Текст книги "Избранные стихи"

Автор книги: Владимир Лифшиц

СОБАКА

 
Собака шла по улице. Она
В зубах несла полено для камина.
Собака шла неторопливо, чинно,
Спокойного достоинства полна.
 
 
Собака шла по шумной Беккер-стрит,
Где, как похлебка в каменной посуде,
Все варится, клокочет и кипит,
Где так постыдно суетливы люди.
 

ЗАЗЫВАЛЫ

 
Вопят на рынке зазывалы,
За шиллинг надрывая глотку:
Один расхваливает розы,
Другой исландскую селедку,
А третий – в котелке потертом —
Те патентованные средства,
Что избавляют от проблемы —
Кому же оставлять наследство…
Я тоже рос на этом рынке
И сам работал зазывалой,
И мне вручал мой потный шиллинг
Один не очень честный малый.
Мы торговали чем попало
С тележки: библиями, платьем,
И покупателям казалось,
Что не они, а мы им платим…
С тех самых пор, —
Вхожу ли в церковь,
Или в общественные залы,
Или газету раскрываю, —
Я узнаю вас, зазывалы!
О нет, здесь речь не о рекламе,
В ней отличить довольно просто
Солидный стиль почтенной фирмы
От красноречия прохвоста.
Но вот о таинстве искусства
Толкует седовласый некто —
Обыкновенный зазывала
Перед тележкой интеллекта.
А тот, что проповедь читает,
На нас поглядывая строго,
Обыкновенный зазывала
Перед большой палаткой бога.
А зазывал-политиканов
Я узнаю, едва лишь глянув, —
Уж больно грубая работа
У зазывал-политиканов
Всего семнадцать юной леди,
О, эти губы как кораллы,
О, эти плечи, эти груди,
О, эти бедра-зазывалы!..
Хотел бы я найти поляну,
И там в траву лицом уткнуться,
И задремать под птичий щебет,
И, если можно, не проснуться.
 

КАРУСЕЛЬ

 
На коней верхом мы сели,
За поводья мы взялись,
На скрипучей карусели
Друг за другом понеслись.
Друг за другом,
Круг за кругом,
День за днем,
За годом год.
Я уже гляжу с испугом
На хохочущий народ.
Те же спины,
Те же лица…
И желанье у меня —
Хоть бы замертво свалиться
С деревянного коня.
 

МНЕ СТАЛО ИЗВЕСТНО

 
Мне стало известно, что я никогда не умру.
О нет, не в стихах – понимать меня нужно буквально.
Был вечер. Темнело. И дуб на холодном ветру
Угрюмые ветви качал тяжело и печально.
 
 
От всех навсегда отделен я незримой стеной.
Вы все – не на век, а мои бесконечны ступени.
Останутся тени от тех, кто сегодня со мной,
А время пройдет – постепенно исчезнут и тени.
 
 
И ты, дорогая, – ты тоже покинешь меня.
И, все испытав и уж сердца ничем не согрея,
Пойду по земле – никому на земле не родня,
Ни к чему не стремясь, никого не любя, не старея.
 
 
Мне как-то приснилось, что я никогда не умру,
И помнится мне, я во сне проклинал эту милость.
Как бедная птица, что плачет в осеннем бору,
Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась.
 

ЭЛЕГИЯ

 
За годом год и день за днем,
Без бога в сердце или с богом,
Мы все безропотно идем
По предначертанным дорогам.
 
 
И тихо, исподволь, не вдруг —
За этим уследить не в силах —
Все уже делается круг
Единомышленников милых.
 
 
Одни, – числа им нынче нет, —
Живут вполне благополучно,
Порывы юношеских лет
Давно расторговав поштучно.
 
 
Другие, потерпев урон
Из-за незнанья здешних правил,
Шагнули в лодку – и Харон
Их через реку переправил.
 
 
И невдали от той реки.
Я тоже начал понемногу
Жечь письма, рвать черновики,
Сбираться в дальнюю дорогу.
 

ЗДРАВСТВУЙ, МИЛЫЙ

 
Здравствуй, милый! Расскажи,
Как ты жил все эти годы?
Много ль в жизни знал свободы?
Не притерся ли ко лжи?
Не потеряна ль тобой
Ясность мысли, свежесть чувства?
Ну, а как насчет искусства?
Не сыграл ли ты отбой?
Впрочем, может быть, теперь
Ты обрел покой и счастье, —
Это было бы отчасти
Оправданьем всех потерь?..
 
 
Собеседник мой небрит.
Жаждет выпить кружку пива.
Он из зеркала глядит,
Улыбаясь как-то криво.
 

КВАДРАТЫ

 
И все же порядок вещей нелеп.
Люди, плавящие металл,
Ткущие ткани, пекущие хлеб, —
Кто-то бессовестно вас обокрал.
 
 
Не только ваш труд, любовь, досуг —
Украли пытливость открытых глаз;
Набором истин кормя из рук,
Уменье мыслить украли у вас.
 
 
На каждый вопрос вручили ответ.
Все видя, не видите вы ни зги.
Стали матрицами газет
Ваши безропотные мозги.
 
 
Вручили ответ на каждый вопрос…
Одетых и серенько и пестро,
Утром и вечером, как пылесос,
Вас засасывает метро.
 
 
Вот вы идете густой икрой,
Все, как один, на один покрой,
Люди, умеющие обувать,
Люди, умеющие добывать.
 
 
А вот идут за рядом ряд —
Ать —
     ать —
          ать —
               ать, —
Пока еще только на парад,
Люди, умеющие убивать…
 
 
Но вот однажды, средь мелких дел,
Тебе дающих подножный корм,
Решил ты вырваться за предел
Осточертевших квадратных форм.
 
 
Ты взбунтовался. Кричишь: – Крадут!.. —
Ты не желаешь себя отдать.
И тут сначала к тебе придут
Люди, умеющие убеждать.
 
 
Будут значительны их слова,
Будут возвышенны и добры.
Они докажут, как дважды два,
Что нельзя выходить из этой игры.
 
 
И ты раскаешься, бедный брат.
Заблудший брат, ты будешь прощен.
Под песнопения в свой квадрат
Ты будешь бережно возвращен.
 
 
А если упорствовать станешь ты:
– Не дамся!.. Прежнему не бывать!.. —
Неслышно явятся из темноты
Люди, умеющие убивать.
 
 
Ты будешь, как хину, глотать тоску,
И на квадраты, словно во сне,
Будет расчерчен синий лоскут
Черной решеткой в твоем окне.
 

БЕТТИ

 
Была ты молчалива, Бетти,
Была ты холодна, как глетчер,
Когда тебя при лунном свете
Я целовал в последний вечер.
 
 
На пустыре,
При лунном свете,
От фонаря не отличимом,
Ты мне была чужою, Бетти,
Не знаю по каким причинам.
 
 
Но только знаю, что сначала,
Еще за стойкой бара, в Сохо,
Упрямо ты не замечала,
Что было мне чертовски плохо.
 
 
А было мне чертовски плохо.
Кончался отпуск на рассвете.
Ты мне была чужою, Бетти.
Совсем, совсем чужою, Бетти.
 

ДЕЖУРЮ НОЧЬЮ

 
По казарме, где койки поставлены в ряд,
Я иду и гляжу на уснувших солдат.
 
 
На уставших и крепко уснувших солдат.
Как они непохоже, по-разному спят.
 
 
Этот спит, усмехаясь чему-то во сне.
Этот спит, прижимаясь к далекой жене.
 
 
Этот спит, не закрыв затуманенных глаз,
Будто спать-то он спит, но и смотрит на вас.
 
 
Эти двое из Глазго храпят в унисон.
Этот сыплет проклятья кому-то сквозь сон.
 
 
А у этого сны, как подснежник, чисты.
Он – ладонь под щекой – так доверчиво спит,
Как другие не спят. Как спала только ты.
Он, я думаю, первым и будет убит.
 

ОТКРОВЕНИЯ РЯДОВОГО ЭНДИ СМАЙЛЗА

О казарме

 
Что ночлежка, что казарма, что тюрьма
Те же койки, так же кормят задарма.
 

О морской пехоте

 
На дно мне, ребята, идти неохота,
Для этого служит морская пехота.
 

О нашем капрале

 
Так много разных было дел, —
Всегда везде одни изъяны, —
Что он, бедняга, не успел
Произойти от обезьяны.
 

О качестве и количестве

 
Нет, Сэр, я отрицаю начисто,
Что я – солдат плохого качества,
Поскольку энное количество
Есть хуже у Его Величества.
 

О жалости

 
И если друзья, со слезами во взорах,
Меня закопают на том берегу,
Жалею девчонок – тех самых, которых
Обнять никогда не смогу.
 

ТОТ ДЕНЬ

 
Что ж, наверно, есть резон.
В том, чтоб был солдат унижен.
Первым делом я пострижен
Под машинку, как газон.
 
 
На меня орет капрал,
Бабий голос гнусно тонок:
Чтобы я подох, подонок,
Мне желает мой капрал.
 
 
А теперь я расскажу,
Как мы дрогли у причала.
Сыпал дождик, и качало
Самоходную баржу.
 
 
И бригадный генерал,
Глядя, как идет посадка:
– Нет порядка, нет порядка, —
С наслажденьем повторял.
 
 
Ей сказали: мэм, нельзя…
Мэм, вы зря пришли сегодня…
Я, как все, шагал по сходням,
Оступаясь и скользя.
 
 
Я узнал тебя, узнал,
Но не мог сойти со сходен,
Надо мной, как гнев господен,
С бабьим голосом капрал.
 

ПУЛОВЕР

 
Мать сына провожает на войну,
Ему пуловер вяжет шерстяной.
Носи его, сынок, не простудись,
В окопах очень сыро, говорят…
Ей кажется:
Окопы – это дом,
Но только неуютный, – ведь война.
Шерсть удалось достать с большим трудом,
В Берлине стала редкостью она.
Пуловер сын недолго проносил.
Теперь меня он греет, – ведь война.
Он грубой вязки.
Серо-голубой.
И дырка в нем от пули не видна.
 

КАФЕ

 
Сижу в кафе, отпущен на денек
С передовой, где плоть моя томилась,
И мне, сказать по правде, невдомек —
Чем я снискал судьбы такую милость.
 
 
Играет под сурдинку местный джаз.
Солдатские притопывают ноги.
Как вдруг – сигнал сирены, свет погас,
И все в подвал уходят по тревоге.
 
 
А мы с тобой крадемся на чердак,
Я достаю карманный свой фонарик,
Скрипит ступенька, пылью пахнет мрак,
И по стропилам пляшет желтый шарик.
 
 
Ты в чем-то мне клянешься горячо.
Мне все равно – грешна ты иль безгрешна.
Я глажу полудетское плечо.
Целую губы жадно и поспешно.
 
 
Я в Англию тебя не увезу.
Во Франции меня ты не оставишь.
Отбой тревоги. Снова мы внизу.
Все тот же блюз опять слетает с клавиш.
 
 
Хозяйка понимающе глядит.
Мы с коньяком заказываем кофе.
И вертится планета и летит
К своей неотвратимой катастрофе.
 

ОТСТУПЛЕНИЕ В АРДЕННАХ

 
Ах как нам было весело,
Когда швырять нас начало!
Жизнь ничего не весила,
Смерть ничего не значила.
Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командованье спятило.
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы, карты, списки,
И, отдаленный слыша бой,
Я – жалкий раб господен —
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен!
Я был свободен, видит бог,
От всех сомнений и тревог,
Меня поймавших в сети,
Я был свободен, черт возьми,
От вашей суетной возни
И от всего на свете!..
Я позабуду мокрый лес,
И тот рассвет, – он был белес, —
И как средь призрачных стволов
Текло людское месиво,
Но не забуду никогда,
Как мы срывали провода,
Как в блиндаже приказы жгли,
Как все крушили, что могли,
И как нам было весело!
 

ПРОЩАНИЕ С КЛИФФОРДОМ

 
Good bye, my friend!.. С тобой наедине
Ночей бессонных я провел немало.
Ты по-британски сдержан был сначала
И неохотно открывался мне.
 
 
Прости за то, что по моей вине
Не в полный голос речь твоя звучала
О той, что не ждала и не встречала,
О рухнувших надеждах и войне.
 
 
Мы оба не стояли в стороне,
Одною непогодой нас хлестало,
Но хвастаться мужчинам не пристало.
 
 
Ведь до сих пор устроен не вполне
Мир, о котором ты поведал мне,
Покинувший толкучку зазывала.
 

V
СТИХИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

 
Давно ль военные дымы
На нас ползли с немых экранов,
И вот уж сами ходим мы
На положенье ветеранов…
 

«На предвоенного…»

 
На предвоенного —
Теперь, после войны —
Я на себя гляжу со стороны.
 
 
Все понимал
Надменный тот юнец,
А непонятное привычно брал на веру.
Имело все начало и конец.
Все исчислялось.
Все имело меру.
 
 
Он каждого охотно поучал,
Хотя порою
Не без удивленья
В иных глазах усмешку замечал:
Не то чтобы укор,
А сожаленье…
 
 
Таким он, помню,
Был перед войной.
 
 
Мы с ним давно расстались.
Я – иной.
 
 
Лишь как мое воспоминанье вхож
Он во вторую половину века.
 
 
Он на меня и внешне не похож.
Два совершенно разных человека.
 

1968

ТРЕТЬЕ ПРОЩАНИЕ

Александру Гитовичу

 
Мы расстаемся трижды. В первый раз
Прощаемся, когда хороним друга.
Уже могилу заметает вьюга,
И все-таки он не покинул нас.
 
 
Мы помним, как он пьет, смеется, ест,
Как вместе с нами к морю тащит лодку,
Мы помним интонацию и жест
И лишь ему присущую походку.
 
 
Но вот уже ни голоса, ни глаз
Нет в памяти об этом человеке,
И друг вторично покидает нас,
Но и теперь уходит не навеки.
 
 
Вы правду звали правдой, ложью – ложь,
И честь его – в твоей отныне чести.
Он будет жить, покуда ты живешь,
И в третий раз уйдет с тобою вместе.
 

1966

«АСТОРИЯ»

 
В гостинице «Астория»
Свободны номера.
Те самые, которые
Топить давно пора.
 
 
Но вот уж год не топлено,
Не помнят, кто в них жил.
(А лодка та потоплена,
Где Лебедев служил…)
 
 
И стопка не пригублена —
Пока приберегу.
(А полушубок Шубина
Под Волховом, в снегу…)
 
 
Здесь немец проектировал
Устроить свой банкет.
Обстреливал. Пикировал.
Да вот не вышло. Нет.
 
 
А мы, придя в «Астории»,
Свои пайки – на стол:
Так за победу скорую,
Уж коли случай свел!
 
 
Колдуя над кисетами
Махорочной трухи,
Друг другу до рассвета мы
Начнем читать стихи.
 
 
На вид сидим спокойные,
Но втайне каждый рад,
Что немец дальнобойные
Кладет не в наш квадрат.
 
 
Два годика без малого
Еще нам воевать…
И Шефнер за Шувалово
Торопится опять.
 
 
Еще придется лихо нам…
Прощаемся с утра.
За Толей Чивилихиным
Гитовичу пора.
 
 
А там и я под Колпино
В сугробах побреду,
Что бомбами раздолбано
И замерло во льду.
 
 
Но как легко нам дышится
Средь белых этих вьюг,
Как дружится, как пишется,
Как чисто все вокруг!
 
 
И все уже – история,
А словно бы вчера…
В гостинице «Астория»
Свободны номера.
 

1970

«Дайте вновь оказаться…»

 
Дайте вновь оказаться
В сорок первом году —
Я с фашистами драться
В ополченке пойду.
 
 
Все, что издавна мучит,
Повторю я опять.
Необучен, – обучат.
Близорук, – наплевать.
 
 
Все отдам, что имею,
От беды не сбегу,
И под пули сумею,
И без хлеба смогу.
 
 
Мне там больше не выжить, —
Не та полоса.
Мне бы только услышать
Друзей голоса.
 

1969

ПОЛИЦАЙ

 
Позвали, – он не возражал,
Он оккупантам угодил:
И на аресты выезжал,
И на расстрелы выводил.
 
 
Нет, сам он не спускал курок
И, значит, суд не порицай:
Он был наказан, отбыл срок
И возвратился – полицай.
 
 
Он возвратился – и молчок.
На стороне его закон.
Сидит безвредный старичок,
Беззубо жамкает батон…
 
 
Прошло с тех пор немало лет.
Возмездие – оно не месть.
Но он живет, а тех уж нет…
Несообразность в этом есть.
 

1970

ЗИМНИЙ ДЕНЬ

 
Окраина деревни. Зимний день.
Бой отгремел. Безмолвие. Безлюдье.
Осадное немецкое орудье
Громадную отбрасывает тень.
 
 
Ногами в той тени, а русой головой
На солнечном снегу, в оскале смертной муки
Распялив рот, крестом раскинув руки,
Лежит артиллерист. Он немец. Он не свой.
 
 
Он, Ленинград снарядами грызя,
Возможно, был и сам подобен волку,
Но на его мальчишескую челку
Смотреть нельзя и не смотреть нельзя.
 
 
Убийцей вряд ли был он по природе.
Да их и нет.
Нет ни в одном народе.
Выращивать их нужно. Добывать.
 
 
 Выхаживать. Готовых не бывает…
 Они пришли.
И тех, кто убивает,
 Мы тоже научились убивать.
 

1970

ВАЛЬС

 
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
Милосердные сестры в палатах дежурили.
Госпитальные койки – железные, узкие.
Терпеливые воины – ратники русские.
 
 
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
Нежный запах духов. Вуалетки ажурные.
И, ничуть не гнушаясь повязками прелыми,
Наклонились над раненым юные фрейлины.
 
 
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
Перед вами, едва лишь глаза вы зажмурили,
Катит волны Цусима, и круглые, плоские,
Чуть качаясь, плывут бескозырки матросские.
 
 
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
И ткачихи, которых в конторе обжулили,
И купцы, просветленные службой воскресною,
И студент, что ночной пробирается Преснею.
 
 
И склоняются головы под абажурами
Над комплектами «Нивы», такими громоздкими,
И витают, витают над нами – подростками —
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
 

1971

АВСТРИЯК

 
Зажигалку за трояк
Продал пленный австрияк.
 
 
Он купил себе махры.
На скамеечке курил.
Кашлял. Гладил нам вихры.
«Киндэр, киндэр», – говорил.
 
 
По хозяйству помогал.
Спать ходил на сеновал,
Фотографии, бывало,
Из кармана доставал:
 
 
Вот на нем сюртук, жилет.
Вот стоят она и он.
Вот мальчишка наших лет,
По прозванию «Майнзон».
 
 
И какое-то крыльцо.
И какой-то почтальон.
И опять – ее лицо.
И опять – она и он…
 
 
Шли солдаты. Тлел закат
У штыков на остриях.
 
 
Был он больше не солдат —
Узкогрудый австрияк.
 
 
И сапожное он знал,
И любое ремесло.
А потом исчез. Пропал.
Будто ветром унесло.
 
 
Где мотался он по свету?
Долго ль мыкался в плену?..
 
 
Вспоминаю не про эту,
А про первую войну.
 

1971

МЕСТО ДУЭЛИ

Г. Г. Нисскому

 
Вот здесь он стоял,
Среди этих скалистых проплешин,
И сплевывал косточки
Чуть горьковатых черешен.
 
 
По яркому небу
На север бежали барашки.
Черешни лежали
В армейской пехотной фуражке.
 
 
Асфальт – это позже.
И позже – гудок электрички.
И наши обычаи – позже,
И наши привычки.
 
 
И позже – коробки
Стандартных домов Пятигорска…
Была только хат побеленных
Далекая горстка.
 
 
И эти холмы – они были,
И синие дали,
Пока секунданты
О чем-то своем рассуждали.
 

1967

«Мне говорили…»

И. С. Соколову-Микитову

 
Мне говорили: может, гладь озерная,
А может, сосен равномерный шум,
А может, море и тропинка горная
Тебя спасут от невеселых дум.
 
 
Природа опровергла все пророчества,
Пошли советы мудрые не впрок:
Она усугубляет одиночество,
А не спасает тех, кто одинок.
 

1969

«Кто-то скажет, пожалуй…»

 
Кто-то скажет, пожалуй,
Про цыганскую грусть:
Мол, товар залежалый.
Что с того? Ну и пусть.
 
 
Я люблю его очень,
Тот цыганский романс:
Наглядитеся, очи,
На меня про запас.
 
 
Наглядитеся, очи,
На меня про запас…
Но ведь я тебя вижу
Каждый день, каждый час.
 
 
Нам неведомы сроки,
Где-то кони пылят,
И печальные строки
Расставанье сулят.
 
 
Наглядитеся, очи,
Про запас… Видно, так.
Дело близится к ночи.
Надвигается мрак.
 
 
Никуда тут не деться,
И, пока не погас
Свет в глазах, – наглядеться
Я спешу про запас.
 

1969

«Когда корабль от пристани отчалит…»

 
Когда корабль от пристани отчалит
И медленно уйдет в морскую даль, —
Вы замечали? – что-то нас печалит,
И нам самих себя бывает жаль.
 
 
Хочу я в этом чувстве разобраться.
Не потому ль рождается оно,
Что легче уходить, чем оставаться,
Уж если расставаться суждено.
 

1970

АЭРОПОРТ

 
Аэропорт – всегда загадка,
Хоть все известно наперед.
Уже объявлена посадка.
Ждет пассажиров самолет.
 
 
И странно сознавать, что, скажем,
Сегодня днем вот этот бритт
Вот с этим самым саквояжем
Войдет в свой дом на Беккер-стрит.
 
 
И не во сне – на самом деле
Индус, взглянувший на меня,
По вечереющему Дели
Пройдет в конце того же дня.
 
 
В полете нет былого риска,
Он совершается легко,
И так мы друг от друга близко
Как друг от друга далеко.
 

1966

К ЖЕНСКОМУ ПОРТРЕТУ

 
Чуть сонная, в пуховой белой шали,
Она сгубила душу не одну.
Из-за таких стрелялись, запивали,
В монахи шли и грабили казну.
 
 
Но и у них бывало все неладно,
Их под конец самих ждала беда:
Безумно, беззаветно, безоглядно
Они влюблялись раз и навсегда.
 
 
Свидетельствуют старые романы:
В любви своей чисты, как родники,
За милым – по этапу – сквозь бураны
Такие уходили в рудники.
 
 
Такие в Волгу прыгали с обрыва,
Легонько вскрикнув, камнем шли ко дну…
Она была божественно красива,
Как люди говорили в старину.
 

1970

АФИШИ

 
Закончился летний сезон в «Эрмитаже»,
В нем бродит ноябрь-водолей,
И небо нависло, подобное саже,
Над сеткою голых аллей.
Шуршат под ногами обрывки афиш,
Никто их убрать почему-то не хочет,
И ветер их гонит,
И дождик их мочит,
И время их точит как мышь.
Пятнает веселое имя артиста
Подошвы разлапистый след.
Как пусто в саду,
Как в нем зябко и мглисто,
Как скуден естественный свет…
А мы всё поем, лицедействуем, пишем
Во власти той вечной тщеты,
Что каждой весной подставляет афишам
Фанерные эти щиты.
 

1969

СТАНСЫ

 
И без того не долог век,
Живем какое-то мгновенье,
А время убыстряет бег
По мере нашего старенья.
 
 
Давно ль военные дымы
На нас ползли с немых экранов,
И вот уж сами ходим мы
На положенье ветеранов.
 
 
На эти странности, друзья,
Поэтам сетовать не ново.
Не здесь ли где-то бытия
Заключена первооснова?
 
 
Его загадочной игры,
Увы, мы тоже не избегли:
Грохочут годы, как шары,
Мы шумно рушимся, как кегли.
 
 
Минуты медленно текут,
А годы промелькнут – и канут…
Нас молодые не поймут,
Покуда старыми не станут.
 

1968

«Под шестьдесят…»

 
Под шестьдесят. И смех и грех.
Давно ль я знал заранее,
Что окажусь моложе всех
Почти в любой компании.
 
 
Мне было даже на войне
Ничуть не удивительно,
Что все относятся ко мне
Немного снисходительно.
 
 
Я прежде в это не вникал,
Как и другие смолоду.
А нынче, словно аксакал,
Оглаживаю бороду.
 
 
Как много дат! Как много вех!
И ведаю заранее,
Что окажусь я старше всех
Почти в любой компании.
 
 
Со мной почтительны вполне,
Но вот что удивительно:
Юнцы относятся ко мне
Немного снисходительно.
 
 
Мне мил их споров юный жар,
Звучит их речь уверенно,
И мнится мне, что я не стар
И что не все потеряно.
 

1970

«Не ждите от поэта откровений…»

 
Не ждите от поэта откровений,
Когда ему уже за пятьдесят,
Конечно, если только он не гений, —
Те с возрастом считаться не хотят.
 
 
А здесь ни мудрость не спасет, ни опыт,
Поэт давно перегорел дотла…
Другим горючим боги топку топят
Таинственного этого котла.
 

1970

«Я сторонюсь влиятельных друзей…»

 
Я сторонюсь влиятельных друзей.
Хотя они воспитаны отменно
И держатся нисколько не надменно,
Я сторонюсь влиятельных друзей.
 
 
Хотят они того иль не хотят,
Но что-то в их меняется структуре,
И вовсе не плохие по натуре,
Они уже к тебе благоволят.
 
 
А я, сказать по правде, не хочу,
Чтобы меня, пусть даже не буквально,
А в переносном смысле, фигурально,
Похлопывал бы кто-то по плечу.
 
 
И потому-то с искренностью всей,
Не видя в том особенной отваги,
Я излагаю это на бумаге:
Я сторонюсь влиятельных друзей.
 

1970

СВЕРЧОК

 
Трещат и венцы и крылечки,
Бульдозер их топчет, урча.
Сигает сверчок из-за печки
И в страхе дает стрекача.
 
 
И рушится домик вчерашний,
Поверженный, падает ниц —
К подножью Останкинской башни,
Вонзившейся в небо как шприц.
 

1968

ГРУСТНАЯ ШУТКА

 
Час придет, и я умру,
И меня не будет.
Будет солнце поутру,
А меня не будет.
Будет свет и будет тьма,
Будет лето и зима,
Будут кошки и дома,
А меня не будет.
 
 
Но явлений череда,
Знаю, бесконечна,
И когда-нибудь сюда
Я вернусь, конечно.
Тех же атомов набор
В сочетанье прежнем.
Будет тот же самый взор,
Как и прежде, нежным.
Так же буду жить в Москве,
Те же видеть лица.
Те же мысли в голове
Станут копошиться.
Те же самые грехи
Совершу привычно.
Те же самые стихи
Напишу вторично.
Ничего судьба моя
В прошлом не забудет.
Тем же самым буду я…
А меня не будет.
 

1973

ТОЙ НОЧЬЮ

 
Война гуляет по России,
А мы такие молодые…
 

Д. Самойлов

 
А это было, было, было
На самом деле…
Метель в ночи как ведьма выла,
И в той метели
Ты нес по ходу сообщенья
Патронов ящик
В голубоватое свеченье
Ракет висящих.
 
 
А сзади Колпино чернело
Мертво и грозно.
А под ногами чье-то тело
В траншею вмерзло.
Держали фронт в ту зиму горстки,
Был путь не торным.
А за спиной завод Ижорский
Чернел на черном.
 
 
Он за спиной вставал громадой,
Сто раз пробитый,
Перекореженный блокадой,
Но не убитый.
Ворота ржавые скрипели
В цеху холодном,
И танки лязгали в метели
К своим исходным.
 
 
Орудье бухало, как молот
По наковальне,
И был ты молод, молод, молод
В ночи той дальней.
Дубил мороз тебя, и голод
Валил, качая…
Ты воевал, того, что молод,
Не замечая.
 

1974