Текст книги "Империя и воля. Догнать самих себя"

Автор книги: Виталий Аверьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

3. Почему он не динамический?

В «Русской доктрине» и следующих за ней книгах мы говорили, конечно, про другое инновационное развитие. Мы имели в виду не шизофренический консерватизм, галлюцинирующий темой модернизации, а консерватизм динамический. В динамическом консерватизме, в отличие от модернизационного, нет оксюморона.

Консерватизмом он является потому, что, будучи способен к быстрому обмену между полушариями национального мозга, в этом круговороте смыслов и действий удерживает целое. Динамический он потому, что учится жить в состоянии неустойчивого равновесия, упреждая реакции внешней среды. Стать динамическими консерваторами значит, оставаясь русскими и опираясь на Россию, превратиться в виртуозов неустойчивости, нестабильности, не подчиняющихся хаосу, не зараженных его вирусами, а владеющих им. Такие «динаконы», агенты социальной негэнтропии, чувствующие себя в быстроменяющихся условиях как рыба в воде, сами отчасти похожи на исчадий хаоса (в смысле своей вооруженности и скорости действий). Это играющие на опережение активные иммунные элементы, сбрасывающие хаос ниже пороговых барьеров социальной системы, туда, где ему место, – не обороняющиеся, но непрестанно атакующие, согласно правилу А. В. Суворова, когда «голова хвост не ждет», когда инициатива захватывается. Переход, трансфигурация для них – привычное состояние, а не что-то критическое или временное. Вот уж где действительно не остается места ни для застоя («динаконы» постоянно взрывают энтропию), ни для революции (понимаемой как прорыв хаоса и авария в системе – такие сбои «динаконами» вычисляются и заранее устраняются).

Именно в перехвате инициативы, на мой взгляд, состоит глубинный смысл и русской опричнины.

Теоретическое отступление.

Динамический консерватизм, не занимается шарлатанскими фокусами и подменами субъекта развития и объекта устойчивости, – устойчива в нем сама субъектность, а не абстрактное развитие.

Развитию недостаточно быть обновляющим. Новизна новизне рознь, обновление ради самого обновления не есть благо. Чтобы обновиться, необходимо сначала найти то, на что можно твердо опереться. Иначе самообновление смоет самое себя, превратив субъекта развития в бог знает что, в мокрое место.

Развитию недостаточно быть устойчивым, ибо главное в нем – его направленность. Устойчивым и необратимым может быть и болезнь, и разложение. Развитие должно начинаться с видения во-первых собственных целей и во-вторых перспектив, то есть целей, осложненных трудностями их достижения.

Как пел по поводу двух этих подмен Башлачев:

 
Хорошие парни, но с ними не по пути.
Нет смысла идти, если главное – не упасть…
(…)
Смотри – от нас остались черные дыры!
Нас больше нет, есть только черные дыры…
 

Устойчивым, самовоспроизводящимся должно быть не развитие, а то, что развивается. Если же процесс развития становится самодовлеющим, это значит, что за ним прячут транснационального бафомета (идеологи «устойчивого развития») или кровожадного общечеловеческого молоха (либеральные консерваторы). Динамический консерватизм противоположен обоим этим упрощениям, вновь прописывающим России рецепты «зависимого развития»: имитационным программам Юргенса и К и иллюзорной эволюции без скачков через соблюдения правил «цивилизованного мира» Иноземцева и К. Сегодня, в 2010 году, читать такие проповеди уже не смешно. Режим безнадежно устарел вместе со своим интеллектуальным интерфейсом. Стране вновь нужна опричнина, то есть реализация очищения нашего больного общества от «черных дыр» и ходящих, чтобы не упасть, «хороших парней» с их «конкретными делами».

В. Ю. Сурков в интервью «Ведомостям» как будто опровергает устарелость режима, демонстрируя понимание того, что для подлинной модернизации нужна не предлагаемая юргенсами предварительная политическая модернизация (читай – либерализация № 2), а, напротив, утверждение авторитарной модели: «Консолидированная власть в России – это инструмент модернизации. И смею вас уверить, он единственный». При этом Сурков приз нал, что авторитарно-дирижистские методы на данный момент и так задействованы «на пределе» возможностей нынешней системы. Так это или нет, но Сурковым де факто признана та самая патовая ситуация – к гипер-либералам повернуться лицом нельзя, потому что тогда не будет модернизации, но и укрепить авторитарную модель нельзя, потому что система, либеральная по сути, этого не выдержит.

Для реальной технической и инфраструктурной модернизации России, повторим мы, нужна модернизация по-русски, или новая опричнина, нужно перетряхнуть сложившуюся систему и стать консерваторами не для себя, а консерваторами для Бога и народа, консерваторами для будущих поколений. Нужно, как сказал бы царь Иоанн, «перебрать людишек». Потребуются новые люди и в науке, и в управлении, и в обеспечении безопасности. Нужен новый социальный порядок: когда в чести тот, кто служит.

Как страшно для шизо-консерваторов! Ведь это означает разрыв с уютным «миром стабильности», отказ от демонстративного гуманизма. Но идеологема «стабильного развития» изначально придумана не для России, это идеологема не годится для донора, а только для глобального вампира. И заявленная партией тех кто «себе на уме» гуманность по отношению к «элитарным людишкам» есть лишь риторическое прикрытие для незатруднительной жизнедеятельности коллективного вампира.

Означает ли это, что напрашивающаяся опричнина (стряхнуть вампирический морок со страны!) – крайняя, вынужденная мера? Отчасти да. Отчасти нет. Поскольку опричнину можно ввести позже, а можно и раньше, не дотягивая до последнего предела, до крайности, которые так часты в истории России. Но чем дольше будет коллапсировать «квази-боярская модель», тем более жестокой и разрушительной в социальном плане окажется новая опричнина.

4. За что до сих пор ненавидят Иоанна Васильевича?

Иоанн Великий – вечно актуальный царь. Он и спустя 500 лет вызывает любовь и ненависть. Почему он вызывает любовь – вплоть до того, что некоторые горячо ратуют за его причисление к лику святых? (Сразу скажу, эту тему сегодня оставим в стороне как недостаточно актуальную – речь не о том, чтобы вступать в непродуктивный спор с канонизаторами или антиканонизаторами.) Многие интуитивно ощущают, что Иоанн Грозный увенчал собою феномен «русского чуда» XV–XVI веков. Школьные факты истории говорят сами за себя: при нем произошел прорыв к Волге, открытие путей экспансии в Сибирь, на Восток. Его царствование было историческим мгновением, за которое территория и мощь Московского государства возросла кратно. Это был действительно великий царь, хотя сегодня, после ожесточенных и истеричных выпадов неолиберальной волны, это как будто вновь нужно доказывать.

К сожалению, немногие из наших историков смогли осилить сложность всего царствования Иоанна Грозного, дробя его вслед за ненавистником царя Курбским на светлый и темный периоды. Одним из немногих исключений был К. Д. Кавелин, который в «Ответе «Москвитянину» (1847 год) первым обратил внимание на удивительную особенность: «Все то, что защищали современники Иоанна, уничтожилось, исчезло; все то, что защищал Иоанн IV, развилось и осуществлено; его мысль так была живуча, что пережила не только его самого, но века, и с каждым возрастала и захватывала больше и больше места. (…) Нам осталось дело Иоанна; оно-то показывает, насколько он был выше своих противников»[41]41
  Кавелин К. Д. Наш умственный строй. – М., 1989. – С. 92–93.


[Закрыть]. На фоне большинства других наших историков XIX века мысль поразительно зрелая!

Почему Иоанн Грозный вызывает ненависть? Разрушил страну? Нет, такие обычно у потомков ненависти не вызывают, потому что в разрушенной стране некому справлять поминки по прошлому. Обидел народ? Народ в своем эпосе вспоминает о нем как о выразителе своих чаяний.

Ненависть к нему связана со страхом перед невероятно усилившейся Россией. Что означает Иоанн Грозный для внешних сил? Жуткий феномен русской альтернативы, северо-восточной альтернативы Западу, соизмеримой с ним расово, соизмеримой с ним культурно, наконец, религиозно соизмеримой. Грозный царь стал одним из главных источников русофобии. В нем и его Руси – Запад увидел реинкарнацию проклятой Византии. Ярче всех это ошеломляющее чувство появления нового гиганта в Европе описал Карл Маркс: «Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита»[42]42
  2. Маркс К. Разоблачение дипломатической истории XVIII века. // Вопросы истории, 1989, № 4. – С. 3.


[Закрыть]. Это Маркс пишет про эпоху Иоанна III, деда «игумена всея Руси», которого тоже называли и Великим, и Грозным. Иоанна III многие интеллигенты вслед за классиками либеральной историографии противопоставляют (на мой взгляд, неоправданно) его опричному внуку. Но сказанное Марксом еще более справедливо по отношению к XVI-му веку, чем к XV-му.

Иоанн Грозный – сущностно русское явление и он навсегда переплелся с русским духом, вошел в фундамент России как цивилизации. Ненависть к нему – явление не русское, оно родилось в сознании крамольников, перебежчиков, тех, кто поставил себя против России. Среди наших современников яд по отношению к Грозному источает профессор Нью-Йоркского университета Александр Янов, который увидел в его опричине «самодержавную революцию», прообраз и источник как будущих русских революций, так и самодержавия, одинаково ненавистных Янову[43]43
  См. статью «Сусанин наоборот» в настоящем издании.


[Закрыть].

Иоанн Грозный не был счастливчиком, который оседлал благоприятные тенденции роста и развития своего государства. Он был бойцом, который позволил этим тенденциям развернуться, который убирал с их пути серьезные препятствия. Созидательная, производительная деятельность Иоанна IV была огромна.

Помимо Великого и Грозного (последнее наименование в понимании самого царя отсылало в первую очередь к образу Архангела Михаила, Канон которому он написал) встречаются и другие эпитеты. Любопытно, что эпитет «Мучитель», распространенный в антигрозненской пропаганде, остался чисто книжным, в народном эпосе не прижился. Но есть одно прозвание, о котором почему-то никто не вспоминает. Оно звучит в русских исторических песнях и балладах – там царя Иоанна Васильевича называют «Прозрителем». Не больше и не меньше как. Интересно, почему? Может быть, как раз потому, что он в текущем усматривал вечное, а за тем, что происходит в данный момент, видел целое? И в том числе, как отмечено было Кавелиным, сумел начертать такие формы, которые утвердились и опередили свое время на несколько столетий?

Очевидно, что в эпосе народном дежурные и проходные идейки не оседают, отсеиваются, остаются только прочные смыслы. Дореволюционный исследователь фольклорных источников И. П. Сенигов, автор целой работы, посвященной образу Иоанна Грозного в народном сознании, отмечал: «Первым в ряду московских государей, который пользовался большим расположением народа, чем кто-либо другой из них, является Иван Васильевич Грозный. (…) Кроме казней бояр, другою причиною популярности Ивана Грозного является то обстоятельство, что он не только знал русский народ, его мысли, чувства, нравы и обычаи, сочувствовал его тяжелому экономическому положению, но и верил в него, в основные начала велико-российского племени»[44]44
  Сенигов И. П. Народное воззрение на деятельность Иоанна Грозного. – СПб., 1892. – С. 47.


[Закрыть].

Замысел, который показал первый русский монарх-помазанник, учредитель Московского царства и автор основных принципов самодержавия, был для его последователей, спустя век (первые Романовы), два века (Петр I), четыре века (Сталин) убедительным, несомненным, подтвержденным русской жизнью. Это делает его главным родоначальником имперского строя России. И хотя реализация его замысла была временно свернута преемниками, перечеркнута Смутным временем, отбросившим страну в до-опричные времена, будущее все равно было за «жалованными вотчинами», за развитой им концепцией самодержавия как имперского центра в символическом и административном смысле, за идеологией государственного служения сверху донизу, впервые продемонстрированной в опричнине.

Одновременно, этот же замысел стал источником ненависти и страха русофобов. Сегодня глухая и глумливая критика опричнины политически весьма актуальна. Она важна для нашей олигархо-бюрократической верхушки как профилактика того, что они называет «политическим экстремизмом». Главный смысл критики и царя, и опричнины – не допустить такой власти, которая бы решительно пресекала крамолу в элите. Более того, заклеймив террор Грозного и его опричнину, связав его с террором Сталина в некотором клише «злодея на троне», им важно не допустить даже самой мысли о такой власти. Блокируя развитие, загноившаяся система стремится блокировать и сами воспоминания о хирургических решениях, способных положить ей конец.

5. Кто детей опричниной пугает?

Вслед за Александром Яновым, посмевшим назвать русское самодержавие «самоуничтожением России», в наше время тема опричнины зажгла творческое вдохновение новых «мастеров культуры». Самым нашумевшим обличением опричнины стал, конечно, фильм Павла Лунгина «Царь». Лунгин прямо, хотя и косноязычно, повторяет Янова, когда в одном из интервью поясняет замысел своего «Царя»: «Грозный в силу своей личности такой невероятной – очень много было в нем силы, безумной – он как бы остановил тот естественный процесс развития и надломил что-то и не допустил Возрождения…»

Сейчас таким как Янов или Лунгин вольготно рассуждать о патогенности русской политики и цивилизации. Автор сценария фильма «Царь» писатель Алексей Иванов скромнее в своих претензиях. В своем интервью «Аргументам и фактам», комментируя выход лунгинского фильма, он пускается в довольно банальную проповедь о недопустимости обожествления власти, веры в царя как святого. Из этого интервью видно, что «Царь» работает на укрепление базового стереотипа РФ о кровавом наследии России, в котором представления об Иоанне Грозном и Сталине, об опричнине и НКВД слипаются в образ опасности, постоянно возрождающейся в России а потому подлежащей искоренению.

Несмотря на успех у консервативной части киноаудитории предыдущей картины Лунгина «Остров», следящие за его режиссурой критики не могли быть удивлены той русофобией и опрично-фобией, которую Лунгин щедро выдал в новом своем творении. Что касается святости и ее трактовки в фильме «Царь», то здесь на ум приходит фраза из «Луна-парка»: «Русский человек в России может быть только клоуном». В сущности, через всю свою биографию этот обласканный на Западе режиссер воспроизводит одну и ту же тему русской жизни как абсурдной клоунады: столкновение жлоба с непризнанным гением («Такси-блюз»), конфликт тупого быдла с просветленным еврейским шалопаем («Луна-парк»), Россия как скопление трагикомических рыл, без единого человеческого лица («Свадьба»), глумливые шуточки по поводу убийства комиссарами Царской семьи («Бедные родственники») и т. д.

После фильма «Царь» по-другому должен смотреться уже и фильм «Остров», сделанный достаточно аккуратно и в силу этого производящий имитацию «духовного кино». Становится понятно, что и в «Острове» изображен не святой, а шут в его максимально приближенной к юродивому ипостаси. Но, как бы то ни было и ни «казалось», расстояние между шутом и юродивым – бездна.

Лунгин ни в «Острове», ни тем паче в «Царе» так и не поднялся до православного юродства (на которое был так богат XVI век). Да и не мог подняться. Святой у него предстает либо как интеллигент-шестидесятник, по точному замечанию протоиерея Всеволода Чаплина, либо как клоун. Другим содержаниям просто не может найтись места в душе режиссера, им там не за что зацепиться.

Самым ярким образом клоунады Лунгина несомненно стал персонаж, исполненный Иваном Охлобыстиным. По-видимому, неслучайно после того как священник Охлобыстин сыграл расстригу, придворного шута-еретика, он был запрещен в служении Патриархом Московским.

Святой был изображен в «Царе» как клоун, царь – тоже как клоун. Клоуном, само собой разумеется, был и шут Вассиан (впрочем, исторически недостоверный). В фильме показаны три шута, и при этом нет ни одного юродивого!

Фильм Лунгина несомненно представляет собой бледное и постыдное явление на фоне фундаментального «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна. Та картина стала одним из великих исторических фильмов в мировом кинематографе. Эйзенштейн явил в ней сплав театра и новейших средств подачи материала, показал пути, по которым искусство кино может развиваться в будущем.

Разными в двух этих случаях были не только масштабы талантов. Разными были и заказчики картин. Заказчик Эйзенштейна на встрече с ним и Черкасовым в Кремле раскритиковал вторую серию фильма, отдав должное первой. Его замечания вошли в постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) О кинофильме «Большая жизнь» 1946 года: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма «Иван Грозный» обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клукс-Клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Что касается «заказчика» фильма Лунгина, то по сути он не менее могуществен и тираничен, чем Сталин 40-х годов. Конечно, таковым заказчиком не может быть Церковь в силу явной слабости образа митрополита Филиппа. Неубедительность и бледность Филиппа в картине неорганично дополнена эпизодом с чудотворением. Этот эпизод, так сказать, внешне, искусственно «пришит». Заказчик фильма Лунгина – современная плутократия, которая в глубине души страшится опричнины, не понимает и не приемлет тех сил, которые вызвали ее к жизни в XVI веке, и могут вызвать теперь.

Что же касается конфликта Иоанна Грозного и митрополита Филиппа – этот сюжет в историографии имеет весьма неоднозначные оценки. Нельзя считать доказанным, что сведенный с митрополии и заточенный в монастырь владыка был задушен по приказу царя. Многие историки склоняются к тому, что такого быть не могло (тщательно составленные царские синодики с поминовением опальных имени митрополита не содержат, а царь не имел обыкновения лукавить перед Богом).

Первым попытался приписать царю вину в смерти святителя Патриарх Никон, автор церковного раскола XVII века. Никон, обладавший огромным влиянием на царя Алексея Михайловича, сначала заставил его принять участие в покаянной церемонии, связанной с канонизацией свт. Филиппа. В лице царя Алексея власть должна была как будто покаяться за деяния Иоанна Грозного. В соответствии с этой церемонией и замыслом Патриарха было составлено и отредактировано и Житие Филиппа. Существуют сведения, что это Житие писалось на основании данных, предоставленных лицами, лжесвидетельствовавшими против самого Филиппа на соборе 1568 года[45]45
  История государства Российского: Жизнеописания. IX–XVI вв. – М., 1996. – С. 368.


[Закрыть]. Многие из деталей этого Жития были заимствованы из более древних житий по принципу перенесения канонических сюжетных линий, некоторые из этих деталей были исторически недостоверны. Любопытно, что голова брата или племянника, которую целует после казни владыка Филипп, перекочевала в лунгинского «Царя» именно из этого странного жития.

Митрополит Иоанн (Снычев) считал, что владыку погубили не царь с Малютой Скуратовым, а новгородские заговорщики, видя в нем опасного свидетеля в «новгородском деле». Историк Ю. Е. Кондаков в своем исследовании приводит аргументы в пользу того, что канонизация митрополита Филиппа была непосредственно связана с наложением запрета на деяния Стоглавого собора: «Филипп привлекал Никона тем, что не побоялся воспротивиться царю и напомнил ему о праве Церкви выносить приговор светским правителям. На Соборе 1666 года, где проходил суд над Никоном, Алексей Михайлович еще раз подтвердил, что историю конфликта Ивана IV и Филиппа ему преподнесли в неверном свете. На Соборе была зачтена грамота Никона Константинопольскому патриарху, в которой упоминалось, что Никон переносил из Соловецкого монастыря мощи Филиппа, неправедно мучимого Иваном IV. Алексей Михайлович по этому поводу заявил: «Для чего он, Никон, такое бесчестие и укоризну блаженные памяти великому государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси написал»[46]46
  Последняя цитата приводится Кондаковым по книге: Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. М. 1996. Т. 2. С. 126


[Закрыть].

Царь Алексей разочаровался в Никоне и в его антигрозненской авантюре. Это не значит, что святитель Филипп подлежит деканонизации. Об этом даже не может быть речи. Филипп мученик, но пострадал он, по всей видимости, не от опричнины, а от крамолы. Второе мученичество Филиппа – посмертное – связано с тем, что его использовали в политических играх, пытаясь подчинить государство церкви, столкнуть их (а такое может вести только к расколам страны и веры). На Руси святые не бывают противогосударственными, не бывают диссидентами, хотя отношения их с властями всегда не безоблачны. Попытка превратить Филиппа в святого диссидента – была провокацией, провокацией и остается, и смысл ее прозрачен.

Наряду с фильмом «Царь» другим примером борьбы с опричной идеей стала повесть Владимира Сорокина «День опричника», которой он, по мнению экспертов, ответил на роман Михаила Юрьева «Третья империя». Что касается Юрьева, то он построил нечто вроде утопии новой опричной России XXI века. Хотя сам Юрьев оговаривается, что не надо понимать этот термин буквально, тем не менее, у него там есть глава, в которой он описывает новую опричнину как служилый класс новой имперской России. Опричнина у Юрьева – это нечто вроде военного ордена, куда принимаются и мужчины, и женщины, дающие для этого специальные обеты, и проходящие школу экстремального эффективного воинского искусства. Сорокин в своей повести строит пародию на утопию Юрьева, показывая новых опричников в стиле перестроечных трактовок «кровавого разгула» НКВД. При этом Сорокин намеренно сгущает славянофильский стиль речи и мысли опричников, отчего его текст, вопреки желанию автора, на уровне «письма» способен вызвать к опричникам скорее симпатию, нежели антипатию. Другое дело, что в самом сюжете у Сорокина, как обычно, заложены тяжелые извращения – которые, конечно, портят общую картину.

В интервью «Известиям» Сорокин раскрывает подоплеку своих взглядов, которые опять же сильно напоминают писанину Александра Янова: «Грозный был по-настоящему больным человеком. И его личная шизофрения воплотилась в идею опричнины. Я бы сказал, шизофрения по параноидальному типу. То есть он разделил русское общество и натравил одну часть на другую, это стало зарождением гражданской войны в России. Это был такой черный орден. Я считаю, что это сугубо патологическое явление легло в России на очень плодородную почву. Опричнине и её идеям откликнулась русская метафизика. Я полагаю, что все наши смуты, революции, потрясения и моря пролитой крови – все это последствия опричнины».

Как видим, и у Лунгина, и у Сорокина, вслед за Яновым, четко просматривается их отношение к России как к патогенной стране. Любопытно, что сам Сорокин в молодости признавался, что, начиная писать художественные тексты, никак не ожидал, что его станут рассматривать как писателя. Через свою «литературу» Сорокин, по собственному признанию, стремился избавиться от личных психологических проблем. Однако, благодаря вниманию западных издателей в 80-е годы, Сорокин был извлечен на свет божий и превратился в одного из литературных гуру постсоветской действительности. Что знаменательно, все трое – Янов, Сорокин, Лунгин – в особых сентиментально-интимных отношениях с западными странами и в особых патологических «контрах» с Россией.

И это убожество учит наших детей метафизике русской жизни!