Текст книги "Дыши глубже"

Автор книги: Влада Багрянцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 4.

Николаю почти сорок шесть. Он седой на висках, остроносый, всегда носит рубашки, чаще всего клетчатые, не считает нужным бриться. Нет, морду он бреет, а вот ниже пояса у него все малопривлекательно, и его хер я тоже имею в виду. Мне было плевать, что он меньше моего, к тому же, Николай им довольно неплохо попользовался за те несколько раз, что мы экспериментировали вместе. Николай неплохой мужик, отличный препод, но человек заебистый, почему он думает, что моя холодность к нему после всего, что было, неуместна. Нашу интрижку он явно представлял иначе, потому что его щенячий взгляд время от времени заставляет меня задумываться, а не выпилится ли он однажды от неразделенной любви. Но я вспоминаю, что это же Николай – ему нравится роль Пьеро в этой мини пьесе. Он вписался бы в любой из романов Достоевского, и если бы себе взял роль Раскольникова, то мне бы отдал Сонечку Мармеладову.

– Лурия, свет! – он кладет свои длинные и тонкие птичьи пальцы на мое плечо. – Ты забываешь.

– Я еще не дошел до бликов.

– Я говорю о переходе цвета на горизонте. Его нет, а должен быть.

Я продолжаю накладывать очередной слой короткими, полусухими мазками, не отвлекаясь больше на его бубнеж по поводу обилия желтого цвета в картинах художников, которые испытывали тревожное состояние. Николай еще зачем-то замечает, что у меня желтого цвета практически нет, но картины все равно вызывают тревогу, с чем я соглашаюсь – именно для этого я их и пишу. Чтобы другие чувствовали то же, что и я. Поэтому у меня много грозовых туч на горизонте, кроваво-алых закатов на фоне черного неба и заброшенных городов, выстуженных ледяными ливнями. Мне хочется, чтобы другие тоже слышали их голос – мертвых улиц и немой мостовой, которую моют волны сердитого моря. Чтобы сырость камня, из которого выложены стены осевших домов у берега этого моря, забивала ноздри при взгляде на них. Чтобы дыхание Дагона в затылок ощущалось так же живо, как собственное. И хотя Николай говорит, что у меня талант, я никуда не собираюсь тащить все это. Сорок пять законченных картин висят в мастерской – площадь позволяет, еще четыре в моей спальне. Остальные холсты, которые кажутся мне не столь удачными, стоят в кладовке, завернутые в брезент. Иногда мать берет оттуда что-то для выставок, на которые меня приглашают, но появляюсь там редко, а вот она с большим удовольствием отправляет мои работы и ходит, чтобы лишний раз потешить свое самолюбие. Она может назвать все мои работы по годам создания, но если спросить ее, какая из них моя любимая, ответить не сможет.

– Я бы хотел иметь о тебе что-то на память, – говорит Николай, и его пальцы снова передвигаются по моему плечу, ближе к шее. – Что-то личное.

– Например? – интересуюсь лениво – на самом деле мне неинтересно, что он ответит.

– Если бы ты согласился мне позировать…

Я перевожу взгляд с холста на Николая, который тут же затыкается:

– Между нами ничего не будет больше. Я же говорил.

Быстро оглянувшись, словно кто-то может подслушать, он опускается на колени передо мной и берет мою руку в свои.

– Илай, душа моя, нельзя же так с людьми! Ты не можешь так говорить, не можешь так думать, я же знаю, как тебе было хорошо со мной! Это все твое воспитание, твои стереотипы…

Ну вот опять. Геи, к слову, бывают двух видов по моему личному опыту – те, кто ищет отношений и союзника во всем, крепкое плечо рядом или мур-котика, которого можно любить и лелеять, или те, кому просто нравится давать всем или трахать всех подряд. Я заколебался объяснять ему это. Шлюхи не имеют пола, если ты повернут на этом, то и возраст значения не имеет. Николай решил с чего-то, что я глубоко травмированная личность с неустоявшейся психикой и меня надо спасать от самого себя и от того будущего, что меня ждет при таком поведении.

– Если ты не прекратишь это, я попрошу отца найти мне нового преподавателя, – поясняю, аккуратно освобождаясь. – Я это не сделал до сих пор, потому что тебе нужна работа. У тебя жена, если ты забыл. И дочь ходит в школу.

Николай смотрит снизу с обидой, точно я намеренно стараюсь ему сделать неприятно и мне это нравится. И он прав. У меня проявляются садистские наклонности, когда он всем своим видом демонстрирует готовность страдать и дальше ради тех чувств, которые сам себе придумал. Потому что жена, дети, домашний быт и семейные походы по воскресеньям в парк так мало имеют отношения к творчеству и искусству, только сильные эмоции рождают шедевры, как он любит говорить. Он придумал свои чувства ко мне, чтобы вновь и вновь переживать их, подстегивать самого себя и не давать закостенеть.

Кстати о чувствах. С того дня в клубе прошло больше недели, и я успеваю забыть о Диме, но…

– Входи, – отзываюсь я на стук, выждав пару секунд, чтобы Николай успел подняться.

Люба, вытирая мокрые руки фартуком, входит и протягивает мне телефон:

– Это тебя. Не представился.

Я, покосившись на Николая, который псевдо тактично отвернулся к окну, уже знаю, кого услышу, но все равно надеюсь в глубине души, что ему не хватит наглости звонить на наш домашний.

– Привет, – говорит трубка прямо в ухо хрипловатым голосом. – Если бы ты не заблокировал меня, я бы не стал заниматься самодеятельностью.

– Что тебе нужно?

– Разблокируй меня, и тогда расскажу.

Отключается. Я смотрю на телефон с полным недоумением, пока Николай не спрашивает таким холодным тоном, что мерзнут пальцы:

– Новый кавалер?

Мне хочется запустить телефоном в его постную физиономию, но я не имею права на истерики. Я достойный наследник рода, я не буду давать лишний повод отцу манипулировать мной через мои слабости.

– Дай мне единичку из белки, – говорю, кивая на банку с кистями. – Надо проработать кое-что.

– Да, я только хотел обратить твое внимание на вот эту часть. Я бы растушевал вот здесь и сгладил контраст – вот тут, потому что…

Когда Николай уходит, я иду в свою спальню и сам перезваниваю Диме.

– Это неприлично, – говорю. – Я не давал тебе повода предполагать, что у нас может быть общение после… встречи. У меня своя личная жизнь, ты не имеешь права вмешиваться в нее. И ты достаточно взрослый человек, чтобы понимать, что…

– Недостаточно. Потому что мне не хватило тебя в прошлый раз. Предложение с ужином в силе. Снова мне откажешь?

Я падаю спиной на кровать и потираю лоб двумя пальцами:

– Не могу. Извини.

– Потому что я не в твоем вкусе?

– Я не встречаюсь с теми, с кем сплю. Но иногда сплю с теми, с кем встречаюсь.

– То есть, только секс и ничего больше? – в трубке хмыкают, и тон понижается на интимный: – Это меня тоже устроит.

– Нет.

– Я столько думал о тебе, столько…

– Могу подрочить на камеру один раз, чтобы ты не слишком переживал. Но после этого ты отвяжешься. Согласен?

Не знаю, почему я это сказал – сам не ожидал. Наверное, мне самому хочется еще раз увидеть и услышать, как он кончает. А он обязательно кончит, стоит мне захотеть.

– Ты серьезно? – спрашивает, и я вздыхаю:

– Более чем. Мне надо в душ, а потом я перезвоню. Договорились?

– Очень жду.

Я отодвигаю телефон к краю и тру переносицу костяшками. Почему-то от его голоса у меня учащается дыхание и пересыхает во рту, а губы начинает покалывать – неужели мне настолько сильно понравилось быть с ним, что я сам предложил то, что предложил? Или это только способ самоутвердиться? Николая я тоже иногда провоцирую якобы случайно, держа кисти во рту и кусая губы. Я тащусь от того, как он смотрит в такие моменты – как кот на кусок мяса. Наверное, случай с Димой абсолютно такой же.

Глава 5.

Все мои достижения всегда воспринимались как должное. Я окончил художку экстерном? Так моя прабабка была художницей, ее картины растащены по всей стране по частным коллекциям и галереям. У меня большие способности к финансовой аналитике? Все мои предки по отцу были торгашами, было бы удивительно, если б я отличался. Я лучший в школьной сборной по футболу? Так я мальчик, причем из семьи Лурия, я должен быть лучше других. Даже моя внешность – результат наследования, мои родители до сих пор считаются самой красивой парой среди элиты.

Все, что мне остается – только моя способность делать так, чтоб мое тело хотели двадцать четыре часа в сутки. Чтобы мечтали обо мне, думали обо мне, убивались по мне, как Николай, которого иногда пробивает на проникновенные речи о силе настоящей любви без преград. Особенно страстно он любит рассказывать про Тургенева, таскавшегося за Полиной Виардо десятками лет по всей Европе. Его прямо плющит от самой идеи платонической любви, но при этом он не замечает, что любит во мне только мое тело и образ, тоже придуманный им же. Был бы я примерным парнем, спокойным, исполнительным, обычным – любил бы он меня? Конечно нет. Обычных любить скучно, а влюбляться в них еще труднее, вожделеть – почти невозможно.

Вожделение – это тоже любовь.

Многие путают его с сексуальным желанием, но сексуальное желание – лишь один из частных случаев вожделения. Какие-то словари утверждают, что это действительно любовь, только эгоистичная и корыстная. Вожделеть – значит любить другого ради своего собственного блага. Например, если я люблю жареную курицу, это не значит, что я желаю ей блага. Вожделение – любовь, которая умеет только брать. Другой я не знаю.

Когда я, вернувшись из душа растянутым и подготовленным, вновь берусь за телефон, мне не нужно спрашивать Диму его скайп, его он мне скинул сразу после нашего разговора. Я даже дверь не запираю перед тем, как выложить на одеяло то, что мне пригодится – ко мне никогда никто не заходит. Только Люба, чтобы убраться, но график ее посещений распланирован заранее и только на первую половину дня, пока я в универе. Родители уважают личное пространство, поэтому к ним в спальню я тоже никогда не захожу и уже практически не помню, как она выглядит. Последний раз был лет пять назад, когда я болел и мать вызвалась посидеть со мной за просмотром фильма, но в ее комнате плазма больше, потому сидели мы там. У отца спальня отдельная – туда я забредал только в раннем детстве. И если у себя он разместил лабораторию и ставил опыты над людьми, мы с матерью об этом даже не узнаем.

Я сажусь на кровать, подобрав ноги под себя. Под длинной белой рубашкой ничего нет, кроме маленькой пробки в заднице. Дима принимает видеозвонок, и я вижу, как он меняется в лице, откинувшись на спинку кресла. За его спиной стеллаж с папками, обычный офисный фон.

– Ты на работе? В офисе? – замечаю, нарочно рассеянно поглаживая колено.

– Я тут практически живу, – отвечает он, следя за моей рукой. – Может, сначала пообщаемся? Расскажешь немного о себе?

– Могу, но зачем, если тебе это не нужно.

– А что мне нужно, по-твоему?

Я, приподнявшись, аккуратно вынимаю пробку и убираю ее в сторону. Вместо нее должно быть что-то больше, и когда я беру дилдо, максимально приближенный к форме члена и обвожу розоватую головку языком, то понимаю, что уже возбужден. Обычно возбуждение приходит только во время секса, поэтому меня это слегка удивляет. Похоже, у меня стояк от одной мысли, что этот незнакомый мужик смотрит на меня. «Этот мужик» выглядит как волк, учуявший запах крови – слегка, почти незаметно подается вперед, к экрану, челюсти сжаты, брови сведены, ноздри дрожат.

– Ты неплохо подготовился, – говорит он.

Я снова приподнимаюсь, пристраиваю твердую, нагретую моим ртом головку к дырке и медленно сажусь. Я растянулся перед этим, поэтому входит хорошо и насухо, смазку в постели, на которой сплю, не переношу. Вообще не люблю что-то липкое и ароматизированное во время секса, даже с самим собой. Мне нравится чувствовать запах партнера, да и к тому же, если постоянно использовать лубриканты с ароматами, однажды можно обнаружить, что черешня в магазине или связка бананов пахнет еблей. Со стоянием на кассе у меня всегда отдельные флешбеки: взгляд постоянно утыкается в упаковки презиков, а по губам стоящих рядом женщин я пытаюсь угадать, берут они в рот или нет. Это не трудно, на самом деле – если у нее губы с четко выраженным контуром, упругие с виду, чаще всего визуально естественно-пухлые, то это значит, что она либо занимается китайской гимнастикой для лица, либо активно тренирует букву "о" на природном тренажере. Причем всегда заметна разница между естественными губами и губами из «салона» как между клубникой с грядки и клубникой из теплицы.

Я расстегиваю верхние пуговицы на рубашке, спуская ее с плеч и оголяя грудь, чтобы прикрыть вместе с этим стояк. Член сегодня трогать не буду. Оргазм без рук – это особый кайф. Если вы зайдете на гейский форум, то на любом из них среди десятков тем найдете обсуждения махровых пассивов с пассивами, где они пропагандируют то, что называется очень похабно – «кончить попкой». У меня от такой формулировки все падает, но несмотря на это я придерживаюсь той же религии: когда представляется случай – если не дергать себя за член, то весь акцент чувственности смещается ниже, как пишут на тех же форумах. Начинаешь ощущать, что в твоей заднице тоже полно нервных окончаний.

– Я не начну, пока ты не начнешь, – говорю, и Дима, приподняв бровь, на секунду отрывается от моего пальца, обводящего по кругу сосок со штангой:

– Мне тоже?..

– Расстегни ремень и покажи, что хочешь меня.

Определенно хочет – думаю, когда вижу его стояк. На фоне черноты брюк – ремень Дима так и не расстегнул, только ширинку, – он кажется еще вкуснее. Я цепляю ногтями шарик штанги, оттягивая ее, отчего в заднице все сладко сжимается и дилдо чувствуется больше, чем есть на самом деле.

– Оближи еще что-нибудь, – произносит Дима, натягивая презерватив – чтоб костюм не заляпать, видимо, ему еще работать. – С твоими губами только в порнухе и сниматься.

Я еще в обучающих роликах для младшего персонала фирмы снимался, но там, конечно, все не так было. Там я сидел в отцовском кабинете и распинался о прогнозах на будущее. Было скучно.

Я засовываю в рот пальцы, средний и безымянный, втягиваю щеки, и Дима громко вздыхает. От того, как я надавливаю подушечками на кончик языка, слюны становится много, глаза сами собой закрываются, и я делаю движение бедрами вперед. Потом расстегиваю рубашку до низа, откидываю полы, чтобы было видно мой почти прижавшийся к животу член и смотрю, как Димина рука двигается не размашисто, но сильно. Если бы он так дрочил со смазкой, то хлюпало бы громко. И я вижу, что он на пределе, когда сам начинаю двигаться быстрее, расставив ноги и придерживая дилдо под собой. Есть такие люди, которые в восторге от того, что на них смотрят, когда они занимаются сексом, я один из них. Марк говорит, что это нарциссизм, но он же и говорит, что все сексуальные девиации не считаются девиациями, если они в рамках прав и желаний партнера и не несут физического и психологического вреда. Дима совсем не против моего нарциссизма судя по тому, что он делает.

– Кончи для меня, кис, – говорит он, и я кончаю, насадившись до мягких силиконовых яиц.

То есть, они не из силикона, а из какого-то супернового материала, но по ощущениям именно так.

– Кис, – фыркаю, слыша шуршание – стянутая резинка отправляется в корзину для бумаг. – Ты наглый.

Дима, улыбнувшись, поправляет галстук, говорит «пока» одними губами и отключается.

– В смысле – «пока»? – охреневаю я вслух.

Несмотря на то, что я не единожды прикидывался шлюхой за деньги, именно сейчас у меня впервые за все это время ощущение, что мной воспользовались, как искусственной вагиной для своих нужд.

Глава 6.

Сегодня седьмое апреля – мне исполняется двадцать. Первый юбилей. Дни рождения у меня всегда проходят размашисто, потому что хоть и нет настоящих друзей, с кем бы я мог делиться личным, товарищей по интересам у меня как раз полно. Я знаю, что большинство из них со мной из-за моего статуса, но это такая ерунда – какая разница, с кем бухать, главное, чтоб было на скучно, да? Я и в этот раз планировал свалить с самого утра в загул, но мать сообщает за завтраком:

– Ты же помнишь, что отец устраивает вечером прием в твою честь? В ресторане Добрынина?

Говорит и смотрит ожидающе, хлопая ресничками и кривя губы в улыбке. Даже помада не стерлась, когда она вытирала рот салфеткой. Для кого она красит губы, если дома никого, кроме Любы и меня?

Я ненавижу свою мать. Я не помню ее настоящей – вечная маска из вежливости вперемешку с тонной тональника на лице, на котором ничего своего не осталось: нос, губы, скулы, все переделано не по разу, только цвет глаз не поменяла, но если б было возможно, то сделала бы и это. Лицо гладкое, как у выпускницы, но руки уже все в морщинах, хотя салоны она посещает так же часто, как некоторые женщины продуктовый магазин. Ей пятьдесят пять лет, я поздний ребенок. Она – красивая, учтивая, особенно с чужими, но я ее всегда называл «пластиковая мама», с тех самых пор, как впервые попал в дом к своему школьному приятелю Саше. Он был из другой школы, из обычной, но иногда мы встречались на спортивной площадке нашей гимназии, куда ребят с улицы пускали по личному разрешению директора, выросшего в детском доме. Однажды Саша, который остался теперь лишь воспоминанием, пригласил меня в гости, и для меня было потрясением то, что они с мамой разговаривают. Прямо за чаем, как два приятеля, о всякой ерунде, а не только о школе, и эта мама, настоящая, живая, смеялась вместе с нами. Тогда же я впервые попробовал штуку, которая называлась жареными кабачками. Это было очень вкусно – в магазинах таких не продают. Либо я хожу не в те магазины. И тогда же я подумал, что мою маму, наверное, папа купил в магазине, где продают кукол, потому что настоящие мамы, оказывается, выглядят не так.

Сашина мама, конечно, давно постарела, она же живая, а моя такая же, как много лет назад – те же гладкие светлые волосы до пояса, как у Барби, те же рисованные брови, те же длинные ногти и запах пудры, если обнять ее. Но мы уже давно не обнимаемся, даже для фото. Да и зачем? Наши совместные фотки стоят только на каминной полке в гостиной, куда всех приглашают, в ее комнате, по словам Любы, их нет. Только одно большое панно у кровати, где ее портрет выложен мозаикой. Вот как надо любить себя.

– Я бы помнил, если бы мне это сказали, – так же вежливо улыбаюсь я в ответ, и она строит гримасу сожаления:

– Прости, мне казалось, что я тебя предупредила еще в прошлом месяце! Отмени планы на сегодня, пожалуйста, отец так долго готовился к этому, чтобы порадовать тебя. Специально перенес встречи на следующую неделю.

Я ненавижу своего отца.

Я сам, лично, еще год назад, когда он начал настаивать, чтоб я приходил в офис, застал его между ног секретарши, когда заглянул в кабинет без стука. И я знаю, что помимо нее у него полно тех, с кем он хорошо проводит время и что те командировки, в которые он летает каждые две недели, совсем не обязательны для процветания фирмы. Мать тоже ему изменяет – ее походы в спа совсем не обязательны, когда отец улетает в командировки. Они стоят друг друга и поэтому до сих пор еще вместе. Может быть им это посоветовал сексолог, к которому они ходили на прием – внести перчинку в отношения. Что-то такое я слышал от Любы, которая обожает подслушивать телефонную болтовню. Я бы очень не хотел знать этих подробностей о личной жизни родителей, но они сами выставляют их напоказ.

– Хорошо, – говорю я, размешивая сахар в чашке с кофе.

Мать уходит сразу после этого, а я остаюсь в столовой, листая ленту непрочитанных сообщений и прикидывая, сколько времени потрачу, чтобы ответить на поздравления. Люба, собирая тарелки на поднос, косится на меня, потом вытаскивает из кармана передника красную бумажку, сложенный вчетверо квадрат.

– Это на удачу, – говорит, держа его зажатым между пальцами. – Желание, написанное на красной бумаге в день рождения, сбудется в течение года.

– Опять ты со своим феншуем, – хмыкаю, но она все равно вручает мне карандаш и делает большие глаза:

– Пиши.

– Да нечего мне желать, у меня все есть.

– Ой ли?

Приходится брать карандаш, сидеть, раздумывая, а потом я черкаю на бумаге несколько слов, и ее Люба сжигает на блюдце. Пепел вытряхивается в окно, у которого мы еще стоим, смотря вниз – я курю, Люба щурится на солнце. Смешная, курносая, с русыми волосами на прямой пробор – возраста моей сестры, если бы та была жива. В такие моменты я чувствую, насколько сильно мне не хватает родного человека рядом. Я обнимаю ее за плечи и встряхиваю, как кошку:

– Вот дура ты, Любка! Веришь в ерунду всякую, как маленькая. И наивная.

– Иногда надо просто верить, – говорит она. – А не нудеть, как ты. Вроде мелкий еще, а рассуждаешь, как те дядьки из телевизора. Чего написал-то?

– А можно рассказывать? Написал: «Хочу уметь любить».

– И это я-то наивная? Ну да, я не творческая личность, не хуёжник, куда мне…

Смеется и лезет обниматься – я люблю с ней обниматься. Она мягкая и пахнет бисквитами, которые готовит для моего торта – ее мне подарок. И это куда приятнее новой тачки, что подогнали мне родители.

***

Ресторан Добрынина за городом, в живописном месте рядом с лесом, тут постоянно запускают фейерверки и устраивают аутентичные свадьбы в русском стиле – с драками и цыганами. Летом катаются на лошадях, зимой на санках с пригорка, масленица тут на широкую ногу – одних блинов тридцать видов в меню, чучело готовят за недели две до торжества, устраивают ярмарку, приглашая пасечников с их кадушками меда и рукодельниц с деревянными шкатулками, куклами-оберегами, браслетами из натуральных камней и брошками с залитыми в стекло насекомыми и цветами. Для людей, у которых есть все, это одно из немногих развлечений, поэтому услуги Добрынина пользуются большой популярностью. Тем более, когда отдыхом в Праге на Новый год и Рождеством на Мальдивах уже никого не удивишь, как и «мерином» последнего выпуска. Все эти народные забавы с самоварами и кулачным боем выглядят как первобытные игрища идолопоклонников, но многие трутся у Добрынина постоянно. Тут, само собой, сейчас немного дико, от парковки приходится идти по блеклой траве, прятавшейся недавно под снегом, и это хорошо, что погода позволяет – грязи нет. У кромки леса неподалеку гнездится воронье, для них это харчевное место, потому что Добрынин рассказывал, как они потрошат мешки с мусором, если вынести их раньше, чем приедет мусоровоз. Меня встречают именно цыгане, которые давно заделались фишкой заведения – девки, разряженные под Кармен с бубнами, с накинутыми на плечи мехами, красивые, громкие и юркие:

– К нам приехал наш любимый, Илай Саныч да-арагой!

Высыпавшие из ресторана люди смотрят, как они облепили меня, хлопают и подхватывают мотив, превращая встречу в какое-то воистину исключительное событие. Мне хочется провалиться под землю, но навстречу уже, раскинув руки, бежит сам Добрынин – мой крестный, и приехал я сюда больше ради него. Он меня всегда любил, хотя особого участия в моей жизни не принимал. Девки обнимают меня, бубны звенят, парень с гитарой подпевает, не хватает только ручного медведя, но вместо него как раз Добрынин.

– Именинник наш! – радостно рычит он, провожая меня к ступенькам. – Проходи, дорогой!.. А вот и Сорокин, запоздал ты, дружочек!

За ухом холодит – кто-то из девок сунул мне в волосы свежую розу, срезанный бутон. Я натыкаюсь взглядом еще на одного гостя, появившегося из-за спины, и он улыбается приветливо и немного ядовито – как любой человек, которого не ожидали видеть, но он явился.