Текст книги "В царстве жар-птицы"

Автор книги: Владас Дубас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

X
Бегство

Захватив часть связанных туземцев, не успевших освободиться во время битвы, ассистенты доктора Фюрста решили возвратиться на Борнео и продолжать там изыскания, недоконченные их учителем. Они приняли на себя руководительство экспедицией, и вскоре лесные чащи снова зашумели девственным шумом над головами путешественников.

Арский и Скиндер, с напряженным вниманием следившие за всеми участниками экспедиции, не могли не заметить, что надзор за ними в это время значительно ослабел. По-видимому, все – и люди и орангутанги – привыкли считать их за своих, и оружия, данного им доктором Фюрстом, никто не отнимал у них.

Надежда на удачное бегство с каждым часом росла.

Значительное число туземных пленников поглощало все внимание «охотников», и друзья поджидали лишь удобного момента, чтобы незаметно скрыться в море безграничного леса.

Такой момент вскоре им представился.

Уставшие после продолжительного дневного перехода, участники экспедиции крепко заснули, кое-как устроившись на первой попавшейся поляне.

Друзья, удостоверившись, что все спят, – даже оставшиеся на часах – захватили заранее заготовленные вещи и оружие и незаметно скрылись в лесу. Лунный свет, лившийся загадочной струей в лесные недра, мог представлять опасность для беглецов, так как преследователи могли их видеть. С другой стороны, этот свет облегчал самим беглецам возможность лучшей ориентировки в лесных чащах.

Первые минуты, казавшиеся Арскому и Скиндеру наиболее опасными, прошли благополучно – ничто не нарушало сонного молчания.

Очутившись на некотором расстоянии от поляны, друзья остановились – не слышатся ли тревожные признаки погони? Однако все было тихо. Сердце у беглецов учащенно билось, в груди спиралось дыхание, и дрожь сильнейшего волнения охватывала все существо. Только бы успеть подальше уйти!.. Только бы царила ничем ненарушимая тишь!.. И холод, и жар, сменяясь мгновенно, охватывали их, и напряжение всех органов чувств дошло до высшего предела.

Друзья осторожно пробирались среди густого леса, запутываясь на минуту в предательских лианах. Тогда им казалось, что они не выберутся из этой лесной вакханалии, и страх, холодный, как лед, сковывал их существо невидимыми щупальцами. Но выбирались они из лиан, надежда окрыляла душу взметенной светлой волной, и одна мысль владела всем существом – вперед, вперед!.. Иногда ломавшиеся под ногами засохшие ветки заставляли их на мгновение застыть в мучительном выжидании. Незначительный шум казался им в эти минуты оглушительным.

Лунный свет создавал по временам причудливые фигуры, напоминавшие людей, и друзья вздрагивали от одной мысли встретиться в этих местах с людьми, казавшимися им теперь самыми лютыми зверьми. Но исчезали лунные видения, и лишь безжизненный серебристый свет скользил холодно и равнодушно по заснувшей зелени, на мгновение задерживаясь в лианных ожерельях, превращая их в фантастические жемчуга – молочно-задумчивые, бледно-далекие…

Арский и Скиндер начинали понемногу привыкать к замершему, сонному лесному царству, и почти с облегчением перевели дух, когда удалились, как им казалось, от опасной поляны на значительное расстояние.

Теперь они пошли быстрее, не обращая большого внимания на треск ветвей под ногами и причудливую игру лунных симфоний.

Чувство свободы заливало горячим потоком все существо и, несмотря на сознание опасностей, могущих случиться в недалеком будущем, минутами им хотелось кричать звериным криком. Свободны они!.. Свободны, как птицы, в необозримом лесу!

И внезапно похолодело все их существо – в сонном лесу явственно послышался шум ломавшихся веток и тяжелый бег каких-то неведомых существ. Это уже не была игра расстроенного воображения, – все усиливавшийся, отчетливый шум не оставлял никаких сомнений в действительности происходившего. Минута оцепенения сменилась у друзей бессознательной и инстинктивной потребностью бегства, и они побежали по лесным чащам, останавливаясь на мгновение перед стеной непроходимых зарослей, лихорадочно ища свободного прохода, и снова бежали в неведомую даль леса.

Но жуткий шум приближался к ним с каждой минутой. Они почувствовали вдруг, что неизвестные преследователи почти нагоняют их. В эту минуту Арским и Скиндером овладела молниеносная решимость и боевой подъем. То же состояние испытывали они в памятную ночь нападения туземцев на экспедицию доктора Фюрста.

Друзья прислонились к пальмовым стволам, стоявшим в ночной тени и, с ружьями наготове, ждали неизвестного врага. Огромные тени двух чудовищ показались перед ними, – было ясно, что два сторожевых орангутанга гнались за ними по пятам.

На мгновение гигантские фигуры остановились, точно соображая, куда могли направиться беглецы. Но тотчас же, каким-то удивительным чутьем, почуяли присутствие юношей и с грозным ревом бросились по направлению к ним.

В то же мгновение в загадочной тишине прозвучали два коротких выстрела, повторенные эхом в переливно-далеких захлебывающихся громах.

Исполинские фигуры зашатались и упали. Однако сейчас же одна из них поднялась и с быстротой тигра бросилась на одного из друзей. Неминуемая гибель ожидала Скиндера, если бы его товарищ растерялся. Но Арский почти в упор выстрелил в орангутанга и сразил его насмерть.

Друзья перевели дыхание. Орангутанг, бросившийся на Скиндера, успел все-таки поранить своими чудовищными руками его плечо. Он чувствовал горячие струи крови, текшие по его телу, но до времени ничего не говорил другу, и оба они продолжали стремительно бежать, все еще опасаясь, не гонятся ли за ними свирепые человекоподобные звери.

Время шло. Тишина стояла ничем ненарушимая.

Ноги подкашивались у беглецов от полного изнеможения и испытанного нервного потрясения.

Обессиленные, почти переставая сознавать окружающее, упали они, наконец, на траву и лежали некоторое время неподвижно.

Стоны Скиндера вывели из дремотной усталости его друга.

Тут только Арский заметил, что его товарищ ранен. Наскоро сделав Скиндеру перевязку из бельевого полотна, он успокоился и погрузился в тревожный сон.

XI
В недрах заповедного царства

С раннего утра друзья были на ногах и, наскоро подкрепившись имевшимся у них запасом пищи, двинулись в дальнейший путь.

Они шли, как им казалось, в прямо противоположную сторону возвращавшейся экспедиции Фюрста, и, таким образом, надеялись через некоторое время достигнуть восточного или юго-восточного берега, или, по крайней мере, какого-нибудь берега, казавшегося им одинаково спасительным.

Они прошли несколько дней вполне благополучно, делая время от времени привалы. Иногда на пути они занимались интересной охотой за неведомыми птицами и сумчатыми, из которых больше всего их поражал своим странным видом кенгуру, не скачущий, подобно своему австралийскому родичу, а лазающий по деревьям и обладающий хвостом, покрытым шерстью.

Производили неприятное впечатление своим отвратительным видом monotremata – млекопитающие, казавшиеся на первый взгляд птицами.

По расчету друзей, они должны были пройти более ста километров в южном направлении. Пока лес не представлял никакой опасности – не было ни кошачьих хищников, ни дикарей. И только в загадочные звездные ночи, когда в лесу воцарялась непроглядная тьма, слышны были жуткие шепоты неведомых лесных голосов, повествовавших о неслыханных, призрачных видениях мира, о великих возможностях баснословной были седых тысячелетий…

Зато, когда владычествовал пиршественный день над великим лесом, радость огромная разливалась по чащам, пьянела земля, пьянел воздух, пьянели растения, птицы, звери, люди.

Был светел мир тогда, как мираж золотой сказки.

Волшебные райские жар-птицы горели фантастической игрой красок на позолоченных кронах пальм. И нега великая, вечно весенняя, чувствовалась в этом грезовом мире…

Еще через несколько дней Арский и Скиндер вступили в более высокую область, где господствовал другой пейзаж. Это были сухие склоны гор. Эвкалиптовые леса и акации, – флора, столь характерная для Австралии, – с редко стоявшими деревьями, производили довольно унылое впечатление после волшебных пейзажей пройденного пути.

Эвкалиптовые леса перемежались с совершенно унылым ландшафтом – далекими пустынными саваннами, на которых, под влиянием малейшего ветерка, разбегались волны высокой травы кенгуру.

Впрочем, этот пейзаж не был лишен живописности: открывался широкий горизонт с далекими вершинами гор и темным поясом лесов, окаймлявших травяное море.

Через несколько дней область саванн кончилась, и Арский и Скиндер снова вступили в влажный тропический лес.

Они прошли уже, как им казалось, целые сотни километров, а желанного морского берега все не было и не было.

Понемногу в их душу начало закрадываться сомнение: действительно ли они идут по направлению к берегу, а не в глубь страны? От этой последней возможности дрожь охватывала их, и гибель казалась неминуемой. До сих пор друзьям не встречались туземцы; если бы оказалось, что они идут в глубь острова, опасные встречи оказались бы неизбежными.

Арский и Скиндер пользовались всеми своими элементарными астрономическими и географическими познаниями, чтобы, по возможности, идти в желательном направлении к морскому берегу.

Но дни шли за днями, а их все окружал лес, которому, казалось, никогда не предвиделось конца, точно весь мир был заполнен им.

Отчаяние начало закрадываться в их души. Зажившая было и снова открывшаяся рана Скиндера усиливала безотрадность их положения. Ноги, после долгого, утомительного перехода, отказывались служить. Арский и Скиндер похудели и осунулись.

Наконец настал день, когда они, изнемогши совершенно, опустились беспомощно на землю и стоически стали ожидать смерти. Скорбные мотивы траурной меланхолии наполнили их уставшее существо тоскливыми видениями, внушавшими страх и немощь перед жизнью, перед ее вездесущием и суровой неумолимостью. И тихая утешительница-смерть неслышно приближалась к сраженному, немощному «я», с убаюкивающим шепотом, с вечной сказкой великого покоя, великой нечувствительности, великого безразличия. Томная смертная страсть овладевала душой, расцветая осенними цветами, тихо звуча серебристыми шепотами, преображаясь в бледные видения…

Но в тайниках подсознательного «я» бурлит невидимый поток тысячелетней жизни, по временам умеряющий свой пыл для того только, чтобы с тем большей силой вырваться на поверхность сознания. И кажется, когда затихает его шум, что само существование его невозможно и призрачно; кажется, что он бесследно исчез в неведомых душевных глубинах… Только, когда запенится вновь бурный поток, когда заиграют его водопады и заискрятся сонмом огней бесчисленные брызги его – он снова владычествует над замирающим духом, он снова властно поднимает заглохшие силы тела.

И жизнь поет победную песнь над побежденными призраками немощи, отчаяния, смерти…

Вечер бросил мягкую темную фату на великий лес.

Далекая бездна неба глянула в лесные недра загадочным взглядом звезд.

Огромная тишина величаво плыла по заснувшему царству вечера.

Успокоенный мир точно повторял слова древнего мудреца:

«То, что есть, того нет, – чего нет, то есть».

Арский и Скиндер устроились на ночь. Неизвестная надежда теплилась в их душе. Долго не спали они, устремив взоры вверх. Казалось им, что они так лежат уже давно, что все окружающее их – лишь сонная греза. Казалось им, что они находятся в родных местах, среди близких людей…

И внезапно ослепительный свет сверху заставил Арского и Скиндера оторваться от ласковых видений.

В первую минуту они не могли понять его причины.

Ослепительно белый, мягкий, неведомый свет заливал лесные гущи причудливыми волнами, одевая в волшебные наряды лианы и пальмы.

Арский первым догадался о причине удивительного света.

– Электрические прожекторы! – радостно закричал он другу и, вскочив на ноги, готов был прыгать, кричать, бесноваться от необузданного восторга.

От радостного волнения друзья несколько минут бестолково суетились. Все существо их горело, как в огне. Одна животворная, восторженная мысль вспыхивала, как молния:

– Спасены! спасены!..

Арский и Скиндер еще не знали, кто их спасители, но они были уверены, им хотелось верить, что неведомые прожекторы несут им несомненное спасение.

– Но откуда эти прожекторы? – задал, наконец, вопрос Скиндер.

– Как откуда? – удивился его более зоркий и сообразительный друг, – над нами огромный дирижабль, настоящий воздушный корабль!..

XII
На воздушном корабле

Чтобы обратить на себя внимание неведомых пилотов, Арский и Скиндер с лихорадочной поспешностью зажгли огромный костер. Огненные языки костра бледнели в ослепительном потоке электрического света, но, по-видимому, на дирижабле был замечен огонь в лесных дебрях.

Электрический свет начал становиться более ярким, и до слуха друзей долетело чуть слышное вначале жужжание моторов. Остановившееся было над лесом воздушное судно снова пришло в движение. Огромный сигарообразный силуэт начал явственно вырисовываться в море молочного света.

Дирижабль опускался все ниже и ниже, к неописуемой радости Арского и Скиндера. Наконец он остановился почти над самыми вершинами лесных великанов.

Друзья изо всех сил кричали на известных им языках неведомым пилотам, что они заблудившиеся и гибнущие в лесных дебрях европейцы.

Неизвестно, все ли было услышано и понято пилотами, но через несколько минут на спущенном с дирижабля канате с корзиной опустилось несколько человек.

Арский и Скиндер готовы были броситься к незнакомцам с распростертыми объятиями.

Незнакомцы, оказавшиеся англичанами, приветливо отнеслись к погибавшим друзьям и, взяв их с собой в корзину, поднялись на воздушное судно.

Все происшедшее в течение столь короткого времени казалось Арскому и Скиндеру несбыточным сном, почти чудом.

Они вступили на воздушный корабль с чувством некоторого благоговения.

Их пригласили в роскошную каюту, и тут наскоро, в немногих словах, поведали друзья, кто они и каким образом очутились в лесных дебрях. По мере рассказа Арского и Скиндера спокойные, не привыкшие ничему удивляться бритые лица слушателей выражали чрезвычайное удивление, иногда даже недоверие, до того казалась этим людям невозможной одиссее Арского и Скиндера.

А те, в свою очередь, узнали, что дирижабль возвращался на некоторое время в Финшгафен после удачного первого полета внутрь острова. Воздушное судно было снаряжено лондонским Королевским географическим обществом для научных целей – ознакомления с неизвестными местностями Новой Гвинеи.

Финшгафен оказывался всего в нескольких стах километрах от места счастливой встречи Арского и Скиндера с пилотами. Остановка воздушного судна над друзьями была вызвана замеченным с дирижабля значительным озером среди леса. Исследовать его решено было на следующий день.

Арскому и Скиндеру предложено было поместиться в небольшой уютной каюте со всеми удобствами.

С первым проблеском утра ученые пилоты спустились вместе с Арским и Скиндером и вскоре очутились над молочно-жемчужной поверхностью озера. Значительная часть дня была посвящена изучению озера.

Затем все поднялись на воздушный корабль. Зажужжали моторы, и воздушный исполин плавно начал подниматься к лазурному своду.

Арский и Скиндер, опершись о борт дирижабля, смотрели на невиданные ландшафты, расстилавшиеся перед ними, с птичьего полета.

Внизу девственные леса, покрывавшие землю, казались темным сплошным бархатом. По временам лишь светлые, чуть заметные полосы пересекали этот бархат – то были реки. Иногда выделялись жемчужные пятна небольших озер. Над лесом распростерлась золотистая паутина дня. Лазурь неба над воздушным кораблем казалась еще прозрачнее, еще хрустальнее.

Чуть заметная дивная прохлада поднебесных высот (дирижабль летел на значительной высоте) наполняла существо друзей каким-то никогда еще не испытанным ими энтузиазмом.

И невольно, без слов, в душе звенел гордый гимн:

«Слава человеческому разуму! Слава человеческому гению! Слава, слава, слава… В безграничный поднебесный простор устремился он, в воздушный океан, где так бесконечно привольно и свободно, где сердце бьется биением Космоса и радуется стихийной свободе своей… В лазурной купели воздушного мира восприемлется великое, неведомое еще крещение вселенского братства, огромной живой связи со всем миром… И сплетаются в одно волшебное божественное ожерелье: разум, свобода, могущество…»

Прозаическое, на первый взгляд, жужжание моторов вдали от земли превращалось в своеобразную музыку человеческого гения, в символ его силы, могущества.

Арскому и Скиндеру любезно были показаны все особенности воздушного судна. Правда, друзья многого не понимали из-за недостатка технических сведений. Воздушный корабль не был копией известных цеппелинов, но представлял собой усовершенствованный и увеличенный в размерах дирижабль. На нем было несколько кают со всеми удобствами, точно на морском судне, и грузоподъемность его была огромна.

Когда под воздушным судном сверкнуло море, ландшафт стал дивным по роскоши красок.

Красноватые лучи заходившего солнца оттеняли легким пурпуром залитое потоками расплавленного золота море. Оно горело желто-красным заревом и в своей зеркальной глади отражало исполинское воздушное судно. С дирижабля был виден другой дирижабль в глубине прозрачных морских вод.

Воздушное судно парило несколько минут над Финшгафеном, зароившимся вдруг черными точками – людьми, сбегавшимися для наблюдения за спуском дирижабля.

В лучах заходившего солнца воздушный корабль казался фантастическим видением, и только жужжание моторов говорило об его реальности…

Арский и Скиндер сошли на землю и очутились в столь желанном для них портовом городе.

Заключение

Пароход уносил Арского и Скиндера с Фишгафенского порта к Соломоновым островам, и берега земли, принадлежавшей к заповедному царству жар-птицы, терялись в золотистых далях.

Точно в удивительном сне, протекали образы минувших событий, грозных и жутких, наряду с волшебными пейзажами, и не верилось, что все это происходило наяву. Арский и Скиндер чувствовали, что за этот небольшой промежуток времени умственный кругозор их значительно расширился, закалилась воля, развилась самодеятельность.

Через неделю они были у цели своего путешествия.

Дядя Скиндера, чрезвычайно обеспокоенный исчезновением племянника, уведомившего его заблаговременно о дне своего выезда – принял обоих друзей с распростертыми объятиями.

Арский и Скиндер с гордостью рассказали о своей невероятной одиссее, повергши в полное изумление остепенившегося былого искателя приключений.

Приложение

ОКЕАНИЯ
(Лекция К. Д. Бальмонта)

Бальмонт – один из немногих избранных певцов светлого, золотистого мира лагунных морей, «тонкой резьбы» воздушного видения коралловых островов, смуглоликих маорийцев, сказочно прекрасных самоанцев и самоанок.

Поэт этот по существу своего оригинального таланта – художник космической жизни, живописующий в пластически современных образах, под покровом сильного гордого индивидуализма, и великий смысл жизнеутверждающей музыки океана, и хороводы морских стрекоз-рыбок, и «литургию ночного Ориона», и грезового альбатроса с его любовью дерзновения, и гармоническую, полную великого смысла жизнь смуглоликих людей. Быть может, потому так полна неиссякаемого очарования его поэтическая летопись, так прекрасна сказка, воплотившаяся где-то в далекой стране, так обворожительно хорош золотистый далекий мир, так возвышен и глубок сокровенный светоч природы – жизнь.

Есть где-то на далеких островах счастливые, солнечные люди, есть беззаботный смех и веселье, есть жгучая пляска и песня, напоминающая «всплески волн», есть благородство и лучшие стороны человеческой души, есть безыскусственная, но глубокая поэзия человеческой жизни, есть ненарушимая, вечная гармония космоса.

* * *

Свою лекцию, которую К. Д. Бальмонт прочитал два раза в Москве и которую можно было бы назвать поэмой экзотической, солнечной Океании, поэт начинает описанием Атлантики и тех переживаний, которые навевает океан и звездное океанское небо.

Прекрасна музыка океана, настраивающая душу на высокий лад. Прекрасна она вечно неизменными приливами и отливами, вечным, неистощимым разнообразием жизни.

Великий смысл таится в сокровенных океанских глубинах, и может оживить он даже «иссохшее русло обедневшей души».

Приходит волна, умирает волна, неся в своем лоне неувядаемую свежесть возврата.

Таинственно могуче внутреннее действие океана на душу… Загадочен лик его, «как стыдливость женской улыбки».

Полна очарования голубая Атлантика; далеко раскинулось исполинское ее царство.

И чудятся в голубых глубинах незримые для глаз горячие струи Гольфстрима, и хочется уйти от севера к югу, уйти прочь от снегов Норвегии, от туманной Британии.

На юг… На юг…

Дальше, все дальше океанские дали, и близкое стало далеким.

Хорош, приятен свежий ветер; гордые альбатросы носятся над океаном; летучие рыбки, «как стаи стрекоз», реют от волны до далекой волны…

На юг… На юг…

А там, в пучинах океанских просторов, покоится таинственно прекрасный материк Атлантиды, материк, который грезился финикиянам и эллинам. Никто не видел этой грезовой Атлантиды. Разве «только рыбки в час разгула залетят в ее концы», загораясь желанием узнать «об Атлантах спящих весть…»

Человек на океане сознает, что в нем слился великий Мир и малый мир.

Лишь в океанских ночах можно постигать звездную тайну, можно ощущать весь ужас отдаленности. Чем дальше к югу, тем светлее на душе, тем ярче, тем глубже «литургия ночного Ориона», трехзвездного Ориона, и чудится, что в ночном небе «Орионом явлен путь».

По мере движения к югу, созвездие Ориона отодвигается в сторону, направо, и затем появляется Южный Крест.

Поэт посвящает немало места в превосходном стихотворении прекрасной птице южных морей – альбатросу. Альбатрос всегда одинокий, независимый, с почти человеческими глазами, в которых светится неугасимое стремление полета. Удивительны очертания его крыла – это крыло – не крыло, а ятаган. И кажется, что у него «крылья хотенья дружат с синевой…» Удивительная птица, возбуждающая неукротимую гордость и любовь дерзновения. Хочется броситься за нею, когда она падает на волны, и грезится, что, упав, можно взлететь на огромной волне к Солнцу.

Южная Африка кажется сладко благоуханным садом – исполинского размаха природы с черными детьми – зулусами, с их гортанным голосом, с их непередаваемой торжественностью, с какой у них делаются самые обыкновенные вещи.

От Южной Африки в Тасманию, в царство смуглоликих.

Когда приходится попасть в область экзотики, чувствуются там живые обломки седой старины, «теневые изображения доисторической жизни».

Поэт с негодованием указывает на всю неприглядность английских культуртрегеров, на систематическое истребление туземцев англичанами.

Англичане уничтожили красивые смуглоликие племена тасманийцев, и от них не осталось ни следа. В Австралии то же явление – систематическое истребление туземцев.

Жестокость англичан превосходит жестокость испанцев при покорении последними Мексики. Творцы политической свободы, они не могут понять просто человеческой свободы…

В Новой Зеландии англичанами истреблены целые леса и опустевшие места засажены вереском и вязами, и в природу вносят бессмысленную дисгармонию. В Австралии мало уже осталось туземцев. Чтобы увидеть их, надо побывать на Новой Гвинее, Самоа, Фиджи.

Как пленительна ночь, так могут быть пленительны черные люди, тем более что понятие красоты относительно – ни один народ не поймет эстетики другого: ни одна раса не поймет другой. Правда, многое можно понять интуицией, уловить неуловимые оттенки, но для этого нужно быть поэтом, природным путешественником, или, по крайней мере, влюбленным.

Поэт далее останавливается на происхождении полинезийской расы, на ее легендах, мифах, на ее необыкновенных дарованиях.

Раса полинезийская (океаническая) – смуглоликая, соединяющая в своем лице самые разнообразные оттенки. Поражают своей красотой туземцы Маркизских островов.

Все полинезийцы имеют одни и те же легенды и вымыслы, но группы их не похожи во многом одна на другую.

Исследователи полагают, что полинезийцы принадлежат к кавказской расе. На длинных ладьях своих не побоялись они одолеть море. Разбросанность легенд, напоминающих легенды египетские и южно-европейские, говорит в пользу приведенного мнения.

Маорийцы, самоанцы, тонга вообще не похожи на определенный тип кавказской расы, но по временам они до странности напоминают то испанцев, то персов, то кавказских горцев.

По всей вероятности, из Персидского залива явились эти смельчаки, следуя зову, повелевавшему им найти неведомые коралловые острова.

Каждый род смуглоликих маори (около сорока тысяч живет их в Новой Зеландии) выводит себя от длинной ладьи (каноа). Есть песня маори, передаваемая лектором с неподражаемым совершенством, в которой воспевается весло с такой глубокой, восторженной верой, точно это – бог. Она указывает на их характер мореплавателей.

Маори чтут благоговейно души своих предков. Они чтут своих праотцов до такой степени, что само повторение имен предков есть молитва.

Среди одухотворенных стихий – солнце, море, земля – наиболее видное место занимает божество.

Все одарено полом. Свет опрокидывается на покорную землю – и рождается жизнь.

Среди звезд два пути: первый тьма с массой эпитетов (тьма взволнованная, тьма исторгнутая, тьма вверху, тьма внизу, земля); второй свет (свет яркий, свет спокойный, свет красный, свет белый, свет черный, свет облюбованный, небо).

Отец-небо и мать-земля любили друг друга, прижавшись один к другому, но бог лесов разъединил небо и землю – встали колонны деревьев, и небо с тех пор плачет дождем и светом.

К чему прикасался гений маори, все принимало совершенные формы. Татуировка, например, развита до полного совершенства.

Любя море, будучи природными мореходами, они преклоняются перед своей длинной ладьей, в производстве этого предмета достигли необыкновенной художественности. Вообще, творческая сила маори чрезвычайна.

Дети каменного века, со своими палицами они целыми столетиями боролись против бледноликих пришельцев, хотевших отнять у них человеческую свободу.

Любя песни и пляску, они даже во время битвы пляшут.

У них красивые женщины, которые умеют любить, умеют и биться вместе с мужьями и братьями. Они живут в стране, где царствует папоротник, где земля в творческом размахе разбросала причудливые растения, распростерла бледно-молочные озера, где вулканическая почва под ногами кажется неверной, где сияют тысячами светляки.

Красота маори – красота суровая, гармонирующая с «взметными утесами» и дикими дебрями.

Далее поэт рисует картину чудного, грезового, солнечного мира, где непрерывно раздается «органное пение» лазурных морей.

Если направиться вправо от Новой Гвинеи, приходится вступить в более светлый мир, голубой, горячий, золотистый мир лагунных морей и коралловых островов.

Там вечная весна и вечная нега…

Там не требуется одежды…

Там природа не требует труда.

Труд постольку там является нужным, поскольку он там необходим для того, чтобы чувствовать себя в полной гармонии с миром.

Кокосовая пальма, бананы, хлебное дерево – это настоящие природные житницы.

Беззаботность – нет мысли о завтрашнем дне – делает людей счастливыми, умеющими радоваться на каждую минуту жизни.

Символом голубого Тонго и золотистого Самоа является высокая пальма с крылатыми листьями, а вместе эти острова – светлый успокоительный храм.

Острова счастливых (Полинезия) полны неиссякаемого очарования. Кругом волшебная глазурь вод и теплая ласка воздуха. И переживания, которые овладевают душой, кажутся навеянными ожиданием неведомого признания в любви.

Душа услажденно радуется теплому морю. Единственная, заставляющая вздрогнуть, красота воздушного видения «тонкой резьбы коралловых островов», окаймленных пальмами, возносящимися из воздушно-изумрудных вод лагунных морей.

Удивителен цвет лагунного моря, напоминающий нежные зелено-голубые переливы, «голубой сон, приснившийся кораллу», это – цвет, который не может быть рассказан. Нет в мире ни одного цвета, который можно было бы сравнить с изумрудом лагунных морей…

Далекие сны здесь сбываются.

На острове Тонго всюду слышен смех – смуглолицые тонганцы и тонганки улыбаются, смеются.

Прекрасные юные тонганки не такие смелые, как девушки на Самоа, но в то же время они удивительно просты и хороши.

Остров Самоа – это улыбчивость постоянного солнца неизменяющего, это – царство плодов, цветов.

Когда приходится плыть на ладьях по мелководью среди коралловых рифов вблизи этого острова, можно перегнуться через край ладьи и увидеть внизу целые коралловые леса – голубые, белые, розовые; проплывают большие, красивые рыбы. Береговая линия обрамлена кокосовыми пальмами. Потухший вулкан порос лианами и бамбуком.

О благородном характере самоанцев может служить следующее свидетельство. Когда корабли белых, пришедших для уничтожения туземцев, начали гибнуть от бури у береговых рифов острова, самоанцы бросились спасать своих неприятелей.

Бальмонт приводит разговор на самоа с одним немцем. Он спросил немца, почему рабочие на плантациях здесь только китайцы. Оказалось, потому, что самоанцы слишком горды, чтобы работать. Самоанцев никогда не заковывают, потому что среди них нет преступников. Между ними нет ни убийств, ни воровства; неизвестны им самоубийства и сумасшествие.

У каждого все свое и вместе с тем ничего своего. Это счастливая община. Гостеприимство необыкновенное и своеобразное. Если самоанец в данную минуту не может угостить своего гостя, он ведет его к соседу, чувствует в доме соседа, как у себя.

Самоанцы красивой наружности, высокие, стройные, почти голые, прикрытые плащом.

Они умащают себя кокосовым маслом с благовониями. Самоанки более одеты (под влиянием миссионеров), но однако и их одежда очень незначительна.

Об интересной встрече рассказывает лектор. Он встретился с самоанцем с испанским лицом, который знал кое-что по-русски. Оказалось, что самоанец был когда-то в России, и имя его среди соплеменников – Нездешний.

Во время посещения поэтом одного из самоанских вождей его встречают, как самого почетного гостя. Скрестив ноги, все располагаются на циновках – мужчины и женщины. Поэту был предложен пьянящий напиток, приготовленный из корней особого растения, и приготовление которого было обставлено целым ритуалом.

Первую чашу напитка передают самому почетному гостю, возглашая его имя. Легкое опьянение, возбуждаемое этим напитком, не затемняло сознания; не хотелось только двигаться; приятно было сидеть в блаженном сосредоточении.