Текст книги "Стихийное бедствие"

Автор книги: Владимир Панков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

«Библиотека Крокодила» – это серия брошюр, подготовленных редакцией известного сатирического журнала «Крокодил». Каждый выпуск серии, за исключением немногих, представляет собой авторский сборник, содержащий сатирические и юмористические произведения: стихи, рассказы, очерки, фельетоны и т. д.

booktracker.org

ОТЩЕПЕНКА

ХИРУРГИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

СТАРШИЙ ЮМОРИСТ

ДОРИАН ГРЕЙ СЕМЕНОВ

ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО

СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

СТОПРОЦЕНТНОЕ АЛИБИ

СУДЬБА РЕБЕНКА

МИР ТЕСЕН

КАМУФЛЯЖ

СОКРОВИЩЕ

СИДОРОВ И. П., 32 лет…

ДВОЙНАЯ ИРОНИЯ СУДЬБЫ

ДЕЗЕРТИРСКАЯ МОРДА

СВЕТЛАЯ ПОЛОСА ЖИЗНИ

ШКАФ С СЮРПРИЗОМ

ФИКЦИЯ

Более подробно о серии

INFO

ВЛАДИМИР ПАНИОВ

СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

Рассказы

*

Рисунки В. ВЛАДОВА

© Издательство «Правда».

Библиотека Крокодила. 1984 г.

Дружеский шарж В. МОЧАЛОВА

Как сатирик Владимир Панков принадлежит больше кино – он старший редактор Всесоюзного сатирического киножурнала «Фитиль». Но начинал он в «Крокодиле» и даже издал в Библиотеке Крокодила две книжки рассказов.

Постепенно с рассказов он перешел на произведения большего формата и напечатал в 1983 году две повести – «Русский письменный» и «Пользуясь случаем». Кроме этого, написал несколько пьес (понятно, комедий), роман (под многозначительным названием «Оперетта»), и тем не менее жанр сатирической миниатюры Владимира Панкова не отпускает – как в «Фитиле», так и в «Крокодиле».

ОТЩЕПЕНКА

Когда-то эта станция называлась просто «Платформа 317 км», но со временем сумела избавиться от своей безликости и получила имя «Прищепино», хотя на обозримом расстоянии никакого населенного пункта не было заметно.

Поезда здесь останавливались чаще, чем на других, более значительных станциях, хотя народу всегда сходило немного. И все больше в железнодорожной форме.

Сошедшие шли потом проселком на своих двоих версты три, пока вдруг из-за поворота им не открывалось то самое село, именем которого была наречена станция…

В 16.43 местный потрепанный поезд высадил всего одного пассажира – невысокую молодую женщину в черной форменной юбке и белой рубашке. Пошла она со станции сразу ходко и еще до подхода к селу догнала пожилую женщину в берете и с баулом, приехавшую почтовым в 16.30, который только из-за нее одной и сделал остановку в Прищепино.

– Здрасьте, тетя Паш, – сказала молодая, – давайте баульчик… помогу.

– А, Шура, – обрадовалась пожилая, – ты случаем не со скорого?

– Не, я местным из Сретенска.

– На местном кочегаришь? А я в купейном нонче. Ну, ниче, ты молодая, еще в мягком будешь…

Подходя к мостку через Щепу, заметили отдыхавшего на берегу мужчину в железнодорожной фуражке. Он снял ботинки и блаженно отмачивал уставшие ноги в прохладной реке.

– Прокопыч, – позвала тетя Паша, – ты че, притомился?

– Ноги сомлели, – откликнулся Прокопыч, – аж с самого Ташкента… Гудят треклятые. Бабоньки, вы ж меня погодите. Я скоро. Вместях все же веселее идти-то.

Он быстро обулся и встал. Потом загрузил на одно плечо свернутый в трубку ковер, а другой рукой подхватил авоську с неимоверно большой дыней.

– Ого, дядя Сергей, – усмехнулась Шура, – давайте-ка мне что полегче.

Тетя Паша недовольно приняла свой баул обратно, а Шура схватила авоську.

– Мама родная, – только и успела выдавить из себя Шура и едва не упала вместе с дыней на траву.

– С ума девка сошла, – осудила тетя Паша, – хочешь, чтоб детей никогда не было?

– Возьми ковер, – предложил Прокопыч, – он легкий.

– Как пушинка, – съязвила тетя Паша.

Как ни странно, ковер в самом деле оказался много легче дыни.

– Ну че, каки новости? – спросила тетя Паша, уходя в тень берез, росших вдоль тропы.

– Тю, новости, – ответствовал Прокопыч, изгибаясь под тяжестью дыни, – как всюду, так и у нас.

– Тебя что, Агафон вызвал?

– Телеграмму отбил. Видать, срочность какая.

– Чего там стряслось? Не помер кто?

– Навряд. В телеграмме было бы указано.

– Я уж думаю, думаю. Волнуюсь ажно.

– Неизвестность, тетя Паш, такое дело…

Вышли к повороту.

– Гли, еще ктой-то топает.

– Это Спиридон. Большая шишка ноне. В спальном ездит, эСВэ. Не подступись. Нос задрамши.

– Когда это он в спальные-то?

– Рука у него гдей-то.

– Кликнуть?

– Ну его к лешему. Без него дойдем.

Село открылось за поворотом сразу. Домики ярко-зеленые, голубые, новенькие. Палисадники нарядные, а вот хозяйственные строения, чувствовалось, древние – дальше некуда. Когда-то это было пребедное село, на его невестах жениться считалось зазорным. «Что с их взять-то?»

Теперь невесты из Прищепино на вес золота, да только не очень-то идут они на сторону. Наоборот, женихов за собой тянут и строятся здесь. Этот ярко-зеленый и голубой «микрорайон новобрачных» у входа в деревню даже шутя назвали Черемушками, хотя в чем тут шутка, никто толком не знал.

А вывел когда-то Прищепино из пребедности на широкую дорогу жизни Терентий, отец Агафона, созывавшего ныне со всех концов необъятной страны блудных жителей села за каким-то делом. Еще во время оно устроился Терентий на железной дороге кондуктором, прижился там и стал, как патриот села, тянуть своих. Прищепкинцы, не сводившие концы с концами, были рады избавиться от лишних ртов да заодно вывести детей в люди. Однако постепенно село стало жить именно за счет своих проводников. Они ж по стране колесят, в Москве бывают, в других важных городах, ну и, понятно, всякий товар могут купить по угодной цене. Так что снабжение в Прищепино прекрасное. Одеваются здесь в самое модное. Можно встретить рижскую шляпку с полями, кожаную кепку из Улан-Удэ и даже кроличью шапку-ушанку, которую достанешь разве только в столице.

Прищепино – единственное село в области, где даже зимой не переводятся апельсины. И все это дали родному селу проводники. Профессия стала почетной, престижной. Были семьи, где все до единого служили в вагонах. Понятно, что коровами, баранами, курами заниматься в Прищепино стало некому, да и зачем, когда всегда привезти можно. Больше того, здесь уже давно никто не косил, не жал и не сеял. Формально село входило в колхоз «Вперед», имело здесь бригаду, но в бригаде числились одни старухи, которые годились разве что пасти гусей.

Правда, сады здесь были неплохие. Посаженные давно, они еще давали хороший урожай, и осенью проводники волокли яблоки на станцию мешками, которые затем спокойно ехали в купе проводников до тех мест, где яблок не бывало и где они были в цене.

Бригадир Агафон тоже когда-то шел по стопам своего отца, благодетеля всего села, но, выпрыгивая как-то на ходу со скорого, не желавшего останавливаться на «Платформе 317 км», сломал ногу и вынужден был вернуться домой. Но поезда с того времени стали покорно останавливаться на скромном полустанке, а он, в свою очередь, получил его нынешнее солидное наименование.

Стараниями бригадира в селе была открыта профессионально-техническая школа с железнодорожным уклоном, где дети, изучая географию и мечтая о дальних странствиях, очень скоро получали возможность воплощать свою мечту в жизнь.

Единственное, чего не удалось бригадиру, так это пробить селу статут рабочего поселка, что сразу сняло бы с Прищепино заботы о сельских работах. Агафону возразили в районе, что проводник – это не рабочий, а служащий, а служащих поселков не бывает, как не бывает поселков чиновников или поселков бюрократов.

И все же окрестные села люто завидовали прищепинцам:

– От устроились, холеры.

И вот теперь что-то случилось. Из-за пустяков Агафон Терентьич не стал бы тратиться на телеграммы в разные концы страны. Это и тревожило прибывших. Строили догадки, некоторые умничали, разворачиваясь до фантастических гипотез… Так что зазывать на собрание в приказном порядке, как это часто практикуется, в Прищепино не пришлось. Приехавшие в последнюю минуту торопливо умывались с дороги, чистили форму и спешили в клуб. На собрания было принято являться только в форме.

Уже в шесть большой каменный клуб был полон. В отличие от других сельских клубов он был в ухоженном состоянии, здесь вовсю функционировала художественная самодеятельность, и лузгать семечки во время киносеансов запрещалось категорически. Самодеятельность в основном была детская (школы с железнодорожным уклоном) и устраивала вечера на волнующие души жителей темы: «Хозяин вагона», «Постелью и чаем пассажира привечаем» и «Молодым везде у нас дорога», где молодежь воспитывала себя в духе страстной любви к своей профессии.

Последним на собрание пришел, как это ни странно, сам Агафон Терентьич. Считалось, что он правит тезисы доклада в своем кабинете, но он просто дослушивал там репортаж о футбольном матче с участием «Локомотива». (Все в Прищепино, естественно, болели только за эту команду.)

Пока Агафон топает к столу президиума из кабинета, у нас есть возможность сказать несколько слов о самом кабинете… Всю стену занимает в нем карта железных дорог страны, а на отдельной этажерке аккуратно стоят карманные брошюры с расписаниями всех поездов нашего государства. Таким образом, хозяин кабинета всегда точно знает, в какой точке находится любой житель его селения. Памятка с номерами вагонов висит отдельно. В скобочках указан номер вагона в обратном направлении.

Именно из-за полноты этих данных почти все телеграммы Агафона попали в точку. Не добрались до Прищепино только двое: Коновалов – он был в Париже и Темечкина – ее поезд опаздывал на восемь часов где-то в районе Караганды.

Приемник сообщил, что игра закончилась вничью, ждать больше было нечего, и Агафон Терентьич, надев свой парадный проводниковский костюм и взяв трость, пошел в клуб.

Еще недавно он ходил с костылем, потом с палкой, но вот Коновалов привез ему из Бельгии красивую трость, и Агафон, рискуя жизнью, стал ходить с этой ненадежной, похожей на соломинку, заграничной чепуховиной.

При его появлении зал загомонил. Агафон молча прошел к столу президиума и сел в гордом одиночестве.

Из-за кулис процокала каблучками завклубом:

– Прошу внимания. Сейчас вы заслушаете сообщение Агафона Терентьича… – И ушла обратно как ни в чем не бывало.

– Я сидя, – извинительно улыбнулся Агафон.

– Ничего, ничего, – согласилось собрание.

– Я собрал вас по одному делу, – начал бригадир, – по важному делу. Я бы даже подчеркнул – принципиальному делу…

Агафон задумчиво покрутил трость.

– Все мы относимся к славному племени железнодорожных проводников. У нас уже есть традиции. Отцов и дедов. Я лично жизнь положил на железную дорогу, чтобы получить те льготы, которые я имею. Которые имеет каждый из вас… Ну, там бесплатный проезд и так далее. Вы знаете. Мы хоть и получаем не так много, но у нас есть возможности. Некоторые возможности, чтобы поправить свое финансовое положение. Ну, это вы тоже знаете, хотя этому в школе не учат… Я имею в виду взять посылочку за рубчик-два-три, провести слепачка, ну и так далее… Так что наша профессия внакладе никогда не остается. Больше того, с помощью этой профессии мы превратили наше прежде задрипанное село в райский уголок! В рабочий поселок! В образцовое селение!

– Покороче давай, Терентьич, а то невтерпеж…

– Тут короче нельзя. Тут вопрос принципа. – Агафон строго глянул на свою дочь Нютку, сидевшую в первом ряду с брезгливым выражением на лице. – Поехали дальше… У нас в Прищепино есть своя школа с нужным нам уклоном. Нашим детям не надо беспокоиться о своем призвании. Оно всегда с ними, как тот праздник, который всегда со мной.

– Что за праздник? – поинтересовались из зала.

– Это так. К слову пришлось. К делу не относится… Поехали дальше.

– Хватит ездить, говори дело.

Агафон привстал, опираясь на свою великолепную трость:

– Прищепинцы! Земляки!.. В наших рядах появились отщепенцы.

– Какие-такие?

– Мне это больнее других, потому что среди них моя дочь.

– Вона?! Что она выкинула?

Агафон сделал паузу. Нахмурил брови.

– Они хотят свернуть со священного железнодорожного пути отцов и матерей, – Агафон поднял трость, как посох. – Они хотят в стюардессы!

Бригадир сел. Зал затих, ошеломленный услышанным.

– Драть их надо, – крикнула тетя Паша, – кнутом.

– Не поможет, – возразил Прокопыч, – драть, но методом убеждения!

– А много ль их?

– Дык было двое, но одну, Тоньку Коновалову, мы уломали. Теперь эта осталась. Всего одна, немного, но ведь зараза может пойти, поветрие. Как я уже здесь выражался, это – дело принципа.

– Да. Тут только дай волю, потом не расхлебаемся.

– А давайте все же ее послушаем, – предложила Шура, – может, у нее тоже принцип есть.

Нютка с готовностью поднялась, но говорить ей не дали.

– Нечего! Молода еще нас-то учить.

– Не давать слова! Без ее слов обойдемся.

– Нельзя давать потачки.

– Драть надо, драть.

– Ну, че вы орете-то, как на базаре? – вдруг как-то слишком громко кинула Нютка. – Вам чего, уже и слово мое мешает?

– Пусть говорит. Уши, поди, не завянут.

– Вы рожденные ползать, вот кто вы, – крикнула Нютка, – а я летать хочу.

– Ну сказанула. Теперя уши уж точно завянут.

– Я летать хочу, – повторила Нютка с металлическими нотками в голосе, – отец меня уж драл, чуть трость свою не обломил, а толку? Все одно хочу летать. Все одно пойду в стрюардессы. И чего вы так взъелись-то? Ведь же стюардесса – это родная сестра проводницы.

– Ой, родная сестра – ну, договорилась!

– Ну пусть двоюродная, но сестра же! Поймите, мечта у меня есть. С детства летать хочу. Во сне летала, теперь хочу в самом деле. Хочу землю поглядеть.

– Так на железных дорогах-то не увидишь, что ли?

– Э, это не то. Мне другой масштаб нужен. Чтоб далеко видать…

– А я, Агафон Терентьич, вот что предлагаю, – решительно встала тетя Паша, – думаю, замуж ее надо, а? Тогда вся дурь у нее в детей уйдет, в хозяйство. С дитем на руках не полетаешь.

– Да кто ее возьмет, стюардессу? Даже на слух неприлично выговаривать.

(Тут автор приносит извинения за некоторые недипломатические выражения, слетающие с уст героев в пылу полемики.)

– А я так думаю, – врезался в распрю Агафон, – что надо ставить вопрос шире и глубже. Кто такие мы с вами? Мы это как красные кровяные тельца в стальных артериях страны. Мы та самая заварка, без которой любой чай останется простым кипятком. Мы носители чистоты в вагонах… В нашу среду должны попадать только лучшие из лучших. Вы все должны запомнить, что мы не шушера какая-то, мы особый народ. А наше Прищепино – такой же центр, как для ткачей Иваново, для стеклодувов Гусь-Хрустальный или Тольятти для автостроителей. И мы никому не позволим…

– Позволишь! – выкрикнула язва-дочь.

Агафон смешался. Весь публицистический пыл его тут же улетучился. И тут руку поднял Спиридон из спального – белая кость. Интеллигентно, без базара взял себе слово.

– Ладно, пусть себе кудахчет. Покудахчет и перестанет. И не таким крылышки подрезали.

Нютка гордо передернула плечом и пошла прочь к выходу. И тут… Не знаю, показалось ли, нет ли, но взмахнула вдруг руками Нютка, оторвалась от пола и… поплыла, полетела. Чтоб глаза мои лопнули, полетела!

Все, кто был в зале, онемели.

ХИРУРГИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Никогда нельзя нарушать природный баланс. Иной раз хлопнешь себя по лбу, убьешь комара, а потом маешься целый день сам не свой, подсчитываешь последствия… Ведь комар – это пища для лягушек. А голодная лягушка уже не так питательна для аиста. И аисту на пустой желудок до теплых краев лететь тяжелее… Попробуйте сами после паршивой столовой руками помахать – далеко ли вы улетите?.. Короче говоря, может так получиться, что на следующий год такой аист-дистрофик к нам уже не вернется. И лягушки расплодятся, как кролики. И всех комаров слопают и за невинных животных примутся… Да разве можно все последствия предугадать?

Так и у нас с Макаркиным получилось… A-а, думали мы, что нам Макаркин, что он один может?

Позванивал иногда, заходил редко. Вроде бы и ничего особенного из себя не представлял. Но оказалось, что и он в природном балансе что-то такое уравновешивает…

Я его знал плохо. Так, приходили от него люди. Очень бывали уважаемые люди. Один заслуженный деятель не то искусств, не то техники, один кандидат не то каких-то наук, не то в мастера спорта, два поэта не то песенника, не то пародиста. Приходили, приносили записки, иногда говорили устно: я, мол, от Макаркина. Ну я, понятно, помогал им, чем мог. Все-таки заслуженные деятели, кандидаты, поэты… Заслужили свое – почему не помочь?

Мне лично Макаркин никаких особых услуг не оказывал. Один раз только, помнится, достал какие-то билеты куда-то для жены не то в театр, не то на самолет…

И только когда хватила его эта болезнь… Кстати, какая-то чудная болезнь. Я о такой болезни и не слыхивал. От любой болезни могу достать лекарство, а от этой никакие лекарства не помогали. Потребовалось, я слышал, хирургическое вмешательство.

Конечно, Макаркин сильно суетился по жизни, но кто из нас не суетится?.. Ну, крутился, звонил, бегал, доставал, обещал, выколачивал, устраивал, химичил… Кого сейчас этим удивишь? Многие крутятся и устраивают, но чтоб от этого заболеть?!

Говорят, перенапряжение у него, стресс. Я себе стресс этот самый представляю, как нокдаун изнутри… Но разве может быть нокдаун от телефонных звонков и обещаний?..

Говоря по-простому, Макаркин повредился. Что-то у него там в голове сместилось.

И была над ним операция. Черепок ему вскрыли, что-то там починили, поправили, а когда обратно гайки закрутили, был Макаркин уже совсем другим человеком. Отрегулировали ему там какие-то центры…

Вышел он из больницы – и прошлую жизнь, как бритвой… Знакомых перестал узнавать, добра не помнит.

Это не сразу, понятно, обнаружилось. Все же полагали, что он словно комар, а у него голова оказалась не голова, а диспетчерская.

Ему на дом звонки, просьбы, сложно-подчиненные предложения, а с него как с гуся вода. Тут вокруг него дела закручиваются, все кипит, а ему хоть бы хны.

Стали к родственникам апеллировать: мол, повлияйте, уже средства вложены, а машина вхолостую гудит, потому как одна шестеренка – Макаркин – крутиться не желает.

А родственники сами не бельмеса: они раньше как сыры в масле катались, горя не знали, а тут он словно бы не понимает их чаяний, то есть чего от него хотят. Словно бы у него какой-то иммунитет к связям появился!..

Вы это поймите, это уже серьезное положение, чрезвычайное. Тут не до смеха. Тут уже буквально вся экономика останавливается.

Оказывается, теперь неизвестно, кто кому должен звонить, чего обещать, кому словечко замолвить и, больше того, каким способом выплатить полагающееся вознаграждение. За услуги. При чем тут деньги? Разве в деньгах счастье? Деньги вообще ничего в жизни не решают, так только – душу успокаивают…

Так вот оказалось, что один Макаркин все это знал: кому, что, когда и сколько… А без его помощи вдруг все наши дела остановились… Напрасно вы представляете нас себе преступным миром. У нас ведь нет организованной преступности. Мы же все на службе находимся. И наши «дела» – это так, вроде хобби.

Мы не организованы, но взаимосвязаны. Главное в наших отношениях – услуги. Еще раз повторяю – не деньги, а услуги. Обещания всякие, доставания, устраивание… А деньги нам не нужны. Нам зарплаты хватает…

Но взаимосвязь необходима.

Я уже говорил, что с Макаркиным я особых взаимоотношений никогда не поддерживал. Они у нас еле теплились… Но вот и меня, так сказать, приспичило.

Подросла у меня дочь. Подросла до критического возраста. Пришла пора отдавать ее в тот или иной институт.

Личных связей на сей счет у меня недобор был, и решил обратиться я к Макаркину. К Макаркину, который уже после болезни был… А я тогда еще не знал, какие у него осложнения после хирургического вмешательства, и стал одну за другой оказывать ему услуги. Это чтобы он почувствовал себя обязанным… Не буду говорить, во сколько мне это обошлось. Для меня не это главное. Главное, чтоб дочь…

Но вот подошла пора приемных экзаменов, и тут я узнал с ужасом, что Макаркин, извините за выражение, и не думал чесаться!.. Меня, естественно, охватило справедливое чувство негодования.

Но такое чувство, как оказалось, охватило не только меня. Люди, которые возлагали на Макаркина определенные надежды, но при этом жестоко просчитались, решили собраться вместе и потребовать от него выполнения своих функций. Нельзя же допускать, чтобы из-за одного недобросовестного человека нарушалась целая система добрых услуг.

Нас собралось целое общее собрание. Мы обсудили запущенное состояние дел, гневно осудили виновного во всем Макаркина… Надо сказать правду, он после операции в самом деле ничего не соображал. Слушал прения и не подавал реплик.

Мы потому и пришли к вам, светилу нейрохирургии, за консультацией. Скажите по совести, нельзя ли вернуть нашему знакомому мозговые центры со всеми утраченными связями и знакомствами?

Конечно, мы знаем, что нервные клетки не восстанавливаются, но нельзя ли в виде исключения, так сказать, в порядке личного одолжения… Вы ж понимаете, что мы в долгу не останемся.

СТАРШИЙ ЮМОРИСТ

– Пятый месяц завод никак не может выбраться из прорыва, – директор был тих и печален, – и главное, каких-то особых, аварийных причин нет, все мелочи, но не тянем план, и точка.

Директор нажал кнопку на столе и вызвал секретаршу:

– Дина Павловна, у вас не найдется закурить?

Дина Павловна привычно достала сигарету из-за уха, подала ее директору и вышла.

– Мы тут посоветовались, – директор закурил, – и решили пригласить к нам на работу вас.

– Меня? – удивился сидевший в кресле. – На производство? Но я же просто юморист…

– Будете старший юморист.

– Но, наверно, нет такой единицы в штатном расписании?..

– А мы вас возьмем на должность старшего экономиста.

– Много я вам наэкономлю…

– Для вас работы хватит. На первый случай подстегнуть отстающих колкими эпиграммами. Я ваши колкости очень уважаю.

– Колкости? Вы имеете в виду репризы? То есть остроты…

– Нет, колкости. Между словами… – директор опять потянулся к кнопке. – У нас, знаете, когда рабочие двигают что-нибудь тяжелое, тоже всегда колкости употребляют. Но уже вслух…

На звонок снова явилась секретарша.

– Дина Павловна, передайте начальнику отдела кадров, чтобы он оформил товарища сатирика к нам в штат.

Директор обернулся к сатирику:

– А вы пройдитесь пока по цехам. Может, чего подберете для фельетона или как там у вас это называется…

Не успел новоявленный «старший юморист» выйти из здания заводоуправления, как о его зачислении в штат и выходе за сбором материалов для фельетона знали все начальники цехов. Об этом по секрету (и по телефону, разумеется) оповестила всех Дина Павловна. Она была при директоре вроде пятой колонны и за небольшую мзду – коробку конфет к праздникам – держала начальников цехов в курсе всех событий.

– Он что, совсем? – покрутил у виска начальник цеха полуавтоматов Полуянов, имея в виду директора. – Этот же юморист нас может окончательно с грязью смешать. С фельетонами в наше время шутки плохи.

– Да что они, юмористы-сатирики, могут? – махнул рукой начальник цеха тонкого литья. – Ну выпустят «колючку» с карикатурой… Кто сегодня на это дело внимание обращает?

– Нет, ну почему? – начальник токарного цеха был отъявленный оптимист. – Даже шуты у короля и те говорили порой с трибуны на собрании очень горькую правду в глаза. А правда, даже очень горькая, вещь полезная. Как английская соль.

Тем временем известный в городе юморист-сатирик Федор Беляков задумчиво шел по заводскому двору. Он размышлял о возможностях сатиры, о силе острых слов, которые директор почему-то называл колкостями, о должности старшего юмориста и ее месте в общей сфере производства…

А что если он в самом деле может что-то свершить, принести реальную пользу?.. И не наступит ли такое время, когда в штатах многих учреждений на законных основаниях появится должность старшего юмориста?.. Главного юмориста, главного сатирика!.. С окладом, как у главного инженера или главного бухгалтера.

Да, но в каких формах может юморист принести пользу производству?.. Подстегивать отстающих «колкостями»? Не очень-то уверен, что это эффективно… А что если попробовать снять с помощью доброй улыбки раздражение у людей, пять месяцев не видевших премии? Или обратить их непреодолимые, казалось бы, проблемы в шутку, а?..

К середине дня сатирик вдруг набрел на одно вопиющее безобразие, тут же потребовавшее его острого пера. В модельном цехе столяры высшего разряда сооружали из дефицитных материалов и в рабочее время бар для директорского кабинета.

И поскольку Федору Белякову был дан карт-бланш на любую тему «не взирая на лица», уже к утру следующего дня возле проходной висела «колючка» с едкими колкостями в адрес директора.

И тогда по цехам, нарастая, как снежный ком, покатилась паника. Никому, видно, не захотелось служить сырьем для следующей «колючки».

Отъявленный оптимист и любитель горькой правды – начальник токарного цеха неожиданно распорядился закрыть ворота цеха на запор и не впускать никого, пока не будут убраны горы стружки, валявшейся под ногами.

Начальник цеха тонкого литья, готовый с презрением смотреть в глаза сатире, оставил рабочих на сверхурочные часы только для того, чтобы они отдраили закоптившиеся за долгие годы окна и починили вентиляцию.

Увидев всю эту суету, цех полуавтоматов за один день перешел на полную автоматизацию – установил в цехе автоматы, купленные пять лет назад за границей и лежавшие все это время во дворе цеха в нераспакованных контейнерах.

К вечеру Белякова вызвал к себе директор, который с утра был на совещании в тресте. Дина Павловна привела себя в состояние готовности номер два – сунула за оба уха запасные сигареты, в одну руку взяла валидол, в другую – стакан с водой и напрягла весь свой слух в ожидании удара директорского кулака по столу.

Однако вопреки ее расчетам директор встретил Белякова без крика. Он плотно закрыл дверь кабинета и хитро улыбнулся:

– Вы не можете себе представить всех результатов вашей деятельности, товарищ сатирик. Благодаря вам мы, кажется, начинаем выполнять план.

– Благодаря мне? – удивился Беляков. – Но ведь я выпустил всего одну «колючку», да и ту в ваш адрес.

– Милый вы мой, – засмеялся директор, – ведь какие сейчас разговоры по заводу идут: если уж он директора не побоялся высмеять, то чего тогда ждать другим?! Улавливаете?

– Улавливаю.

– Теперь у нас работа пойдет, уверяю вас.

Беляков вдруг тоже заулыбался:

– А скажите, только честно, вы этот бар исключительно ради моей сатиры стали в модельном цехе делать?

Директор подошел к двери, заглянул за нее, потом поднес палец ко рту:

– Но пусть будет нашей с вами маленькой тайной…

ДОРИАН ГРЕЙ СЕМЕНОВ

Заводскому художнику Рогову предзавкома Девицкий поручил нарисовать портреты передовых работников завода для Доски почета.

А Рогову после размалевки рекламных кинокрасавцев для клуба обыкновенные лица передовиков не показались что-то… Он взял да несколько передовых работников подменил не бог весть какими, зато фактуристыми, броскими с лица, кровь с молоком.

– Ну, Семенова-то зачем рисовали? – уныло отругивал теперь бестолкового художника председатель завкома. – Да еще чуть ли не в масле.

– Именно в масле! – горячился Рогов. – Мне эти краски одна бабка лично готовила. Травки в поле собирала, масло сама сбивала… Чисто колдунья! Но зато как лежат, а? Восторг!

– При чем тут травки? Семенов ведь у нас на плохом счету. Можно сказать, первый поддавальщик.

– Да будет вам? Мне важна не низкая правда жизни, а высокая правда искусства, – витийствовал художник. – Разве это плохо, если я всего лишь силой творческого воображения сумел превратить простого труженика в передового?..

Тем временем с Федей Семеновым стало происходить что-то необъяснимое. Выпьет по случаю, а ни в одном глазу, будто в рот не брал, и голова по утрам не трещит, и понедельник – день нетяжелый. Короче говоря, жизнь стала терять всякий интерес.

Впервые заметил он в себе эту нездоровую черту характера пятнадцатого, после получки. Встали они с мастером Петровичем лагерем возле ларька, взяли по кружке пива. Крепкое у них за пазухой притаилось. Размялись по одной. Мастер сразу размялся: стал начальника цеха ругать, а у Феди язык ругать не поднимался – явный признак того, что трезвый.

Попробовал Федя взять себя пивом и даже скандалить полез, мол, Поликарповна в ларьке напиток разбавляет.

– Какое разбавляет? – остановил его мастер. – Ты погляди на общество. Все же в хорошем состоянии.

– А я?

– Может, заболел? – посочувствовал Петрович.

Допил Федя в познавательных целях остаток бутылки, еще раз убедился, что ничего его не берет, и с горя пошел домой трезвым. Чем крайне обеспокоил жену.

– Глянь, с получки, а как стеклышко. – Клава с тревогой заглянула мужу в глаза. – Ой, уж не завел ли кого?..

И на всякий случай решила сходить в завком по моральному делу.

Уже на следующее утро Клава Семенова появилась в завкоме. Появилась, как бомба замедленного действия. Шла не спеша и величественно, но по всему чувствовалось, что взрыва не избежать.

И вдруг у Доски почета возню заметила. Предзавкома озлобленно срывал портрет ее мужа, неведомым путем попавший сегодня утром на Доску почета, а какой-то шкет протестовал.

– Рисовать рисуйте, кого хотите, – орал Девицкий, – а уж кого вешать – мы решаем.

– Вы уничтожаете мою лучшую работу, – вопил шкет.

– Тут вам не вернисаж, – топал ногами предзавкома, – тут вам не выставка ваших портретов, тут выставка наших портретов.

– Давайте спросим первого попавшегося зрителя… Скажите, вам этот портрет нравится?

– Ой, – обомлела Клава, – как живой.

– Это заинтересованный зритель, – зло вылил ушат ледяной воды Девицкий, – это супруга вашего Семенова.

– Тем более! – попытался перехватить инициативу художник. – Кому, как не жене, судить! – Он подбежал к Клаве. – Правда, похож?

– Похож, – подтвердила Клава, – и нос красный и зенки мутные…

– Ну вот, – обрадовался нежданной подмоге Девицкий и спросил ехидно: – Может, он вам еще и в нетрезвом виде позировал?

– Да вы что? – благородно вскипел Рогов. – Для Доски-то почета в нетрезвом?.. Для вас, вижу, нет ничего святого.

– Это для него нет… – устало махнул в сторону портрета Девицкий.

Клава, понятно, забыла, зачем шла в завком в виде бомбы замедленного действия, но ее могучая энергетическая заряженность так подействовала на председателя завкома, что он согласился оставить Федю висеть на Доске.

А после работы Клава встречала мужа у проходной с кошелкой, в которой негромко позвякивало что-то стеклянное.

Федя шел бойко, в хорошем настроении. За ним с трудом угонялся обеспокоенный чем-то мастер Петрович.

– Привет! – ехидно остановила этот забег Клава. – Далеко собрались?

– Здорово, Клав, – безбоязненно сказал Федя. – Ты чего здесь делаешь? Сегодня же не получка.