Текст книги "Алые всадники"
Автор книги: Владимир Кораблинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Тайное города
Большой город. Он как живой человек.
Во всяком человеке – явное и тайное. Явное – для всех напогляд. Тайное – для себя.
Так и город, где явное – дома, фабрики, учреждения, красный флаг над причудливыми башенками губпродкома, театр миниатюр «Ред мен» – «Красный человек». Барахолка возле сквера (лисьи горжетки, кулеш на блюдечке, романы княгини Бебутовой, папиросы «Эклер» и т. д.). А тайное – подвалы глухие, сводчатые, с чугунными крюками на потолке, с тяжелыми чугунными кольцами в камнях изъеденных временем стен, с зарешеченными оконцами в аршинной крепостной толще двухвековой кладки.
Тайное – на чердаках. Тайное – в сараях, в чуланах, в заколоченных мезонинах, в заброшенных часовнях, в склепах фамильных на городском кладбище…
Тайным было нынешнее сборище в котельной, откуда поодиночке, крадучись, расходились бывшие.
Тайным, наконец, был ночлег Анатолия Федорыча в холодной мансарде собственного дома В. М. Крицкого по улице Эммануила Канта, 26.
Так же тайно копошились в буране люди возле стоящей на отшибе над речным бугром древней полуразрушенной колоколенки Онуфриева монастыря. Кто? Что? А бог знает. Мелькали в снежном вихре мужичий азям, монашеская скуфейка, пальтишко обывательское… Какие-то тяжелые ящики выносили из колокольни, вполголоса покряхтывали натужно: «Раз-два – взяли!» Укладывали в сани. Затем, близко к полуночи, ляскнуло железо о железо, со звоном огромный ключ в огромном замке повернулся дважды – и всё затихло, и люди пропали, как бы слизанные бураном. А к рассвету и вовсе все следы замело.
Предрассветно синели окна
Спал, как всегда, отлично: закрыл глаза – ночь, открыл – – утро. Но что-то все-таки от ночи отпечаталось в памяти, какие-то неясные видения.
Сон: блестящие побрякушки – браслетки, серьги, монеты, перстеньки с камушками – ювелирная дорогая дребедень, изъятая у гражданина Сучкова (маслобойные заводы) в его довольно тесной уплотненной квартирке. Розенкрейц принес драгоценности в стареньком саквояже, вывалил перед Алякринским на газетный лист. Пересыпа́л из ладони в ладонь, насмешливо дрожа подбородком. Ухмылялся, вспоминая растерянность бородатого карлы во время обыска. Из всей этой мишуры Алякринскому ничего не запомнилось, кроме эмалевого купидона на какой-то побрякушке. На голубом поле с колчаном и луком летел пухлый мальчишка. Вот его-то Николай и видел во сне, гонялся за ним по зеленому лужку, пытаясь прихлопнуть к траве сачком, как бабочку.
Открыл глаза – и радость бытия, грациозная музыка во всем существе, словно продолжающийся полет крылатого румяного щекастого бога.
Но сразу же вспомнил: завтра…
И тотчас умолкла музыка. Тишина наступила.
Где-то там – в метельной волчьей степи затаилась враждебная Комариха. Развороченное осиное гнездо. Темное мужицкое мятежное царство.
На завтра назначена операция. Его первая большая серьезная операция. Во главе роты войск Чека он выезжает в эту таинственную Комариху, чтобы покончить с Распоповым.
И как бы сигнал тревоги заиграл невидимый горнист.
Вскочив с постели, Алякринский принялся быстро, бесшумно одеваться.
В чуть приоткрытой двери видно, как тускло, красновато, вполнакала, горит, тлеет на витом шнуре свисающая с высокого закопченного потолка электрическая лампочка. Стоя под ней (так виднее, ближе к свету), Елизавета Александровна чем-то уже занята – а! шьет… Мелькает иголка, быстро, ловко работают длинные тонкие пальцы.
С детства запомнил и любил эти легкие, нежные руки матери. Любил глядеть часами, не отрываясь, как шьет, как рисует ему «козу рогатую», как играет на пианино. Очень хорошо играет. Так что ж вы хотите – окончила Петербургскую_ консерваторию, сам Глазунов сулил ей блестящую будущность.
…Предрассветно синели стекла.
Небольшая, как всякий раз по утрам, разминка – и начат долгий, нелегкий день.
Глухо звякнули пятифунтовые гантели.
– Проснулся, Коленька? – спросила Елизавета Александровна.
«Учти, Алякринский…»
Едва перешагнул порог кабинета, еще и шинель скинуть не успел, как заливисто, по-жеребячьи заржал телефон.
– Предгубчека Алякринский у аппарата! – звонко, весело крикнул Николай.
Голос в телефонной трубке – усталый, с трудным астматическим дыханием.
– Как настроение, товарищ Алякринский?
– Отличное, товарищ предгубкомпарта!
– Итак, завтра?
– Так точно. В четырнадцать ноль-ноль – по вагонам.
– К вечеру, значит, прибудете на место?
– В семнадцать с минутами, товарищ Замятин.
Трубка помычала сомнительно. Подышала, посвистела хрипящими бронхами.
– Сколько вас будет?
– Рота.
– А не мало?
– Ну что вы! Полторы сотни обстрелянных красных бойцов против неорганизованной банды…
Снова сипят бронхи.
– Гляди… Не так, брат, всё это просто. У них, понимаешь, своя специфика, свои хитрости. Учти, Алякринский.
– Мы всё учитываем, товарищ Замятин.
– Ну, ладно… – И неожиданно вдруг: – Таблицей менделеевской еще не пользовался?
– Что-что? Таблицей?! А-а! – вспомнил Николай и рассмеялся. – Нет еще, товарищ Замятин, не пользовался. Случая не было.
– Будет, – серьезно отозвался Замятин и повесил трубку.
Комарихинский клубок
Часы играли менуэт.
Розенкрейц явился, как всегда, ровно в девять. Молча поздоровался, сел и пошел косить глазами куда-то вбок.
– Что с мужиком?
Розенкрейц пожал плечами. Скучно усмехнулся, подрожал подбородком. Протянул Алякринскому густо исписанный лиловыми чернилами лист.
– Вот, пожалуйста. Мужик признавался во всем.
Такого-то числа ноября месяца был отправлен из Комарихи курьером в город с письмом по адресу улица Эммануила Канта, дом номер двадцать шесть. Фамилию адресата помнит смутно – Кицкин вроде, этак как-то. Письмо было дано самим Распоповым, а Распопов ли в нем писал, или кто другой – это ему неизвестно. В доме двадцать шесть пакет вручил господину в очках, этому самому Кицкину. Тот велел переночевать, погодить до завтра, сулился дать ответ. Даром времени не теряя, мужик оставил лошадь на улице Эммануила Канта, утречком метнулся на базар, где и обменял полпуда сала на граммофон и бутылку одеколона. В доме двадцать шесть взял ответное письмо – и айда назад, в Комариху. Показалось зябко. «Дай маленько хлебну», – подумал да и высосал весь пузырек. После чего очумел, очнулся лишь в милиции. А деньги в сумке? – «Деньги? Та хиба ж я знав, шо у торби деньги! Той господин очкастый казав, шоб отдать Соколову у руки…» А кто такой Соколов? – «Та бис его знае – у батьки, кажу, у начштабах чи шо… Який-то не наш, не сельский, прибывсь до нас видкиля…»
– Значит, Толечка – это и есть Соколов?
Розенкрейц кивнул.
– А адресат?
– Крицкий. Виктор Маркелыч. Бывший поверенный Расторгуева. Дом по улице Канта – его собственный.
– Но почему, откуда связь с бандой?
– Родственная.
– То есть?
– Начштаба – родной племянник Крицкого.
– Любопытно… Вот клубок-то!
– Ты дальше слушай. Вчера вечером, часу в восьмом, прибегает в Чека мальчишка-беспризорник, сообщает, что в подвале, в котельной губпродкома «какие-то, – говорит, – гады ползучие все власть лаяли, какой-то, – говорит, – хлап в картузике всё насчет оружия объяснял, маловато, дескать, у них оружия, денег просил. Дадите, говорит, деньги, так мы Советскую власть враз придушим…»
– Соколов? – вскочил Алякринский. – Почему не доложил?
– Да ты ушел, докладывать было некому. Ну, я прихватил пяток ребят – и туда…
– Ну? Ну?
– Вот тебе и ну. Подвал – на замке. Ни души. Смылись. Очевидно, в минутах было дело.
– Ч-черт!
– Подожди. Мы – на улицу Канта…
– О-о-о!
Заколоченная дверь
Лицо Алякринского изображало почти физическое страдание. Какая идиотская, необдуманная спешка! Какой глупейший лобовой удар!
– Да нет, – успокоил Розенкрейц. Он хлюпал трубкой, раскуривал отсыревший табак. – – Неужто я, по-твоему, такой осёл? Ничего больше, как очередная проверочка: кто? что? документики? Нет ли проживающих без прописки? Дело привычное, никого не удивишь.
– Всё, конечно, оказалось в полном порядке, – усмехнулся Алякринский.
– Представь – да. Крицкий был крайне любезен, сам предложил осмотреть все комнаты. Сам водил, открывал шкафы, какие-то чуланчики… Занятный тип. Внешне очень похож на писателя Эмиля Золя. Даже пенсне. Четыре комнаты. Много книг. Картины. Дорогой фарфор – севр, безделушки. В передней – лестница в мезонин. Я – туда. «Напрасно-с, говорит, там всякий хлам, поломанная мебель. Нежилое помещение, даже, видите, дверь заколочена…» – Ничего, говорю, подымемтесь все же. Подымаемся – и верно: тьма, мрак, дверь двумя досками крест-накрест забита…
– Ну? И что же?
– Да ничего. Извинился, откланялся.
– Послушай, – после длинной паузы сказал Алякринский. – Теперь вообрази, что ты – Крицкий.
– Не понимаю… – Розенкрейц насторожился, перестал хлюпать трубкой.
– У тебя – дом, четыре комнаты, мезонин. Масса всяческой рухляди: поломанная, старая мебель, ненужные вещи…
– Ты это к чему?
– Минуточку. Выбросить жалко. Продать? По нынешним временам кто купит? Решаешь: дай-ка стащу всю эту дребедень в мезонин, все равно пустует… Верно? Представил? Вообразил, моншер?
– Ну, предположим, – неохотно, все еще недоумевая, кивнул Розенкрейц.
– И вот последняя вещь, скажем, какая-то допотопная, шашелем вся источенная горка, отправлена в мезонин. Всё. Больше сюда тащить нечего пока. Ну-с… что ты делаешь?
– Запираю дверь, вероятно, – скучно промямлил Розенкрейц.
– Но как? Как запираешь?
– Ну… обыкновенно. На ключ.
– А что ж – досками-то? Досками-то, моншер, а? Крест-накрест не станешь заколачивать?
– Постой, постой… – На длинном лице Розенкрейца – растерянность, которую он не в силах скрыть. – Ты хочешь сказать, что в мезонине…
– Вот именно. В мезонине-то и спасался начальник штаба распоповской банды. Ну, да что говорить, это, брат, теперь всего-навсего анекдот. Беллетристика вагонного типа. Теперь все равно поздно. Но удивительно, моншер, как это ты со своей проницательностью не обратил внимание на ненужность, на нелепость этих бутафорских досок! У-ди-ви-тель-но!
Розенкрейц
Розенкрейц уходит злой, как черт. Всё бурлит внутри: его, умнейшего и проницательнейшего, одурачил какой-то сукин сын, слизняк, бывший поверенный! Какой-то интеллигентишка паршивый с пошлейшей внешностью писателя Эмиля Золя!
Снаружи Розенкрейц – лёд. Камень. Может быть, глазами только косит чуть резче, чуть длиннее. Его шнурованные сапоги четко, твердо ступают по грязному, зашмыганному полу длинного темноватого коридору. Он старается идти по одной доске – как по линейке. Между двумя точками – дверями комнат Алякринского и своей – пунктиром шагов проводит прямую, кратчайшее то есть расстояние. И это немного успокаивает.
Войдя в комнату, запирает за собой дверь.
Этот человек – весь внутри. Свое глубоко скрытое, тайное, копит, как скупец в заветном сундуке. Это его внутреннее не знает, не должен знать никто.
И верно – никто не знает.
Ни отец – добродушный, тихий еврей-выкрест, заурядный человек, бывший репортер местной газетёнки «Донская волна». Ни мать – огромная усатая дама, когда-то скандально известная кафешантанная дива. Ни товарищи по работе – чекисты, люди, которым, казалось бы, надлежит знать, но всё это простые, бесхитростные ребята, частью малограмотные даже. Куда им!
Да и никто из товарищей не осмеливается повести себя с Розенкрейцем на равной ноге. Никто. Еще бы! Мертвый косящий взгляд хоть кого остановит. Остановит презрительное дрожание подбородка. Страшная слава начальника следственного отдела, у которого не было случая, чтоб арестованный не заговорил.
И только Алякринский и Богораз…
Ну, предгубчека еще, положим, мальчишка, сосунок. Что он в этом понимает? Его, кажется, больше всего озадачивает в Розенкрейце способность развязывать языки подследственных. Конечно, и тут надо быть поосторожней. Но это – пустяки. Пустяки… Богораз – вот кто догадывается о сокровенном внутри Розенкрейца. «Ох, парень! – сверлит, сверлит голубоватый вострый глазок из-под косматых, растрепанных бровей. – Вижу твою страстишку. Любому человеку погибельна она, а уж чекисту…»
Розенкрейц (продолжение)
Его дразнили в гимназии: «Жид – свиное ухо! Шмуль! Скажи: «На горе Арарат растет красный виноград!»
Он некрасив. Он уродлив. Эта жуткая косина глаз, эта сутулость (почти горб), эти физически слабые ручки…
Самолюбие – болезненное, невероятное.
Жизнь – развеселая, жестокая коррида. Самолюбие – бык. В разъяренное горячее тело вонзаются беспощадные, глубоко жалящие бандерильи. Эти окаянные бестии то и дело уязвляют Розенкрейца. Бандерилья – насмешливое словцо по его адресу. Бандерилья – презрительный в его сторону жест. Улыбка не кстати. Туманный намек. И самое страшное, самое болезненное, самое ожесточающее и сладкое – женщины.
Двадцать девять лет Розенкрейцу. А он еще не знал прелестной Джульетты, не испытал того восторга взаимной влюбленности, того чистого, высокого, поэтичного, что любого шестнадцатилетнего болвана делает прекрасным Ромео.
Какие уж там поэтические высоты!
Какой Ромео…
Женщин он покупал. Начиная с той – в далеком отрочестве – Насти-побирушки, что слыла по всей улице как тская.
И дальше потом все те, кого он знавал, были такие. И получалось у него с ними так: вспышка, сладостное мгновенье и затем – чернота.
Вспышка страсти. Чернота злобы. Разочарование.
Розенкрейц (окончание)
Скверно.
Минут пять он сидит за столом в своем крохотном кабинетике, приводя в порядок путаницу мыслей. Глупейший промах на улице Канта не дает покоя. Так ошибиться!
Сейчас он всех ненавидит: пройдоху поверенного, Алякринского, Богораза, да чуть ли и не себя самого. Длинным, темным взглядом косит на обледеневшее окно. Но время идет и надо приниматься за дела.
Первое – акт сдачи драгоценностей, изъятых у Сучкова. Он вынимает из сейфа небольшой саквояжик, в котором сверкают, горят, переливаются голубым и оранжевым золотые, брильянтовые, изумрудные, платиновые побрякушки. Кулоны, серьги, тяжелые браслеты, колье, империалы, броши… Вещица за вещицей – глупые, бесполезные блестяшки – записываются каллиграфической прописью на чистом белом листе. Без клякс, упаси бог, без помарок. Официальный акт сдачи изъятых ценностей на сумму около пятидесяти тысяч рублей в золотом исчислении.
Работа размеренная, неспешная, чистая. Она успокаивает, отвлекает от неприятных мыслей.
Вещица за вещицей.
Побрякушка за побрякушкой.
Золотая брошь в виде якоря, опутанного цепью.
Аляповатые, тяжелые серьги. Золото. Кровавые рубины. Какой-то цветник из золотых завитушек и разноцветных камушков… На голову, что ли, надевать?
Господи, каким же нужно быть туполобым кретином, чтобы всю жизнь копить эту ненужную мишуру!
Равнодушно, старательно, без интереса записывает Розенкрейц. Впрочем, одна вещица привлекает его внимание. Повертев в руках, покосив задумчивым взглядом, он заворачивает вещицу в чистую бумажку и сует во внутренний карман скрипучей кожаной куртки.
И вскоре короткий зимний день переходит в синий, воющий бураном вечер.
Орут стены
Вот этим-то ненастным вечером Илья наконец собрался навестить своего закадычного «монтера». Всё некогда было – куцые денечки проносились с быстротой космической, метеоритной. В шумной сумятице великих и малых дел, в бурливом кипении работы, споров, громогласного веселья.
Горластая буйная армия была выведена на улицу из провонявших красками и терпентином мастерских.
Армия шла на приступ городских стен. И Рябов Илья стоял в ее челе.
В огромных зеркальных витринах гастрономического магазина братьев Шкуриных вместо колбас и окороков (о них уже и не помнил никто) багряными языками пожара полыхнули агитплакаты. Красный боец в островерхом богатырском шеломе брал на штык барона Врангеля. Дрыгали в воздухе лаковые бароновы сапожки, генеральская папаха летела в тартарары.
Или рукопожатие рабочего и крестьянина. Стиснутый великанскими ладонями, корчился мордастый буржуй. Хвосты фрака. Цилиндр. Оскал акульих зубов – в бессильной ярости.
Веселые озорные стишата про баронскую корону и про буржуйский цилиндр.
На торцовой стене трехэтажного бывшего ресторана «Бостон» – тифозная вошь. Она слоноподобна. Ее толстые мохнатые лапы – как бредовое видение. Стишата захлебываются, вопят:
ПОЛЗЕТ ПО ГОРОДУ СЫПНОЙ ТИФ!
МОЙСЯ С МЫЛОМ – ОСТАНЕШЬСЯ ЖИВ!
– Да что ж, родименькие, коли мыла-то не достать…
– Брось, тетка! Не разводи, понимаешь, агитацию!
На бывшей гимназии мадам Дрессель, где так недавно пташками щебетали чистенькие, розовенькие гимназисточки в белоснежных пелеринках, с кружевными воротничками, с альбомчиками, с медальончиками, с надушенными секретками, – на этой ампирной цитадели губернской комильфотности – ярчайший оранжевый круг, в котором – дикая пляска каких-то черных драконов, гадюк, сороконожек… И две строки, два осиновых кола в комильфотный гроб мадам фон Дрессель:
ХОЛЕРНЫЙ ВИБРИОН – НЕ ШУТКА,
СЛЕДИ ЗА ДЕЙСТВИЕМ ЖЕЛУДКА!
Бегут по городу художники. Карабкаются по лестницам. Строют шаткие подмостки. Здесь же на крохотных костерках варят вонючую проклейку. В ведрах, в глиняных макитрах разводят краски. Приступом, приступом – с маховыми малярными кистями, как с бердышами, – лезут, приступом берут городские стены.
Орут, перекликаясь, художники.
Стены орут.
Носится по городу, орет Илюшка Рябов – великий предводитель Армии Искусства. Разрушающий, зачеркивающий всё, что было создано до октября семнадцатого.
О, этот Илюшка, маленький Аттила от художества!
Что ему испачканные каменные выкрутасы сомнительных Растрелли и Гваренги! Что изуродованный оранжевыми холерными вибрионами холодный, благородный ампир женской гимназии!
Тьфу! – плевок, вот что.
Главное – вечер свободен, и надо, обязательно надо навестить друга. Предложить ему весело и увлекательно провести остаток дня.
Гордо задрав нос, пылая пламенем порядком уже потрепанных, заляпанных красками галифе, он входит в подъезд губчека.
– Пропуск! – преграждает путь часовой.
– Че-е-е-во?! Какой еще, к чертовой матери, пропуск?
И начинается баталия.
Чернота обступает
А день, начатый Алякринским так радостно, так светло, всё мрачнел и мрачнел.
С каждым новым перезвоном затейливых часов сгущалась проклятая чернота. Каждый телефонный дребезг подваливал черноты, каждый распечатанный конверт, каждый рапорт.
Даже небо.
Его серая ряднина, с утра еще скучно висевшая высоко наверху, к полудню вдруг стала опускаться всё ниже, ниже, беловато-грязными тучами поползла над городскими крышами, цепляясь за шпили колоколен, за пожарную вышку Дворянской части. И тоненько, въедливо засвистело за окном, зашуршало по стеклам, вздохнуло в печной трубе…
Начало было положено чугунным солдатом в маньчжурской папахе, под которым лежал конверт с доносом. Затем – оторванная флотская пуговица на ковре – от бушлата: напоминание о Чубатом, его страшном припадке, его вести о гибели ребят… Розенкрейц, наконец: так глупо упустить начальника «штаба»!
Люди приходили и уходили.
Губпродкомиссар Силаев наведывался. Тоже, вроде Лёвушки, комиссаристый, кожаный – картуз, тужурка, брюки. «Вот униформа! – подумал Алякринский. – Откуда она?»
Силаев требовал срочной ликвидации беспорядков в Зареченском уезде. «Срывают, понимаешь, работу, другим мужикам пример подают: раз Комарихе можно, почему нам нельзя? Саботируют серые министры… А результат? Знаешь, как кривая реализации продразверстки вниз ползет!»
Между прочим, проявил заботу, спросил: как быть? Может, чего из продуктишков подкинуть? Так с превеликим удовольствием… Дело житейское.
Какой-то неприятный осадок остался от громких вычурных слов, от кожаной амуниции. От того, как говорил о мужиках: серые министры, кулаки в потенции, жлобье.
Когда ушел, Алякринский записал в памятку: «Проверить личный состав продкома, начиная с его руководителя. И особенно тех, что в деревне по продразверстке».
Да, кстати: где эти «гады ползучие» собирались? В котельной губпродкома, кажется?
После Силаева пришел Богораз, рассказал о Розенкренце: дважды его видели с Капитолиной Шкуриной. Капитолина – известная всему городу красавица, прелестница – пышна, белотела, золотая коса короной, глаза синие, томные, ленивые…
Богораз мужик простой, грубоватый. Слесарь-водопроводчик. У него всё – без тонкостей, прямо, как оно есть. Он сказал: «Розенкрейцева слабина насчет бабского пола мне известна. Ну, ладно, мало тебе шлюх на Дворянской? Хоть со всеми сваляйся, ежели сифона не опасаешься… А тут – эта, ты понял? Родитель – контра из контр, брательник в прошлом годе с беляками подался, в данный момент, может, нашу кровь проливает в рядах врангелевской сволочи… Не-ет, брат, тут нам фигли-мигли всякие бросить надо, сказать напрямки косому: куда идешь? куда заворачиваешь? В какое болото катишься, Лев Розенкрейц!»
Сердито супя кустистые брови, ушел Богораз.
Любовным шашням Лёвушки Алякринский не придавал особого значения, а эту последнюю даже несколько иронически воспринял, вообразив рядом тощего, злого Розенкрейца и пышную красавицу купчиху. Другое беспокоило в Розенкрейце – методы его следовательской деятельности: очень уж скоро и складно дают показания его подследственные. Проверить надо – не рукоприкладствует ли…
Наконец Кобяков позвонил: из Болотова доставлен начальник станции Куницын. Всё написанное в анонимке подтвердилось: вагон с солью, следовавший на Царицын, пропал. Сцепщик Селезнев показал, что отцепить вагон из состава распорядился дээс Куницын.
– Сам будешь допрашивать? – спросил Кобяков.
– Сам, – трудно, долго помолчав, сказал Алякринский.
Сгущалась, сгущалась чернота.
Розенкрейц принес какие-то бумаги. Подписывая, Николай мельком взглянул на него: холодный, как лезвие ножа, косит в сторону, хлюпает трубкой.
– Землячка сейчас твоего видел, – сказал, задрожав подбородком. – Почтенный старичок… Такой субтильный, а вагон соли проглотил.
– Вот ты, монтер, этим старичком и займешься, – неожиданно меняя свое решение, Алякринский пододвинул Лёвушке папку с делом Куницына.
– Слушаюсь, – официально отчеканил Розенкрейц. – Завтра же займусь. А сегодня – разреши уйти. Дело, понимаешь… личного характера.
– Иди, – кивнул Алякринский. – Да, вот что: с мальчишкой из подвала связь держишь?
– Конечно. А что?
– Да надо бы пристроить его куда-то.
– Куда ж его пристроишь? Избаловался, вольная птица.
– Знаешь, у меня есть идея… – начал было Алякринский, но тут как-то странно, набатно грянул телефон.
– Рябов! Рябов! – тревожно задыхалась трубка. – Слушай, это ты, Миколка? Ну, не пускает же, дьявол… на, на, скажи ему!
Одышка запаленной лошади. Хриплый смех. Отрывистое восклицание. И через минуту с громом и треском вваливается запыхавшийся, разъяренный Илья.
– Илюшка! Чёртушка!
