Текст книги "Волшебные сказки"
Автор книги: Владимир Писарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Выпей, – говорит, – на здоровьице, закусывай да отдохнуть укладывайся.
– Спасибо, добрая хозяйка, – отвечает молодец, – но я хмельного не пью.
– Как не пьешь? Мужик а не пьешь? Не бывает такого! Ты только попробуй мою наливочку, только пригуби – оторваться не сможешь.
– Не пью, – упорствует Саверий.
– Вот заладил, – обижается старушка. – Моя наливочка особенная, хрюковкой называется. И сладенькая, и душистая – одно удовольствие!
Как ни уговаривала гостя, как ни упрашивала – все напрасно.
– Ну ладно, – говорит, – вот кувшин на столе, вот и чарочка. Как надумаешь, так сам и выпьешь.
А дело к вечеру шло. Хозяйка на подворье умаялась, притомилась, в свою комнату почивать ушла. Саверий ей доброго сна пожелал, а она его только об одном попросила:
– Сделай милость, молодец, отвадь лешаков от хутора. А то ведь воруют по ночам: то курицу, то гуся утащат. Мне-то с ними не управиться, а ты человек крепкий, статный, вот огреешь одногодругого дубиной или рогатиной – глядишь, поумнеют.
На том и порешили. Взял Саверий рогатину, что в сенях стояла, вышел из дома, затаился возле сеновала. Стемнело, час-другой проходит, кругом тишина, только лягушки на болотах квакают. Вдруг неподалеку валежник тихонечко хрустнул, потом еще раз. Глядь – лешак к курятнику подбирается. Тут Саверий его подкараулил да как хватит рогатиной! С ног сбил, к земле прижал, да так, что у того дыхание сперло, а сам его поучает:
– Не годится чужое добро без спроса брать, человека воровством разорять. Вот отведу тебя к хозяйке, будешь у нее прощения просить.
– Ой, только не это! – взмолился леший. – Лучше на месте убей, только к старухе не веди...
Удивился добрый молодец. Невдомек ему, отчего леший так хозяйки хутора боится, а тот со страху аж мелкой дрожью трясется да все приговаривает:
– Только не к старухе! Только не к старухе...
Вдруг слышится Саверию, будто бы неподалеку в бурьянах кто-то плачет. Присмотрелся, в темноте лешаиху разглядел. Вот уж страшна-то, слов не подобрать, а плачет... до того жалобно.
– Отпусти муженька моего, – просит. – Лешаенок дома дожидается. Совсем разболелся сыночек наш, ему бы супчика куриного. Для поправления здоровья.
– А где же дом ваш?
– Да вон за осинами пень в землю врос, под ним и живем, – отвечает лешаиха и опять в слезы.
– Жалко мне лешаенка вашего, – говорит Саверий, – да только воровать-то не годится. Вы у хозяйки добром попросите. Нешто для больной дитяти курицу не даст?
Тут он сжалился, лешего отпустил, а тот спрашивает:
– Ты, добрый человек, хрюковку на хуторе не пил?
– Не пил, – отвечает молодец. – А зачем тебе это знать надобно?
– Да мне-то незачем, – отвечает леший. – А вот тебе надо бы этой самой хрюковки остерегаться. Старуха-то, поди, наливочку попить уговаривала?
– И впрямь уговаривала. А откуда ведомо тебе, что уговаривала?
– А оттуда, что она всех уговаривает. Как ты думаешь, откуда на хуторе столько свиней? Не догадываешься? Так знай же, что каждый, кто хрюковку пригубит, уже оторваться от нее не может, пока допьяна не напьется. А как напьется, свалится, заснет, так в самую настоящую свинью превращается! Вот недавно обоз из города приезжал, а теперь все в хлеву. Так-то!
Тут Саверия как громом поразило, стоит словно вкопанный, призадумался, а леший, недолго думая, курицу из сарая вытащил и бьл таков.
Ну и ну! Вот незадача! Как быть? Вернулся молодец в избу, хрюковку из кувшина в окно вылил, а вместо нее ягодный взвар налил.
Но вот утро наступило. Хозяйка опять гостя потчует, наливочку предлагает, а он и говорит:
– И впрямь, надо бы хрюковки отведать. Только я к спиртному непривычный, а потому ты, хозяюшка, наливочку в погребе остуди – иначе не выпью.
То-то радость старухе! Тут же люк в погреб открыла, лесенку туда спустила, кувшин в холодок, в самый уголок примостила. А к обеду из погреба его достала, на стол поставила.
Саверий взвар в чарку налил, выпил, для вида поморщился, еще наливает. А хозяйка глаз с него не сводит, не нарадуется.
– Пей, милый, – приговаривает, а сама его по спине поглаживает, по бокам похлопывает. – Теперь не остановишься. Тебе у меня сытно будет. И каши, и картошки, и моркови – всего вдосталь. К осени хорош будешь...
А молодец смекает: "Видать, не обманул меня леший. Старуха, поди, уже за борова меня посчитала".
Но вот кувшин иссяк, а гость трезв как стеклышко, просит еще наливочки охладить.
– Ну и крепок же ты, мил человек, – удивляется хозяйка. – Этак хрюковки не напасешься.
Но делать нечего, нацедила в кувшин все остатки из бочки да опять под пол полезла, чтобы в холодок-то его поставить. Только вниз спустилась, а гость тут как тут, лесенку из погреба вытащил, люк захлопнул.
– Посиди, – говорит, – в холодке, хозяюшка, сама хрюковки попей, а с меня хватит.
– Как так "хватит"? – удивляется старуха. – Быть того не может! Вот как напьешься, с ног свалишься, тогда и хватит.
Он молчит-помалкивает, ни слова в ответ, а она его все одуматься уговаривает. Вначале уговаривала, потом грозиться, стращать стала, ну а под вечер взмолилась, чтобы простил он ее, из-под пола выпустил.
– Выпущу, – отвечает молодец, – коли расскажешь, откуда наливочку берешь, да научишь, как погубленным людям облик человеческий вернуть, да побожишься, что впредь хрюковкой промышлять не будешь.
Пришлось рассказать хозяйке о той самой травке-хрюковке, из которой наливочка готовится. Травка низенькая, мшистая, серенького цвета да с крохотными цветочками, чахлыми, блеклыми, белесыми. Растет она неподалеку, на опушке леса возле болотца, но днем ее не собрать – больно уж неприметная. А вот ночью – самое время, потому что цветочки у травки в темноте искорками мерцают, огонечками так и играют, ни с чем их не спутаешь.
Пришлось побожиться старухе, что впредь хрюковкой баловать не будет, ни единой души человеческой более не погубит. А коли нарушит свое обещание, то пусть, мол, Саверий собственноручно ее убьет, а уж на том свете черти о ней позаботятся, огня да кипящего масла не пожалеют.
– А как людям облик человеческий вернуть? – настаивает Саверий. Сказывай! Иначе не выпущу, так в погребе и останешься.
– Вот чего не знаю, того не знаю. Кто хрюковки испил, тот уже и не человек. Вот разве что совесть в нем проснется, разве что стыд одолевать будет, что напился допьяна.
Выслушал Саверий хозяйку, из дома вышел, отправился на поляну, где травка-хрюковка росла, да всю-то ее из земли повыдергивал, благо уже стемнело и цветочки хрюковки словно бисер под ногами поблескивали. Потом в избу вернулся, люк отворил, лестницу в погреб спустил да вышел вон, но на всякий случай рогатину с собой прихватил.
Не удосужился он в погреб-то заглянуть, а коли заглянул бы, то увидел бы там не старушку-хозяюшку, а здоровенную волчицу. Волчица из-под пола выкарабкалась, вслед гостю посмотрела, хотела было на него наброситься, но передумала – рогатины побоялась.
А он хлев отворил, свиней наружу выпроводил да погнал их в город, домой. Идут себе свинюшки, похрюкивают, ушами похлопывают. Тут и заря занялась. Вот ранние птички запели, и туманы заклубились. Повсюду роса блестками заиграла. Вот лесное озерцо, чистое, ровное. Свиньи воду почуяли, свернули к озеру напиться. Подошли, отражение свое увидели да заплакали, заголосили, пожалели о том, что хрюковки отведали. "Как же мы до жизни-то такой дошли? – сокрушаются. – Как же мы теперь домой-то явимся, на глаза нашим женам да деточкам? Срам-то какой! Кабы знать наперед, так лучше бы хмельного и в рот не брать!" И надо же, постыдились, посовестились они и тут же опять людьми стали. Вот радость, вот счастьето! Обнимают друг друга, поздравляют, Саверия благодарят.
Тут он их в город отправил, наказал обо всем князю доложить, а сам обратно пошел – сундуки с богатствами искать. "Вот коли найду сокровища, – размышляет, – тогда, глядишь, князь меня и простит, смилостивится".
Идет себе с рогатиной на плече, через час-другой с хутором поравнялся. "Дай, – думает, – к лешему загляну. Глядишь, что-нибудь путное подскажет". Прошел через осинник, пень большой разыскал, рогатиной по нему постучал.
Вылез леший, тот самый, что у старухи курицу уволок, оглядел Саверия и говорит:
– Надо же, живой! А мы-то думали, что хозяйка тебя загрызла.
– Как загрызла? – удивился молодец. – Не бывает такого, чтобы человек человека загрыз.
– Эх, незадача! – отвечает леший. – Ты, видно, и не знаешь, что старуха по ночам волчицей оборачивается. Не догадался я тебе сразу об этом сказать...
Но тут лешаенок из норы выглянул, на рогатину испуганно смотрит, на гостя косится. А потом осмелел-таки, вылез, стал вокруг пня скакать, гримасы корчить. Развеселился, разошелся до того, что принялся у Саверия рогатину отнимать, да все за нос его ухватить норовит. Мать из логова выглянула, лешаенка за хвост хвать и под пень утащила, дабы не шалил без меры. Сама выйти постеснялась.
Посмеялся Саверий, на лесное семейство глядючи, и спрашивает:
– А известен ли тебе розовый валун, что за речкой среди вековых лиственниц лежит? И знаешь ли ты, что зарыто под ним?
– Что зарыто, не знаю, – отвечает леший. – А вот валун этот ни с каким другим не спутаешь.
Сколько раз мимо него ходил да все примечал, что прямо над ним в ветвях старой лиственницы филин сидит. Сидит, помалкивает, вокруг поглядывает. То ли стережет что-то, то ли караулит кого – этого я не ведаю, но по всему видно, что сидит неспроста.
Попрощался Саверий с лешим и снова в путь.
На третий день до сопок добрался. Через сопки перевалил – на берегу лесной речушки оказался. Соорудил шалаш, костер развел, заночевал, а рано утром в сумерках пошел было к реке умыться, да на спящих уток набрел, двух добыл. Одну утку на костре пожарил, а вторую жарить не стал, сырой в листья папоротника завернул и в котомку положил. Днем перебрался через речку, розовый валун отыскал. Глянул вверх, а там, в ветвях старой лиственницы, филин сидит, вниз смотрит, не шелохнется.
Тут Саверий возле валуна пристроился, котомку развязал, достал жареную утку да за еду принялся. А филину, видать, тоже поесть хочется. Сидел он, сидел, да не вытерпел, к непрошеному гостю обратился.
– Ты зачем пришел? – спрашивает, да этак сердито, недовольно. – Что тебе в глухомани лесной надобно?
– А ничего мне особенного не надобно. Разве что дичи добыть – и все дела. Вот видишь, утку поймал. Могу угостить...
– Жареного не ем, – отвечает филин. – От утки твоей дымом пахнет.
– А я сырую дам.
Достал Саверий сырую утку, по кусочку отрезает да вверх на дерево закидывает. Филин утятину ловит, еле глотать успевает. Наелся, подобрел.
– До чего вкусно! – говорит. – Никогда ранее утятины не пробовал. Все мыши да мыши – который год на мышах живу! Но ты скажи все-таки, что тебе в краях наших надобно. Может быть, чем помочь смогу.
– Да сущая безделица – сорок сундуков, что под валуном зарыты, а более ничего и не надобно.
Тут филин с перепугу чуть было с дерева не свалился.
– Откуда тебе о сундуках-то известно? – спрашивает. – Кто тебе тайну эту открыл?
– Прошка-секач князю рассказывал, а тот – мне.
– Ну Прошка! Ну Прошка! – сокрушается филин. – Достанется ему от хозяина!
Тут филин вздрогнул, прислушался и говорит:
– Пора уходить тебе, добрый молодец! Хозяин идет, молодой колдун, сын того самого колдуна, чьи сокровища под валуном спрятаны. Слышу его шаги... Через неделю-другую здесь будет, так что не мешкай, поспешай подобру-поздорову.
Поразмыслил Саверий да решил судьбу не испытывать. Попрощался с филином, оставил ему недоеденную утку, котомку на плечо повесил и поспешил в путь-дорогу, князю обо всем доложить.
Перебрался через речку, сопки миновал, лесами да болотами идет, поторапливается. А филин все над валуном сидит, хозяина дожидается. На восьмой день пришел хозяин, молодой колдун. Высок, статен, сажень косая в плечах, волосы густые, длинные, черные. Лицом бледен, глаза глубокие да строгие, а в глазах-то искринки словно огонечки во мраке поблескивают, во взоре раздумье сквозит, да раздумье недоброе, тяжкое.
Подошел к валуну, воздух ноздрями втянул и говорит:
– Человек здесь был... Утятину ел. Верно?
– Точно, был! – отвечает филин. – И утятину ел.
– И тебя потчевал?
– Верно, потчевал. Только как же ты об этом догадался-то, хозяин?
– Голос у тебя помягчел. Горлышко утиным жирком смазано.
– Тебя не проведешь, – согласился филин. – Ничего не утаишь – больно уж догадлив ты, весь в отца...
– Что есть, то есть, – усмехнулся колдун. – Но об одном лишь догадаться не могу – кто этому человеку о сокровищах рассказал. Он ведь за ними приходил? Верно?!
– Прошка князю выболтал, – отвечает филин, – а тот – молодцу, что здесь побывал.
То-то колдун разгневался! "Вот оно что! – говорит. – Хоть и утомили меня дорожки дальние, но с отдыхом, видно, придется повременить. Молодца догнать надобно. А Прошку и князя потом достану – никуда не денутся". Тут он в погоню пустился. Ногами что ходулями шаги отмеряет, голову вперед наклонил, словно пес по следу идет.
К вечеру до хутора добрался. Решил на всякий случай к хозяйке заглянуть, о молодце расспросить. А хозяйка тут как тут.
– Заходи, – говорит, – мил человек, гостем будешь. Вот накормлю тебя да напою, да на ночь пристрою.
– Есть да спать мне некогда, – отвечает гость, – а вот попить бы не помешало.
Обрадовалась хозяйка, тут же в погреб – кувшин с остатками хрюковки достает.
Колдун чарку налил, хотел было выпить, да, видно, недоброе почуял. Поставил чарку на стол, на хозяйку глядит пристально, с сомнением, так глазами ее и буравит. А она ему улыбается, смотрит до того приветливо, до того ласково, так добром вся и светится. Тут колдун невольно взор потупил, вздохнул, взгрустнул – на хозяйку глядючи, матушку свою вспомнил. Вот поднял чарку, только пригубил, а оторваться уже не смог – больно вкусна была хрюковка, больно душиста. Выпил все, что в кувшине осталось, захмелел да на пол и рухнул, здоровенным секачом тотчас оборотился.
А старуха давай его будить да в хлев загонять.
– Ишь, – говорит, – боров-то вымахал. В избе, безобразник, разлегся. Ну-ка в хлев убирайся да пошевеливайся – там твое место!
Кабан все похрюкивает, повизгивает, а вставать не хочет. Хозяйка давай кочергой его охаживать, наконец-то разбудила, а он только глазенки свинячьи на нее таращит, никак понять не может, что же это с ним случилось, отчего и почему он на полу оказался. А тут как раз солнышко за горизонт закатилось, стемнело, и в один миг хозяюшка облик волчий приняла, зубы скалит, рычит, колдуна клыками хватает. Но с вепрем шутки плохи! Как увидел он вместо старушки хищную зверюгу, как зубы ее на себе ощутил, так тут же и протрезвел, вскочил, стал ее по избе гонять. Из дома во двор выгнал, настиг, клыками под брюхо поддел да так располосовал, что она тут же на месте и издохла. Разделался с волчицей и снова в путь, вслед за молодцем, новую расправу учинить замышляет.
А Саверий из лесов да болот выбрался, по тракту идет. Уже недолго шагать осталось; вот и маковки церквей из-за холмов показались, вот и терема видны. Все бы хорошо, а на сердце тревога. "Както, – размышляет молодец, – князь меня встретит? Нешто не простит?"
Идет в раздумье, да вдруг старичка какого-то увидел. Старичок седенький, сгорбленный, у дороги на камушке сидит, да одет-то странно... в одно исподнее. Подошел Саверий поближе, пригляделся и глазам своим не поверил – это, оказывается, сам князь! Сидит себе, пригорюнился. Ну и ну! Вот так встреча!
– Князюшка, Господь с тобой, ты ли это? Как же это тебя угораздило? Где стража, где слуги твои? Нешто опять басурманы нагрянули да всех перебили? Вот беда-то!
Тут князь на егеря своего взглянул и со слезой в голосе отвечает:
– Кабы басурманы, и то бы ничего, а то ведь хуже...
– Хуже? – удивляется молодец.
– Куда хуже! Прошка, собачий сын, меня обманул!
– Обманул? Так на то он и лиходей, князюшка.
– То-то и оно!!! Посулил мне, видишь ли, все сорок сундуков из лесу доставить. "Дозволь, – говорит, – по рынку, по торговым рядам пройтись, а я, мол, нужным людям знать дам, чтобы сокровища в условленное место принесли".
– А кабы сбежал Прошка?
– Да как ему сбежать-то, Саверий? Я по рынку возле каждого лотка соглядатаев понаставил да велел Прошку к здоровенному охраннику цепью приковать. Но вот провели его, в острог вернули, а он, супостат окаянный, и говорит: "Дело сделано, князюшка. Два денька потерпи, а на третий сундуки в условленном месте будут, возле старого дуба, что на горке среди буреломов высится". Но и это не все! Он, злыдень, поучать меня принялся.
"В сундуках-то, – говорит, – богатства неимоверные.
Коли люди богатства эти узреют, то разум потеряют, убивать друг друга начнут да все порастащат. А потому надо, мол, сундуки вначале в казну привезти, а уж там самому и открыть".
– И ты опять поверил?
– И не говори, Саверий! В том-то и беда! Послал людей в буреломы, а там и впрямь сундуки рядами стоят, да старые, ржавчиной, плесенью тронутые. Вот привезли их в посад, в казну втащили, а я-то, дуралей старый, всем выйти велел, сам в казне затворился, на сундуки гляжу и думаю, который из них первым открыть. А они-то возьми да все разом и отворись! А из них разбойнички во главе с братцем Прошкиным! Схватили меня, кинжал к горлу приставили да говорят, чтобы я Прошку велел из темницы выпустить, а не то, мол, на месте меня и порешат...
Егерь князя слушает и ушам своим не верит, а тот продолжает:
– Пришлось согласиться – больно уж помирать не хотелось. Прошку из темницы вывели, а разбойники тем временем потрудились изрядно – всюто казну разграбили. Меня на телегу посадили, привязали крепко да сабельку над головой занесли. Вот так и поехали на глазах у всего честного народа...
– И где же отпустили тебя?
– Да здесь вот и отпустили. Да поглумились изрядно, и кафтан, золотом расшитый, сняли, и сапожки сафьяновые, и шапку соболью – все отобрали, в одном исподнем с телеги ссадили.
Выслушав Саверий князя, пожалел его и говорит:
– Нельзя тебе в исподнем в посад возвращаться – сраму не оберешься. Потерпи. Уж я-то мигом обернусь, одна нога здесь – другая там, приведу слуг с каретой да с одеждой подобающей, все чин чином.
Тут он снова в путь-дорожку поспешил, пришел в город, рассказал, где и как князя видел. Тут же слуги да стражники за дело принялись, собрали все, что требовалось, в карету погрузили да поехали. Впереди Саверий верхом, с сабелькой на боку.
Приехали – глядь, а князя-то на камушке нет, князь-то на верхушку сосны забрался, а под сосной здоровенный секач пыхтит, рылом землю раскидывает, корни подрывает, дерево свалить норовит. Сосна накренилась, трещит, того и гляди свалится.
– Что стоите? – кричит князь. – Что зверя не гоните? Он же, окаянный, убить меня хочет!
Тут люди Князевы за оружие да на кабана, а он на них уходить и не собирается. Силен вепрь, зол, изворотлив, от пик да мечей уклоняется, меж коней скачет, клыками их то и дело сечет; кони крутятся, мечутся, а всадники один за другим на землю так и летят. Но вот Саверий улучил момент, вепря подловил, сабелькой рубанул, левое ухо ему начисто отсек. То-то взревел кабан, то-то завопил да тут же наутек, в чащобе скрылся.
Слава Богу, наконец-то зверюгу отогнали, принялись князя с дерева стаскивать. Спустили на землю, успокоили, водой напоили, приодели да в карету. Привезли в посад, в баньке искупали, в постельку спать-почивать уложили.
Лежит он еле живой, измученный, а заснуть не может. Только глаза закроет – тут же страсти всякие являются: то Прошка ножом грозит, то братец его с кинжалом подступает, то вепрь громадный несется, клыками засечь норовит. Извелся князь, все бока отлежал, но без толку – нейдет сон, да и все!
Тут он о егере своем вспомнил, позвал его и говорит:
– Кабы не ты, Саверий, ей-Богу, не уйти бы мне от кабана! Спасибо за службу, но объясни всетаки, как, отчего и почему ты гусем оборотился, а потом опять прежний облик принял?
Тут Саверий рассказал обо всех своих приключениях все как есть, без утайки доложил, а князь выслушал его и спрашивает:
– Не перепутал ли ты чего, Саверий? Неужто водяной и впрямь похвалялся, будто его водица старика омолодить может?
– Нет, не перепутал, – отвечает молодец, – да и с чего бы мне путать...
Задумался князь, усмехнулся, бороду седую разгладил, на егеря приветливо взглянул, ласково да молвил с улыбкою:
– С этой поры, Саверий, назначаю тебя предводителем охраны моей, но это не все... Надо бы мне к водяному наведаться, водицы его испить. Так что готовь отряд – завтра утром, пожалуй, и выступим.
Сказано – сделано. Рано утром собрали бойцовудальцов, князя на коня усадили да поехали. Впереди охрана, сзади охрана, а в середине отряда князь; тут же и Саверий, от всякой опасности его бережет, по сторонам зорко глядит.
Но вот добрались они до речки. Князь охрану оставил, дальше один пошел. К водопаду спустился, в пещеру заглянул, а там хозяин речушки с доченькой сидит.
Доченька с тритоном играется: в плошечке его искупала, в распашоночку приодела, кормить принялась. Комара ему дает, а тритон-то сыт, отворачивается, рот открывать не хочет.
Водяной на дитятку свою поглядывает да все посмеивается.
– Куда раскармливаешь? – спрашивает. – Он и без того вон как разъелся – скоро в распашонку не влезет.
А доченька опять за свое. "Покушай, – говорит, – за папу, за маму, за дедушку..."
Но тут водяной князя приметил, непрошеному гостю удивился.
– Что тебе, мил человек? – спрашивает.
– Водицы, – отвечает князь, – той самой, что из-под камня бьет.
– Водицы, говоришь? А для чего она тебе?
– Это уж мое дело, – сердится князь. – Кто ты такой, чтобы расспросами меня донимать? Смотри, как бы пожалеть не пришлось...
Испугалась деточка князя, с опаской на него поглядывает да папеньку вопрошает:
– Что мы плохого дяденьке сделали? Отчего грозится он?
А водяной по головке ее погладил и всего-то в ответ:
– Зачастили люди сюда, а потому надо бы нам, доченька, другое жилье подыскать. Ну да ладно, уж чего-чего, а укромных уголков в нашей реке предостаточно.
Тут он из пещеры вышел, вместе с деточкой в воду спустился и был таков. А князь, не мешкая, камень отодвинул да за водицу принялся.
Испил один глоток, испил другой, испил третий, жар по всему телу ощутил. "Молодею, – думает, – кровь гуляет, оттого и жар". Шапку снял, пот со лба вытер, на ладонь-то свою глянул и глазам не поверил – вместо ладони что-то непонятное, на рыбий плавник похожее. Тут князю не по себе стало. Сел он на камень, глядь – сапожки с ног соскользнули, а вместо ног – тоже плавники. Опешил князь, испугался, принялся было охрану звать, рот-то открывает, а... словечка единого вымолвить не может. Хотел было встать, да тут же и упал, да огромным налимом оборотился.
Бьется налим, воздух ртом хватает, задыхается. Бился-бился да наконец-то в реку из пещеры вывалился, поплавал туда-сюда, под корягу залез. По сторонам поглядывает, на рыб да лягушек глаза таращит. Сидел-сидел, пообвыкся, успокоился, и вдруг показалось ему, что так оно всегда и было, что вся-то жизнь его под корягой прошла.
Но вот час минул, еще и еще один, а Саверийто с отрядом князя дожидается. Принялись искать: и в пещере, и в речке, и в камышах, и в кустах; и все-то рощи, дубравы вокруг прочесали. Да так и не нашли, так без князя и воротились, так никто и не узнал, какая судьба ему выпала.
Саверий же к Таисии вернулся, в родной дом к семейному очагу, и зажил счастливо. Но князьям служить да поганое зелье пить зарекся.
А сундуки под валуном так и лежат, и филин на дереве сидит, и вепрь одноухий вокруг валуна ходит. Ходит да все прислушивается, все приглядывается – сокровища стережет.
ЕРМИЛА
В далеких краях, среди лесов и озер, жил ящер по имени Ермила. Был он молод да здоров, размером со слона, да еще с длиннющим гребенчатым хвостом. Вот уж страшилище так страшилище. Но, что самое любопытное, на спине у него были маленькие перепончатые крылышки. Распустит, бывало, крылышки, примется ими размахивать, все машет-машет и глядь – тр-р-р-р уже полетел. Вот таков был Ермила.
Надо сказать, что при всей своей силище был он неимоверно ленив, до того ленив, что прокормить себя толком не мог. Возьмется в погожий денек птиц в небе ловить – все без толку, они в разные стороны от него разлетаются. Примется дичь лесную гонять, а догнать не может – лень не пускает. Надумает рыбу в реке или в озере добыть – тоже попусту. Вот так и жил впроголодь, травой да водорослями перебивался.
Как-то раз поутру отправился Ермила пропитание себе подыскать. Шел лесами, шел лугами, да вдруг за рекой, на пригорке деревню увидал. Деревенька небольшая, всего-то несколько дворов, но богатая: избы крепкие, нарядные, в садах утопают, из коровников на овинов скотина голоса подает. Поглядел Ермила на все это хозяйство, людям позавидовал да решил ближайшей же ночью к ним наведаться, чужим добром разжиться. Спрятался в лесу, темноты дождался, подобрался к деревеньке, коровник разворотил, одну корову в чащобу уволок. Съел ее, и до того ему говядинка парная понравилась, что не удержался он, следующей ночью залез в то же самое подворье, еще одну корову добыл. Вот ест он, свеженьким мясом лакомится, все облизывается да причмокивает, от удовольствия глаза закатывает, да только одного не ведает, что живет в деревеньке кузнец по имени Дементий, и что в этот самый час Дементий в кузнице трудится, палицу выковывает, да палицу не простую, а здоровенную, чтобы ночного вора образумить.
Ермила тем временем добычу свою доел, отоспался, а следующим вечером вновь на промысел отправился. Только к деревеньке подобрался, хотел было забор-то проломить, а Дементий тут как тут.
– Стой, – говорит, – зверюга! Не смей хозяйство разорять!
– Тоже мне, силач нашелся, – смеется ящер. – Вот попадешь мне на зубок – по-другому заговоришь.
Тут он забор сломал, пасть разинул, хотел было кузнеца схватить, да не тут-то было. Дементий палицей размахнулся да по носу его хрясть!
Чего-чего, а уж такого оборота Ермила не ожидал. На задние лапы сел, глазами хлопает, да ничегошеньки перед собой не видит – только круги какие-то плывут, искорки мелькают, а в ушах колокольчики-бубенчики звенят, так и заливаются.
Но вот колокольчики утихли, круги перед глазами рассеялись, искорки погасли, и вновь Ермила кузнеца увидал. А тот время зря не теряет, здоровенную цепь из сарая тащит да приговаривает:
– Вот сейчас на цепь тебя посажу, будешь в хозяйстве трудиться. Уж я-то тебя и землю пахать научу, и к делу кузнечному приспособлю.
– Не хочу землю пахать и в кузнице работать не желаю, – отвечает Ермила да потихонечку к лесу пятится.
– Мало ли что не желаешь. Будешь у меня к труду приучаться. Не годится воровством да разбоем жить, – отвечает Дементий, а сам уже цепь Ермиле на шею прилаживает.
Тут ящер повернулся, хотел было в лес убежать, да только кузнец-то не пускает, за хвост крепко ухватил, обратно на подворье тащит.
Что делать Ермиле, куда деваться? Заревел он, крылышками затрепетал, в небо поднялся да Дементия с собой уволок. Как ни пытался с хвоста его сбросить, все напрасно, так вместе с ним и улетел.
Вот летит он в облаках и думает, как бы от непрошеного ездока избавиться. А ездок-то слазить с Ермилы и не собирается, потихонечку-полегонечку с хвоста на спину к нему перебрался, а потом и вовсе шею оседлал.
Ящер рычит, головой туда-сюда крутит, от кузнеца освободиться норовит, а тот лишь посмеивается да приговаривает:
– Образумься, – говорит, – одумайся. Сколько ни летай, а на землю все одно возвратишься. Уж я-то теперь от тебя не отстану, к хозяйству приобщу, к всякой работе приучать буду.
– Не бывать тому, – злится Ермила – Мы еще посмотрим, кто кого! Вот к дядьке моему наведаемся, уж он-то управу на тебя найдет.
– К дядьке? – удивился Дементий. – К какому такому дядьке?
– А вот сейчас и увидишь.
Тут Ермила подлетел к какой-то старой крепости, стоявшей на вершине холма, плюхнулся на землю возле главных ворот и что было мочи возопил:
– Дядюшка! Дядюшка Зенон, где ты? Помоги мне от злодея оборониться! Он меня обижает!
Ворота приоткрылись, и вышел из них старичок. Старичок, вроде бы, как старичок, все-то в нем людское, привычное, вот только глаза необычные, какие-то страшные – одним словом, змеиные глаза, да и только.
– Дядюшка, ты ли это? – удивился Ермила. – Как же это ты умудрился облик-то человеческий принять?
– Об этом потом расскажу, – отвечает старец. – А сейчас поведай, Ермилушка, зачем пожаловал.
Тут ящер заплакал, зарыдал и с обидой в голосе говорит:
– Вот погляди, дядя Зенон, на того злодея, что на шее у меня пристроился. Он мне покушать вволю не давал, он меня по носу стукнул, он грозился, что землю пахать на мне будет да еще в кузнице работать заставит!
– Нешто покушать вволю не давал? – удивился старец.
– Не дава-а-а-л, – хнычет Ермила.
– И по носу стукнул?
– Стукнул, – жалуется Ермила.
– Больно стукнул или так себе?
– Бо-о-о-льно! Бо-о-о-льно! – твердит Ермила, а сам рыдает пуще прежнего.
Старичок племянника слушает, по голове его поглаживает, все жалеет да успокаивает, на кузнеца с укоризной поглядывает.
– Ай-ай-ай, – говорит, – и откуда же в тебе, мил человек, столько жестокости, столько злости взялось? Нешто можно дитятю малую обижать?
– Дитятю? – удивляется Дементий. – Ничего себе дитятя, зверюга кровожадная.
– Ну вот, мил человек, опять ты за свое, – вздыхает старичок, – никак понять меня не желаешь. А коли так, то послушай, что я тебе сейчас скажу.
Тут он снял с шеи висевший на цепочке медальон, открыл его и достал крохотную-прекрохотную книжицу. Полистал книжицу, нашел нужную страничку, потом указал пальцем на Дементия и вслух, громко и отчетливо прочитал заклинание. Стоило ему это сделать, как Дементий тут же с Ермилиной шеи свалился и обратился в высокий, вросший в землю железный столб.
То-то обрадовался Ермила, то-то развеселился, принялся вокруг столба плясать, ножищами топать. А дядюшка тем временем ворота открывает, племянника в крепость обедать зовет.
Надо сказать, что дядюшка Зенон от рождения змеем был, но не простым змеем, а колдовским. И не случайно с самого детства, сызмальства пристрастился он к нечистому делу, с годами в чернокнижных премудростях изрядно преуспел, а на склоне лет до того изощрился, до того исхитрился, что сумел человеческий облик принять.
С давней поры жил он в своей крепости, никого к себе не пускал – все боялся, как бы кто колдовские секреты у него не похитил. А секретов было предостаточно, одни заклинания чего стоили. Было у него заклинаний этих превеликое множество, почти на любой случай жизни, и записаны они были в той самой книжице, которую он против Дементия употребил. Вот, к примеру, надо Зенону супчик приготовить. Так он достает книжицу, находит нужную страничку, заклинание тихонечко прошепчет и – р-раз! – суп уже готов, причем без воды, без огня, сам собой сварился. Дров наколоть или печь истопить – то же самое. Не жизнь, а одно удовольствие! Так и жил он себе преспокойненько, делом своим колдовским занимался, кабы не прилетел к нему племянничек.
