Текст книги "Хозяйка"

Автор книги: Влада Ладная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– А меня – Ярилея. Яра. Одновременно означает и «яростная», и «яркая».

– Парочка, – усмехнулся я. – Баран да ярочка.

– А в народе говорят, – ничуть не смутилась Она, – имя Юрий – христианская модификация имени славянского бога Ярилы. Мы с тобой – тёзки. Святого Юрия называли хозяином весны. Ему молились о богатом урожае и обильном приплоде.

И скользнула куда-то, словно сквозь меня. И прочь, прочь из этого пыльного святилища.

И всё, что я помню потом, – я гнался за Ней через лес. Тот самый, где потерял Её в прошлый раз. Трещали сучья. Запах щетинил шерсть. Зрачки растягивались, как тетива, развевались, как военные узкие стяги. Размытые пятна жгучего света стегали меня по лицу.

И вдруг я увидел Её. Она как будто задумалась, а не запыхалась. Засмотрелась куда-то за край мира. Не замечала ничего и не боялась.

Может, выглядела немного сиротливо. Детски доверчивым был сейчас Её взгляд.

Она была дичью. Но не затравленной – смертоносной. В охоте на Неё переставало быть очевидным, кого будут есть.

Я не решался напасть.

…Она двинулась ко мне, как сель. Лёгким толчком, всем телом, исподволь. И ещё ничего грозного в Её движении не было, – а оно уже несло с собой гибель.

И хотя мой мозг этого ещё не понял, мои животные инстинкты вопили, взывали, бесновались с требованием бежать, спасаться.

Её взгляд, тяжёлый, жидкий, качнулся из стороны в сторону, как колокол, как маятник в приборе, регистрирующем землетрясение.

И этот взгляд, с остановками, совершал путь дальше, в мою сторону.

Достиг, обволок, обтянул меня, стреножил. Я с ужасом ощутил, как этот материализованный взгляд осязаемо трогает мои брови, касается губ, гладит ухабы мускулов, как просачивается под кожу, паучьими щекотными лапками взбирается по груди, ощупывает сердце и перебирает внутренности, как бусины чёток.

Этот взгляд разжижал волю, сводил судорогой страха мышцы живота, сушил и перекручивал горло.

Я руками попытался стряхнуть, отпихнуть этот взгляд. Руки отталкивали пустоту. А кто-то заглядывал в мои глаза, как в гадательное зеркало. Кто-то брал из моих глаз виденья, странные картины, как будто доил моё зрение. Ощущенье холода, отрешённости и полёта.

Моё тело осталось за гранью, за непереходимой чертой.

Я чувствовал слабый зуд в коленке этого отторгнутого и чужого уже для меня тела, как чувствуют звук по трубе, – отчётливо, но издалека, отнесённо.

Я вышел из берегов себя и освобождённо забился на ветру.

Женщина с острыми гранями солёных губ смотрела прямо. Взгляд был пронзителен, как визг тормозов в тщетной попытке предотвратить катастрофу. Взгляд и был – катастрофа.

Кто-то самовластно брал мои извилины в мозгу, вертел с любопытством, цокал языком, тряс со смехом, просто так, из баловства. Кто-то их перепутывал, перетасовывал виртуозно, жестоко завязывал узлом. Всё туже, туже. До хрипа.

Моё сознание завращалось во мне, как Земля вокруг солнца и вокруг себя самой одновременно.

Я не мог стоять. Мои чужие ноги подогнулись, и где-то далеко и глухо моё тело пало на колени. Я увидел со стороны, как из моих глаз поползли тёмные струйки, всё быстрее и обильнее.

Тело моё закричало и схватилось за лицо.

Руки были в крови.

* * *

Я спокойно снимал показания со свидетеля, потом вяло переругивался с Колымагиным, потом вызывало начальство.

Я вёл протокол, пил чай с бананом, орал на дежурного.

Второе «я», ослепшее и беспомощное, с ужасом металось в проклятой роще. Я стукался о стволы, падал, кричал, я не мог отнять рук от лица. Мне казалось, я только руками ещё и удерживаю глаза, если отниму – они вывалятся и покатятся в траву, а я слеп и потом буду бестолково шарить в зарослях, искать, как ищут потерянные линзы наощупь, и уже никогда не найду. А кровь всё текла, текла.

Объединил всё это в единое целое речевой поток. Он не раздробился, но обрёл двуединство, отдающее безумием.

– В ходе следственного эксперимента обнаружено… – старательно диктовал я сам себе. А в лесу голос коварной экскурсоводши преследовал меня чтением лекций с вкраплениями лёгкой иронии.

– Город этот с поэтичным названием Зачатьевск возник на месте языческого капища…

– …Удалось выяснить имена членов преступного сообщества…

– …Медвежья княгиня, Лесная невеста, Богиня грязи и стыда – её называли. Здесь поклонялись женскому божеству, повелительнице зверей, славянскому аналогу античной Артемиды…

– …Преступление отличается продуманностью, виден хладнокровный расчёт…

– …Приносили ей человеческие жертвы, бросая их в трясину.

На этом месте всё ещё больше усложнилось, потому что моё лесное «я» окончательно покинуло ослепшее и безнадёжно испорченное тело.

Я видел его. Оно лежало у поваленного дерева. Я смотрел сверху и ничего не чувствовал. Я вдруг понял, что выражает ничего не выражающий взгляд Ярилеи – вечность. Я был всем. Травой. Мёртвым деревом. Жуком. Светящейся сама по себе, как лунный камень, рощей.

В этой роще всё время что-то включалось-выключалось. То выглянет солнце – хлоп, хлоп – в кронах как будто раскрываются форточки, появляется объём, движение, плоть. Из форточек начинает звучать музыка, смех, звон хрустальной посуды. После – хлоп – солнце скрылось, все окна запахнуты и зашторены, всё плоско, скучно и серо, картонно. Как милицейский протокол. Потом – хлоп – снова в лесу, как в старинном секретере, выдвигаются потайные ящики, все с загадочными амулетами на дне, с погребёнными семейными драмами, с письмами от роковых любовников, с картами зарытых сокровищ.

А тем временем я в отделении внимал пылкому Колымагину, который с неподдельной страстью повествовал мне, как шёл себе вчера по улице и так глубоко задумался, что врезался лбом в светофор. Врач в травмопункте зафиксировал лёгкое сотрясение мозга.

Это он имидж гения отрабатывает. Косит под рассеянного Ньютона. Старается. Для человека, убеждённого, что роман «Мастер и Маргарита» написал Достоевский, а название бессмертного шедевра пишет «Дон Ких Ход» – это актуально.

Я даже понимал, почему меня так раздражает Колымагин. Потому что мир будет принадлежать ему, когда меня не будет. И мне этот великовозрастный детсадовец кажется настолько чужим, странным, что я в ужасе: каким он сделает этот мир? Вещи, которые мне кажутся священными, китами, на которых держится мир, он отменит. Например, Булгакова, Толстого, да Винчи. Мои божества умрут вместе со мной. У Колымагина свои святыни: жвачка, группа «Лесоповал», юнисексные девочки среднего рода. Поэтому мне страшно. Наверное, это просто старость. Неужели все поколения перед тем, как уйти, испытывают такой ужас перед надвигающимся новым?

– …Ребя, гля, что в телевизоре творится! – гаркнули в дверь соседи и с топотом проследовали по расписанию. Мы с Колымагиным рванули следом.

– Таким образом в городе разрозненные бандитские разборки переходят в полномасштабную войну.

Далее следовали сюжеты, кровожадные, как детские сказки о людоедах.

– Трое неизвестных обстреляли машину местного криминального авторитета Потанина по кличке Кировец и скрылись на «жигулях» шестой модели. Начата операция по перехвату. Розыскные мероприятия пока результатом не увенчались.

– Это понятно, как всегда, – комментировал Колымагин. – В машине что?

– Водитель скончался на месте. Потанин в критическом состоянии доставлен в столичный медицинский центр… Прооперирован… Врачи называют состояние сложным, но стабильным…

– Ясно. Тельпуговские решили, что их папу Потанин успокоил и дали отпор.

– Буквально через пару часов после происшествия на трёх частных предприятиях города прогремели взрывы. По крайней мере один человек погиб, есть раненые. Значительны разрушения.

– Предприятия, конечно, тельпуговские, – вздохнул я. – Потанинские сочиняют «наш ответ Керзону». Теперь пойдёт писать контора.

Телевизионщики показывали автоматную перестрелку в центре города, с киношными эффектами, с партизанским швырянием гранат, с пластом лежащими вдоль стен, явно обделавшимися горожанами, пришедшими с детьми мирно поесть мороженого на площади у городского фонтана.

А тем временем моё второе «я» побарахталось в верхушках деревьев. И как-то легкомысленно взялось подселяться в какие попало тела, словно пробуя на вкус чужие жизни.

Вот оно шагнуло в берёзу. Зелёный свет, словно морская горькая вода, колыхнулся, принял меня и быстро растворил в себе. И я расплавил его собой. Мы слились.

Я стал деревом. Вправил пальцы в листья, с трудом, как в тесные перчатки. Легко и зябко заструился. Все клетки тела пульсировали вразнобой, каждая в своём ритме, в свою сторону, своим манером. Показалось: от этого разночтения сейчас рассыплюсь. Но, напротив, укрепился. Трепетанье, блеск солнца, ствол, как скелет внутри невидимого тела. Внутри сияния, ауры. Сияние было больше дерева и оказалось больше леса. А потом и больше материка. Оно сливалось с сияньями всех деревьев и трав на планете и шелестело светоносным плащом, обнимая всё сущее.

Я оказался – вся зелень на земле. Потом я услышал свои мысли со стороны, и все чужие слышал теперь тоже. Всё, что беседовало, мыслило, страдало на земле – разговаривало со мной. Я утешал. Я наказывал. Я гнулся и повелевал. Я был цивилизацией дерев, их коллективным сознанием. Внутри меня ворковали миры.

Пока я примерял тела муравьёв, синицы и ужа, моё канцелярское «я» встрепенулось, что-то такое уловив в бормотании мирозданья, что-то не бестолково-философское и бесполезно-вечное, а необходимое по службе, занозой сидевшее в сознании и теперь подстегнувшее меня, как запалённого коня.

– Геркулес с палицей. С палицей! – отчётливо, как в радио, вещали деревья.

Ноги сами несли меня – и снова в этот музей-могильник, где сволочная экскурсоводша проделывает пакости с посетителями. Я попытался даже затормозить, ухватившись обеими руками за дверной косяк, но меня внесло уже внутрь.

Ровно с того момента, на котором остановились в прошлый раз, лекция продолжалась. Как будто я никуда и не уходил.

– Пережитки языческих культов сохранялись на этой земле очень долго. В двенадцатом веке, когда, по общим представлениям, христианство укоренилось на Руси прочно и окончательно, в этой местности над могилами вождей возводили курганы, хорошо сохранившиеся до наших дней, что, разумеется, никак нельзя отнести к православным захоронениям.

А в пятнадцатом веке, когда здесь уже был построен монастырь, летопись повествует о борьбе священников с «нагими жёнками», которые «непотребно плясали и песни бесовские играли» в купальскую ночь…

…Но лекцию читала совсем другая. Пожилая, сдобная, уютная тетёха в самовязаной хламиде обязательного болотного цвета – почему-то другие оттенки наши женщины за сорок не выбирают.

Вздохнув от облегчения, я на всякий случай уточнил:

– А где другая экскурсоводша, с длинными волосами, загорелая?

– Да у нас нет других. Я одна. Музей-то крошечный, – удивилась тетёха, лупоглазая от очков.

Тут я совсем запутался, но, памятуя о многом, что привиделось в эти дни, а также догадываясь, что первыми к этому проявят неподдельный интерес люди в белых халатах, я скомкал эту часть допроса и нахмурил лоб.

– Как это там… Прометей… Геркулес… Как же в лесу-то Геркулес с палицей. Что это означает?

– Ну, вообще-то палица может быть символом мужской мощи Геркулеса… – робко встряла служительница. – Так сказать, эмблема мускулинизации общества при переходе от матриархата к патриархату, олицетворение фаллоса.

– И что мне это даёт? – опешил я и от неожиданности выдал вполне колымагинское. – За фигом мне его фаллос?

– Не знаю, – растерялась и тетёха. – Вы же сами…

Следствие зашло в тупик.

* * *

– Помер твой замухрыжка, царствие ему… – промурлыкал Колымагин мне навстречу.

– Какой замухрыжка и отчего помер?

– Да тот рекламщик с хвостиком. Помнишь, ты не знал, как от него отвязаться. Кто-то ему писульки карябал, грешили на сеструху его.

– Убили?

– Нет, сам убрался. Во всяком случае, эксперты стоят насмерть, как панфиловцы под Москвой: сердечная недостаточность.

– Ну, и со святыми упокой…Нам-то что?

Колымагин помолчал.

– Юр, тебе это странным не кажется?

– Что ещё?

– Ну, получал он записки с угрозами. А потом, как обещано, в одночасье загнул салазки. Молодой, между прочим, здоровый мужик. Ты веришь в такие совпадения?

– Я верю экспертам.

Ещё не такое бывает. Молодой же мужик поругался с тёщей. Что-то она ему там нажелала малоприятное. Поехал на работу – бац, на кольцевой в лепёшку. Что ж нам теперь, на его тёщу дело в инквизиции заводить? На ведьм охотиться? Мракобесие это, Колымагин. Понервничал мужик и в расстроенных чувствах бдительность потерял. А здесь может быть самовнушение. Начитался мачо пророчеств, поверил, на свою голову, – и результат.

Хорошо бы, конечно, сволочь эту, что его пугала, найти и влупить. Но до суда дело довести не удастся, сразу говорю. Ничего не докажем.

Может, правда, его сестру потрясти? Я ж к ней так и не собрался.

Хотя версия так себе: она потеряла курицу, несущую золотые яйца. С братом помириться она ещё могла. С невестки кукиш теперь получит.

– Юр, а ты знаешь, где его нашли? – тихо молвил Димон.

– И где?

– На острове, на нашем озере. То есть он туда приплыл в лодке, аккуратно десантировался, отпихнул лодку от берега, лёг поудобнее – и отдал Богу душу.

…Лесной «я» перечирикивался с птицами в ветвях. А «я» городского типа тупо всматривался в стену.

– Я уже ничего не понимаю, – наконец выдал я. – А ты?

– И голову себе обрил, – добил меня Димон.

– Иди ты! – утратил я остатки интеллигентности. – Прям там?

– Прямо на острове. Опасной бритвой. Наголо оскоблился… Так и лежал с холодным оружием в руках. Как воин на поле битвы. Из рук вынуть не могли.

– И что он нам этим сказать хотел?

– …Юр, а давай на остров съездим?

И мы, два дурака, через весь город поехали.

С вершин деревьев лесное «я» пристально следило за нашими перемещениями.

* * *

А город стоял на болоте. Том самом, в которое бросали приносимые Медвежьей княгине жертвы.

Её ещё называли просто – Хозяйка.

Вокруг чёрные озёра, языческие курганы, священные рощи, обломки дольменов.

Город на человеческих костях, полный тоскующих теней, неосознанных желаний, явственно требующий новых жертв.

Город – незакрывающаяся дверь к богам.

Город – магический кристалл, в который можно смотреть и грезить, осязать прошлое и будущее, неизвестные миры, сокровенные тайны.

Город – колдовской обряд. Прореха на двадцать первом веке, на цивилизации.

Здесь время протекает, как неисправный кран. Эпоха врастает в эпоху, даёт новые побеги, образует арки, уключины, дупла времён.

Время блуждает здесь само по себе, в лабиринте самого себя, не находя ни покоя, ни утешения, ни выхода.

Монастырь. Остатки барского парка. Высохший фонтан.

Стеклянные пирамиды, зеркальные зиккураты цехов по производству космической техники. То ли мегалитические комнаты смеха, то ли система призм и линз в аппарате. Фото? Телескопе? Камере-обскуре? Кто и кого изучает с помощью всего этого?

Стеклянные кубики Господа Бога? Его конструктор, где каждая деталь – одновременно хрустальная шкатулка фокусника, на вид пустая и прозрачная, но скрывающая внутри кролика, бумажные цветы, говорящую голову. Что ещё? Секрет мирозданья, может быть?

Гигантские зеркала цехов. Город – гримёрная иллюзиониста. Хрустальный бокал с вином прозрения. Бальная зала во дворце Бога. Камера пыток из готического романа. Созданная дробить сознание в тысяче отражений и сводить с ума.

* * *

Я искал Её по всему городу.

Я только потому с пацанёнком култыхался на озере, что смутно надеялся Её там увидеть. В первый же раз узрел я Её на месте происшествия.

Ладно. На острове – нет Её.

Где ещё? Где может обретаться такая, как она?

Зверями повелевать?

И я отважно отправился в цирк. И был запах детства – опилок, ванили, звериного помёта. И были белые пони в алых попонах. И акробаты в серебряных скафандрах, и они жонглировали своими телами, как посторонними вещами. И укротительница тигров в чёрном, и звери слушались её, как рабы. Но то была не Она, нет.

И только клоун, старый, облезлый, оливково-зелёный, как змея, вдруг скользнул мне взглядом в подвздошную впадину, – и я в лесу запел ручным соловьём, застрекотал кузнечиком, залаял гиеной.

Я ринулся за кулисы, – а никакого клоуна и не было. То есть были другие, на любой вкус: и рыжие, и белые, и пёстрые арлекины, и знойные коломбины. Но никакого змеиного, с удавом на плече. И я метался по слоновникам и конюшням, хорошо понимая, что все усилия мои бессмысленны.

Тогда зоопарк?

И я вглядывался в глаза зверей, коричневые, мудрые. Я слышал, что они что-то говорят взглядом, но не понимал их. Здесь были ошметья природы. Запаршивевшие гепарды. Лисицы с больными глазами. В мясной лавке или в кухне, где варятся сосиски, от природы было больше, и её проще было расслышать.

Где мне ещё рыскать?

Зверосовхоз? Отары овец на высокогорных пастбищах? Общество любителей пива? Пиво почти амброзия, напиток богов. На что ещё лесная нимфа клюнет?

Я целый вечер чинно высидел в ресторане «Приют Дианы». Все стены были в звериных головах: чучела лосей, кабанов, медведей. При свечах впечатляло. Рога и копыта. Ружья-арбалеты. Один шаг до ресторана «Шалаш бравого киллера». И по стенам – головы добытых «новых русских». С художественно выполненными стеклянными глазами.

Так выпьем за удачный выстрел!

Вот чем я, значит, всю жизнь занимаюсь. Охочусь на тех, кто охотится на людей. И если на людей охотятся звери, то кто я?..

Тоскливый лесной человек взирал, как постаревший домашний мальчик с серо-зелёными мамиными глазами пытается плыть в водовороте беспощадной жизни, пытаясь всё раскладывать по полочкам, как в школе учили, проповедуя стихии, что справедливо, что нет, что правильно, а за что мама в угол поставит.

…Может, она погодой повелевает? Я и на метеостанции побывал. Прочесал салоны гадалок и экстрасенсов. – Ни следа.

А Димон тем временем наседал:

– С трупом-то этого лысого что делать?

– А вот на труп-то я и съезжу, – провозгласил я, как «Декрет о земле» пропечатал.

– Я с тобой, – навязался на мою голову Колымагин. Как на цыгана матерю.

– Я еду послушать, что труп скажет.

Заяви я своему ровеснику – мигом «ноль – три» наберёт. А поколение «пепси» ничего, въезжает. То ли наивно до идиотизма. То ли с чувством юмора.

– Вот и преподашь мастер-класс подрастающему поколению, – и Димка резво вскарабкался мне на загривок, как я когда-то на первомайской демонстрации – отцу на шею. С флажками и шариками. И ноги свесил.

И в таком праздничном виде мы отбыли в морг.

– И как это ты делаешь? – на полном серьёзе допытывался любознательный Колымагин.

– Задаю вопрос. Постою, послушаю. Иногда ответ в сознании возникает, – с солидным видом ответствовал я.

– Типа медитируешь.

– Я, милок, не знаю, как и обозвать, – по-стариковски раскашлялся я. – А токмо вдруг мы и вправду «не умираем насовсем». Египтяне верили, что у нас много душ, штук девять или одиннадцать. Одна из них, «ба», навсегда остаётся возле тела. Вот с ней я иногда и разговариваю. Должен же человек сам быть заинтересован в том, чтоб поймали его убийцу. Потому что если ему это не надо, то нам и подавно. Вот пусть и разоблачает злодея, а я пособлю.

– Я всегда подозревал, что ты отвязный чел, – заискрился Колымагин.

…Разговор двух сумасшедших.

Конечно, я его разыграл. До того, чтоб с трупами пресс-конференцию проводить, не дошёл ещё. И теперь я ломал голову, не разыгрывает ли и он меня, что верит.

И вошли мы в царство мёртвых.

Я над покойником лоб морщу, весь в образе. Вдруг мне в ухо неизвестно кто как гаркнет: «Сзади!»

А там Она. С ведром, со шваброй, с грязной тряпкой.

– Это у тебя кто тут? – цепляю за полу знакомого патологоанатома.

– Да санитарка новая, трупы обмывает.

Нечистый халат на Ней распахнулся, а под ним – голое тело. Взгляд, который Она поверх трупов на меня навела – был совершенно тварный.

* * *

– Я ж тебе говорил, предупреждал, предугадывал: не ходи ты к Ней, не связывайся! Тебе мало, да? Мало? – по-бабьи причитал лесной «я», пока «я» цивилизованный нёсся по знакомому маршруту в рощу. – Ты оставил меня в лесу, ослепшего, беспомощного, ты меня бросил! И всё из-за Неё! Сколько ты ещё готов принести Ей в зубах? Ты готов ползать перед Ней на коленях?

– Заткнись, – рявкнул я.

«Я» лесной заломил руки.

– А, ты вот как! – и по-женски вцепился мне в волосы. Я врезал ему в челюсть.

Через секунду мы катались в траве, рыча и повизгивая, и грызлись, грызлись насмерть. Я разрывал на части сам себя. Я убивал себя. Но я наконец с собой воссоединился.

…В тени дерева стоял зверь и смотрел. Он был в седой щетине, чуть мельче волка, передние ноги длиннее задних. Глаза ярко-жёлтые. Вожделеющие. И от него шёл невыносимый запах тухлой рыбы.

Я передёрнулся, как затвор винтовки, и замер.

Он изучал.

Я казался ему нелепым, а не подозрительным.

Но я отступил.

Зверь сразу насторожился. Ощетинился.

Я отступал от отвращения, не от страха. Я не клыков его боялся. Мне вонь выжигала внутренности.

Зверь двинулся за мной, слегка сторонясь, немного боком, короткими перебежками и припадая к земле – и вдруг просто вышел на поляну и побежал на меня, жестоко, прямо, осмысленно.

* * *

Это было исступление. Кочки, осколки воды, скрежещущая зубами осока, трухлявые пни, мох и грязь, грязь на много вёрст вокруг. Я измазался в ней до самых бровей, а устал так, что сам себе казался грязью.

Я пытался уйти от зверя, вернее – от его вони, но он шёл за мной по пятам, и вонь гнала, гнала меня, не давая передышки.

Он вытолкнул меня из леса на опушку. Я упал лицом в траву. Как блаженство я ощутил запах земли, корней, лужи.

Я повернулся навзничь и смотрел на деревья. Пространство леса было многоступенчатым. Оно приседало, кружило, петляло, принимало ритуальные позы. Оно было разным по цвету, плотности, тяжести. В одних местах оно давило на землю до гула, как многотонный кромлех. В других – испарялось, как роса.

Снова пахнуло вонью. Сквозь ветви затеплились жестокие лампады жёлтых глаз. Я вскочил и бросился бежать.

У края поляны начинался дачный посёлок. Я вспомнил, что болото, которое я пересёк, называлось Стервиным чревом, а остатки священной рощи, где этот посёлок построили, – Хозяйкино Зачатье. В пятнадцатом веке здесь поставили Зачатьевский монастырь, куда стекались от сотен вёрст бесплодные женщины, якобы обретавшие здесь возможность иметь детей.

В дачных домах одним узлом завязаны крепостные башни и резные наличники: готику скрестили с деревянным зодчеством. Как будто партию Жизели исполняла дворовая девка в балетных туфлях из лыка и в пачке из домотканого полотна.

Но эта абсурдность и завораживала.

Здесь сосны были рыжи, как муравьи, а все тропинки илисты. На берёзах кора сорвана, как лист календаря. Дети бегали босиком и играли в проколотый, сморщенный мяч.

Изначально несообразные дома, эти жертвы опытов безумного генетика, облеплены были ещё и пристройками. Мансарды роились, как мошкара. То они были вставлены, как стетоскоп в ухо, то зажаты под мышкой, как неудобный фанерный ящик без ручки. И все они были буйны, как сорняки.

Над всеми ними на отшибе, над самым болотом, на краю опоганенной, но всё ещё исполняющей желания рощи, стоял он. Почерневший бревенчатый замок с тесовой крышей, украшенный звериными рогами и резными черепами.

Княжья хоромина.

Хоромы – это храм.

Пропащий кров.

Гнилой терем.

* * *

– И случай этот, старик, не единичный.

Я сделал вид, что полностью пришёл в себя и впитываю каждое слово.

– …Всё катит примерно по одному плану. Мужик – заметь, всегда – получает малявы с угрозами. Ругательства всякие и обещания «сладкой» жизни. По первости нешибко цепляет. Так, сволочь всякая балуется. Но радости мало, и на шестой-седьмой раз нервишки у чуваков не выдерживают. Кто-то устраивает разбор полётов родичам, которых подозревает в причастности к пачкотне. Кто-то прямиком чешет к частным сыскарям. А Истомин, тот лох с косицей, припёрся к нам. Везде их принимают за дебилов, тянут резину и спускают на тормозах, а уроды эти, насмешившие пол-Европы, меж тем тихо мрут как мухи. Совершенно естественным путём. Но очень вскорости. Буквально сразу.

– Остальные головы брили?

– Нет. Грива цела. Но странностей и там хватает. Я выявил всего пять случаев…

…Что же это? Пока я по лесам и весям скитался, этот придурок такую работу проделал! Это Колымагин-то, который ни разу ни на одну встречу не пришёл вовремя. Который допросы проводит в наушниках от плеера и чавкая жвачкой. У которого словарный запас, как у Эллочки-людоедки. И в голове полторы извилины. Любимая поговорка которого: «Кончай меня грузить!» Который задницу от стула не оторвёт меньше, чем за миллион. – Колымагин проделал такую работу? Сам, не из-под палки, не с ножом у горла?..

– Как же ты вышел на них?

– Ногами. Отследил несколько внезапных беспричинных смертей молодых здоровых мужиков. Прогулялся, поговорил. Про записочки с «нежностями» четверо вспомнили.

– И какие странности там? – очень осторожно поинтересовался я.

– Всякие. Каждый раз свой закидон.

Например, один папашка хапнул себе какую-то бешено дорогую, просто музейную маску. Навродя, китайскую. И даже царскую. Или кто у них там? Султан? И этот папашка на себя её возложил. И тут же помер, не выходя из своей постели.

– Отравлена?

– В том-то и юмор, что – нет! Не придерёшься. Всё чин-чинарём. Благородная, культурная смерть. Никакого криминала.

Вот ещё фишка. Оторвал себе ещё один клиент путёвку, покайфовать решил за линией горизонта, где-то на райских островах. А там руки на себя наложил.

– А точно сам?

– Точняк. Сам сиганул в бассейн с муренами. Рыбы такие хищные. Пока трудяги из отеля по бережку метались, от клиента не осталось ничего, что стоило бы вылавливать.

– И это перекликается с нашим покойничком с помойки… Нет?

– Фиг его знает. Дело-то какое – сплошной дурдом. Конфетка, в общем.

– Да, мы пытаемся понять логику сумасшедшего…

…Я вдруг с механическим щелчком отключился и включился во вчерашнем лесу…

Бесцельно вычерчивались пунктиры росистыми крыльями стрекоз. Птица беспокоила деревья. Они все просто двигались. И это движение – в никуда – было абсурдно с точки зрения человеческой логики. И я тогда подумал…

Колымагин пощёлкал у меня пальцами перед носом.

– Ты с нами, Землицын?.. Вернись, я всё прощу, как говорила моя училка, когда я залезал под парту.

Так вот третья жертва отчибучила не слабже. Мужик заказал у художницы куклу со своим лицом. Снова заплатил буйные тыщи. Привёз монстрика домой. И в этот вечер закатил пир на весь мир. Что-то суперкрутейшее! С потолка им на балды сыпались лепестки роз. Причем, цветочки прихиляли откуда-то из Бразилии. Охапками. На столах – зажаренные звери из Красной книги. Голышом там все бегали, говорят. Бухие, конечно, в раскорячину. В элитном вине купались.

И в разгар событий хозяин сажает свою куклу на трон. На настоящий. Золотую корону на куклу надевает. Все ей поклоняются. То есть прямо на коленках елозят, башмак куклёшный целуют.

А потом хозяин при всех ножницами кромсает куклу в клочья, всем на память раздаёт куски – и в ту же ночь во сне кончается.

– А у тех, кто куски куколки себе на память взял, никаких приключений не началось? – как бы между прочим вклинился я. – Ну, там, необъяснимое везение или, наоборот, всё наперекосяк?

– Ну, Землицын, так глубоко я не копал. – Ты слушай дальше.

Последняя история, правда, не такая забойная. Жил себе был человек по фамилии Борский. Кстати, единственный из этой компании неженат. Поднакопив письмишек, отправился в горы. Раньше на альпинистские заморочки не покупался. Спорт терпеть не мог. Лишний раз с дивана не встанет.

Тащится он себе в горы, опыта ноль. Выбирает самый навороченный маршрут, и один, инструктора не берёт. А там лавина или камнепад. Борский остаётся во льдах. Даже тело не нашли.

…Бесцельно чиркали крылья стрекоз. В ветвях ворочалась птица. И всё это абсурдно…

Но мне там, в лесу, вдруг стало понятно, что абсурдность мира – как абсурдность спутанного гнезда. Бессмысленно. – Но это переплетённость хранилища, где надёжно высиживается и выкармливается жизнь.

Всё к месту в этом хаосе, которого я всегда так боялся. Каждая пылинка. Хаос – всего лишь маска гармонии.

* * *

– Остров, маска, мурены, карнавал, кукла, восхождение.

Что общего?

Женщина-психолог была стара. Белые волосы, взбитые, как у мадам Помпадур, высоко и заносчиво. Лицо древнее. Но ни на печёное яблоко, ни на уродливую личину не похоже. Ни обвислостей, ни складок. Красивый костяк лица туго обтянут загорелой кожей в паутинке мелких морщин. Как будто портрет нарисовали на старинной географической карте. Глаза почти такие же светлые, как волосы, – и насмешливые, молодо жёсткие. Царственная осанка. Подбородок горделиво вздёрнут. – Императрица.

Глубоко фиолетовое платье затаённо мерцает. В ушах чёрно-белые камеи. Мифологические сцены, кажется.

– Я думать не умею, – покаянно сознался я. – Я умею искать людей, которые умеют думать, – и сделал приглашающий жест.

– Хитрец, – усмехнулась императрица. И звали её Вивианна Стефановна. Губы у неё были тонкие и змеящиеся, как у красавиц на полотнах Гойи.

Димон, конечно, воспринял её величие как вызов. В ежевичное варенье, предложенное в качестве угощенья, задумчиво обмакнул палец – и в рот. Ждёт, когда старуха из-за нарушения этикета мадридского двора – взорвётся. Но владетельная дама снисходительно закивала, совершено почему-то не разгневавшись, а как бы даже обрадовавшись. Лукаво погрозила перстом.

– Ах, вы, Дон Гуан этакий! Девушки от вас, я думаю, без ума.

Димон вспыхнул и зажал ручонки между коленями. Это называется колоть в больное. Он у нас до сих пор девственник и очень по этому поводу переживает. Ну, не падают от Колымагина девушки замертво. Как сказал классик: «Польститься-то не на что».

Правда, почему-то мне показалось, что Вивьен это сказала не в издёвку, а с искренним восхищением, и продемонстрировала она его всего один раз за всю беседу.

– Итак, остров, маска, рыбы, праздник, горы.

Просматривается принцип исключительности. На острове ты отрезан от всех людей. Маска была знаком императорской власти. На куклу надели царский венец. В горах – ты надо всеми. И что-то, похожее на жертвоприношение, – а жертва всегда избрана богами, да ещё на супердорогом курорте.

…Что же это за сцена у неё там на камеях изображена, всё силился я разглядеть. И мне вдруг показалось, что клубок тел, вырезанных на серьгах, зашевелился.

– Во-вторых, я бы сказала, присутствует мотив обличения и покаяния, наказания. Обривали головы рабам и преступникам. В бассейн с муренами бросали непокорных рабов же в Древнем Риме. Маска – намёк на притворство, лицемерие носителя, знак двойной жизни. История с куклой – история о том, как её наказали за излишнюю роскошь, распутство и зазнайство. Горы – тоже явное наказание для человека, всю жизнь старательно избегавшего трудностей.