Текст книги "Хозяйка"

Автор книги: Влада Ладная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Я работаю живой богиней.

– Час от часу не легче! – закатывался Колымагин. Его Она ещё зрения не лишала, вот он и хохмил. – Скромненько и со вкусом.

– В Непале есть такой обычай. Там отбирают сотню трёхлетних девочек. Они должны быть красивыми, умными и храбрыми.

Потом им устраивают множество испытаний. Например, эти крохи могут оказаться в полной темноте, которой дети обычно боятся. Или даже их спускают в пещеру, а там на них бросаются дикие звери. Звери-то прикованы накрепко и до ребёнка дотянуться не могут. Но девочки этого не знают. Показать испуг нельзя. Не то, что заплакать – отпрянуть значит провалить экзамен.

Во время проверок конкурентки отсеиваются. И в конце остаётся только одна девочка. Самая красивая. Самая умная. Самая храбрая.

Её объявляют живым воплощением богини, умащивают маслами, облачают в золото и драгоценные одежды, усыпают цветами и сажают на трон. Ей поклоняются, как богине.

Казалось бы, вот оно счастье.

Но жизнь у этих малюток несладкая. По десять-двенадцать часов в день они сидят неподвижно на своём престоле, а перед ними проходит череда просителей. Они приносят мольбы и оставляют дары. В храме душно от благовоний и сотен цветов. Жара. А пошевелиться нельзя. Ни поиграть, ни посмеяться, ни почесаться. А ребёнку три года. И так каждый день, без выходных.

Когда девочке исполняется двенадцать лет, её отправляют на пенсию. Дают ей хорошее приданое и выдворяют из храма. А на её место выбирают новую богиню.

– И что потом с этой пенсионеркой происходит? – проникся чужими страданиями Димон.

– Мало хорошего. Она самая красивая, самая умная, самая храбрая. Она даже одна из самых богатых невест. Но почти всегда остаётся одна.

– Почему? – возмутился Колымагин, и я понял, что он готов не сходя с места жениться на богине, лишь бы восторжествовала справедливость.

– Среди мужчин считается дурной приметой женитьба на богине. По поверью, её мужья долго не живут или живут очень несчастливо.

– Оно и понятно, – неожиданно проявил рассудительность Колымагин. – На востоке мужики хотят, чтоб их всяко ублажали. А она привыкла, что ублажают её. Хозяйству, небось, не обучена. Ни тебе пожрать приготовить, ни постирать. Она и общается-то, наверное, с трудом. Всё детство промолчала. С ней и об жизни не поговоришь, она её и не знает. Как с дуба рухнула. Женщина, у которой не было ни детства, ни игрушек, наверное, и матерью плохой бывает.

– Возможно, и так, – задумчиво покивала Яра. – Но народная молва приписывает этот эффект мистической ревности богини. Недостоин простой смертный такой участи. Так сказать, со свиным рылом в калашный ряд.

– А к Вам-то это какое отношение имеет? – допрашивал дотошный Колымагин.

– А у нас тоже этот обычай сохранился. Тут же святилище богини было. И в деревне, которая рядом возникла, даже в христианские времена сохранилось много языческих пережитков.

– Зашибись! – оценил Колымагин. – И Вас тоже в пещеру к зверям на прокорм отправляли?

– Нет. Нечто похожее было раньше. А потом должность эта стала наследственной и передавалась в роду от бабки к внучке.

– И чем же Вы промышляете? В смысле – каковы должностные инструкции? И как Ваш труд оплачивается? А когда Вас на пенсию? Ведь уж не девочка, не двенадцать лет! Вам скоко уже стукнуло? – ажиотированно забросал Её вопросами Димка, нервно поглощая варенье и варварски обкапывая многострадальную карту.

– Сколько мне лет? – ухмыльнулась Ярилея. – Возраст богини – вечная молодость. Так что на пенсию – только когда подрастёт внучка. Платят негусто. Продуктами. Кто десяток яиц принесёт. Кто молока. Кто мёда. Если у человека действительно ничего нет, я обязана помочь даром.

А чем заниматься приходится – сами можете посмотреть. Сегодня как раз приёмный день.

И тут началось.

Нет, трона не обнаружилось, и златотканых одежд не нашлось. Просто со всего посёлка, а потом и из мегаполиса, а потом и из жуткой тьмутаракани попёрли с кошёлками аборигены. Кто не поделил с соседом грядку и просит рассудить их по совести. У кого мужа увела коварная соперница, и требовалось вернуть изменщика в стойло. У кого прострел в пояснице. У кого такие страсти-мордасти, что и произносить неохота.

Богиня сидела, сгорбившись, на колченогой табуретке. Её красота спала, как море при отливе. Словно Яра испугалась её чересчурности, побоялась захлебнуться в её изобилии. Как будто красота её переполнила мир и меру гнева его. Теперь Ярилея, не чёсанная с утра, в драном халате и стоптанных тапках, походила на запущенную домохозяйку под полтинник. Судила. Рядила. Отсыпала травки. Шептала заговоры. Давала советы. Приносила соболезнования по случаю утраты и поздравляла с рождением первенца. Мировой судья, сельский фельдшер и психолог в одном лице.

Смотреть на Неё – и то замаешься. Через пару часов просто нахождения рядом я чувствовал себя как выжатый лимон. А как Она это выдерживает?

Кляузы. Поклёпы. Скандалы. Ссоры, нашёптывания, жалобы и стенания. Этому не хватало баб. Той не достало платья. Кому денег. Кому любви. Кому счастья. Кому здоровья. Дай! Дай! Дай! Жадность, зависть, злоба и лень толпой валили к Ярилее. Негатив уже просто стекал по мне и ручейками уходил в землю.

Она с терпением матери бесконечного и не всегда разумного семейства разруливала, уговаривала, ругала, снимала порчу, накладывала заклятья.

И всё ж практически бесплатно.

– Космос – это коммунизм, а не магазин, – вдруг повернулась ко мне Ярилея. – Для хороших людей всё бесплатно.

Я сбежал через крапиву, через заднюю калитку, прямо в лес.

И лес обнял меня собой, вобрал, запеленал тропами, задвигался мимо на своих вкривь и вкось бредущих невидимых эскалаторах. Пространство меж дерев заиграло гранями, захлопало ставнями и дверьми тысяч параллельных миров, зашелестело своими подземными ходами и воздушными галереями, стрельчатыми арками и контрфорсами, вознеслось башнями и минаретами.

Я уже нащупал ногой невидимую ступень ввысь. Я ступил на неё. Я уже почти воспарил над цветами и травами, и ступень готова была поехать вверх, как лифт, как вдруг обо что-то внизу споткнулся мой взгляд. Что-то я даже не углядел в кустарнике, а угадал, как помутнение рассудка. Что-то смазанное, как нечёткий снимок, неправильное, как фальшивая нота.

Тело.

* * *

– Труп парной, не более получаса. Тот, кто это сделал, ушёл у тебя между пальцев, – констатировал эксперт, седой молодой мужик, у которого зубы были слишком безупречными, чтобы быть естественными.

…Артемис. Убийца. Полчаса назад богиня в моём присутствии вела приём населения. Слава Богу, а я-то уж подумал…

– С прежними клиентами никакого сравнения. Там мужчины все. Это – девушка. Там или покромсано вдрызг, или вообще никаких признаков насильственной смерти. Её – задушили. Довольно аккуратно.

Там все мужчины. Богиня – пережиток матриархального культа. Мои сны…

– Разные исполнители?

– Сто пудов, – встрял Колымагин.

– Тогда их не двое, а трое, – обрадовал я. – Если кто-то умеет так чисто убирать жертвы, что мы вообще подкопаться не можем – я имею в виду серию с масками, куклами, крокодилами, – то зачем ему рисковать и оставлять на помойке явный убой?

– Убой был неявный. Думали ведь, что это собаки поработали, – заупрямился Димка.

– И всё-таки – трое. В серии с масками они все как бы сами умерли. Никакой крови.

– Трое серийных убийц для нашей глуши – перебор. У нас всё население – две с половиной калеки.

– А у того, что на помойке опочил, в ранах явные следы металлизации. Его забили чем-то вроде стальной имитации волчьей челюсти. Хитро, но следы убийства мы нашли и дело открыли, – это уже эксперт. Фамилия у него была знаменитая – Папанов. Поэтому местные остряки называют его «опись, протокол, отпечатки пальцев».

– Следы изнасилования у девушки?

– Нет. А одежду снял и уволок. Всю.

– Нашли одежду?

– Ни лоскута.

– Значит, убить могла и женщина…

Колымагин в упор посмотрел на меня.

– Ты что, Юрка? На Неё грешишь? Брось дурить. Она не могла, – со слепой верой новообращённого отрезал он. Ведьма всех опоила.

– По девушке у Неё алиби. Мы же с Ней вместе были. А с мужиком Ей не справиться. Такой амбал против этой былинки.

– А что скажешь про «маска, я тебя знаю»? Самая Её тактика. Нет убийств – нет следствия. А пяток могилок на кладбище прибавился.

Колымагин помолчал.

– Если это Она, – нам Её не взять. Слишком умна… И я рад этому. Клиенты были не подарок, сам знаешь.

– Ты ж сам на всё это вышел, углядел серию. Я бы не вник, слишком необычно.

– Ошибся, – спокойно осадил меня Колымагин. – Совпадения. Сам сказал: нет убийств – нет следствия.

Димка повернулся и ушёл от меня. Как от Иуды.

– И как же Она, по-твоему, их извела? – подозрительно послушливо склонил голову Папанин.

Я должен был сказать: порчу навела?

Она-то, может, и навела, да статьи у нас такой нет, супротив порчи.

– А кстати, – перевёл я разговор. – Где-то тут жрецы Великой Богини культ Её отправляли. Никто не в курсе, где именно?

– Да вот же! – ровно ответила богиня. – Она всё это время спокойно рядом стояла, в толпе свидетелей. Взгляд Её был бестелесным. Ничего не выражал. Или всё.

Была она снова иной. Похожей на старую высохшую деву с вдохновенным челом, всю жизнь проработавшую сельской учительницей с твёрдым намерением нести свет в народ и «сеять разумное, доброе, вечное». Во взгляде Её включилась вдруг жертвенность и неотсегомирность. Мумифицированная голова с гладко зачёсанными волосами торчала из скромного кружевного воротничка, нашлёпнутого на скопческое серое платье. Сухие пальцы в старческих коричневых пятнах. И только пахла она по-прежнему, похотью, жадной плотью, горечью наваждения.

– Вот же, – тащила Она меня за рукав, – у меня на огороде… Дом-то стоит на языческом кургане.

Кстати, – зазанудствовала Она по вечной преподавательской привычке, – круглая пирамида, которая лежит в основе идеи кургана, считалась священной, её повторяли формы архаичных жилищ – юрты, вигвамы, иглу, шатры. Церковные купола. Головные уборы. В основе большинства шляп – конус, круглая пирамида. Женские юбки, кринолины. Видимо, это должно было усиливать интеллектуальный потенциал или плодовитость, в зависимости от места ношения.

Но восходит всё к округлости женской груди и чрева, носящего младенца.

На вершине этого кургана, там, за домом, огромный валун. Возможно, его сюда притащил ледник.

Но так или иначе, богослужения проводились здесь, у Ключ-камня. А потом уже процессия шла вниз, к болоту.

Участок богини был не шесть тебе соток. Поболе гектара. Одним боком въезжал в лес. Другим выходил на озеро. По краям простёган берёзами, похожими на кривые строчки швейной машины, уставлен чешуйчатыми амфорами сосен. Здесь не только святилище богини поместится, тут секретный завод по производству космической техники затеряется.

Завод и выглядывал из-за рощи, выступал над ней. Закатное солнце отразилось в его стеклянных зиккуратах алыми отблесками. Прямо в небо прожектором вонзился от его кривых зеркал кровавый столб света, словно подавая кому-то там сигнал.

* * *

Битый час я сидел в засаде, как круглый дурак. Смеркалось. В озере отразились остатки дня, уже белёсые, выцветшие. Через заливчик, как бельевую верёвку, кто-то протянул разноцветную электрическую гирлянду, и это тоже светилось в рябой воде и придавало всему рождественский привкус чуда – посреди июля.

Светилось само пространство. У него была прозрачность и осмысленность, непостижимость человеческого взгляда. Как будто из пустоты кто-то невидимый на меня смотрел.

Воздух был так прозрачен. Как будто там действительно чрево. Ты смотришь насквозь и думаешь, что ничего не происходит. А оно, обманув тебя, за завесой прозрачности и очевидности что-то вынашивает.

Потом разом стемнело. Было тихо. В посёлке скопом, как по команде, легли спать. Только под деревом, у кромки леса, сидел на земле мужик с перевязанной головой, похожий на раненого Чапаева, и смолил вонючий самосад. Наконец, и он скрылся.

Комары здесь были звери. Долго ничего не происходило. Взошла луна. Всё обдала сумасшедшим светом.

В гнилом тереме окна сместились, потекли по корявому бурому лицу дома, как вырванные глаза. Крыша поползла, как съехавший с головы рваный платок. В центре её всё заметней была продавлина, словно от удара кастетом.

Эта вмятина была, как воронка, в которую весь дом потихоньку уходил. Сам сквозь себя, внутрь земли. Она была, как водоворот при кораблекрушении, который постепенно затягивал вокруг всё.

Луна светила прямо в мозг, проницая черепную коробку, как стекло. И под её лучом там что-то зашевелилось, заелозило, противное, как черви или личинки.

У травы были лица. Белые, как смерть. Или эти лица проступали на моей коже, как пот? Или росли из меня, как ветви?

Я слышал голоса. Шёпоты. Крики.

Может, это был голос убийцы?

…Женщина ужасна. Её тело – лоно, грудь – канал связи с миром духов и демонов. Чрево женщины – чёрная дыра, вход в смерть и бессмертие. Она ежемесячно кровоточит. Она ежегодно разбухает и пропускает через своё тело, как через ворота загробного мира, всё новых и новых пришельцев в этот мир.

Их ведь не было, этих новорождённых, откуда они? Где женщина их берёт? Может, она отнимает жизни у нас и отдаёт детям? Она хозяйка жизни и судьбы.

И что за пришельцы ещё глядят на нас её глазами? Будут ли они к нам добры? А вдруг они входят в этот мир, чтобы его завоевать, а нас извести, заморить или в рабов превратить? Вдруг они просто пришли пожрать нас?

Как же её отдалить, эту женщину, заточить, запрятать, скрутить, усмирить? Как от неё избавиться? Как выпытать её секрет создания жизни из ничего?

Жизни, которая не будет столь коротка и полна страданий.

Плохая богиня – женщина! Плохо устроила мир. Больно. Жестоко. Несправедливо.

Эту богиню надо прогнать. Свергнуть. Убить.

Как убить богиню?..

Это был голос убийцы – или мой?

Чей это был первобытный ужас перед женщиной? Это так похоже на мои сны…

Тут терем издал тонкий скрежет, словно мирозданье шло на слом, начинало стремительно разваливаться…

Нет. Скрежетал не дом…

В мертвечинном свете луны – и пахнул он гнилью, покойниками – из зарослей ползли люди.

Я обомлел. Защипал себя за руку. Я сплю, что ли, опять?

Первая женщина была впряжена в дореволюционный плуг и тащила его с натугой, как в фильмах об ужасах крепостного права.

Вторая на ручки этого плуга налегала, и из-под лемеха вздыбливался маслянистый вал свежевспоротой земли. Как будто человека вскрывали.

Скрежет, который я услышал, был скрежет плуга о камни в земле.

Остальные шли толпой следом, и одна – это была Ярилея – с бормотаньями что-то в борозду бросала, похожее на семена.

Только женщины. И все – голые!

Лунный свет обрисовывал их чёрные рты, лиловые, как цветки чертополоха, соски, грязную пену на лобке. Они выли от натуги. Пот стекал по их страшным телам ручьём. Пахло звериным логовом, разворошённым хаосом.

Они двигались прямо на меня, но меня в темноте ещё не видели.

Они были всё ближе. Я стоял у них на пути. Ничего нельзя было избежать. Я двинуться не мог. Парализовало.

И тут одна из них завизжала.

Она лязгала зубами, визжала и ухала, и указывала в мою сторону, и пузыри вскипали у неё на губах, как у припадочной.

– Сволочь! – вопила она, – подглядывает! Весь обряд насмарку, ничего теперь не подействует, никого не спасёт!

Я уже приготовился к смерти – сон в руку! – как вдруг совсем рядом, из кустов шарахнулся давешний Чапаев с перевязанной головой. Должно быть, не в первый раз попадается, кто-то уже поучил.

Он ломился через заросли, а бабы, бросив застрявший плуг, клейкой массой, похожей на тесто, но внезапно, со скоростью сбежавшего на плите молока, кинулись за ним.

Нагнали сразу. Повалили и стали бить. Руками, ногами, подобранными палками. Там что-то крякало, урчало, плевалось, орало благим матом.

Я отмер. Заполошно зашарил по кобуре. Вырвал с мясом оружие, трясущимися руками взвёл курок.

Выстрел в воздух.

– А ну, разойдись! Стрелять буду! – хотел я прокричать, но вышел хрип, переходящий в шёпот.

Крик не понадобился. От пальбы все бросились врассыпную. Сгинули враз, как сквозь землю провалились.

Одна богиня задержалась на миг. Стояла. Тело её светилось, освещало сад. Нагота её была жгуча. И женщина исчезла. Словно выключилась в этом месте.

В растоптанных грядках ворочался, охая, любознательный мужичонка. Охотник до чужих секретов. Стонал. Кряхтел. Кое-как поднялся на четвереньки. Пополз в сторону, в тень. Повезло ему: в войне полов пленных не берут.

В истошном лунном свете звериные морды, берегини с рыбьими хвостами на стене терема скалили на меня чёрные зубы, угрожающе взирали пустыми глазницами. Пророчили беду в наказанье за святотатство.

* * *

Кровоподтёки красовались у меня в пол-лица. Багровые, с грозовым лиловым отливом – загляденье, а не синяки. Видно, что творцы – мастера своего дела. Выставочные экземпляры.

Значит, били перевязанного любителя совать свой нос куда не надо, а следы на мне отпечатались.

Колымагин как знаток оценил, залюбовался. Вопросов задавать не стал. И так ясно, где я прибарахлился.

Чуть погодя позвонил человечек, которого эксперт, Папанов, присоветовал. По поводу карты.

Голос у него был густой, трубный, и я представил себе щекастого, грузного, лысеющего великана с умными глазами и перед выходом на пенсию.

– Карта ваша просто замечательная, аньдел мой, – он так и сказал «аньдел». Довольно странный оборот для профессора, остепенённого выше крыши. Но, может, так говорил ему в детстве кто-то очень дорогой, например, деревенская бабушка. И теперь, на пороге старости, это его греет.

– Карта восемнадцатого века, но не типографская. От руки рисованная.

С шифром вашим как раз всё просто. Это глаголица.

Я хлопнул себя по лбу:

– Один из двух славянских алфавитов. Есть версия, что именно глаголицу создали Кирилл и Мефодий, а вовсе не тот, который назван в честь одного из них.

– Да, совершенно детективная история.

Глаголицей писали только южные славяне. В Хорватии до восемнадцатого века включительно.

– Мы ж не в Хорватии, – возмутился я.

– Редкий алфавит просто использовали, чтобы затруднить прочтение документа непосвящённым.

Кстати, где вы её взяли, эту карту?

– Девушка дала поносить.

– Самое интересное не это. Всем глаголическим надписям соответствуют странные переводы.

– Поподробнее можно?

– Есть у меня одна догадка. Если она подтвердится, возможно, вы разделите славу Шампольона.

– Там что, и египетские иероглифы есть?

– Может быть, лучше.

Но и это не самое интересное.

– Не томите уже, профессор.

– Половина карты ничем, кроме надписей, не примечательна. Изображает окрестности села Хозяйкино Зачатье. Теперь там дачный посёлок.

– Бывал, – вздохнул я, прикоснувшись к особо саднившему кровоподтёку.

– Но дальше – чертовщина. Половина карты изображает совершенно виртуальную местность.

– А не могли эти места в восемнадцатом веке выглядеть иначе, в точности, как на карте?

– Никаких шансов. Сохранилось множество других карт. На них примерно то же, что и теперь.

– И что это означает?

– Может быть, карта восемнадцатого века – копия гораздо более древней и изображает эту местность много тысячелетий назад. Или кто-то собирался осушать болото и нарисовал проект будущего облагороженного края. А по какой-то причине мелиорацию не провёл, всё осталось только на бумаге. Как баженовские прожекты.

– Скажите, – вкрадчиво сказал я, – пометок каких-либо, говорящих о спрятанных документах или архивах, ничего такого нет?

– Нет, аньдел, клады там не отмечены.

Тут он пристал с ножом к горлу, какие у хозяйки карты планы относительно своей собственности.

Я заверил его, что хозяйка ничего ещё не решила, а я давать гарантии от Её имени не уполномочен. Кое-как свернул разговор и повесил трубку.

…На пороге стоял белый от ужаса Колымагин.

– Лес горит.

* * *

Лес придвинулся, дохнул в лицо нечистым дыханием копоти. Колебался от жара воздух, земля колыхалась, замутилось небо.

Что-то лопалось там, влажно шипело, булькало. Словно на большом костре боги готовили пищу. Я слышал, как там, в этом невидимом тереме лесного пространства с этажами и палубами иных измерений звенели, вылетая, стёкла, рушились перекрытия, стенали гибнущие миры. Трещало на огне само время, космогония плавилась, погибал календарь. Там, в лесу, был какой-то механизм, который заводили ключом, и наша вселенная шла, как часы. И сейчас этот механизм умирал.

Чешуйчатокрылые наяды и дриады, зелёный, как мох, леший, эльфы со стрекозами стояли в толпе зевак, безмолвно, потрясённо. Погорельцы, которым некуда идти и не у кого просить помощи.

Они прижимали к себе кто горстку свежих веточек, кто травинку – всё, что удалось вынести из огня и что всё равно обречено, засыхает, мёртво, оторванное от леса.

Лес горел холодно. Не было в этом ни жестокости, ни боли или беспощадности, а только казарменная чёткость распорядка дня.

Бесстрастный кошмар.

Я чувствовал, что тоже связан с этим лесом. Он горел, а пуповина была цела. Мне жгло, мне было больно всему во мне. Наверное, таковы фантомные боли в ампутированной ноге.

Но было и ещё хуже.

Моё сознание было с ним связано, с этим лесом. Пожар пожирал участки моего «я». Я снова забыл, кто я, откуда, зачем живу и чем занимаюсь. «Я» в состоянии невесомости. Пустоты разъедали память. Я куда-то пошёл, заблудился в толпе, запутался, как в сорняках.

В следующее мгновение я удивился, что вот я в толпе, почему меня никто не замечает, не узнаёт и не оборачивается. Почему-то я был уверен, что в меня все должны тыкать пальцем, перешёптываться за моей спиной.

Может, меня тут – нет? Я сам себе кажусь? Весь мир вокруг – иллюзия, или они реальны, а иллюзия – это я?

Всё мне снится – следующее открытие. Вся эта история. Когда начался этот сон? Как проснуться? Меня здесь нет. Я не иллюзия, просто я в другом месте, когда нахожусь здесь.

Реальность стала виртуальностью и наоборот.

Я просто всей кожей ощущал липкую приторную сказочность сущего. И это было опасно. Потому что каждая мысль и слово приобретали действенность поступка. Я мог подумать мимоходом что-то плохое – и сковырнуть мир.

Бравые пожарные довольно умело сражались с моим кошмаром. Пенными мечами вырубали головы гидре огня. Смотрелись очень аутентично в своих рыцарских шлемах и огнеупорных кольчугах.

Рядом трясся Колымагин, порываясь спасать богиню, чей дом оказался на линии огня. Оцепление его не пускало, несмотря на удостоверение, которое Димка, чуть не плача, тыкал им в нос.

– Вот к чему привела твоя тупость, – проскрипела мне в ухо какая-то старая ведьма с ввалившимся ртом, с настоящими клыками и седыми космами. – Всё оттого случилось, что опахивание сорвал.

– Какое опахивание?

– Такое! Вчерась которое не получилось!

Когда в селе мор или иная беда, бабы, голые, в полнолунье впрягаются в плуг и по часовой стрелке опахивают деревню. Ограждают от лиха. А мужикам подсматривать ну никак нельзя. Колдовство утратит силу. Раньше-то, при царе ещё, ежели такого охальника заставали, палками насмерть забивали и тело в овраг сбрасывали. И полиция это не расследовала, так, для виду суетились и оставляли как есть.

Потому как все знали: поделом вору и мука. И кто заступится за такого – тоже добра знать не будет. Вся жизнь перекосячится.

И не смотри на меня так. Я не выжила из ума. Это ты слепой. Ублюдка спас – беду накликал. Всё ты виноват!

Я деликатно отодвинулся. Что толку спорить с маразматичкой.

Колымагин тут как-то извернулся, дёрнулся, оставив рукав в цепких дланях пожарников. Побежал к терему, сигая через загородки и гряды. Спасать побежал, доблестный сэр Ланселот.

– Дим, – негромко окликнули его из толпы. – Я здесь, не бойся.

Ярилея стояла чуть позади нас. В бигуди, в тапках, с учёным вороном на плече. Видимо, самое ценное спасала. Наяды и чертенята с радостным облегчением столпились вокруг, загалдели.

Колымагин опешил и как-то неохотно побрёл назад. Очень уж, верно, настроился совершить во славу её подвиг. Тихо примкнул к свите и на меня взглянул с неожиданным угрюмством. Словно тоже в чём-то обвинял.

Ярилея стояла молча, строго. Глаза были несусветные. Невозможно понять, что выражают. Нечеловеческий спектр чувств. То ли нечисть. То ли светоч.

Но вот суетящаяся свита как-то выровнялась, выстроилась, как македонская фаланга перед боем.

На серебряном царском блюде поднесли ей простой гранёный стакан, из каких алкаши хлебают пойло. В стакане – алое вино.

Ярилея подъяла этот «кубок». Свита благоговейно замерла. Или облизнулась. Всё стихло.

Медленно раздвигая себя улыбкой, Ярилея сделала большой глоток. Все ждали.

Она разомкнула влажные губы, зашептала, наклонила сосуд и вылила вино на землю.

Все ахнули.

Тогда прямо над нами полыхнула молния. После паузы, во время которой никто шевельнуться не смел, в космосе хрустнуло так, что стало ясно: небесной балке конец, и потолок сейчас рухнет нам на головы, погребёт со всеми чады и домочадцы.

Вместо этого на головы хлынул ливень, столь сокрушительный и всеобъемлющий, что пожар враз захлебнулся. Будто свечка, которую прихлопнули ладонью.

Секундная немая сцена. В космосе – разрывы, артобстрел, бомбардировка. Брандмейстеры по инерции всё ещё заливают водой потоки воды. Толпа закаменела под струями.

Тут Ярилея первая завизжала и бросилась под крышу. И все за ней. Брызгая, матерясь, сверкая пятками.

Димон нёсся впереди всех и оглушительно хохотал, вопил от радости, раскинув руки.

Миг – и никого.

Только дождь растопырился над посёлком.

Только гром избивал кого-то в небе, буянил, крушил табуретки и зеркала, как подгулявший горьковский купчина в кабаке.

Только химеры на гнилом тереме скалили зубы и извергали пену из всех пастей, как эпилептики. Как бешеные псы.

* * *

Вечер собирался с силами. Я карабкался по тропе в гору. Чем выше взбирался – тем темней становилось, как будто высота – это путь во мрак.

Когда добрался на вершину кургана, сгустилась ночь.

Я стоял наверху, смотрел вниз. Там было очень по-чеховски, очень как в девятнадцатом веке. Покосившийся, почти слегший фонарь в форме скворечника. Сильно кривая улица, явно с флюсом, с распухшей и платком завязанной щекой. На дороге колеи, глубокие, как овраги. Тихие гнёздышки с кружевом на окнах, с тёплым светом керосиновых ламп. Всё маленькое. Кукольные домики.

Игрушки всевышнего.

Он что, ребёнок?

Из сырой темноты всё шёл дождь. Без грозы, почти бесшумно, но упрямо. В кустах всхлипывало, жаловалось, щёлкало по кожистым листьям. Озеро с последними отсветами дня встало на попа, стеной, вертикально, как картина, приставленная к стене.

За моей спиной вдруг пространство мягко прогнулось, как кошка, выгнулось в обратную сторону, вдавилось.

Из невидимой дыры пахнуло таким ледяным холодом, словно вскрылся ад скандинавов. В секунду меня этой студёностью пронзило навылет. Кости мои оледенели в живом теле.

Из неразличимого глазом пролома, как через забор, полез мужик. Он зарос волосом до бровей, в медвежьей шкуре, с каменным топором. Плоскостопый. Маленькие глазки скорбно сверкали из шерсти. Он вылез и молча прошёл мимо.

Пространство стало покрываться пузырями. Они лопались, и воздух вокруг стал, как сыр, весь в дырах.

Из одной выбралась целая княжья дружина. Нет, скорее ополчение. С кольями, вилами, дубьём, в перепоясанных кушаками зипунах.

– Тут где к хозяйке-то? – сильно окая, спросил меня один. Я беззвучно показал пальцем терем.

За мужиками было полез и бревенчатый частокол, но один из них плечом приналёг – вдавил в дыру обратно. Мужики закрестились и двинулись.

Снизу им навстречу поднимался верхом кавалер в треуголке, с нарумяненными щеками, в перстнях, с меховой муфтой для изнеженных рук и при шпаге. На мужиков он выцедил:

– Прочь, быдло.

Те расступились. На меня сумрачно взглянул, но ничего не сказал. Наверное, не сумел определить мой статус, боялся ошибиться. Скрылся в пробоине.

Дальше – больше.

В паланкине из кедра, с ручками из слоновой кости, несли египтянку, в белом полотне, с бритой головой, с сердоликовой чашей в руке, в виде лотоса. Монах-капуцин в коричневой рясе благословил меня походя. Гусар залихватски накручивал ус. Заплатанные скоморохи-гудошники с прибаутками пророкотали. А потом из темноты запустили в меня комом грязи. Революционные матросы, с наборной гармонью, с кумачовым лозунгом «Вся власть – Советам!», хорошо навеселе, проследовали заданным курсом.

Они все сновали туда и сюда. Не знали ни минуты покоя. Ерепенились, злословили, блудили, деловито высчитывали. Сумасшедший дом, где сняты все запреты. Мир, разом лишившийся всех табу. Кочевье всех времён и народов.

Их движенье, их суета были бессмысленны и неизбывны. Ни ради чего. Движение ради движения. Способ выжить.

Перекрёсток эпох. А я – регулировщик.

Мне хотелось побежать и затопать на Ярилею ногами.

– Ты зачем историю поломала? Ты что здесь устроила? Дом свиданий? Где у них прописка? Где регистрация?

А ну верни всех на место! Разложи по полкам! А то непорядок! Ты что людей путаешь? Щас на пятнадцать суток тебя!

Дурацкий подросток, вздумавший требовать отчёта у богини, решивший указывать ей и пугать её.

Весёлое озорство хозяйки мне представлялось мировым злом, концом света.

Она шутила, играла. А я готов был точить на Неё кол.

И я услышал Её насмешливый голос.

– Ты кто, Землицын? То есть принадлежишь земле? А земля-то – это я! Значит, мне принадлежишь. Мой ты.

* * *

– Убийца вполне может жить в посёлке. Что там за публика обитает? Покопайся, – пристал я к Колымагину.

– Уже. Публика всё почтенная, Землицын. Участки в конце позапрошлого века принадлежали сплошь интеллигенции. Так наследники, – где в третьем, где в четвёртом поколении – всё ещё ими владеют.

Правнучка балерины, чьим именем то ли балетная школа, то ли театр назван. Ведёт уроки восточного танца. Такая фигурка, доложу я тебе! И всё время ест. Даже по ночам. Говорит, энергии много тратит, приходится восполнять.

– Про ночь-то откуда знаешь? – съязвил я.

– Да нет, она сама так говорит, – смутился Димка. – Я – не. Она и замужем… Интересно, она перед мужем свои танцы выписывает? Вот повезло мужику!

– Следующий! – не поэтому он целомудрие блюдёт… Я что, ревную? Глупо как.

– Следующий – гинеколог. Тоже потомственный врач. Гены пальцем не размажешь. Прадед – основатель чего-то там в области медицины. Правнук – тощенький, седенький, очкастый. Ископаемое. Таких полтора века как сняли с производства.

…Я вдруг понял, что Колымагин говорит по-иному. Куда его жаргончик подевался? Ох, ведьма, всех опоила. Каких людей теряем.

– Ещё?

– Ещё новый русский затесался. У всех – видел, да? – роскошные руины. Остатки старинных усадеб в заплатах из фанеры. Всё ж прогнило на нет. Но на участках – то дубовая роща, то сосновый бор.