Текст книги "Избранные стихи"

Автор книги: Владимир Лифшиц

Владимир Лифшиц
Избранные стихи

I
ПЕРЕД ВОЙНОЙ

 
На предвоенного —
Теперь, после войны —
Я на себя гляжу со стороны…
 

СТОЛ

 
В сыром углу мой грозный стол
Стоит с надменностью монгола
На грузных тумбах, вросших в пол,
На тумбах, выросших из пола.
 
 
Я знаю, этот стол стоит
Века – с невозмутимым видом,
Суконной плесенью покрыт,
Как пруд в цветенье ядовитом.
 
 
С тех пор как хам за ним сидел
Времен Судейского Приказа,
Он сам участник черных дел —
Мой стол, пятнистый как проказа.
 
 
Потел и крякал костолом.
На стенах гасли блики зарев.
За настороженным столом
Указ вершили государев.
 
 
Но в раззолоченный камзол,
В глаза ханжи и богомола,
Плевала кровью через стол
Неистребимая крамола!
……………………
 
 
Мой друг – эмпирик. Он не зол.
Но вы представьте положенье —
«На грузных тумбах – грозный стол» —
Одно мое воображенье…
 
 
Он вышел некогда из недр
Древообделочного треста,
Был скверно выкрашен под кедр
И скромно занял это место.
 
 
Он существует восемь лет.
Разбит. Чернилами измазан…
Должно быть, так…
Но я – поэт
И верить в это не обязан!
 

1934

ВСТУПЛЕНИЕ

 
Двор. Весна. Жую печенье.
– Дай кусманчик!
– Нет, не дам… —
Тотчас – первое крещенье —
Получаю по зубам.
Удивляюсь.
Вытираю
Покрасневшую слюну.
Замечаю тетю Раю,
Подбежавшую к окну.
Знаю – дома ждет расправа.
Восклицаю громко: – Раз!.. —
И стоящему направо
Попадаю в левый глаз.
Это помню. Дальше – туже.
Из деталей – ни одной.
Впрочем, нет: печенье – в луже,
Тетя Рая надо мной…
Летом – ссоры. Летом – игры.
Летом – воздух голубей.
Кошки прыгают как тигры
На пугливых голубей.
Разве есть на свете средство
От простуды в январе?!..
Начиналось наше детство
На асфальтовом дворе.
Рыжей крышей пламенело
И в осенний дождь грибной
Лопухами зеленело
Возле ямы выгребной.
 

1935

ВЕСНА

 
Мотоциклет
Проспектом Газа,
На повороте накренясь,
В асфальт швыряет клочья газа,
Узорной шиной метит грязь.
 
 
Ему заранее открыли
Проезд.
И, взрывами несом,
Он тарахтит.
И плещут крылья
Холодных луж под колесом.
 
 
Герой – в седле.
Глаза – в стекле.
Под ним, колеса в грязь вонзая,
Брыкается мотоциклет,
Вытягиваясь, как борзая.
 
 
Мне в спорах вечно не везет,
Но здесь,
Переходя на прозу,
Держу пари, что он везет
Бензином пахнущую розу!
 

1935

БЕСПРИДАННИЦА

 
Уезжает бесприданница.
До конца держи фасон!
Уезжает – не останется,
Исчезает словно сон.
 
 
Издалёка, окаянная,
Неожиданно, как гром,
Пишет письма покаянные
Ленинградцам четырем.
 
 
Взбудоражить может мертвого
Коллективный тот привет.
На квартире у четвертого
Собирается совет.
 
 
И строчится, как условлено,
Телеграмма в тот же час:
«То, что любишь, – установлено.
Телеграфь – кого из нас?»
 
 
А наутро – поразительный
Нам вручается ответ:
«Буду завтра. Приблизительно
В десять. Встретишь или нет?»
 
 
– Не дождется нас негодница! —
Каждый каждому сказал.
И, конечно, все, как водится,
Прибывают на вокзал.
 
 
Нам опять, нам снова бедствовать!
Мы подходим вчетвером:
– Разрешите вас приветствовать
В нашем городе сыром…
 

1935

ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

 
Без труда припомнит всякий:
Ночь, как дым, была белеса,
И застыл старик Исакий —
Исполин, лишенный веса.
 
 
Кто-то первый песню начал,
А вода была зеркальна, —
До рассвета в ней маячил
Мост, взлетевший вертикально.
 
 
Подхватив, запели хором,
Взялись за руки, как дети,
И пошли, минуя Форум,
Позабыв про все на свете!
 
 
Чью же ты припомнил пару
Глаз – то дерзких, то молящих?
Чью же ты припомнил пару
Кос и ленточек летящих?
 
 
Как он горек и отраден,
Ветер юности тревожный!
Как он влажен и прохладен,
Этот ветер осторожный!
 
 
Ты стоишь, расправив плечи,
Возмужалый ленинградец,
На проспекте Первой Встречи
И Последних Неурядиц.
 

1939

МАГНИТНАЯ БУРЯ

 
Бесшумная,
Без ливня и без гула,
На полчаса планету залучив,
Она в полях травы не шелохнула,
Не заслонила тучами лучи.
 
 
Ей не сопутствовали яростные ветры.
Магнитный шквал ветвей не разметал.
Лишь на поверхности и вглубь – на километры —
Затосковал разбуженный металл.
 
 
Безумец тот, кто, с ней бороться силясь,
Подальше уплывает от земли.
Она пришла – и компасы взбесились,
И в море заблудились корабли.
 
 
Вот так и я: без грома и огней,
Теряя курс, на гребни строчек лезу —
Мое томленье по тебе сильней
Томления железа по железу.
 

1937

ЗАРЯ

 
Стеклянная заря
Над нами пламенеет.
Зачем я здесь?
К чему терзаться зря?
 
 
Ты вздрогнула,
Твоя рука немеет,
Лебедки выбирают якоря.
Спокойствие!..
Уже убрали сходни.
Он машет нам —
Высокий и прямой…
 
 
Вернись,
Чтоб я сумел
Померяться с тобой!
Зачем я здесь?
Как тяжко мне сегодня…
 
 
Подумаешь,
Великая заслуга, —
Смотря вослед
Большому кораблю,
На старой пристани
Стоять с любимой друга,
Любить ее
И не сказать «люблю».
 

1939

АЛЫЕ ПАРУСА

 
Стоял на высокой горе санаторий.
Я жил и дышал в нем. А ты умирала.
И Черное море, как черное горе,
Дробясь об утесы, всю ночь бушевало.
 
 
Я проклял судьбу, потерявшую совесть,
Я моря не мерил, но горе измерил!
И я прочитал тебе странную повесть,
Которой, в отчаянье, сам не поверил.
 
 
Но ты засыпала. Ты легкой и милой,
Ты прежней улыбкой своей улыбалась,
Такой, что мерцанье зари краснокрылой
Мне парусом алым на миг показалось.
 
 
Когда же из рук твоих выпала книга
И грянули зубы о грани стакана,
Я бросился к морю. В нем не было брига.
Была предрассветная дымка тумана.
 

1940

ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК

 
К игрушкам проникла печальная весть —
Игрушки узнали о смерти.
А было хозяину от роду шесть…
Солдатик сказал им: «Не верьте!»
 
 
«Вернется!» – сказал им солдатик. И вот —
Совсем как боец настоящий —
Которые сутки стоит он и ждет,
Когда же придет разводящий?
 

1940

ОТЛИВ

 
Отлив от берега откатывает глыбы.
Всплывает в раковинах глинистое дно.
Глубоководные уходят в море рыбы.
Струятся водоросли с ними заодно.
 
 
О ветер странствия! Я вновь тобой опознан.
Как водоросли нить, протянут за тобой.
– Плыви! – командуешь. – Плыви, пока не поздно!
Пока гремит торжественный отбой.
 
 
Пока туман с размаху рвется в ноздри.
Пока седой ползет отлива час.
Пока колышутся в крови морские звезды,
Беспомощно топорщась и лучась.
 

1935

МОРЕ

 
Море бьет в веселый бубен.
Пять минут
Стоит наш поезд.
 
 
Рыжая,
В воде по пояс,
Знаешь, кто ты?
Дама бубен!
 
 
Потому что поглядела
И ничуть не удивилась,
Что по пояс преломилось
В море бронзовое тело!
 

1939

ДОЖДЬ В ГОРАХ

 
Стоял туман.
Томило.
Парило.
Овечьи звякали копытца.
Меня дорога измытарила —
Я сел,
И сван мне дал напиться.
 
 
Невнятных лет,
С дубленой кожей,
Он был ни молодой, ни старый.
 
 
С утра туман стоял.
А позже
Я снова встретился с отарой:
 
 
Бараны,
С выраженьем ужаса
                в глазах,
Бежали под утесы, —
И дождь не просто лил,
А рушился,
Не просто подгонял,
А нес их!
 

1937

БОКС

 
Халат в малиновых заплатах
Боксер срывает молодой,
И публика, пройдя за плату,
Гремит ладонью о ладонь!
 
 
Халат в сиреневых заплатах
Боксер снимает молодой,
И публика, чтоб не заплакать,
Гремит ладонью о ладонь.
 
 
Сведя бугры надбровных дуг,
Бойцы вступили в зону боя,
Потом сплелись в безмолвный круг,
В одно мелькание рябое —
 
 
И тот, чьи губы – красный лак.
И тот, чья лапа бьет, нацелясь.
И тот, чей выброшен кулак.
И тот, чья вывихнута челюсть.
 
 
Я на свою соседку с края
Взглянул – и чуть не крикнул: «Брысь!..»
Она сидела, не мигая,
Как зачарованная рысь.
 

1936

ОКРАИНА

 
Не девица с коромыслом за водой
И не парень за девицей молодой, —
 
 
По булыжной, по корявой мостовой
Сухопарый, как фонарь, городовой.
 
 
В штукатурке осыпающейся дом
С трехкопеечным на вывеске гербом.
 
 
Кто-то песню напоследок приберег
Подле дома – тротуара поперек:
 
 
«Где вы, барышня, в которую влюблен?
Ваши брови подмалеваны углем.
 
 
Вам бы пряник, вам бы стопочку вина.
Рупь-целковый ваша красная цена!..»
 
 
По рассказам старожилов, по кино
Я с тобою познакомился давно.
 
 
И люблю тебя, обиду затая,
Бесталанная окраина моя.
 

1936

РОСТОВ, 1918

 
Минуты уходят, как камни – ко дну,
Но память зажала минуту одну —
В ней, буйный и грязный и дымный от солнца,
Растерзанный бьется Ростов-на-Дону.
 
 
Мне было четыре коротеньких года.
Я меньше всего был к поэзии склонен.
Но помню: булыжник, ушедший под воду,
Дробили копытами страшные кони,
Храпели и ржали в ожогах плетей,
И тлели винтовки на спинах людей.
 
 
Мы с братом в буфете компот поедали.
А ночью, пугая нас синью кальсон,
В глубоком, таинственном, затхлом подвале
Нам головы гладил сосед Зеликсон.
 
 
И снова минуты без устали мчатся…
Высокий студент к нам зашел попрощаться.
Был шумен и ласков. И пел. Но слегка
Дрожала растерянная рука.
 
 
А в шесть или, может быть, в четверть шестого
Он где-нибудь трупом лежал под Ростовом.
И грудь распахнув, чтоб навстречу – простор,
Другие ворвались под вечер в Ростов.
 
 
Я много с тех пор городов сосчитал:
Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав,
Но вас, эти новые люди и кони,
Я всех вас сегодня держу на ладони
И мерным годам, благодушным годам
Я город Ростов никогда не отдам.
 

1935

БАЛЛАДА О БЛОКНОТЕ

 
В Мадрид приехал журналист.
Тропа на фронт – скалиста.
Пронумерован каждый лист
В блокноте журналиста.
 
 
От серой шляпы до штанин
Он под защитой флага —
Тридцатилетний гражданин,
Газетчик из Чикаго.
 
 
Республиканский полк привык
К сухому парню с «лейкой» —
Он снял и полк, и труп, и штык,
Покрытый кровью клейкой.
 
 
Он снял и женщин и детей,
Копающих траншеи.
Он снял залегших там людей —
Затылки их и шеи.
 
 
В его движениях сквозит
Ленивая отвага.
А впрочем, что ему грозит? —
Он под защитой флага.
 
 
Вот первый лист из-под пера
Уходит телеграммой:
«Мятежный полк разбит вчера
В бою под Гвадаррамой».
 
 
Блокнот второй роняет лист…
Жара. Воды – ни капли!
Но пьет из фляги журналист
В костюме цвета пакли.
 
 
Шофер прилег за пулемет.
Девчонка бредит рядом.
Их только пленка заберет —
Им не уйти с отрядом!
 
 
Вторым прилег за пулемет
Учитель из поселка.
Его и пленка не берет —
Погибла от осколка!
 
 
Попали в сложный переплет
Рабочие колонны,
И третьим лег за пулемет
Монтер из Барселоны.
 
 
Он лег на пять минут всего —
Смертельная зевота…
И больше нету никого,
Кто б лег у пулемета!
 
 
Уже мятежников отряд
Спускается с пригорка,
Как вдруг их снова шлет назад
Свинца скороговорка!
 
 
За пулеметом – журналист.
А после боя кто-то
Последний вырывает лист
Из желтого блокнота,
 
 
И пишет, улучив момент,
Как совесть повелела:
«Ваш собственный корреспондент
Погиб за наше дело!»
 

1937

II
ВОЙНА

 
Дайте вновь оказаться
В сорок первом году —
Я с фашистами драться
В ополченье пойду…
 

НАЧАЛО

 
Девчонки зло и деловито,
Чуть раскачав, одним броском
Коню швыряли под копыта
Мешки, набитые песком.
Потом с платформы, вслед за старшей
Они взбирались на гранит,
А город плыл на крыльях маршей,
Прохладным сумраком покрыт.
Уже дойдя коню по брюхо
И возвышаясь как гора,
Мешки с песком шуршали глухо
Почти у самых ног Петра…
 
 
Сегодня ротный в час побудки,
Хоть я о том и не радел,
Мне увольнение на сутки
Дал для устройства личных дел.
Но и в подробностях и в целом,
Все разложив на свет и тень,
Одним всеобщим личным делом
Была война десятый день…
 
 
Кругом скользили пешеходы.
Нева сверкала, как металл.
Такой неслыханной свободы
Я с детских лет не обретал!
Как будто все, чем жил доселе,
Чему и был и не был рад,
Я, удостоенный шинели,
Сдал с пиджаком своим на склад.
 
 
Я знал, что боя отголосок —
Не медь, гремящая с утра,
А штабеля вот этих досок,
Мешки с песком у ног Петра…
А над Невою, вырастая
На небе цвета янтаря,
Пылала грубая, густая,
Кроваво-красная заря.
Она угрюмо разгоралась
Огнем громадного костра.
Ее бестрепетно касалась
Десница грозного Петра.
 

1941

МАЛЬЧИКАМ, ДУМАЮЩИМ ПРО ВОйНУ

 
Черное небо в багровом огне.
Пот на глаза накатил пелену.
Что я могу рассказать о войне
Мальчикам, думающим про войну?
 
 
Мальчикам, думающим, что война —
Это знамен полыхающий шелк,
Мальчикам, думающим, что она —
Это горнист, подымающий полк,
Я говорю, что война – это путь,
Путь без привала – и ночью, и днем,
Я говорю, что война – это грудь,
Сжатая жестким ружейным ремнем,
Я говорю им о том, что война —
Это шинели расплавленный жгут,
Я говорю им о том, что она —
Это лучи, что безжалостно жгут,
Это мосты у бойцов на плечах,
Это завалы из каменных груд,
Это дозоры в бессонных ночах,
Это лопаты, грызущие грунт,
Это глаза воспаливший песок,
Черствой буханки последний кусок,
Тинистый пруд, из которого пьют, —
Я говорю, что война – это труд!
 
 
Если ж претензии будут ко мне,
Цель я преследую только одну:
Надо внушить уваженье к войне
Мальчикам, думающим про войну.
 

1941, август

«Мне снилась дальняя сторонушка…»

Ирине

 
Мне снилась дальняя сторонушка,
И рокот быстрого ручья,
И босоногая Аленушка,
По разным признакам – ничья.
 
 
А сам я был прозрачным призраком.
Я изучал ее черты
И вдруг, но тем же самым признакам,
Установил, что это ты.
 
 
Сон шел навстречу этой прихоти,
Шептал: «Спеши, проходит срок!»
Но, как актер на первом выходе,
Я с места сдвинуться не мог.
 
 
Я понимал, что делать нечего,
Я знал, что на исходе дня
Ты безрассудно и доверчиво
Другого примешь за меня.
 
 
Я бога звал, и звал я дьявола,
И пробудился весь в поту.
А надо мной ракета плавала
И рассыпалась на лету.
 

1942

ПРОТИВОТАНКОВЫЙ РОВ

 
Во рву, где закончена стычка,
Где ходят по мертвым телам,
Из трупов стоит перемычка
И делит тот ров пополам.
 
 
И пули, на воздухе резком,
Как пчелы, звеня без числа,
С глухим ударяются треском
В промерзшие за ночь тела…
 
 
Не встав при ночной перекличке,
Врагам после смерти грозя,
Лежат в ледяной перемычке
Мои боевые друзья.
 
 
В обнимку лежат они. Вместе.
Стучит по телам пулемет…
Я тоже прошу этой чести,
Когда подойдет мой черед.
 
 
Чтоб, ночью по рву пробираясь,
Ты мог изготовиться в бой.
Чтоб ты уцелел, укрываясь
За мертвой моею спиной.
 

1942

КОЛПИНО

 
Я знаю Колпино в июле,
И в сентябре, и в декабре.
Среди домов блуждают пули,
И мины рвутся во дворе.
 
 
В цехах Ижорского завода
Стоит ночная тишина.
В конторке командира взвода
Сидит усатый старшина.
 
 
Пред ними плитка броневая
На стол положена ребром.
Под ней записка строевая
На кальке писана пером.
 
 
Они трудились тут и жили,
Не разлучались никогда
И на войну не уходили…
Сама война пришла сюда.
 
 
Я помню тусклый блеск лафета
И ровный строй броневиков,
Во мгле холодного рассвета
В бой уходящих из цехов.
 
 
И дом, что чудом не повален,
И тот неторопливый шаг
Работницы, среди развалин
Ведущей девочку в очаг.
 

1942

УРОК

 
Обычный класс. Доска, и шкаф, и стол.
И, как всегда, стоит за партой парта.
И, свежевымытый, сосною пахнет пол.
И на доске потрепанная карта.
 
 
Как зачарованный сегодня класс притих.
Ведет наставница в извозчичьем тулупе
Воспитанников колпинских своих
Вслед за указкою – по знойной Гваделупе.
 
 
Но вот звонок звенит над головой,
И, заложив цветные промокашки,
Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки
В двух километрах от передовой.
 

1943

БАЛЛАДА О СТАРОМ СЛЕСАРЕ

 
Когда, роняя инструмент,
Он тихо на пол опустился,
Все обернулись на момент,
И ни один не удивился.
 
 
Изголодавшихся людей
Смерть удивить могла едва ли…
Здесь так безмолвно умирали,
Что все давно привыкли к ней.
 
 
И вот он умер – старичок, —
И молча врач над ним нагнулся.
– Не реагирует зрачок, —
Сказал он вслух, – и нету пульса…
 
 
Сухое тельце отнесли
Друзья в холодную конторку,
Где окна снегом заросли
И смотрят на реку Ижорку.
 
 
Когда же, грянув как гроза,
Снаряд сугробы к небу вскинул,
Старик сперва открыл глаза,
Потом ногой тихонько двинул,
 
 
Потом, вздыхая и бранясь,
Привстал на острые коленки,
Поднялся, охнул и, держась
То за перила, то за стенки,
 
 
Под своды цеха своего
Вошел – и над станком склонился.
И все взглянули на него,
И ни один не удивился.
 

1942

БАЛЛАДА О ЧЕРСТВОМ КУСКЕ

 
По безлюдным проспектам оглушительно звонко
Громыхала – на дьявольской смеси – трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов —
Драгоценные тонны замечательных грузов.
 
 
Молчаливый водитель, примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло, вез консервы и водку,
И махорку он вез, проклиная погодку.
 
 
Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.
 
 
Вдруг навстречу лучам – синим, трепетным фарам
Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито.
Снег летел, как мука, – плавно, медленно, сыто…
 
 
– Стоп! – сказал лейтенант. – Погодите, водитель.
Я, – сказал лейтенант, – здешний все-таки житель, —
И шофер осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.
 
 
И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошел. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки… бледные губки…
Старичок семилетний в потрепанной шубке…
 
 
– Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. —
И достал лейтенант свой паек из кармана.
Хлеба черствый кусок дал он сыну: – Пожуй-ка, —
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.
 
 
Там – поверх одеяла распухшие руки, —
Там жену он увидел после долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали как свечи.
 
 
Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца – настоящий мужчина!
И, когда замигал догоревший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.
 
 
А когда лейтенант вновь садился в трехтонку,
– Приезжай! – закричал ему мальчик вдогонку.
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.
Снег летел, как мука, – плавно, медленно, сыто…
 
 
Грузовик отмахал уже многие версты,
Освещали ракеты неба черного купол.
Тот же самый кусок – ненадкушенный,
                        черствый
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.
 
 
Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила.
Потому что была настоящей женою.
Потому что ждала. Потому что любила.
 
 
Грузовик по мостам проносился горбатым,
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим.
 

1942

КРУЖКА

 
Все в ней – старой – побывало,
Все лилось, друзья, сюда —
И анисовая водка
И болотная вода!
 
 
Молоко, что покупали
Мы с комроты пополам,
Дикий мед, когда бродили
Мы у немцев по тылам,
 
 
И горячая, густая
Кровь убитого коня,
Что под станцией Батецкой
Пьяным сделала меня!..
 
 
Вот уж год она со мною:
То внизу – у ремешка,
То у самого затылка —
У заплечного мешка.
 
 
А вчера в нее стучала,
Словно крупный красный град,
Замороженная клюква —
Ленинградский виноград!..
 
 
Может быть, мои вещички
Ты получишь в эти дни.
Все выбрасывай! Но кружку
Ты для сына сохрани.
 
 
Ну, а если жив я буду
И минувшие дела
Помянуть мы соберемся
Вкруг богатого стола, —
 
 
Средь сияющих бокалов —
Неприглядна и бедна —
Пусть на скатерти камчатной
Поприсутствует она,
 
 
Пусть, в соседстве молодежи,
Как ефрейтор-инвалид,
Постоит себе в сторонке —
На веселье поглядит…
 

1943

ПАРТИЗАН

 
Он стоит на лесной прогалинке,
Неприметен и невысок.
На ногах – самокатки валенки,
Шапка – с лентой наискосок.
 
 
Прислонясь к косолапой елочке,
За спиною он чует лес.
И глаза у него как щелочки,
Пугачевский у них разрез.
 
 
Под шатром ветвей, как у притолки,
Он с заплечным стоит мешком,
С автоматом немецкой выделки,
С пистолетом за ремешком.
 
 
И качается-расступается,
И шумит молодой лесок,
И заря над ним занимается
Красной лентой – наискосок.
 

1944

ОГОНЬ

 
Осколком у Васьки убило коня.
Сидит пригорюнясь казак у огня.
На хрустком валежнике рыжий огонь
Гарцует, как Васькин загубленный конь.
 

1944

РОЩА

 
По этой роще смерть бродила.
Ее обуглила война.
Тоскливым запахом тротила
Она еще напоена.
 
 
Безмолвно движутся обозы,
И не до песен больше нам,
Когда безрукие березы
Плывут, плывут по сторонам.
 

1944

«В укрытье!»

 
«В укрытье!»
«Прекратить работы!» —
А лес горел.
И по траншеям нашей роты
Враг вел обстрел.
 
 
У блиндажа,
У самой дверцы,
Взревел металл.
 
 
Вошел бойцу
Осколок в сердце
И в нем застрял.
 
 
Как прежде,
Кружится планета.
Как прежде, снег.
Как прежде,
Ждут кого-то где-то.
Двадцатый век.
 
 
Но вот —
Латунный свет палаты,
И в тишине
Склонились белые халаты,
Как при луне.
 
 
И у хирурга на ладони
Живой комок
Все гонит,
        гонит,
            гонит,
                гонит
Горячий ток.
 
 
Спокоен был
Хирург ученый.
Он не спешил.
Он ниткой тонкою, крученой
Его зашил.
Под маской прошептал:
«Готово…
Счастливый путь!..»
 
 
И соскользнуло сердце снова
С ладони – в грудь…
 
 
Он жив!
Он снова ходит где-то —
Тот человек!..
 
 
Еще одна твоя примета,
Двадцатый век.
 

1943

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

 
Средь ночи тронулась Ударная,
И танки движутся, бряцая,
А над плечом – звезда Полярная
Горит, колеблясь и мерцая.
 
 
Не весь металл, видать, расплавила,
Когда, сверканье в волны сея,
К отчизне долгожданной правила
Крылатый парус Одиссея.
 
 
С тех пор легенда перекроена:
Забыла прялку Пенелопа
И перевязывает воина
На дне глубокого окопа…
 
 
Средь ночи тронулась Ударная,
И, нас на битву посылая,
Взошла, взошла звезда Полярная,
Холодным пламенем пылая!
 
 
Своим лучом неиссякающим,
Как луч ацетилена – белым,
Она сопутствует шагающим
И покровительствует смелым.
 

1944

«Мимо дымных застав…»

 
Мимо дымных застав
Шел товарный состав
И ревел на последнем своем перегоне,
И, привыкший к боям,
Заливался баян
В полутемном, карболкой пропахшем вагоне.
 
 
Там под песни и свист
Спал усталый радист,
Разметав на соломе разутые ноги,
И ворочался он,
Сквозь томительный сон
Волоча за собой груз вчерашней тревоги.
 
 
Он под грохот колес
Околесицу нес
И твердил, выводя весь вагон из терпенья:
«Говорит Ленинград,
Назовите квадрат,
Назовите квадрат
Своего нахожденья!..»
 
 
Шел состав с ветерком,
Дым летел кувырком,
И щемило в груди от зеленой махорки.
Я молчал, как сурок,
И сырой ветерок
Пробивался за ворот моей гимнастерки.
 
 
А внизу скрежетал
Разогретый металл.
Было шумно в вагоне, и жарко, и тесно,
А потом – темнота,
И витала в ней та,
Что еще далека и совсем неизвестна.
 
 
То ли явь, то ли сон,
Звезды шли колесом,
И привык с той поры повторять каждый день я
«Говорит Ленинград,
Назовите квадрат,
Назовите квадрат своего нахожденья!..»
 

1944