Текст книги "Аптекарша (с илл.)"
Автор книги: Владимир Соллогуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
IV
– Давно мы с вами не видались, господин барон, – сказала аптекарша.
– Давно, к искреннему моему сожалению, – отвечал петербургский щеголь, – и, право, я не думал, что поездка, которую я так от чистого сердца проклинал, сделается для меня источником большой радости…
– Какой радости, господин барон?
– Счастия, хотел я сказать, неописанного счастия встретить вас снова, встретить ту, которая так много значила в моей молодости.
Барон остановился и с недоверчивостью взглянул на аптекаря.
Франц Иванович учтиво поклонился, не поняв, вероятно, замысловатых слов барона.
– Не угодно ли вам в гостиную? Она убрана некрасиво, да в ней живут добрые люди; а мне позвольте отправить этих мальчишек по принадлежности.
С трепетом вошел барон в комнату молодой женщины. Воспоминания, одно за одним, толпились в голове его: домик профессора, тихие вечерние беседы и неясное видение, осенившее некогда изголовье его страдальческого ложа, живо и ясно нарисовались в его пробужденной душе. Но перед ним стояла уж не худенькая девочка в коленкоровой шляпке, с робкой поступью и боязливым взглядом, а прекрасная, развившаяся женщина в полной зрелости красоты. Быть может, в ней утратилось немного то выражение чистого спокойствия, которое, бывало, хранило ее, как святыня; но зато в ее чертах и взорах разлилась какая-то неясная нега, что-то измученное и страстное, придающее ей новую, опасную прелесть.
Убранство комнатки было действительно самое незавидное. Несколько простых стульев, диван между двумя печками, стол с истертым сукном да маленькое фортепьяно у окна, заставленного бальзаминами, располагались чинно в симметрическом отдалении друг от друга; а в углу, под стеклом поставца, красовалось с дюжину фарфоровых чашек и несколько серебряных ложек, развешанных по всем правилам немецкой аккуратности и мещанского щегольства. Эта нищенская роскошь грустно поразила молодого человека и перенесла невольно мыслью в штофные покои петербургских барынь.
Впрочем, чувство это было только минутное. Чем более он жил, тем более привыкал и становился равнодушен к декорациям жизни.
– Думал ли я встретить вас здесь? – сказал он тихо.
Аптекарша вздохнула.
– И встретить вас… замужем?
Взгляд, исполненный бессильной укоризны, был ответом на грустное напоминание.
– Батюшка ваш здоров?
– Батюшка мой умер.
Барон повесил голову. Он и не знал даже об этом.
Ему стало грустно, но он вдруг рассеялся самым заманчивым, самым светским и порочным рассуждением: «Отец умер. Она его более не боится. Муж колпак; его провести нетрудно. Она любила меня; а здесь, в этом захолустье, соперников, я думаю, немного… По крайней мере мне будет занятие».
– Вам скучно здесь? – сказал он голосом нежного сострадания.
– Да, – продолжала аптекарша со слезами на глазах. – Батюшка мой умер, умер и оставил меня сиротой. Бедный мой батюшка! Он часто о вас говаривал; с того времени жизнь моя разорвалась надвое; я на все начала глядеть другими глазами, и, право, я не знаю, как бы я могла прожить одну минуту, если б мне не оставалось воспоминания…
«Так и есть, – подумал барон, – это намек. Ей скучно, следовательно она на все готова… И я буду настоящим школьником, если не сумею воспользоваться случаем».
– Отчего же вы вышли замуж? – спросил он.
– Я вышла замуж потому, что моему покойному отцу это было угодно. Он думал, мой добрый отец, что я буду счастлива с человеком, который будет меня любить и наверно никогда не обманет.
«Это что-то похожее на упрек, – заметил снова про себя барон. – Я не ошибся: она все еще меня любит, и как хороша она к тому! Право, наши светские красавицы не стоят ее мизинца; а как подумаешь, сколько за их пустые разговоры я истратил безвозвратно времени, забот и денег!..»
– Не всякий волен в своей судьбе, – продолжал он вслух с глубоким вздохом. – Ваш муж счастливый человек: ничто не противилось его благополучию – ни родственники, ни обстоятельства, ни даже вы сами, потому что вы, вероятно, его любили.
Аптекарша грустно улыбнулась.
– Муж мой добрый человек, – сказала она, – он искренно по-своему ко мне привязан, и я была бы неблагодарна, если б не умела ценить его достоинств.
«Ну! Тактика обыкновенная. Надо же выдумать какие-нибудь препятствия, трагические угрызения совести и т. и… чтоб потом всем пожертвовать, и требовать благодарности, и иметь чем попрекнуть».
Волнуемый такой лукавой мыслью, барон продолжал:
– Ваш муж счастливый человек: он всегда с вами, всегда подле вас. Ему позволено называть вас нежными именами, прижимать вас к груди своей и забывать все на свете, чтоб надышаться вашей речью и заглядеться вашей красотой.
Аптекарша была, очевидно, взволнована.
В это время вошел в комнату аптекарь.
– Что за город! – сказал он с досадою. – Просто жить нельзя. Один торгуется, другой в долг просит. Вообразите: у меня по книге рубль, а мне дают полтину, да нельзя ли еще пообождать до праздника. Слуга покорный! Как будто нам тоже пить-есть не надобно. Проклятый город!
– Да зачем вам оставаться здесь? – спросил барон. – Мне кажется, вам всего бы лучше переехать в какую-нибудь столицу, в Петербург например.
– Да-с, оно бы хорошо, только жить там дорого женатому человеку. Вот если б место…
– Что ж, похлопотать можно.
– Помилуйте, к чему вам беспокоиться? Ваше время должно быть дорого. Вы человек светский, где в вашем кругу вспомнить о бедном аптекаре!
– Позвольте-с, вы несправедливы. Я всегда готов стараться за своих друзей.
– Благодарю вас за название.
– Надеюсь его заслужить.
– А покуда, господин барон, вам должно быть у нас скучно.
– О нет! Напротив.
– Полноте, вы, светские люди, вечно с учтивостями. Мы вам особенных развлечений предложить не можем. Театров у нас нет, о балах не слыхивали, а есть стакан чаю, тарелка супу, бутылка пива – все это к вашим услугам.
– И я непременно всем воспользуюсь.
– Ну, так не пожалуете ли вы к нам в середу откушать? Я думаю, вам в первый раз в жизни придется обедать в аптеке?
– С большим удовольствием.
– За стол не взыщите. Предлагаемое не хитро изготовлено, но предлагается от доброго сердца – не так ли, Шарлотта Карловна?
Шарлотта кивнула молча головой.
– Смотри же, Шарлотта Карловна, подумай, как бы угостить гостя, чтоб он и вперед пожаловал.
Аптекарша покраснела и отвернулась.
– Вы в котором часу обедаете? – спросил барон.
– Обыкновенно в двенадцать часов. Но так как вы человек столичный, то мы будем обедать ровно в час. Кажется, это довольно поздно?
– Очень довольно.
Барон ушел домой. Аптекарша не выходила у него из головы. Он вспомнил поочередно все читанные им соблазнительные романы и решился действовать с неумолимым расчетом опытного обольстителя.
Наступила середа. Барон, насилу дождавшись первого часа, надел пестрый жилет, пестрый галстух, затянулся в парижский сюртучок и отправился, попрыгивая по грязным тропинкам, к жилищу аптекаря. У дверей встретил его хозяин, дружески пожал ему руку и ввел в комнату, где он был накануне. В поставце серебряных ложек уже не было, все было выметено и прибрано начистоту, а посреди комнаты поставлен был стол с четырьмя приборами. В углу сидел помещик в венгерке и курил трубку в ожидании обеда.
– А супруга ваша? – спросил барон у аптекаря.
– Жена моя в кухне, стряпает. У нас ведь нет повара: мы люди небогатые.
Барону стало нестерпимо досадно, что она, которую он собирался любить, хлопотала около кастрюль и, чего доброго, старалась, выходила из сил, чтоб получше изжарить курицу и тем угодить нежному предмету прежней страсти.
– А! Мое почтение, – сказал помещик голосом старинного знакомого. – Каково у нас уживаетесь?
– Очень хорошо-с.
– Каким вы всегда щеголем. Жилетка в Питере, что ли, шита?
– Нет-с, в Париже.
– В Париже!.. Ах, позвольте взглянуть; чай не дешево стоит.
– Не помню.
– Уж эти петербургские щеголи чего не придумают! А нечего сказать, мастера одеваться.
В эту минуту вошла аптекарша. На ней было белое платье. Два локона, задернутые за уши, висели до плеч, а вокруг головы обвивался черный шелковый снурок, перехваченный золотым бисером. Снурок этот, неизбежное украшение всякой бедной немки, снова раздосадовал барона. Он сухо поклонился и начал говорить о погоде.
Между тем принесли на стол миску, и гости уселись по местам. Крышка мигом слетела, и в миске обнаружился не суп с картофелем, не щи с капустой, а старый знакомый, товарищ молодости, офен-гриц молочный, тот самый, который во время оно по середам и субботам наводил уныние на целый университет. Барон взглянул на Шарлотту; она улыбнулась и покраснела. Есть женщины, которые в самые обыкновенные подробности жизни умеют, когда сердце их задето, отделять немного от поэзии своей души. Барон понял, сколько было скрытого значения в простом блюде, и, быть может, в первый раз в жизни не обратил внимания на прочие подробности стола. Разговор был оживлен. Говорили о Петербурге и о перемещении аптеки. Франц Иванович сокрушался о столичной дороговизне, к чему помещик красноречиво присовокупил, что петербургская жизнь в особенности кусается. Перед окончанием обеда аптекарь с значительною миною вышел в соседнюю комнату и возвратился с бутылкой шампанского, первой употребленной в аптеке со дня ее основания.
Решившись на такую роскошь, он вполне хотел употчевать гостей. Вино было теплое и странного вкуса, но наружность бутылки и пенистое шипенье были самые приличные.
– Здоровье нашего гостя! – возгласил Франц Иванович. – Сто лет жизни!
– И генеральский чин, – прибавил франт.
– И много счастия, – добавила аптекарша.
– Noch! [21]21
Еще! (нем.)
[Закрыть]– закричал развеселившийся аптекарь. – Еще по рюмочке!..
Когда бутылка опорожнилась, хозяева и гости встали из-за стола. Был четвертый час. Мужчины вооружились сигарами и трубками. Два часа протянулись еще в отрывистом разговоре. Аптекарь о чем-то думал, вероятно о перемещении своей аптеки; барон нетерпеливо поглядывал на часы. Шарлотта, с ярким румянцем на лице, казалась взволнована. Один ex-помещик только беспечно затягивался и рассматривал потолок. Наконец он вспомнил, что пора идти к почтмейстеру, встал, раскланялся и вышел. За ним Франц Иванович отправился по своим делам. Аптекарша и Фиренгейм остались вдвоем.
На дворе по случаю поздней осени начинало уже смеркаться.
Оба молчали, оба сидели в немом смущении. Проклятая робость вкралась в сердце светского щеголя и туманила его коварные предприятия. Он думал, думал, находил себя и жалким и смешным и вдруг, собравшись с духом, начал разговор:
– Не хотите ли сыграть что-нибудь?
– В четыре руки?
– Да, в четыре руки.
– Я так мало играю…
– И, помилуйте! Вы разве не помните, что мы уж игрывали прежде?
– Помню…
– Так не угодно ли?..
– Извольте.
Они сели рядом у фортепьяно.
– Что ж мы будем играть? – спросила аптекарша.
– Что угодно…
– Мне все равно.
– И мне все равно…
– Вот какие-то ноты… Хотите попробовать?
– Извольте.
– Вы будете играть бас.
– Да, как прежде… как в старину…
Аптекарша вздохнула…
– Извините, если я буду ошибаться.
– Не взыщите, если я ошибусь.
Они начали играть, только нестерпимо дурно: то он опаздывал, то она торопилась. В комнате становилось темнее и темнее.
– Признайтесь, – сказал барон шепотом, – вы на меня сердитесь?
– Зачем сердиться?.. Бог вас простит… У меня тут не то, кажется, написано…
– Нет, – продолжал барон, – нет, дайте мне выслушать выражение вашего гнева, быть может я и оправдаюсь.
– Ах! Извините, я кажется, не ту строку играю.
– А мне так больно, что вы на меня досадуете.
– На что вам… переверните страницу.
– Мне так дорого ваше участие, оно мне так нужно. Я так несчастлив…
– Вы несчастливы!..
Они перестали играть.
– Да, Шарлотта, – извините, что я вас называю прежним именем, – я истинно несчастлив. Свет, в котором я живу, сжимает душу, от него веет морозом. Мне негде отдохнуть сердцем. Среди людей я всегда один, никого не удостоиваю своей привязанностью и не верю ни в чье участие.
– Бедный! – сказала аптекарша.
Барон приободрился.
– Но знаете ли, Шарлотта, какое утешение я сохранил с любовью; знаете ли, каким теплым чувством я согреваюсь в ледяной атмосфере большого света? Знаете ли?..
Аптекарша не отвечала. Грудь ее сильно волновалась.
– Да, Шарлотта, воспоминания о прошлой жизни, воспоминание о вас – вот теперь мое лучшее сокровище. Как часто, утомленный от бессмысленных мелочей кочеванья по гостиным, я переношусь в тот мирный уголок, где я жил с вами, жил подле вас, и снова я вижу ваше окошечко, вижу тень вашу за белой занавеской. Воображение заменяет действительность. Я счастлив своей мечтой, и сердце мое снова бьется от радости и от любви.
– Ах! – сказала аптекарша. – А мне каково? Мне здесь все дико и неприятно. Нет здесь моих подруг… Отец мой умер… Я сама живу памятью, а в настоящем мне грустно и тяжело.
– Так, бедная Шарлотта, я в том был уверен. Вы тоже несчастливы. Вас здесь никто не оценить, ни понять не может. А я знаю, ваша душа создана для чувства, для сочувствия, для всех радостей и мучений сердца.
– Не говорите мне этого…
– Но это правда.
– Да, печальная правда. Я долго ждала счастия… Я видела его даже издали, но оно промелькнуло только для меня и бросило мне лишь сожаление, одиночество.
– Нет, – прервал барон, – судьба бессильна против любви. Мы были бы счастливы вместе… Ваши глаза мне это говорят. Кто же мешает нам быть счастливыми?
– А как?..
– А разве нельзя возвыситься над жалкими условиями жизни? Разве мы не можем любить друг друга и в высоком упоении найти возмездие за все свои страдания?..
– А люди?
– Люди! Что в них? Любовь не целая ли вселенная? Как ничтожно перед ней все земное, и как возвышается, как освящается душа, исполненная любовью!
Барон схватил руку аптекарши; рука ее дрожала.
– А долг? – сказала она задыхающимся голосом.
– Долг выдуман человеческими расчетами. Долг – условие земли, а для нас отверзло небо. Вы видите, не пустой же случай свел нас снова вместе; мы рождены друг для друга. Неужели вы этого не понимаете? А я уже по силе любви своей отгадываю, что и вы должны меня любить…
– И не ошибаетесь, – сказала аптекарша, закрыв лицо руками.
Ощущение неописанного блаженства освежило душу барона. В комнате было совершенно темно.
– О! Теперь, – сказал он, – я готов умереть для вас; теперь счастие для нас возможно. Но повторите ваши слова, скажите мне: давно ли и как вы меня любите?..
– Да… я все скажу… я не в силах более молчать, – сказала трепетно аптекарша, – да, я всегда думала о вас… да, я не переставала вас…
В эту минуту дверь настежь отворилась, и толстая служанка, босиком, в затрапезном платье, вошла в комнату, держа в руках два медных шандала с сальными свечами. Рука аптекарши выпала из руки барона. На молодого человека неприятно подействовали сальные свечи и нищенский наряд служанки; но для увлеченной женщины блеск внесенного огня был благодетельным светильником и озарил ей мрачную пучину, в которую ввергала ее безумная страсть.
– Нет… нет, жена, – сказала она дрожащим голосом, – должна быть чиста и непорочна. Обольщение чувств обманчиво, а раскаяние неумолимо… Заклинаю вас всем, что вы любите, не возобновлять нынешнего разговора.
В дверях показался Франц Иванович.
– Теперь я свободен, – сказал он, потряхивая головкой. – Я боюсь, что вам было скучно. Не хотите ли пуншику или бостончик составить?
Но расстроенный барон не хотел слушать никаких предложений. Обманутый в ожидании, забыв свои планы, он побежал домой и всю ночь проворочался на кровати. К утру он, коварный светский щеголь, был влюблен в уездную аптекаршу, но влюблен по уши, и без ума и без надежды.
V
А между тем городские обыватели начали толковать да перетолковывать.
– Знаете что, – говорил франт в венгерке на ухо купцу Ворышеву, посещая его в лавке, – Шарлотта-то Карловна наша… гм…
– Быть не может!
– Да и мне кажется странно. Так скажите, пожалуйста, с какой стати барону сиднем сидеть в аптеке? Ведь он надворный советник, к тому же человек с капиталом, даже богатый. А вещи какие у него – просто загляденье! Намедни я еще видел одно изумрудное кольцо, кольцо-то, знаете, маленькое, а изумруд большой – славная штука! Сот пять стоит. Да и в столице, я спрашивал, знаком ли он с министрами, так говорит, что не со всеми, а знаком… Ведь в аптеку хорошо ходить нашему брату время убить, а этакому человеку, кажется, вовсе не черед. Странное дело!
– Совершенная правда-с, – сказал Ворышев и погладил бороду.
– Слышали, – говорил с лукавой улыбкой судья городничему, – слышали, какую наш Франц Иваныч получил обнову?
– Да-с, слышал стороной.
– Какая тут сторона, дело явное. Они открыто живут вместе. Неприлично, совершенно неприлично… Я бы на вашем месте в это дело вмешался. Начальство обязано, как попечительная матерь, вникать в нравственные отношения жителей и указывать на то, чего они должны остерегаться. Ваша обязанность…
– Гм, вы думаете?
– Без сомнения. Вы хранитель городской нравственности.
– Право?
– К тому же наш барон-то, кажется, просто вольнодумец… Он был у вас с визитом?
– Нет.
– Будто?
– Право.
– И у меня не был… Ну, пожалуй, у меня еще ничего, а вы начальник города… А вы к нему ездили?..
– Ездил… почел долгом.
– В мундире?
– Да.
– И он не отплатил за визит?
– Как не отплатил?..
– Ну, то есть сам не явился к вам?
– Нет.
– Да что ж он, в самом деле, о себе думает?.. Право, не худо его проучить.
– А впрочем, – заметил городничий, – я, право, не понимаю, что он нашел в аптекарше? Немочка – и все тут. Вот то ли дело польки! Как мы в Белоруссии стояли, так я на них нагляделся: нечего сказать – женщины! Как воспитаны, как танцуют мазурку… Такие все амурчики, что просто из рук вон! Что ж, вы полагаете, мне надо поговорить с Францем Иванычем?
– А уж это ваше дело. Поступайте как знаете.
– Вот штука, – шепнул исправник заседателю во время присутствия, пока старый секретарь непонятливо гнусил бесконечный и бестолковый доклад, – штука так штука. Просвещение и до нас добирается. Аптекарь продал свою жену за пять тысяч рублей.
– Поторопился, – сказал, подумав, заседатель. – Мог бы получить больше; ну, и то куш порядочный. Есть же людям счастье!..
– Какая резолюция? – спросил секретарь.
– А как ты думаешь?
– Да, предать суду и воле божией.
– Я согласен.
– И я тоже.
Исправник и заседатель подписали резолюцию и отправились по домам.
– Ну, матушка, – говорила статская советница Кривогорская бедной дворянке, стоявшей перед ней в голодном почтении, – ну, матушка, слышала?.. Мерзость какая! Пфу!
Статская советница отвернулась и плюнула с негодованием.
– Про аптекаршу, что ли, матушка?..
– Про кого же другого? Ведь есть же этакие мерзавки!
– Поистине, грех великий.
– Что-о-о?..
– Грех, матушка, великий.
– Я не велю ее на двор к себе пускать. А ведь он, матушка, говорят, богатый человек… Много дарит, верно. Не слыхала ли?
– Нет, не слыхала-с.
– Экая ты бестолковая. Никогда ничего не узнаешь.
Говорят, собой хорош. Ты его видела?
– Видела.
– Брюнет или блондин?
– Не разглядела хорошенько.
– Что ж ты, слепая, мать моя? Ничего ты таки не знаешь. Ходишь себе болван болваном. Я его дедушку, должно быть, видала в Москве, когда мы с покойником жили на Никитской [22]22
…жили на Никитской. —В Москве было две улицы с таким названием: Большая Никитская (ныне ул. Герцена) и Малая Никитская (ныне ул. Качалова).
[Закрыть]. Кажется, мог бы вспомнить, что я не бог знает кто; хоть бы плюнуть пришел сюда, так нет. Очень важная особа! Беспокоиться не угодно… Да и хорошо делает. Он уж верно ничего такого у меня не найдет. Экая мерзость! Пфу!!.
Несколько дней спустя дрожки городничего остановились у аптеки. Франц Иванович, как человек нечестолюбивый, поморщился немного от нежданного визита, однако ж встретил градоначальника с должною почестью.
Городничий, человек доброжелательный, но глупый, принял за дело данный ему совет вмешаться в семейные дела аптекаря.
– Я имею с вами переговорить об экстренном случае, – сказал он важно.
– Чем могу я вам быть полезен? – отвечал аптекарь. – Девичьей кожи у меня нет, а ромашки не осталось.
– Обязанность моя, – продолжал городничий, – не ограничивается только одним полицейским наблюдением. Начальство обязано, как попечительная матерь, вникать в нравственные отношения жителей и указывать на то, чего они должны остерегаться.
– Непременно, – отвечал аптекарь.
– Я очень рад, что вы со мною согласны. Мы с вами люди степенные и можем обсудить дело не горячась – не правда ли?..
– Точно.
– В старину было иначе. Я скажу хоть про себя: когда я стоял с полком в Белоруссии – вы знаете, около Динабурга [23]23
…около Динабурга– ныне Даугавпилс (Латвийская ССР).
[Закрыть], – я был еще молод, часто влюблялся, могу сказать накутил порядком… Да что за женщины эти польки – загляденье! Панна Дромбиковская, панна Чембулицкая… Наши русские и в подметки им не годятся…
– Да к чему это? – спросил аптекарь.
– Виноват, заговорился. Я хотел только сказать, что я надеюсь, что вы примете как следует то, что я имею вам сообщить.
– О панне Чембулицкой?
– Нет-с, о вашей супруге.
– Об моей жене? – закричал аптекарь таким голосом, что городничий отскочил на два шага.
– Не пугайтесь, это толки, о которых я для пользы вашей хотел вас предупредить.
– Какие толки?..
– Так… ничего… Только многие у нас удивляются… частым посещениям барона в вашем доме… и делают гнусные сплетни… Вы понимаете?.. Я совсем не этого мнения… Но есть признаки. Надобно быть осторожным…
Аптекарь задрожал всем телом.
– Вы видите это окошко, – сказал он задыхающимся голосом, – скажите всем, которые явятся ко мне с подобными предостережениями, что я их вышвырну вон, как негодную стклянку. Жена моя чиста как голубь… Она выше клеветы, она выше всех низких сплетней, которыми живет ваш глупый город, господин городничий. Если кто-нибудь коснется хоть словом, хоть намеком до ее репутации, то вы видите эти руки… я руками разорву его как собаку, пока у меня будет хоть капля крови! Жену мою оскорбить! – кричал аптекарь. – Жену мою! Да это задеть мое сердце раскаленными щипцами. Да знаете ли, что в сравнении с ней весь ваш город… не стоит прошлогодней пилюли. Да я истерзаю, истолку в мелкий порошок всякое животное, которое дотронется только до нее!
В эту минуту аптекарь вырос на два аршина. Городничий пожал плечами и потихоньку выбрался на крыльцо.
Аптекарша стояла за дверью и все слышала. Когда она отворила дверь, муж ее спокойно уже сидел за конторкой, писал свои счеты и потряхивал рыжей головой.
– Что это ты шумел с городничим? – робко спросила Шарлотта.
– Да что, все пристает, чтоб я тротуары чинил на свой счет, а из каких доходов?..
Аптекаршу тронула бескорыстная привязанность ее мужа. Совесть начала ее мучить.
«О! – подумала она. – Отчего мой муж не дурной человек, я была бы спокойнее. Странная моя участь!..
Бедное мое сердце! Я не могу любить человека, который посвятил мне всю жизнь свою, а готова погибнуть для того, который был бедствием моей молодости! Но по крайней мере я не изменю своей обязанности; я останусь верна велениям закона».
Три недели прошли в мучительном упоении. Увлеченная обманчивым рассуждением, аптекарша предалась вполне преступному чувству. С утра смотрела она у окошка, не идет ли вожделенный, и когда он показывался вдали, глаза ее радостно сверкали, и когда шаги его отзывались на крыльце, сердце ее билось, страстный румянец пылал на щеках ее; она была счастлива: и бедный городок, и бедная аптека казались ей раем земным.
А он? Кто вникнет прозорливо вовсе изгибы человеческого сердца с высокими природными началами, но испорченного от прикосновения света? Он тоже увлекался тайною прелестью восторженного сочувствия. Желая быть Фоблазом, он едва не сделался Вертером. [24]24
Желая быть Фоблазом, он едва ли не сделался Вертером. – Фоблаз – герой романа Ж. Б. Луве де Кувре «Любовные похождения кавалера Фоблаза» (1790), блестящий соблазнитель; Вертер – герой романа И. В. Гете «Страдания молодого Вертера» (1774), несчастливый в любви, сентиментальный юноша. Интересно, что возлюбленную Вертера зовут, как и героиню рассказа, Шарлоттой.
[Закрыть]Он был влюблен истинно, влюблен как студент, а хотел рассуждать о любви как лев новой школы. Он стыдился иногда искренности своих чувств и всячески старался возвысить себя до окаменения модного изверга. И любовь – эта чистая капля небесной росы – невольно освежала его коварные замыслы, и обольщенный обольститель, ежечасно прерываемый в своих безнравственных предприятиях, должен был поникать головою, играть в четыре руки и слушать наивные рассказы о прежних подругах, о школьных невинных шалостях, о скромном ручейке девичьей жизни, тогда как воображение его возмущалось кипящим ключом. Тщетно старался он возобновить сцену памятного обеда: аптекарша истощала все женские хитрости, чтоб отклонить признания и страстные речи; и когда он сердился и душевно проклинал свою светскую оплошность, она так очаровательно умела ему улыбаться, она так выразительно глядела на него, что чело его снова прояснялось и надежда вкрадывалась в грудь. Иногда бедный барон нападал на самые разочарующие мелочи жизни; иногда аптекарша выходила к нему с озабоченным видом и засученными рукавами: это значило, что в этот день у нее стирали белье; иногда платье ее уж чересчур оскорбляло моду; иногда она прерывала намеки о вечной страсти и поспешно уходила в кухню взглянуть на жареную баранину, составляющую, как известно, важный предмет губернского продовольствия, – в эти минуты барон бесился на себя, на страсть свою и приказывал Якову укладываться. Потом, думал он, что неучтиво же уехать не простясь, и он опять отправлялся в аптеку. Шарлотта сидела задумчиво у окна. В глазах ее отражалось небо глубокого чувства. Она ему улыбалась… Голос ее, звучный, мягкий, отдавался в его сердце, и он снова забывал свою досаду, планы искусного обольщения и сидел и засиживался по-старому, не наглядевшись и не наслушавшись досыта.
