Текст книги "Хозяйка"

Автор книги: Влада Ладная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Возможно, они пытались сказать, что совершили нечто, поставившее их вне человеческого общества. И сами себя за это покарали.

На вашем месте я порылась бы в их прошлом. Кажется, они не были паиньками.

Мрачноватая комната начала ХХ века, в стиле ар-деко, была с червоточинкой, как весь Серебряный век. На оконном витраже умирал у ног златовласой вампирессы рыцарь. Обои вручную расписаны чертополохом. Выцветшие породистые и сановные лица с дагерротипов в фабержевских рамках преследовали своей нездешностью. Глаза их сочились светом, как перезревший плод – соком.

– Папа. Расстрелян большевиками в тридцать седьмом, – заметив мой вопрошающий взгляд, откомментировала Вивьен. Скорее со злорадством, чем со скорбью.

Фигурки в серьгах оживились, стали набухать, увеличиваться, непристойно выпирать и почти вываливаться из оправы. Что-то там копошилось и ёрзало, и я вдруг, по-колымагински залившись краской, сообразил, что это разнузданная порнография, секс втроём. Гефест, Афродита и Адонис. И они такое вытворяли…

А бабулька-то – баловница!

Я потрясённо перебежал взглядом на древнюю повелительницу. Где-то я уже видел эти ничего не выражающие, как вселенная, глаза… Терем с черепами… Глаза следили из-за занавесей.

– Мы с вами раньше не встречались? – полуобморочно промямлил я, уже зная ответ.

– Не имела чести! – ледяно отрезала стремительно молодеющая владычица.

И молодость и красота Её пугали. Они были страшны.

* * *

Я себе таким Её жильё – Её логово и представлял.

Я наблюдал за Её домом часами из зарослей. Он меня просто заворожил.

Всё заросло вековыми искривлёнными деревьями, и в первом этаже даже днём включали свет.

Окна, позеленевшие, как стенки аквариума, вырезаны вкривь и вкось, ничем не связаны друг с другом – ни симметрией, ни красотой, ни удобством. Они лежали в разных плоскостях, а смотрели в разные миры.

Дом с кривыми плечами, вдавленной рогатой головой, наружными лестницами, которые начинались с земли и – никуда не вели; спускались сверху – и обрывались в воздухе; с резной галереей вокруг второго этажа, где, казалось, мёртвое дерево стропил продолжает расти и заращивает, затягивает, заживляет рваные раны резьбы.

Дом, похожий на толстозадого, заросшего зелёной шерстью мха, свихнувшегося старого сатира.

…Что я мог Ей сделать? Надавать пощёчин? Поджечь сарай? Дёрнуть за косичку?

Может, повесить Её пса? Или обокрасть Её? – Что с Неё взять-то, Господи!

…Пролезть в дом и разнести всё в клочья? Растоптать Её мир, как Она топтала меня.

Трое суток я подстерегал минуту.

Наконец Она ушла, явно на целый день, закутанная во что-то паутинное, переливчато-серебристое, сквозное, удушающе-смертоносное.

Я вышиб стекло на первом этаже и пробрался в дом.

Жилой оказалась в этом огромном тереме только одна комната. Остальные стояли пустые, нетопленые, с забитыми крест-накрест, как в зачумлённом жилище, окнами, с провалившимися полами, сквозь которые росла трава и даже кое-где берёзовый жидкий подлесок.

Запах полного одичания, окончательного разрыва с цивилизованным миром стоял здесь.

В единственной жилой комнате стены были голые и белые, неровные, словно лунный пейзаж, в кратерах.

Мебель сталинская, помпезно-скопческая. Огромный чёрный письменный стол с бронзовой чернильницей, очень простой, из дорогого дерева, с оттенком чудовищности: стоял он на каких-то звериных лапах. Потёртый кожаный диван. Керосиновая настольная лампа в зелёном абажуре. Чёрный допотопный телефон на стене, в котором нужно крутить ручку и кричать: «Барышня, Смольный!» В углу – белая кафельная печь с пустой полукруглой нишей. На замочную скважину похожа. Перед печью – продавленное плетёное ивовое кресло. В простенке между окон прислонено и подпёрто табуреткой великолепное, до потолка, явно венецианское зеркало в выщербленной раме.

Вместо ковра над диваном – старинная пиратская карта, ветхая, шелушащаяся.

Над столом – шаманский бубен. На столе – чёрный камень, запёкшийся, пористый, размером с кулак молотобойца. Похоже на метеорит. На полке – медная ступка и скелет кошки. И живой ворон нахохлился на жёрдочке.

Языческое капище. Храм оргиастических мистерий. Печать бога разрушения.

И тут Она, конечно, возвращается. Зонтик забыла. И я стою, как дурак. Бежать? По голове врезать? Предъявить удостоверение работника милиции?

Ничего лучше не нашёл, как спросить:

– Что вы здесь делаете?

* * *

Вокруг Неё – напряжение. Она пытается гасить, но ведь не спрячешь. Ходячая магнитная аномалия.

Кажется, пространство вокруг Неё клубится и завязывается узлом, и время в этих клубах начинает течь вспять или вообще идти сикось-накось, одновременно слева направо и справа налево. В никуда. Словно вокруг Неё собственное поле, и в Нём действуют свои законы, непохожие на наши, противопоставленные обычным. Она излучает и несёт с собой свой собственный мир, где всё не так, как в привычной жизни.

Асимметрия лица. Астрологические глаза с сумасшедшиной. Не платье – хирургически точный взмах скальпеля. Ничего лишнего. Без украшений. Тень косметики. Тонкая горечь духов. Холодна.

За холодностью – беззащитность. За беззащитностью – жертвенность. За жертвенностью – едва уловимая надменность, привкус барской замашки. За надменностью следующий слой – жестокость.

Глаза богини, беспощадной из милосердия, той, которая уничтожает скверну в человеческом стаде ради спасения остальных. Той, что несёт боль ради исцеления. Той, что не умеет прощать и страдает от этого.

Она наклонила голову, являя собой покорность, ожидание удара, приглашение поступать с ней так, как вам заблагорассудится. С одним маленьким условием. Заплатить за это вам придётся своей жизнью.

Она стояла испуганная. Провоцирующе испуганная. Убийцы липнут на страх как мухи на мёд. Но я-то сразу всё понял.

Её страх – сыр в мышеловке.

И я бежал в ужасе от Её страха, вслепую шарахнулся к полукруглому окну, высадил его и запрыгал зигзагами по запущенному саду, как под обстрелом.

* * *

Следующее, что я помню – мы пьём чай у Неё в саду. Стол под танцующими яблонями. Простые глиняные чашки. Под деревом на плитке – медный таз с вареньем. Рой пчёл над ним. Запах сладкий, как совращение. На столе – чёрный деревенский хлеб, шумовка, вся липкая. Яра снимает пену с варенья, и я лижу эти пенки, как в детстве.

Стол качается. Тени под деревьями то щурятся и затягиваются, как кошачий зрачок, то вновь поражённо раскрываются. По траве скользят одухотворённо солнечные блики. Они и по мне снуют, и кажется, только это и делает меня живым, вдыхает в меня душу.

Ярилея как сказку сказывает, повествует о старом доме, о своей семье.

Она всё в себя вобрала Всё вместила. В ней сплелись разные крови. Кровь прадеда-профессора. Это ему принадлежал дом, построенный в девятнадцатом веке. Здесь когда-то устраивали шарады, домашние спектакли и бывали то ли Врубель, то ли Рерих.

Кровь бабки-стахановки, простой ткачихи, о чьём трудовом подвиге восторженно писали газеты тридцатых.

Кровь и гены бабушкиного брата, афериста, гениального изготовителя поддельных печатей и ассигнаций, легко подделывавшего Рубенса и Шишкина, валтасаровски богатого для советских времён, в бриллиантовых перстнях, как галантный кавалер восемнадцатого века… Он обедал только в дорогих ресторанах, швырял пачки купюр в оркестр, который по всем вечерам ублажал его одного, выдавая заказанные только им мелодии, проживал в люксах самых недоступных гостиниц, – но не имел ни своего угла, ни семьи. Он за вечер проигрывал состояния – и умер в возрасте Лермонтова от туберкулёза в пересыльной тюрьме.

Способности дяди, полусумасшедшего генетика, мечтавшего о создании совершенного двуполого человека-андрогина. Дядя прожил жизнь в нищете, а после смерти был провозглашён гением и вторым Вернадским.

Наследственность деда-НКВДшника, родом из казаков, начинавшего личным телохранителем Берии. Он вёл подрасстрельные дела и вроде бы – чтобы выслужиться или из любви к искусству – не брезговал и своими руками приводить приговор в исполнение.

В тридцать седьмом он получил особое поручение. Набрал целый отдел новых сотрудников, людей с паранормальными способностями: экстрасенсов, гадалок, гипнотизёров, знахарей, шаманов и лозоходцев. Объявил, что везёт их на межрегиональную конференцию. Всех погрузили в вагоны, в один поезд. И все исчезли.

То ли состав пошёл прямиком на Колыму. То ли доехали колдуны и медиумы в аккурат до этой дачки. И здесь же, в подвале и в соседнем овраге, их и оприходовали, в затылок, строго по описи.

И вроде бы в девяностых затеяли здесь реконструкцию. Или дорогу провести собрались. И там, в овраге-то, черепа и обнаружили. Много. И все с маленькой дырочкой сзади. Чистая работа. Золотые руки. Любо-дорого глядеть.

А Ярилеина бабка, другая, по отцу которая, среди них и должна была быть. Потому как гадалкой слыла, травницей и ведьмой.

Да только дед её в расход не пустил, а обрюхатил, кажется, и не по доброй её воле, а после женился и взаперти держал. В этой вот самой хоромине.

Хотя кто разберёт? Может, это она на него порчу напустила, любовный дурман, чтобы хоть так себе жизнь спасти. А людей-то она, говорят, и сама не больно жаловала. Нелюдимая была, всё искала тишины и одиночества. Так и бродила по этому дому, гнетущая, как привидение. Даже в сад почти не выходила.

Или гусей дразнить не хотела, о ту-то пору. От завистливых глаз, от доносов пряталась. Красивая была, непохожая на других. И ведь пересидела страшное время. До девяноста шести дожила. Умерла уже после перестройки. Не здесь, далеко где-то.

С дедом они плохо жили. Отец Яры, их сын, рассказывал мало, да и ничего не помнил уже. Но они почти не разговаривали друг с другом.

А когда война началась, дед на фронте погиб. И поговаривают, что свои же его в спину кончили. То ли знал много. То ли даже среди своих слишком лют был.

…Муха на столе присела, потом приподнялась на передних лапах, как бегун перед стартом. Бабочка пролетела, как хлопок пепла. На ветках паутина стального цвета поймала вместо мухи солнечный луч – и превратилась в радугу. Птица слетела на ветку, качнула её, но паутины-радуги не порвала.

Бесцветный огонь в печи пространства полыхал, и деревья совали в него руки по локоть, на лопатах листьев замешивали тесто и пекли неведомые хлебы бытия.

– …Так вот я и говорю, помогите мне! – вломилась в мои грёзы Ярилея. – Вы мне очень нужны. Я потому и хотела, чтоб вы пришли.

* * *

– Мне нужно, чтоб Вы нашли дневник моего деда.

А я-то, дурак, вообразил!.. А Она заманивала меня, чтобы просто использовать.

Я Её выследил? – Она сама затравила меня, как зверя. Гнала до самого своего порога, пока я к Ней весь в пене не приполз! Вся в бабку, тварь! Соблазнить мужика, свести его с ума, опоить колдовским зельем, – и его же презирать всю жизнь за изнасилование.

– А ты от бабки никаких талантов не получила по наследству? – глядя на Неё прямо и ненавидяще, спросил я. Это была мысль вслух. Но Ярилея ответила.

– Получила. Как же иначе. Они же через поколение передаются.

– И что это за дары?

– Дары данайцев, – серьёзно ответила Она. – Я тут всех травами лечу. Гадаю на картах.

Говорят, бабка эта моя, отцова мать, только благодаря гаданию выжила в войну в блокадном Ленинграде. И двоих своих детей спасла от голодной смерти. Всех карты прокормили.

…Плоть Её была, как жемчужина, которую нельзя есть, а можно только околдовываться сиянием.

– А плата?..

– Платить приходится, – с наглой ленцой кивнула Она. – Всегда.

Это Она меня предваряла. Я должен был платить за то, что меня же использовали.

…Красива? – Вот и нет! Не успеваешь понять – слишком размыты, нечётки определения. Пока пытаешься сформулировать для себя, что нравится, что Её портит – глядь, уж попал по рассеянности в трясину Её чародейства. Потерял же бдительность.

– Зачем тебе дедов дневник?

– Я заплачу, – с той же наглой ленцой выдала Она, и мне захотелось дать Ей по морде. – Деньги есть. Я тут главные роли играю в местном театрике.

…Фу-ты, ну-ты, поселковая актрисулька погорелого театра! А гонору-то! Что твоя звезда Голливуда

…Но самое смешное, что она такая зыбкая и струящаяся, такая неуловимая не потому, что Её нечёткость – ловушка охотничья. Не для того.

Это Она сама от себя ускользает, а может, себя и боится. Все особенное в себе выпячивают, а Она маскирует.

Не потому ль я и пал жертвой, что Она ходячая мечта моя об умалении своего «я». Да дело-то в том, что чем больше Она себя умаляет, – тем беспощадней и грозней Её «я».

– Там бабушкины друзья были. В том поезде. И родня. Хочу узнать, что с ними стало, – она поняла, что я ничего не пообещаю, пока не ответит она. – Если они, и правда, в этом подвале, надо похоронить по-человечески. А то весь наш род захирел.

Вдруг поможет?..

…Красива? – Она стояла на пороге, на грани своей красоты, как на грани безумия. Балансировала. То качнётся в сень её, то презрительно отступает от красоты, как от чего-то постыдного, унизительного.

Колеблется. Никогда бесповоротно не остаётся ни в одном из состояний. Ни в одном из миров. Предчувствие собственной красоты мучает Её, как предчувствие несчастья.

А ты угадывай, красива или нет. Какова в этот миг? Только порешаешь, что да, хороша, а Она – уже в тени, а Она дурнушка. Только разочаруешься, а Она собой, как божеством, засияла.

И вот это-то хуже всего. Что сияет. Как взор хищника. Бесстрастный. Чистый от всех грехов. Беспощадный до милосердия.

* * *

Злоба душила меня. Она лгала. За дурачка меня держала. Дневник Ей нужен, но не за тем, чтоб мертвецов хоронить. Дались они Ей. Больно волнует ведьму погребение по христианскому обряду!

А зачем?.. И где искать его? Больше всего хотелось Ей врезать. Не помню, чтобы когда-нибудь покой и безмятежность приводили меня в такое животное бешенство.

Я был невероятно зол. На себя. За то, что шёл в приготовленную ловушку – и ещё радовался. Она же это и спланировала, а я теперь вымогаю, выклянчиваю. Стою с протянутой рукой.

Она навяжет мне то, что Ей же и угодно, – и я же чувствую себя униженным, получая Её дары.

Дары данайцев.

Я вынужден играть в Её игры.

И я предъявил свои требования. Я потребовал то, что Ей нужно, но что – она заставляет меня так думать – якобы нужно мне.

От Неё веет холодом. Волосы – пепельно-сияющие. А глаза тревожные, лихорадочно дрожащие, едва не умоляющие. Цвета сверкающих слёз.

И Она мне отказывает.

– Почему, почему? – пристаю я к Ней по примеру всех придурков, как будто для любви или нелюбви нужна причина.

– Почему не люблю? – отчуждённо, но с жалкими глазами ответствует.

Да плевать я хотел на Её любовь. Мне просто потребна Её плоть…

– Потому что нас ничто не разделяет.

Я Её понял. И смотрел на нахалку отупело.

Она права.

Но она снисходит до объяснений, с королевской посадкой головы, но с просительно сложенными руками.

– Ну, были бы Вы женаты. Или живи я на Северном полюсе. Но ведь ничего, ничего! Приходи и бери. Так зачем?

– А если я срочно женюсь на другой, у меня появится шанс?

– Пожалуй.

Она не шутила. Я перевёл дыхание.

– Я что-нибудь придумаю, сладкая гадина.

* * *

Сны. Я в них проваливался, как в полынью.

Я слышал гортанное пение. Ещё не пение – вой. Соль на губах. Это по лицу стекает пот. Я его слизываю. По телу стекает тоже.

И тело – оно молодое. У меня даже в молодости не было такого молодого жгучего тела. Я что, родился стариком? Я вижу свои смуглые руки.

Горечь. Воздух горький от трав и дыма. В костёр бросили травы, и от этого воздух сгустился и с трудом втекает в гортань, приходится рвать его ртом, как сырое мясо.

И мир вокруг молодой, упругий, как женская грудь. Молодая, весёлая земля. Деревья на ней – там, за порогом – старые, огромные, но всё равно молодые.

Беснующаяся молодость. Бешеная. Жизнь, как безумие, бежит по жилам. Чего бы я ни коснулся – всё прекрасно и страшно. Когда я прикасаюсь к вещам – к камням, к траве, глине – я почти обжигаюсь. Вещь почти взрывается в руках от напряжения. У вещей – своё излучение. Шторм его. Протуберанцы. Полыхание. Над каждым предметом – и надо мной – зарево ауры. Мой собственный запах, запах зверя, подъемлет от ужаса волосы на груди и на лобке.

Я помещаюсь внутри своей кожи – своего тела – с наслаждением. Руки мои и пальцы полны таких буйных соков, что зацветают, как ветки весной. Всё вокруг горячее, карее, цвета глины. Красный свет бьётся о стены. Краски такие яркие. Даже серый, чёрный цвета слепят глаза. Звуки, краски опьяняют. Особенно запахи, тугие, животные. Они все, как запах крови, – сильны, дики и беспощадны. Они сытные и грозные. Они управляют мной. Могут манить. Могут пугать, прогнать. Каждый взгляд, запах, прикосновение – это древние боги спариваются и воюют.

В пещере жарко. Жара сводит с ума, выплавляет из тела что-то новое. Я весь перевыпекаюсь в этом очаге.

За уступом – женщины. Они пахнут, как цветы и как кровь: призывно, сытно, страшно. Так пахнет голос Великого духа во время камлания, когда в жертву ему приносят куницу или волчонка. Женщины не видят меня, сидят вокруг фигуры из камня.

Каменная баба. Она была огромна и тяжела, как само желание. И так же чудовищна. Женщины с лицами, выпачканными дочерна сажей, мажут ей кровью и молоком утёсоподобные груди, потом лижут их и сосут. Женщины воют, кружатся волчком, катаются по земле. Изо рта у одной идёт пена.

Она кричит пророчества звериными голосами. Потом замирает. Совершенно белыми слепыми глазами смотрит в пустоту. И вдруг медленно, очевидно, на чуждый запах, начинает поворачивать голову в мою сторону.

Я Её узнал. Ярилея! Узкоглазая, умащенная кровью и молоком, саднящая, как боль. Её голос, – как нарыв. Её запах чёрен, как моровая язва. И сладок, как сама жизнь. Секунды лицо Её подрагивает в пространстве, как цветок на стебле.

Похоть и ужас объяли меня. Я так Её хотел, что мышцы сводило судорогой, разрывало связки. От ударов крови лопались сосуды, и тело покрывалось лиловыми пятнами. В сердце возникало замыкание, сердце захлёбывалось собственной кровью от похоти. Плоть гудела, как натянутая тетива, желание разъедало плоть до костей, губы лопались и кровоточили. Кожа ссыхалась и трескалась от внутреннего жара. Мозг перерождался.

Я ещё не знал ни о достоинстве, ни о гордости, которые изобрели позже, чтобы оправдать отсутствие, измельчание желания.

Для меня было естественно ползать в пыли на брюхе, биться, как от муки, на земле и грызть камни.

Для меня естественно было от желания – от любви, как она есть – вцепиться самке в горло и разорвать его. Для меня естественно было есть её тело, чтобы никогда не отпускать её от себя, никогда больше не расставаться.

Не существовало ещё никаких «нельзя». Любовь была так обильна, что не надо было её подогревать запретами. Было одно только безграничное: «Хочу!» Весь мир – одно сплошное «хочу!»

Но Она опередила меня.

– Он подсматривает! – разорвала она воздух своим голосом выпи. – Он осквернил таинства Великой Богини! Она разгневана! Обряды теперь не подействуют, и племя умрёт от голода! – и белоглазая указала в мою сторону.

Клокочущая, кипящая лава женских тел и истошных запахов хлынула на меня.

И они меня разорвали.

* * *

Она жила за болотом, среди дубов. Она и в этом сне была знахаркой, шептуньей, ворожеёй – вечное занятие порченой девки.

Что это за место было? – Хозяйкино Зачатье? Что за время? – Накануне монгольского нашествия?

…Говорили мне умные люди, говорили:

– Брось Её, брось! Не будет добра от ведьмы. Соки высосет, высушит жилы, – зачахнешь по Ней. Найди хорошую, простую, по хозяйству чтоб мастерица. Голубку кроткую. Что тебе в этой коршунихе?

Нет, не послушал. Видно, правда, присушила парня, зельем любовным опоила. Яд любви струился во мне вместо крови. Чёрный, тягучий яд.

Как собачонка, бегал за ней. Каждый день туда-сюда через болото.

А оно опасным было. Всё лето – обходилось. Стояла жара. Так через гать почти как по суху перебирался.

А потом пришла осень. Дожди отворились, как отворяют кровь.

Оступился я. Побился-потрепыхался. И через минуты не было меня. Изголодавшаяся за лето топь заглотила меня разом.

Это ведь Она сама пожрала меня голодным ртом трясины.

А моя опустевшая ведьма всё ждала меня у окна. Целую бесконечную жалкую, опостылевшую жизнь потом ждала. И бесцветные глаза Её были – само бесстрастное зло. И бесстрастное последнее отчаянье.

Нет, это были умоляющие глаза всеядной богини…

* * *

Уже вываливаясь из этих кошмаров – нет, меня выкинули из них пинком, это точно – я услышал издевательское:

– Дубина!

– Ну, и сам ты дубина! – обозлился я.

– Идиот, да не палица а дубина. Дубина! – скрежещет мне дверь между сном и явью.

И вот я снова в этом мире. Слава Богу!

Или?.. Или мне даже понравилось, и я хочу обратно в кошмар? Ностальгия, так сказать…

Дубина? И где я это видел?..

Рысью – в музей!

– Что это за дубины вон там, под стеклом? – с подвываньем приступил я к тетёхе, потащил её за растянутый до колен, как у Пьеро, рукав. – Вон те, с клыками собачьими, вроде?

– А! – вдохновилась тетёха, откусывая от бутерброда, вместе с которым я её вырвал из-за стола. Она мирно пила поутру чаёк, – и тут я налетел. Как из диких степей половец. Гикая, хрипя и заикаясь.

– Ну да, ну да! Я обскажу сейчас, – засуетилась тетёха.

– Коротко! – взвыл я. – Рассказывай вчера!

– Да я же и говорю! – замахала бутербродом тетёха. – Это из археологического раскопа на окраине нашего города.

Пришло время, когда матриархальный род сменился патриархальной семьёй. Той, что сохранилась посейчас… Впрочем, что я, разве она сохранилась? Мы живём в век разложения патриархальной семьи. И это крушение позначительней крушения империй. Что такое политические игры в сравнении с превращениями крови, души в переломную эпоху. Ломается не государственный строй – мало ль их было! Ломается человечество. Нет, это не ломка – превращение. Но во что?.. Что дальше?

– Расфилософствовалась! – пришёл я в ужас. – Дальше!

– Ну да, ну да! В это время возникли мужские сакральные союзы, тайные, призывающие утверждать власть мужчин в обществе. Силой, запугиванием – любыми способами!

– А женщины? Они когда правили, чем пользовались? – закономерно обиделся я, затевая бесполезную дискуссию вопреки экономии времени. – Пряником, что ли, заманивали?

– Кнутом и пряником, – виновато улыбнулась тетёха. – А это ведь, пожалуй, гармония. Смысл жизни. У вас, мужчин, всё иначе.

– И?.. – выпучил я глаза, пресытившись дурацкими обличениями.

– И эти союзы посвящали себя какому-нибудь животному. Обычно тотему. Мифическому предку, от которого якобы произошёл род. Скажем, ворон или медведь. Или даже колибри. Так сказать, Адаму первобытного общества.

– И? – обозлился я. – Хватит сопли жевать!

– И они собирались, обычно в полнолуние. Фонарей ведь не было, а бродить по тёмному лесу даже первобытным воинам неуютно. Собрание проходило ночью, тайно, где-нибудь на поляне. Мужчины облачались в шкуры и маски тотемного зверя. Шаман проводил ритуалы. Обычно использовали ритм. Он воздействует на подсознание. В Африке это тамтамы. В Сибири – бубен. Ритмичные звуки вводили воинов в транс. Они верили, что превращаются в тотемного зверя, чувствовали, как превращаются. Они верили, что они – оборотни! Наверное, с тех пор поверье утверждает, что полнолунье – их время.

Потом они шли звериной стаей – истинно звериной, – ибо человеческое сознание и нормы морали были отключены, и они не ведали, что творили, и обычно не помнили этого на следующий день. Так они шли по селению и вершили там собственное правосудие.

Убивали тех, кто нарушал обычаи: для предков перемены были страшны. Перемены – это маленькая смерть, и предки этого боялись. Убивали тех, кто слишком жаден. Тех, кто обижал соплеменников. Такое раскулачивание каменного века.

Слишком независимых вождей могли запугивать. Свобода, по меркам древних, – преступление. Свобода от кого и от чего? От природы? От общества? От чувства долга? От богов и их повелений? Для предков всё это одинаково предосудительно. Свобода – это отрицание, разрушение какой-то части мироздания. А мироздание – дар богов. Система, которую надо сберечь для потомков.

Слишком болтливых братьев могли заставить замолчать навсегда.

А расправу вершили чем-то вроде искусственной челюсти зверя-покровителя. Они, правда, верили, что убивает их руками дух зверя.

Обычную примитивную дубину утыкали клыками и когтями этого зверя. Если это был клан змеи, змеиные зубы могли смазать её ядом. Внешне выглядело очень убедительно: тело, разорванное волками. Или ужаленное гадюкой.

В Африке до сего времени сохранились подобные союзы, и их маски стали предметом коллекционирования…

– Вот почему в ранах не было слюны! – ахнул я. – И ведь покровительницей зверей была Артемида!..

– Артемис. Толком никто и не знает, как это перевести. «Медвежья богиня». «Владычица», – я вгляделся. В обрюзгшей тётке, в отёках и припухлостях, в обвислых тряпках и с надкусанным бутербродом с ветчиной вдруг проглянула хозяйка болот и лесов, повелительница плоти. – Есть и ещё одна версия перевода. «Убийца».

* * *

И снова я оказался в саду Ярилеи, похожем на дикий лес.

Я не помню как.

Я ведь шёл от Неё прочь, от медвежьей богини, – а оказался рядом.

И не просто рядом. А подобострастно разглядывал разложенную на садовом столе пиратскую карту. И самовар кипел на табуретке. И чай с лимоном был в стаканах с подстаканником, словно в поезде «Москва – Ленинград».

И каждый лист и камень были благодатью. И простые вещи: дым, чай, хлеб – были, как гимн жизни.

– Если Ваш дедушка что и прятал, то как-то должен был это отметить. Проще всего на карте.

Мы, склонив над картой головы, долго и глубокомысленно изучали пергаментно-жёлтое пространство. Мне мешало Её дыхание. Оно пахло тополиными почками, тонкой горечью весны. Я не мог сосредоточиться.

Солнечные зайцы запутались в Её светлых волосах, и волосы тоже пахли. Пугающе и зазывно.

На карте не было видно никаких пометок. Ни крестиков, ни флажков, ни восклицательных знаков. Я чувствовал себя тупицей.

Карта была очень старой. Вчитавшись, я обнаружил, что географические названия написаны на ней не кириллицей и не латиницей, а какими-то неизвестными мне письменами.

– А что это за язык-то? И что за местность? Где это может быть вообще? Может, на Тибете?

– Вот это, по-моему, наше озеро, – поводила Ярилея пальцем по голубому пятну. – Очертания похожи. Но дальше какая-то абракадабра. Озёра обозначены там, где суша, и горы там, где болото. Такое впечатление, что половина карты соответствует реальности. А дальше картограф нафантазировал. Всё, что ему показалось уродливым, он мысленно облагородил. Нарисовал на карте что-то более красивое.

– А вдруг так выглядела эта местность много столетий тому назад? Или тысячелетий?

– Карта не настолько древняя, – охладила меня Ярилея.

– И что теперь с этим делать? Мы её даже прочитать не можем.

– Где-то я такие значки видела. Надо порыться в книгах, вспомнить.

– Всё, что я могу предложить – отвезу это знакомому криптографу, пусть покумекает. И географам надо показать, конечно. Пусть хоть сориентируют, что это за края.

И тут стукнула калитка. По дорожке шёл Колымагин – рот до ушей. Отважно водрузил себя за стол и потребовал чаю.

Яра засуетилась как-то по-деревенски, по-простому. Со мной она никогда не была такой, так передо мной не выслуживалась.

– Ты меня как разыскал? – отмер я, переварив и его внезапное появление, и нахальную просьбу.

– Как нечего делать, – ухмыльнулся Димка. – За соседним забором сержант Онищенко проживает. Он тебя и сдал. Причём давно. Весь ОВД знает, где ты пасёшься в рабочее время.

– А надо чего? – не сменил я гнев на милость.

– Доложиться приехал, – солидно ответствовал незваный гость, который, как известно, хуже не бывает. – У тебя лямуры, а дело-то стоит, – и брякнул стакан с чаем на антикварную карту, расплескав его вдобавок.

– Колымагин, веди себя прилично, – зашипел я.

– В Англии все помешаны на приличиях. И там же самый высокий процент старых дев и старых холостяков. Вроде тебя. Может, для того, чтобы стать счастливым и любимым, надо начать чавкать? – озадачил Димка.

– Так вот, шаловливая бабулька как в воду смотрела, – шумно отхлёбывая, завёл Колымагин. Чай он пил вприкуску, с хрустом, и от этого весь наш натюрморт словно подёрнулся патиной, выцвел, как дагерротип. Как будто Димон своим чавканьем произвёл сдвиг во времени, и мы превратились в воспоминание о самих себе.

– Выяснилось, что у потерпевших у всех рыло в пуху. Ну, к примеру, тот, что к нам с женой-то давеча приходил. Истомин. Жена его старше на десять лет, красотой не блещет, жили они так себе, не Ромео с Джульеттой. Что бы ему в том? Зачем жениться?

А у жены дочь имеется от первого брака. Прикольная чувиха. Пальчики оближешь. И соседи намекают, что отчим питал к ней совсем не отеческие чувства.

– Ты это мне что, роман «Лолита» пересказываешь?

– Не читал, – отмахнулся неуч. – Могло всё это жене надоесть? Могло. Там в письмах-то всё твердили, чтоб он чего-то там прекратил.

Далее по списку. Тот, что крокодилами покусанный…

– Муренами.

– Один хрен. Мужик сам крокодилище был. Конкурентов хавал без соли на завтрак. Патологически жадный был человек.

Следующим номером тот, с маской.

– Угадаю. Всю жизнь обманывал кого-то.

– Само собой. Днём – примерный семьянин, ночью – по притонам.

Маэстро кукольник домашних замумукал. Вертел ими, как хотел. Играл. Жизни поломал всем, даже своим детям.

– Всё это, Дим, замечательно, во всех случаях – мотив. Но!.. Ни орудия преступления, ни преступника.

Ну, нету преступления! Или вскрытие показало яды? Следы наркотиков? Хоть что-то?

– Нет.

– А на нет и суда нет.

– А зачем вы вообще кого-то ищете? – беззаботно встряла Яра. – Наказала их судьба, выполнила работу за вас – радуйтесь. Зачем искать убийцу злодея? Это не убийцы, а палачи. То бишь служители закона. Санитары леса.

Мы с Колымагиным переглянулись.

– Да, может, и не убивал их никто. Может, у них совесть проснулась, и умерли они от её угрызений.

– Гениальная версия, – восхитился я. – Списать на это все убийства. Карма, дескать, плохая. Все жертвы в прошлой жизни преступниками были, и вот оно воздаяние. Сами себя покарали. Отдел наш закрыть. А мы – ночными сторожами устраиваться.

– Кстати, о трудовой повинности, – встрял жизнерадостный Колымагин. – Я Вас то тут, то там вижу. То с метлой, то в короне. А вообще вы кем работаете, хозяйка?

Яра ответила вполне предсказуемо:

– Богиней.

* * *

– С этого места поподробней, – заржал циничный подросток. – Это как, молоньёй в греховодников швыряетесь?

Ярилея смутилась. Во взгляде же явственно читалось: дескать, могу и молнией, в случае чего…