломенском – государь, он увидит, кто с ним, а кто против...

Капитан со шрамом фыркнул, махнул рукой и вместе с Панфиловым поспешил за полковником. Шепелев, поддерживаемый конюхом, грузно сел в седло, зычно подал команду:

– Солдат собрать в роты. Весь полк в Кожевники! С богом!

Ротный капитан князь Кропоткин лежал на лавке у себя в горенке и от скуки глядел в потолок, считал мух. Происходил Кропоткин из захудалого рода, до того разорившегося, что к государеву смотру князь не мог вооружить не только холопов своих, но и себя. Хозяином он был никудышным: почти все крестьяне разбежались от него, земля была в запустении, животина передохла, – и пришлось ему идти служить государю не в дворянскую конницу, а в пешие полки нового строя. Пожаловали князя чином капитана над ротой, доспехом и оружием, и начал он тянуть лямку урядника. Единственное, на что он был способен, это часами мечтать о неожиданной царской милости, которая, по его скудному разумению, когда-нибудь да должна же на него свалиться... Но вот беда, отличиться не в чем, хотя князь даже и не ведал, как можно отличиться перед государем.

Кропоткин вздохнул, повернулся на бок, уставился в бревенчатую стену, по которой деловито бегал голенастый паук...

Сквозь сон услышал капитан какой-то неясный шум во дворе. Открыл глаз, потом – другой, спустил ноги с лавки. Со двора вдруг хлестнуло, как выстрел:

– Барабан! Бей в барабан!

Князь обомлел. Тревога? Что за черт!.. Стал быстро натягивать сапоги, перепутал, сбросил, надел снова. Напяливая мундир, силился разглядеть через волоковое окошко, что там, на улице. Схватил шишак, цепляя на ходу палаш, выскочил за дверь.

Солнечный свет больно резанул по глазам. Капитан зажмурился на миг.

– Эй, князь, будя спать! Набат!

Перед Кропоткиным, приплясывая от возбуждения, размахивал руками солдат роты капитана Панфилова холмогорец Егорка Поздняков.

– Как набат, почто набат? – забормотал ошарашенно князь.

– Измена! – орал Егорка. Вокруг него собирались копейщики, пищальники, обозники.

– Да говори толком! – взмолился князь.

Егорка перевел дух, оглянулся, словно желая убедиться, много ли народу собралось, торопливо заговорил:

– На Лубянке, в Котельниках, еще в иных местах на Москве письма объявились про измену боярскую, про деньги медные. Народ лютует. Сейчас пошли двор Шорина грабить. На Красной площади лавки громят. Пойдут в Коломенское, к государю, правды искать...

Бунт! Гиль! Кропоткин лихорадочно соображал, что делать. В собиравшейся толпе он не видел ни одного урядника. Вспомнил: ушли все к литургии. Что делать?

Тем временем двор наполнялся солдатами, вооруженными и без оружия. Толпа ворочалась, голоса все громче гудели, надрываясь, гремела литавра.

И тут в голову капитану пришла дерзкая мысль, которая положила конец его нерешительности и заставила воспрянуть духом. Вот он, счастливый миг! Князь Кропоткин, капитан роты выборного пехотного полка, спасет государя от разгневанной черни. Под его командой, а не под чьей-либо другой, все роты, расположенные в Кожевниках, уйдут в Коломенское и грудью защитят царский дворец. И быть капитану Кропоткину полковником!

Он подбоченился, крикнул, пуская петуха:

– Коня! Белого!

Ему подвели оседланного меринка. Капитан взгромоздился в седло, расправил длинные усы, взрыхлил бородку:

– А ну становись! Сержанты, сюда!

Сквозь толпу продрались несколько сержантов из разных рот.

– Стройте всех, кто есть. Выводите на улицу.

Один сержант со злыми, как у ястреба, глазами, спросил:

– Куды поведешь, капитан?

– В Коломенское, братцы, в Коломенское!

– Ур-ра-а! – раскатилось хрипло, многоголосо. – Ай да князь! С нами капитан!

Воспринимая восторг солдат по-своему, князь горделиво улыбался и отдавал команды направо и налево.

Через полчаса худо-бедно собранные несколько неполных рот запылили по дороге, ведущей в Коломенское. Впереди, полный радужных надежд, ехал на белом коне капитан Кропоткин.

2

Огромная тысячная толпа двигалась к Коломенскому по другой дороге. Разгоряченные, распаленные дракой в торговых рядах на Красной площади, неудержимые в выплеснувшейся наружу ярости ремесленники, солдаты, драгуны, рейтары, молодшие посадские и черные люди скорым шагом шли к государю требовать выдачи бояр-изменников, казнокрадов, отмены пятинной деньги. Среди них мелькали одинокие стрелецкие кафтаны, цветные купеческие однорядки. Купцов вели с собой силой. Одного такого в разодранной одежде с разбитым лицом поминутно толкали в шею. Он брел, спотыкаясь, но как только замедлял шаги, получал в спину тумак.

– Двигай, гнида! – кричали ему.

– Поглядим, как он у царя насчет медных денег говорить станет.

– Тоже, поди, скопил тыщи.

Купец стонал, охал, жаловался в тесную жаркую толпу:

– Ох, разорили!.. Ох, ограбили!.. Куда ж мне теперь?..

В ответ зло смеялись:

– Ништо, еще наживешь!

– Небось по сусекам-то пропасть добра всякого.

Купец хныкал:

– В лавке, в лавке все было, православные. А ее, почитай, по бревнышку раскидали...

– Да замолчь ты, душу твою!.. Надоел.

Впереди толпы семенил коренастый нижегородец Мартьян Жедринский. Из-за пазухи у него торчал конец свернутого в трубочку подметного письма. Жедринский о чем-то оживленно переговаривался с десятским Сретенской сотни, посадским человеком Лучкой Жидким.

Потирая вспухшую скулу, вполголоса ругался Провка Силантьев.

– Будет тебе, – подмигнул ему Лунка, – наша служба солдатская – головы не сносить. А щека...

– Ты вон куды гляди, – сказал Фомка, тыча пальцем в сторону.

Одновременно с ними к воротам Коломенской усадьбы подходила вереница людей, возглавляемая трясущимся на белом коне всадником.

– Мать честная! – воскликнул Лунка. – Да это никак князь Кропоткин наших ведет!

– Эге-гей, братцы! – заорал Фомка. – Шибче шагай, не то обгоним!

– Молодец Егорка, – проговорил Лунка, – поднял-таки товарыщей. Нашей силы прибавилось.

Когда подошли к воротам, капитан Кропоткин выехал вперед, напыжился.

– Солдаты полка Аггея Шепелева здесь?

Раздались редкие отклики:

– Тута!

– А чего надоть, князь?

Кропоткин подбоченился, выставил бородку.

– Приказываю встать строем на охрану дворца.

– Хо-хо-хо-о!

– Как бы не так!

– В шею его!

Капитан растерянно замолчал. Из-под железного шишака по запыленному лицу струился пот, пересохшие губы неслышно шевелились. Ему говорили солдаты, состоявшие под его командой:

– Уйди, князь, уйди от греха. Неровен час, зашибут насмерть.

Капитан уже не различал в толпе тех, кто пришел с ним, и с ужасом соображал: "Батюшки! Да как же это я опростоволосился?.. Ведь не я, они меня сюда привели!.." Чьи-то узловатые пальцы с грязными ногтями осторожно, но сильно взяли его за запястья, и он тут же выпустил поводья. Потом он уже не помнил, как очутился на земле. Мимо проходили, посмеиваясь, мужики, посадские люди, какие-то оборванцы, солдаты из его роты и роты капитана Панфилова. Князь стоял как оплеванный, и, когда наконец полностью осознал, что произошло, чувство стыда и детской беспомощности охватило его. Ничего не видя перед собой, он доплелся до ограды, прислонился лицом к холодному камню и, опустив голову, тихо заплакал...

Навстречу толпе спешил грузноватый седеющий боярин в шелковом опашне Стрешнев. Не отступая от него ни на шаг, придерживая короткие шпаги, двигались несколько урядников из полка Шепелева. Среди них выделялся своей громадной рыжей головой Кондратий Песковский – удрал-таки в Коломенское.

Боярин бесстрашно остановился перед толпой, развел короткие руки.

– Люди московские, ай случилось что?

Мартьян Жедринский, нехорошо усмехаясь, сказал:

– Ты, боярин, дурнем не прикидывайся.

Стрешнев сжал зубы, глаза беспокойно обегали толпу. Он и сам понимал, что задал дурацкий вопрос. Опустив руки, он уставился в рябоватое лицо Жедринского.

– К государю челом бить? Нет здесь государя. Уехал...

– Брешешь, боярин! – выкрикнул Нагаев. – Сей же час доложи царю, что московский люд желает с ним побеседовать.

Стрешнев отпрянул в сторону.

– Эй, стрельцы, ко мне!

– Я тебе покажу стрельцов! – из толпы вывернулся Лунка и с клевцом в руках бросился к боярину.

Стрешнев и урядники, толкая друг друга, кинулись в ворота, заперлись. В это время раздался крик:

– Государь тут, обедню стоит в Вознесенской!

Народ хлынул к церкви Вознесенья. Обступили храм, лезли на крыльцо, карабкались по карнизам. Егорка протиснулся по лестничным переломам в первые ряды. Охрана, состоящая из десятка стрельцов, была смята, народ подступил к притвору. В густом полумраке церкви были видны лишь переливающиеся тусклой позолотой и серебром боярские и церковные одежды, поблескивали золотые росписи на стенах, лепные украшения царских врат, древний иконостас, паникадило.

Некоторое время горожане и бояре молча смотрели друг на друга.

Но вот золотисто-парчовый рой расступился, и перед Егоркой появился человек в богатой одежде. И хотя Егорка не мог разглядеть как следует его лица, он сообразил, что это – сам царь. Государь сделал еще шаг, и солдат увидел бледное лицо, на котором посвечивали бисеринки пота, вздрагивали тяжелые веки. Глаза Алексея Михайловича пробегали по лицам мужиков, но ни на ком не останавливались.

– Государь, – раздался голос Жедринского, – народ московский требует предстать перед ним.

Всколыхнулась парча на царской груди, вспыхнули лалы3. На мгновение загорелись гневом царские очи, но сразу же ласковая улыбка зазмеилась на тонких губах.

– Ступайте на двор, – тихо проговорил он, – я следом.

Народ попятился от дверей. За спиной государя торопливо зашептал тесть, Илья Данилович Милославский:

– Алеша, милый, не ходи туда! Ох, не ходи... Разорвут!

Царь, не оборачиваясь и продолжая улыбаться, зло оборвал тестюшку:

– Молчи! Наворотил дел – сам нынче берегись. Слышишь, о чем чернь вопит? Головы твоей требует! Скажи Ртищеву, Хитрово Богдану, родне своей пущай прячутся у царицы, у царевен, хоть у черта, прости господи, но сидят тихо. Сам пасись пуще всего. Поймают – убьют... Ты тут, Собакин?

– Тут, государь, – по-змеиному гибкий узколицый стольник, словно крадучись, приблизился к царю.

– Что есть духу скачи незаметно в Москву, собери стрельцов, всех собери – и сюда!

Илья Данилович схватил было зятя за рукав, чтобы остановить, но царь вырвался и не спеша стал спускаться с крыльца.

Остановившись на нижней паперти, царь глянул вокруг себя, и сердце у него задрожало, ноги стали ватными. Всюду, куда ни падал его взор, видел он свирепые разгоряченные лица и тысячи глаз, горящих страшным огнем. Он отшатнулся, но остался на месте, понял, что стоит ему сейчас повернуться спиной, как его убьют. Для этих людей нет сейчас ничего святого, и царь им не царь – одна видимость. Он снова выдавил слабую улыбку, всем своим видом постарался выразить добросердечие и кротость. Чему-чему, а этому он выучился за семнадцать лет царствования.

Видя, что Жедринский медлит, Лучка Жидкий выдернул у него из-за пазухи подметное письмо, положил в шапку и с поклоном подал государю. Безотчетным движением царь принял бумагу, а Жедринский сказал:

– Государь, весь мир требует, чтоб ты это письмо вслух прочитал и велел тотчас изменников, виновных в чеканке медных денег, пред собой поставить.

Стоявший рядом Егорка заметил, как мелко дрожали пухлые, с веснушками царские пальцы, и вдруг до него дошло: "А ведь он нас боится, государь-то!.. То-то! С народом не шути!" И он смело глянул в глаза Алексея Михайловича.

Мысли у царя путались. Он продолжал улыбаться и к ужасу своему понимал, что выглядит дурак дураком. Шум в толпе усиливался.

– Выдай нам Ртищева!

– Милославских подай, кровопивцев, мы им суд учиним!

– Эй, государь, решай поскорее, некогда нам!

– Изменникам – смерть!

Царь словно очнулся от тяжелого сна, стал тихо говорить:

– Идите с миром домой, люди московские. Верьте моему слову: разберусь. Ступайте по домам. Просьбишки ваши сполню. Возвернусь в Москву – суд учиню...

– Не желаем в Москву!

– Деньги медные отмени, через них с голоду пухнем!

– Отмени, государь, помилуй!

– Пятинную деньгу не вели брать!

– Житья от купцов не стало, разорили, окаянные!

Толпа напирала. Передние ряды едва сдерживали хлынувшую к паперти массу народа.

– Разберусь, во всем разберусь, – бормотал царь, прижимая к жирной груди короткопалую ладонь, – слово даю государево.

Егорка ухватил царя за дутую золотую пуговицу:

– Эх, государь, чему верить-то? Нам, солдатам, и вовсе невмоготу стало, ни тебе пожрать, ни попить. Купчишки, целовальники медных денег против твоего указу не берут. Чему верить?

Вперед вытолкнули купца с разбитым лицом.

– Покайся перед государем в воровстве, гнида! – Лунка пригнул купца к царским ногам. – Кайся, вор!

– Не виновен я, невиноватый! – визжал купец. Его оттащили в сторону, замелькали кулаки. Царя оттолкнули, и золотая пуговица осталась в кулаке у Егорки. "Счастье принесет", – подумал про нее солдат и опустил пуговицу за голенище.

– Берегись! – раздались зычные оклики.

Рассекая толпу, отряд стрельцов подводил к царю оседланного, под дорогим арчаком4 коня. Алексей Михайлович, увидев его, взбодрился.

– Верьте мне, миряне, слово сдержу! – выкрикнул он.

– А чтоб слово было крепко, давай ударим, – предложил Лунка и протянул ладонь. Ударили по рукам царь и архангельский мужик, сжали друг другу ладони, поглядели в глаза.

"Попадись ты мне, шпынь, – думал царь, глядя в веселое Лункино лицо, не до смеху станет".

"Ох, государь, – думал Лунка, – чую, нет тебе веры ни сегодня, ни завтра. Рука потная, скользкая, точно гадюку держишь".

Толпа одобрительно загудела: всем было видно, как на крыльце мужик с царем об руку бился. Царя подсадили в седло, и он, сопровождаемый стрельцами, шагом двинулся на свой, государев двор. Народ бросился следом.

– Государь, милости просим, не дай загинуть!

– Детишек спаси от смерти голодной!..

Захлопнулись ворота, тяжелые, железные, с облупившейся краской. Мрачные грозовые тучи надвигались со стороны Москвы. С высоты Коломенского холма многие увидели, как вспыхнула синим огнем шапка Ивана Великого и погасла. Пророкотал далекий гром...

С уходом царя в толпе начался разлад.

Вездесущий Егорка торопливо выкладывал приятелям новости:

– Ногаев, Жедринский и Жидкий, а с ними еще многие люди порешили уходить на Москву. Прошел слух, будто кто-то видел, как ускакал из усадьбы стольник Собакин. Не иначе как за подмогой.

Лунка, выслушав, сплюнул:

– Нам уходить рано. Дождемся, как царь поедет. Следом пойдем.

Провка Силантьев снял железную шапку, почесал в затылке:

– Не мешало бы от греха...

– Вечно ты сумлеваешься, – накинулся на него Фомка, – царь с Лункой об руку бился. Это знаешь... Царево слово.

Лунка угрюмо глядел на запертые ворота, думал о своем.

Поигрывая чеканом5, к ним подошел знакомый рейтар из полка Тарбеева галичанин Федор Поливкин, красивый чернявый парень с белозубой улыбкой.

– Что носы повесили, датошные?

– А ты чему радуешься?

– Чую, быть потехе. – Поливкин взмахнул чеканом.

– Никак драться собрался... Вечно они так, рейтары-то, им бы лишь рожу бить, неважно за что, за царя, за бабу ли...

– А вам только водку жрать, кисла шерсть.

Взвизгнули ворота, отворились. Показались несколько всадников. Впереди опять боярин Стрешнев, но уже в кольчуге, при сабле. Сзади тряслись в седлал урядники полка Аггея Шепелева.

– Глянь, братцы, снова Стрешнев пожаловал!

– И Песковский Кондратий... У-у, рожа поганая!

– Их-то нам и надобно!

Чалый конь с золотистым хвостом и гривой приседал под боярином, косил на людей глазом, испуганно всхрапывал. Стрешнев приподнялся в стременах, надсаживаясь, заорал:

– Эй, гилевщики, государь велел вам разойтись! Ступайте по домам!

– Во-она, государь велел...

– Хватай его, гадину!

– Он тоже в письме помянут, смерть ему!

– Это не тот, другой...6

– А нам все одно, коли боярин. Берите Стрешнева!

Конь Стрешнева взвился на дыбы, сверкнули подковы. Толпа отхлынула. Стрешнев, бледнея, припал к лошадиной шее, с силой вытянул по крупу нагайкой. Выдирая комья земли с травой, конь круто развернулся и исчез в воротах. Урядники тоже пытались скрыться за спасительным железом ворот, но лошади слушались худо. Люди окружили их, стали теснить к реке.

– В воду их, аспидов!

– Топи-и-и!

Брызги, ржание, дикие вопли, матерщина... Песковский, захлебываясь, выпутал ногу из стремени, вскочил. Вода ему была по пояс. Не успел разглядеть налетевшего на него человека, как получил сокрушительный удар по лбу... Повезло Кондратию с черепом – хоть и маленький лоб, да кость бычья. Упал, снова поднялся и, превозмогая тяжесть намокшей одежды, часто окуная рассеченное лицо в воду, поплыл на другую сторону реки.

3

– Ушел гад, – произнес Егорка, глядя, как рыжая голова Песковского красным поплавком уплывает все дальше к другому берегу.

– Ништо, попадется еще. Жалко, мало я ему треснул. – Лунка уселся на траву, стащил сапоги и вылил из них воду. – Что же теперь делать будем? Царь-государь в тереме заперся, бояре-изменники бог весть где обретаются...

Приятели молчали. Провка Силантьев хмурил брови, грыз былиночку. Запал у него пропал, и больше всего хотелось ему сейчас пожрать. Фомка задумчиво плевал в воду, а Егорка мучился в мокрых сапогах – снимать боялся: увидят царскую пуговицу, привяжутся, откуда да зачем.

Народ на берегу волновался, но уже по одному и группками люди стали уходить от дворца.

Фомка кончил плевать, потянулся и, словно собираясь улететь, взмахнул длинными руками.

– Эх, товарыщи, докричались мы дальше некуда. Смекаю, и в самом деле по домам надо. Ничего путного не добились, поозоровали только...