Текст книги "Сполохи (Часть 3)"

Автор книги: Владимир Толмасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Как же так, – встрепенулся Егорка, – почто уходить? Нет, братцы, не тоже этак-то. Пущай хотя бы жалованье серебром дадут.

Лунка насмешливо глянул на него.

– Это кто же такой жалованье тебе даст, уж не царь ли?

Рябоватое Егоркино лицо порозовело.

– Эх ты, красна девица! – Лунка вскочил, притопнул каблуками. – Так он и вывалил тебе свою казну. Вот это видел? – показал Егорке кукиш. – Того и гляди стрельцов сюда пригонят, а уж они-то с нашим братом солдатом шутковать не станут.

– Стрельцы? – недоверчиво спросил Фомка. – Так ведь и они – мужики.

– Мужики, да не нам ровня. Какие такие у тебя есть животы7? Порты, да рубаха, да крест нательный. А у стрельца – хозяйство. За него он любому голову отвернет. Тронет боярин стрельца, он и на боярина с бердышем полезет. Одарит его боярин рублем, он за этот рубль кого хошь удавит.

– За рубль-то, пожалуй, и я подерусь, – сказал Фомка.

– Рубль рублю рознь. Мне он нужен, чтобы с голоду не подохнуть.

– У нас на Севере стрельцы худо живут, – проговорил Провка, перебиваются.

Напомнил Провка про родную сторонку, и замолчали солдаты, думая каждый о своем горе, оставленном далеко за сотни верст от Коломенского...

Егорка вдруг стукнул себя по лбу.

– Задумка есть. Надо стрельцов, что в Москве остались, подговорить сообща стоять. Обсказать им, так, мол, и так, мы супротив вас, стрельцы московские, ничего худого не держим, только помогите с боярами управиться или уж совсем ни во что не встревайте...

– То верно, – медленно проговорил Провка, – им бояре тож опостылели. Потолковать стоит со стрельцами.

– А иноземцев забыли, – сказал Фомка, – Патрик Гордон8 недавно тут вертелся, ускакал, видать, за своими немцами.

– Соединимся со стрельцами – с иноземцами управимся, – убежденно произнес Егорка.

Лунка, слушая их, крутил головой, наконец плюнул с досады.

– Эк вас разобрало! Ничего у вас не выйдет. Ну, да как хотите.

И пошли Егорка Поздняков с Провкой Силантьевым к Москве, не оглядываясь. А стоило бы оглянуться, еще раз посмотреть на своих однополчан, ибо со многими из них не суждено было им встретиться на этом свете.

Чтобы сократить путь, двинулись они буераками да оврагами и не видели, как пропылила к Коломенскому телега с захваченным восставшими сыном Василия Шорина, как бросились за ней следом возвращающиеся в Москву люди, как снова подступил народ к дворцовым стенам, вновь требуя выдачи ненавистных бояр. Не видели этого Егорка с Провкой. А очень скоро, когда продрались они сквозь кустарник, в грудь им уперлись острия стрелецких бердышей.

Егорка отшатнулся, но его ухватили за руки. На Провке тоже висели двое в белых полтевских кафтанах.

– Что вы, робята! – взмолился Провка. – За татей пас посчитали? Заплутали мы, отпустите Христа ради.

Стрельцов было десятеро, и не могли знать Егорка с Провкой, что нарвались они на головной дозор, который шел впереди спешащего на помощь царю большого стрелецкого отряда из Москвы.

– Да это солдаты, – сказал один из стрельцов, сухой плечистый старик с длинной редкой бородой, – я знаю, они в Кожевниках стоят. Пущай себе идут.

– Ишь ты, солдаты, – скороговоркой заговорил другой, низкорослый, губастый, – отколь видно, на лбу, что ль, написано? Может, они гилевщики, что государя убить хотели на Коломенском! Ишь ты, отпустить... Пустим, а что тогда?

Пока стрельцы препирались, на бугор взбежал темнолицый десятник, осмотрелся, махнул рукой. Скоро послышался звяк железа, топот сотен каблуков, и один за другим стали появляться стрелецкие отряды (в белых кафтанах – приказа Ивана Полтева, в клюквенных– Артамона Матвеева, в голубых – Аврама Лопухина) в полном вооружении – словно на войну.

"Вот и договорись тут", – подумал Егорка и, переглянувшись с Провкой, тихонько вздохнул.

Старик стрелец побрел к десятнику, стал что-то объяснять, показывая сухим пальцем на солдат. Десятник ругался, тряс кулаком...

Вернувшись, стрелец всадил в землю бердыш, стараясь не глядеть в глаза солдатам, вытащил из-за пазухи кусок веревки.

– Ничего не поделаешь, солдатушки. Велено вести вас связанных в Москву... Эх, пропади все пропадом!..

Егорку с Провкой посадили под замок в глухом подклете какой-то избы неподалеку от Разбойного приказа. Подклет не отапливался ни зимой, ни летом, было в нем сыро и холодно даже в жаркие дни, стены были покрыты вонючей плесенью, и приятели поняли, что изба не жилая, – какой добрый хозяин станет гноить дом за здорово живешь. Единственное волоковое окошко, похожее на дыру, пропускало скудный свет. А когда глаза привыкли к темноте, увидели солдаты вбитые в стены толстые ерши и на них в кольцах ржавые цепи...

Вдвоем оставались недолго. К вечеру с ними сидели уже десятка три человек. Те, кого приводили, торопились рассказать о том, что случилось в Коломенском.

– ...Сына-то Шорина на улице в Москве спымали да к царю повезли. А он уж переоделся в крестьянское, лыжи навострил в Польшу, ну его и цоп!..

– ...Народ, который в Москву вертался, назад побег, в Коломенское. Шоринского сынка перед государем поставили, и тот признался, что батько его за рубеж утек9. Ух, и закипел мир. Охрана, челядь дворцовая попрятались кто куда. Начали было бояр искать, да, откуда ни возьмись, – стрельцы: полтевцы, лопухинцы, матвеевцы – злые, как черти, ох, батюшки, вспомянешь мороз по коже. Вместо бояр, они по нам вдарили...

– ...Братцы, народу погубили в Коломенском тыщи: кому руки отсекли, кому головы, а кого в Москва-реке утопили. Ни один живым не ушел!

– А ты как здесь оказался?

– Я плавать умею, меня не утопишь.

– Стало быть, не всех же потопили.

– Может, и не всех, однако много...

Егорка тронул за плечо приятеля:

– Как мыслишь, живы Лунка с Фомкой?

Провка ничего не ответил. С той минуты, как взяли их стрельцы, Провка двух слов не сказал, совсем духом упал солдат. Егорка обиженно замолчал.

К ночи в подклет впихнули рослого человека. Он вырывался, ругал стрельцов матерно, но кто-то из караульных ударил его тупым концом бердыша, и он кулем повалился на землю.

– Никак, Федька Поливкин, – сказал Егорка, вглядываясь в лицо лежащего. – Помоги, Провка.

Вдвоем оттащили рейтара к стене; он охал, одежда была на нем разодрана, один глаз подбит, но солдат узнал их, улыбнулся, показывая полый, без единого переднего зуба рот.

– А-а, трескоеды, и вы тута... Вот как меня! Был рейтар, а стал калекой. По печенкам били, сволочи...

– Не ведаешь, как там наши, Лунка да Фомка? – допытывался Егорка.

– Не-е-е, не видал. Там такое творилось... Мужичье бестолковое. Резали их, как баранов...

Ночь была тревожной, где-то до зари стучали топоры.

Егорка вслушивался в этот стук и недоумевал: кому понадобилось строить в ночной темноте? Спать не хотелось.

Он тихонько стащил сапог, размотал портянку и нащупал царскую пуговку. Вот она, круглая, с выпуклыми полосками. Осторожно завернув пуговку в угол портянки, Егорка натянул сапог, прислонился к сырой стене... В полку сейчас дрыхнут, гороховой каши наелись и дрыхнут. Проглотив слюну, он стал думать о другом. Завтра их выпустят: зачем столько народу держать в тюрьме – обуза да и только. В роте им, конечно, достанется. Капитан Панфилов разгорячится, велит дать батогов, а сам уйдет со двора и сержантов с собой уведет. Солдаты же, свои ребята, постучат для порядка по свернутой овчине, на том и кончится наказание. Скорей бы уж утро да в роту, кваску испить, закусить хлебушком... Опять еда на ум пришла. Надо спать, хоть немного, да подремать, чтоб о жратве не думать... Топоры проклятые стучат – провалиться им, плотникам полуночным!..

Однако утром их не отпустили. Приходили караульные стрельцы, недобрые, угрюмые, выводили из подклета мужиков по одному, по два, пихали в спину бердышами, прикладами пищалей – так на волю не выпускают. Федьку Поливкина под руки выволокли – сам идти не мог. Сгорбленный старик, караульный при дверях, печально покачал ему вслед головой:

– Отгулял детинушка...

– Что ты говоришь, дедко? – забеспокоился Егорка. – Куда же его теперь?

Старик посмотрел на солдата слезящимися глазами.

– Эх, парень, много за ночь виселиц да плах понастроили. Мно-ого...

Так вот почему стучали всю ночь топоры! Стало быть, царь-государь разобрался, как обещал, да только с другого конца.

Старик запер двери снаружи, но Егорка, приложившись к щели, спросил:

– Дедушка, а дедушка!

– Что тебе, сынок?

– Неужто в самом деле?.. – голос у Егорки сорвался.

– Да уж так оно. Вешают вашего брата, головы рубят. Мартьяна Жедринского да Мишку Бардакова, который сына Шорина в Коломенское привез, удавили, словно собак. Куземку Нагаева, стрельца, да Лучку Жидкого сказнили, да еще многих других. По Москве кровища хлещет, удавленники болтаются... Страшно жить стало, сынок...

– А Поливкина как?

Но стрелец уже отошел от двери, потому что на дворе раздался злобный окрик:

– Эй, караульный, ты о чем там шепчешься? Вот я ужо!..

Провка обхватил голову ладонями, закачался из стороны в сторону, замычал, вдруг вскочил, бросился к окошку, надрывая горло, закричал:

– Отпустите нас! Не виноватые мы! Не виноватые!

Егорка оттащил его от окна, и Провка, бородатый мужик, расплакался, уткнувшись лицом в трухлявую солому.

– Да полно тебе, авось обойдется. Да, конечно же, обойдется, – Егорка неумело, как мог, утешал товарища...

К вечеру их вывели из подклета и провели в низкую, сложенную из толстенных бревен избу. Пройдя несколько ступенек вниз, они очутились в просторном помещении с закопченным потолком. Пол и стены в одном углу были сплошь в каких-то темных пятнах. Там горел очаг, освещая мрачную горницу трепещущим багровым светом, из очага торчали железные пруты, над огнем на крюке висел большой котел с кипящим маслом. С потолка свисала толстая веревка с петлей, под ней лежало бревно обхватом в аршин, обвязанное ремнями. Рядом на лавке валялись клещи, кнуты, ремни... Солдаты в страхе перекрестились, ибо сразу же сообразили, что попали в пытошную: отсюда, говорят, если и выйдешь живым, то на всю жизнь – калекой.

В глубине избы за длинным столом грузно опирался на локти думный дворянин, за высоким воротником и низко опущенной на глаза шапкой не разглядеть лица. В сторонке на маленькой скамье пристроился молодой подьячий, на колене чистый столбец бумаги, за ухом перья. А у самого входа сидел капитан Онисим Панфилов, поставив меж ног тяжелый палаш.

Солдат подтолкнули в спину, поставили лицом к дворянину. Тот долго молчал, исподлобья разглядывая узников.

– Кто? – наконец спросил он глухо.

Егорка собрался с духом, превозмог страх:

– Солдаты полка Аггея Шепелева, – громко и отчетливо произнес он.

– Твои? – обратился дворянин к Панфилову.

Капитан нехотя поднялся, подошел к узникам, пристально поглядел на них.

– Мои, Иван Офонасьевич, копейщики это – Егорка Поздняков да Провка Силантьев.

– Который Егорка?

Капитан ткнул пальцем, отошел, снова сел у дверей.

– Отвечай, образина, что делал в Коломенском?

Егорка тряхнул кудрями.

– Ничего не делал. Как пришел, так и ушел с ним, с Провкой. Нас стрельцы по дороге домой взяли.

Подьячий, склонившись, строчил пером по бумаге, перо поскрипывало, потрескивали в очаге поленья.

– Думаешь, поверю?

– Воля твоя, думный...

– Моя, то верно, – дворянин поднял голову, и Егорка узнал в нем Прончищева.

"Теперь пропадем, – с тоской подумал он, – этот из нас душу вынет".

– Коська! – позвал Прончищев.

Из темного угла появился медвежьего вида, в рубахе до колен, лысый, с растрепанной бородой заплечных дел мастер, глаза под низким лбом были тусклы, как у покойника. Солдаты глядели на него как завороженные, тесно прижавшись друг к другу плечами.

– Иван Офонасьевич, дозволь слово молвить, – раздался голос Панфилова.

Прончищев запыхтел, потом высморкался на сторону, подумав, кивнул головой.

– Молви.

– Это добрые солдаты, право дело. Знаю их давно. Надежные. Так мыслю по глупости ушли в Коломенское.

– По глупости, – пробурчал Прончищев, – вот за ту глупость и ответ держать станут.

– Истинный Христос, то добрые солдаты, право дело.

– Добрые! – вскричал дворянин и с силой ударил по столу. – Государя чуть до смерти не убили. А кто из них царя за грудки брал, кто об руку с ним бился? Они мне все скажут!

"Кончено, – мелькнуло в голове у Егорки, – разденут – пуговицу найдут, тут мне и смерть..."

– Не веришь ты мне, Иван Офонасьевич, – с досадой сказал Панфилов, – а надо бы поверить-то. Я слуга великого государя верный.

– Песковского, прапорщика, небось не выгораживал, когда его под батоги послали.

– Я и этих не выгораживаю. Знаю – не виновны. А Песковский невесть зачем в Коломенское подался, приказ полковника не выполнил, солдат бросил. А я роту собирал, в Москве держал, чтоб не встревали.

– А этих?

– Эти... Эти были посланы к сторожеставцу, да толпа их силой захватила, право дело. Силой-то даже купцов вели, лучших посадских людей.

Опять замолчал надолго Прончищев, спрятав лицо в воротник.

Коська тем временем, не торопясь, обтирал ветошью кнут, гладил рубцеватые грани.

– Будь по-твоему, капитан, – промолвил наконец Прончищев. – Пиши, подьячий: царским указом обоих в ссылку, в Астрахань. Коська, в кайдалы их! Да попятнать не забудь.

Железные обручи обхватили запястья и лодыжки. Несколькими ударами Коська расклепал кандалы кусками железа. Потом сгреб Егорку за волосы, пригнул голову к огню. Выхватив из очага железный прут, раскаленным концом прижал к левой щеке парня. Егорка дико закричал, забился, упал, звеня кандалами...

Навек осталась на левой скуле холмогорского парня багровая буква "Б", чтобы все видели и знали: перед ними бунтовщик, вор, осмелившийся поднять руку на государя, на боярство.

Глава вторая

1

Серое мглистое утро. Моросит нудный дождь. Зябко и сыро. По берегам озера чернеет оголенный лес. Осень, глубокая осень засиделась на Соловках. Вот уж и Покров прошел, а снега нет и в помине. Тихо кругом, только звенят по канавкам вдоль стен ветхой избы падающие с кровли увесистые капли.

Показалась узконосая лодка. Два человека в черных от дождя полушубках качались в ней взад-вперед, закидывая высоко, по-бабьи, длинные весла.

Поп Леонтий углядел через мутное окошко приближающуюся лодку, накинул на плечи дерюжку, распахнул скособоченную дверь. Сырость ударила в нос, и поп Леонтий, сморщившись, чихнул – прыснул по-кошачьи – и тут же осенил себя крестом, пробормотав скороговоркой:

– Ангел Христов, хранитель мой святой, покровитель души и тела моего, прости мне все, в чем согрешил я в прошедшую ночь...

Поплелся встречать рыбаков. Скользя подошвами сапог по мокрой жухлой траве, бочком спустился к воде, присел на корточки. Вода в озере темная от ила, у самого берега дна не видать. Отец Леонтий зачерпнул пригоршню, оплеснул лицо, утерся полой подрясника.

Лодка с ходу выехала на берег. Придерживая нос лодки и часто мигая припухшими глазами, поп Леонтий спросил дребезжащим голосом:

– С уловом али как?

– Есть кое-что, – ответил один из приехавших, крутогрудый и рыжебородый мужик, – какая уж сейчас рыба, да и погода – не приведи бог.

– А ты, Сидор, не возропщи, не возропщи на погодку-то, ибо так господу угодно, – наставительно сказал поп Леонтий и обратился к другому мужику в лодке: – Игнашка, тащи-ко рыбку.

Небольшого роста Игнашка-пономарь с серыми, как пенька, редкими волосами, которые сосульками свисали из-под скуфьи, подхватил корзину с трепещущим рыбьим серебром и враскорячку стал подниматься к избе. Сидор Хломыга остался в лодке. Ежась от сырого холода, он неторопливо перебирал снасти.

– На печку не клади снасти-то, погубишь, на чердак неси, там проветрит, – сказал поп Леонтий и поспешил в избу.

– Знаю без тебя, – буркнул Сидор.

С недавних пор расстался он с чеботной палатой и стал служить у старшего священника Леонтия. В нарушение всяких правил поп тайно приплачивал ему денег за службу. Тут-то и сплоховал Сидор Хломыга. Славился он по обители справедливостью и честностью, но зазвенело в мошне серебро, и от прежнего Сидора ничего не осталось. Сделался наушником и за это получал от попа Леонтия еще и еще... А сегодня тайком ловили рыбу в братском озере, грабежом, значит, занимались. Однако Сидор чуял, что не только свежей рыбки захотелось отцу Леонтию, что-то иное замыслил священник...

Поп Леонтий, обогнав Игнашку, первым заскочил в избу, схватил кочергу, разгреб жар в печи.

– Кабы согреться, отец Леонтий, – несмело произнес Игнашка, ставя корзину на лавку.

– Рыбку надо поначалу чистить, потом греться.

– Да ить продрог до костей.

– Сидор тоже озяб, однако дело делает.

Игнашка вздохнул, вытащил из-за голенища ножик.

– Мелковата рыбка попалась. Надо было на другое озеро идтить, где шшуки водятся.

– А куды нам больше-то. И этого не съедим. Наварим, нажарим, напарим, остатнее куды денем?

– Неужто за два дня не осилим?

Поп Леонтий сощурился:

– А кто тебе сказал, что мы тут два дня будем сидеть?

– Дак ить недельная очередь наша послезавтра наступает...

– То моя очередь, а твоя завтра. Служить станешь не со мной.

Игнашка-пономарь, одурело глядя на священника, почесал щеку, переступил хлюпающими сапогами.

– Чтой-то я не уразумею...

– Уразумеешь. Ты у меня понятливый.

Игнашка расплылся в дурацкой ухмылке до ушей, унес корзину на порог, заскрипел ножом по чешуе.

От горшка с ухой, от противней с жарким потек по избе вкусный запах. Все трое потянулись к столу. Поп Леонтий возвел очи горе, наскоро прочитал молитву, благословил трапезу. Уселись. Игнашка с Сидором нажимали на пиво, поп Леонтий цедил квасок, заедал жареной рыбкой, шумно обсасывая косточки...

Игнашку все мучило, почему священнику вздумалось отсылать его служить кому-то. Однако помалкивал, знал, что, только начни спрашивать, старик взбеленится, отругает, еще и плетью может огреть. А плетка у отца Леонтия крученая и всегда при себе.

Поп Леонтий расчесал бороду, выгреб рыбьи кости.

– А ну-ка, чада мои, поведайте, кто из священнослужителей ныне у архимандрита в чести.

Игнашка еще рот раскрывал, а Сидор уже:

– Окромя Геронтия, быть некому. Даже тебе, отец Леонтий.

У попа сделалось скорбное лицо.

– Ох, верно баишь, Сидор. Хучь я и духовный отец архимандрита, а не мне почет. Истину баишь, сын мой. Бывало, при отце Илье, царство ему небесное, жили припеваючи. Строг был Илья, непереносен порой, да нас, стариков, жаловал. Теперя же младые иноки в чести, безнравственные бражники. Старую веру забывают, того и гляди станут служить по новым служебникам. А надоумливает на это архимандрита черный поп Геронтий.

– Полно, так ли уж? – усомнился Сидор.

Поп Леонтий недовольно сверкнул глазками.

– Ведаю доподлинно, потому как яз есмь духовный отец владыки. Возвысился Геронтий над всеми нами. А кто он был до пострига? Обыкновенный подьячий чебоксарский. Сидючи в приказах да в губных избах, учился лукавству. Заносится златоуст своей грамотностью, тщится нашего брата за пояс заткнуть, в уставщики попал. Ты говоришь – "полно"! Вот погодите, возьмет он весь монастырь за глотку, наплачетесь, обратит он вас в никонианскую веру...

Игнашка переводил выпученные глаза с отца Леонтия на Сидора, его так и подмывало сказать свое. Наконец не выдержал:

– Надо с Геронтия спесь сбить!

– Молчи! – цыкнул на него поп Леонтий – Молчи! Ты меня слушай, а сам нишкни.

Игнашка захлопнул рот, вобрал голову в плечи.

– Так-то лучше, – сказал отец Леонтий, – завтра чуть свет явись пред старцем Савватием, пади в ноги и проси слезно: служить-де у отца Левонтия боле невмоготу, замучил вовсе. Клепай на меня. Да с умом клепай-то. Чуешь? Языка особо не распускай. Проси, моли келаря, пущай сам али другой властью поставит тебя на службу к Геронтию.

Игнашка в волнении опорожнил ковшик пива, обалдело заявил:

– Ну уж дудки! Чего я у Геронтия не видал?

Поп Леонтий удрученно покачал головой.

– Дал бог помощничка...

– Да я...

– Молчи, дурак! Так надо.

– Дак ить я...

– Плеть возьму, Игнашка, коли еще какую дурь ляпнешь!

Пономарь присмирел.

– То-то. Уйдешь к Геронтию, станешь служить ему честно. Прикинься овцой, исполняй все, что укажет, добейся милости. А меня избегай.

Игнашка хлопал белесыми ресницами, поп Леонтий продолжал, жмуря глазки:

– Но помни, ежели меня слушать не станешь, быть тебе биту. Все, что от тебя потребуется, через Сидора передам. Уразумел?.. А ты, Сидор, веди речи меж мирянами по-тонку, намекай, что, мол, Геронтий хочет служить по-новому, случая ждет, надо следить за ним позорче.

Сидор покачал головой.

– Многим люб Геронтий, потому не станут меня слушать.

– Надо, чтобы слушали. Вода и камень точит. Зарони искру сомнения в людях, и она даст плоды скорые. С одним тайком поделишься, с другим, с третьим – глядишь, люди призадумаются, а там и сами начнут твои басни перепевать. Нет ничего проще, как испачкать человека, – попробуй-ка потом, отмойся...

"Ох и стерва старикашка! – думал Хломыга, слушая попа. – Черт меня дернул связаться с ним. Улестил, деньги давал. Из-за них, из-за денег окаянных, теперь вот пляши под его дудку, черни людей. Ох, закрутила меня судьбина, дальше некуда".

– ...И вот еще что, – журчал поп Леонтий. – За Никанором присмотреть не мешало бы – больно уж тихо живет бывший царский духовник, незазорно, мне такие тихие не по душе.

– Отец Никанор – старец благочестивый, содержит себя в большой строгости, – проговорил Хломыга, – но, коли уж тебе свербит, последить можно. Есть у меня на примете один человек, да за здорово живешь палец о палец не ударит.

– А ты посули, посули. Очень мне хочется знать, что у отца Никанора на уме.

– Посулить-то можно... – Сидор почесал в затылке, сощурился насмешливо: – Самого-то тебя небось отец Никанор к себе не допущает?

– "Не допущает, не допущает", – забрюзжал поп Леонтий. – Твое какое дело? Ладно уж, за мной не пропадет. Расстарайся, Сидореюшко. А что с Геронтием делать, я знак подам.

2

Сразу после смерти архимандрита Ильи стал отец Никанор докучать государю просьбами, дабы отпустил Алексей Михайлович его, старого, на покой в родную соловецкую землю, и в конце концов добился своего. Царь милостиво разрешил своему духовнику ехать на вечное жительство в древнюю обитель, и Никанор, теперь уже бывший саввинский архимандрит, в сопровождении верного Фатейки Петрова подался в полуночную сторону, где за поморскими лесами и болотами, за кипенью сулоев – водоворотов Онежской губы – ждала его беспокойная и странная жизнь.

Сошедши на святую землю Зосимы и Савватия, Никанор распростерся на ней ниц и поцеловал ее. Он не стал ликоваться с ней по-монашески, а благоговейно поцеловал, как сын целует свою мать. Теперь можно было обо всем неспешно подумать, рассудить и взвесить.

Уже в первые месяцы Никанор узнал, что назначение Варфоломея в обители встретили по-разному. Одни вздохнули, освободившись от тирании Ильи и ожидая установления строгих, но справедливых порядков, другие восприняли это как оскорбление их собственного достоинства, а среди третьих обнаружились великое шатание и разброд, и они готовы были поддержать того, кто окажется сильнее...

Шли годы. Черный собор обновился. В усолья, на промыслы и подворья назначались новые приказчики, любимцы архимандрита, и оттого число недовольных новым настоятелем росло.

Никанор притаился, выжидая. Он умел ждать. Слишком велика была цель заполучить сан соловецкого архимандрита, чтобы делать поспешные, опрометчивые шаги.

"По образу черный собор с Варфоломеем во главе – это сборище зеленых, неотесанных горлопанов, опьяневших от власти, которая свалилась на них, как манна с неба, а по сути он – гниющая сердцевина еще здорового внешне дерева, – рассуждал про себя Никанор, неторопливо прогуливаясь по узкой снежной тропинке. – Не узнать монастыря. Настоятель проводит время в пьянстве, в разгуле, с безнравственными собутыльниками разъезжает по вотчине, посулы и поминки берет, казну пустошит... Ладно. Все это мне на руку, ибо всякая смута, всякое недовольство размывает почву под Варфоломеем. Переспеет яблочко – свалится, а я тут как тут..."

– Подай, святой отец, на пропитание, – внезапно раздался за спиной простуженный голос.

Через сугроб, протягивая грязную ладонь, пробирался юродивый. Сквозь лохмотья синело немытое костлявое тело в рубцах и язвах, за спутанными серыми волосами не было видно лица, лишь глаза горели, как у дикого зверя.

– Здравствуй, Федот, святая душа. Давно ль с Москвы? – тихо молвил Никанор, невольно вздрагивая от омерзения.

– Не здесь, владыка, не здесь, – юродивый быстро оглянулся и торопливо шепнул: – Письмо тебе принес от отца Аввакума.

– Чего же ты боишься? Протопоп Аввакум нынче по всей Москве в чести10, а ты словно о разбойнике шепчешься.

– Эх, отец Никанор, был он в Москве, а ноне в другом месте обретается. Сызнова сослали отца нашего, благодетеля, на сей раз в края холодные и темные, в Мезень дикую.

Отец Никанор прикусил губу. Недолго тешился свободой любезный друг Аввакум. Стало быть, снова началось на Москве лихо.

– Ступай за мной в келью, – сказал он юродивому и скорым шагом направился к Святым воротам...

Оставшись один, отец Никанор осторожно развернул послание, стряхнул в огонь вшей, прятавшихся в складках бумаги, водрузил на нос очки и углубился в чтение. Потрескивали угольки в печи, за стеной слышались мягкие шаги Фатейки Петрова, тикали часы в футляре, похожем на гагачье яйцо. Несколько раз в келью заходил Фатейка, зажег свечу, спрашивал, не надо ли чего, но отец Никанор не слышал его, не отвечал. В сбитом, путаном слоге, так непохожем на четкий и ясный язык протопопа, нить повествования терялась, рвалась, уступая место негодующим выпадам и страстным проповедям, – видно, ударили Аввакума крепко, – и, лишь в третий раз прочитав письмо, отец Никанор понял смысл Протопоповой просьбы.

"...коли же изволишь ты богу служить, о себе не тужи и за мирскую правду положи душу свою, якоже на Москве супротив опричнины святый Филипп. Против церковного разврату много не рассуждай, иди в огонь. Бог благословит и наше благословение есть с тобою во веки веков. Аминь!.."

– Давно ли, друг мой, призывал ты изменить нравственность, а ныне кроме борьбы выхода не видишь, – прошептал отец Никанор. – Но рано мне идти в огонь. Рано.

Снова вошел Фатейка, неся охапку дров, бросил их перед топкой Отец Никанор вздрогнул.

– Напугал, бес! Потише не можешь?

– А я уж подумал, не помер ли у меня хозяин. – Фатейка опустился на колени, полез под кровать, вытащил оттуда мягкие оленьи туфли. – На-ко, надень, застынут ноги-то.

Отец Никанор уложил послание в шкатулку немецкой работы.

– Ты, Фатейка, поди-ка сейчас в кельи да передай дьякону Силе, братьям Корнею и Феоктисту, что после вечерни буду я молиться в приделе Иоанна Предтечи, в соборе...

Это было привилегией, купленной за деньги, – молиться в приделе собора, когда в том станет нужда. Поднимаясь по крутой лестнице, выложенной в толще стены, отец Никанор услышал внизу какой-то шорох. "Крысы", подумал он и продолжал подъем, осторожно нащупывая носками каждую ступень...

В приделе могильная тишина. Чуть теплится огонек в закопченной лампаде, освещая слабым светом лик мученика. Остальные иконы в тени.

Отец Никанор прислонился к косяку решетчатого узкого окна, сильно потер лоб и стал ждать.

Вскоре появились иноки, молча остановились посреди придела. Отец Никанор заговорил, словно продолжая прерванную беседу:

– Протопоп Аввакум пишет: Никону готовят судилище, однако на Москве вновь смутно, поборники истинной веры отринуты от церкви. Еще не забыт медный бунт, и народ обретается в страхе. Знамя же старой веры упало, и некому его подхватить. И я, человек смертный, подобный всем, потомок первозданного земнородного, скорблю о том. Но наступила пора вступить в борьбу соловецкой обители, вспомнить благодатные деяния архимандрита Ильи и завершить славное дело, иначе беззаконие опустошит землю и злодеяние ниспровергнет престолы сильных.

Бледный долгоносый инок с густыми сивыми бровями, нависшими над глазами, как крыша, сказал:

– А разве сейчас монастырь не стоит твердо в старой вере, ужели станем сомневаться в деянии архимандрита Варфоломея и черного собора?

Цепко ощупывая чернеца взглядом, отец Никанор проговорил:

– В том не приходится сомневаться, но запомните мои слова: пройдет совсем немного времени, и Варфоломей отречется от истинной веры и от вас всех. Так-то, брат Феоктист.

– Но это нужно доказать, – упрямо молвил монах.

– Неужели мало того, что Варфоломей был поставлен в архимандриты никонианской духовной властью. Дьякон Сила, не он ли велел тебе служить по новым богослужебным книгам?

– Да, было так, – подтвердил дьякон, – но я того не сделал и назвал его еретиком при всех священнослужителях.

– Вот видишь, Феоктист, – мягко произнес отец Никанор, – зря усомнился ты в моих словах.

– Однако что можем сделать мы одни?

– Верно, – поддержал Феоктиста Корней, – без бельцов, без мирян, без крестьянства вотчинного нам не обойтись.

– Наступает пора будоражить людские умы. Возьмите всеоружие – ревность свою, облачитесь в броню – в правду, возложите на себя шлем нелицеприятный суд, поднимите непобедимый щит – святость, и изострит, как меч, свой строгий гнев господь, и мир ополчится с вами против безумцев.

– Значит, будут жертвы, – произнес Корней.

– Будут, – уверенно сказал отец Никанор.

– И нельзя без них обойтись? – задумчиво проговорил Корней.

– Вспомните, сколь кровавой и жестокой была борьба католиков и гугенотов у франков. А война в Англии? Ведь аглицкие протестанты убили до смерти своего короля Карлуса, потому что тот похотел просить помощи у католиков.

– Если открыто выступить сейчас, – твердо сказал Корней, – то у нас получится то же самое, только головы-то полетят наши.

– У архимандрита много людей, сила окажется на его стороне, – двигая густыми бровями, заявил Феоктист.

Отец Никанор тихо улыбнулся.

– Рано. Рано говорить о том, у кого сил больше. Не время. Наперво не мешайте тем, кто высказывает недовольство настоятелем. Когда охотятся на крупного зверя, вперед выпускают свору собак.

– Это нечестно, – заупрямился Корней, – в открытой борьбе охотник выходит на зверя один с рогатиной.

Отец Никанор укоризненно покачал головой.

– Брат Корней, ах, брат Корней, мне ли не знать твоих тайных помыслов... Ведь тебе скоро предстоит славно потрудиться на благо обители и преумножение ее богатств, а потому не выбирай дорог для достижения цели, ибо все они хороши.

Дьякон Сила, стараясь говорить вполголоса, прохрипел:

– Скоро Варфоломей уезжает в Москву, а я прослышал, что против Геронтия затевается заговор.

– Надо помешать, – решительно заявил Корней.

Отец Никанор пожал плечами.

– Как хотите, дело ваше. Но я не стал бы вмешиваться. До времени должны мы оставаться в тени. Мы поклялись не выдавать наших замыслов ни словом, ни делом.