355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виталий Вавикин » Шарманщик » Текст книги (страница 1)
Шарманщик
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 02:31

Текст книги "Шарманщик"


Автор книги: Виталий Вавикин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Виталий Вавикин
Шарманщик

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ( www.litres.ru)

* * *

Lasciate ogni speranza voi ch’entrate

Оставьте всякую надежду вы, входящие сюда.

Данте Алигьери
«Божественная комедия» («Ад», песнь 3)


Нет ни одного праведника, ни единого! Никто не обладает пониманием. Никто не ищет Бога. Все отошли от истины, никто ни к чему не пригоден. Никто не делает добра. Никто, ни один человек!

Уста их подобны открытым могилам. Языком они пользуются, чтобы разносить ложь.

Яд змеиный у них на губах.

Уста их наполнены злословием и горечью.

Им ничего не стоит совершить убийство. Куда ни пойдут они, несут с собой разрушение и горе, и неведомы им пути мирные.

Нет в них страха и почтения к Богу.

Псалтирь 13:1–3; 5:10; 139:3; 9:28; 59:7–8; 35:2;
Исайя 59:7–8


Пролог

И умерла Муза.

Мы убили ее… Нет. Это ты убил ее. И кровь эта на твоих руках…

Теперь слушай – ветер свистит за окном, гуляя по снежным вершинам. Мириады мельчайших снежинок взмывают ввысь, подчиняясь воздушным потокам. Холодно. Клубы пара вырываются из твоих легких, наполняя атмосферу капельками теплоты. Но холод повсюду: в каждом закоулке, в каждой щелочке, в каждом сердце. И мысли искрятся и переливаются кристаллами этой вечной мерзлоты…

А ты сидишь за столом и куришь. Здесь, в горах, среди промерзшей древесины, на пути к вершине. Сколько людей пыталось покорить ее? Сколько из них повернуло назад, а сколько дошло до конца? Но ты не повернешь. Тебя внизу ничто не ждет. И нет сожалений и грусти. Лишь только тупая немота во всем теле. И чувство такое, словно ты висишь над бездонной пропастью, уцепившись рукой за каменный выступ, и силы покидают тебя…

Сними пакет со спинки стула. Замерзший полиэтилен хрустит, словно ломается тонкий лед. Холодная сталь обжигает пальцы. Куда ты отправишься после? Уже неважно. Главное – не остаться здесь, в этом мире…

И как-то вдруг тихо до тошноты. И кажется, еще мгновение – и ты услышишь, как проворачиваются скрипучие шестерни времени. Но ты не слышишь их… Лишь где-то далеко играет пианино, как в немом кино, где через мгновение пойдут роли. И твоя жизнь станет лишь строчкой – фамилией в этом бесконечном списке… Стоп! Нажми на паузу. Сейчас самое время отмотать ленту назад и показать опоздавшим зрителям то, что было до этого.

Итак: «До того, как умерла Муза».

Часть первая

Глава первая

Порывистый ветер раскачивает кабинку подъемника, которая ползет по канатно-подвесной дороге. Слышишь металлический скрежет? Это проржавевшие швы и соединения скрипят своей старостью. Снег бьет в грязные стекла. Подъем кажется вечностью…

Снежные бураны – вот настоящая беда этого горнолыжного курорта. Бураны и престиж, которого здесь никогда не было и не будет. Лишь только горы. И если ты любишь их, то они везде одинаковы – далекие и чарующие своей недосягаемостью. С престижем всегда все намного сложнее. Да. Ветра и сырость в горах и в жизни – повсюду. Всегда. И это очень важно для кого-то. Мать их!

Не пытайся искать поводы для конфликта. Их попросту нет, как нет ответов на непоставленные вопросы. Все относительно. Абсолютно все. Достань из кармана пару таблеток. Минздрав обещает: антидепрессанты помогут. Но они не помогают. Жирный смотрит на тебя и осудительно качает головой.

– Как можно быть несчастным в этом мире? – спрашивает он.

– Хочешь конфетку? – спрашиваешь ты, протягивая ему тюбик с антидепрессантами.

Он трясет головой и вместе с ней трясется его уродливый тройной подбородок.

– Сколько тебе лет, Батон? – спрашиваешь ты.

– Тридцать пять, – отвечает он.

Ты сравниваешь свой и его возраст – всего лишь восемь лет разницы.

– Когда мы воевали с Сересом, – говоришь ты, – тебе нужно было записаться добровольцем.

Он молчит. Всегда молчит. Жирный ублюдок! И ни Минздрав, ни психоаналитик не поможет. Только ты и твои воспоминания, которые никому не нужны. Идеалы, которых нет. Война, о которой никто не помнит. Азиатская девочка лет тринадцати смотрит на тебя пустыми глазницами. Кто-нибудь знает, как ее зовут? Кто-нибудь знает, как зовут тебя? Кто-нибудь скажет, куда нанести удар, чтобы прекратить все это одним точным попаданием ракеты? И уже неважно, в кого стрелять. Виновны все. Невинны все.

– Нужно похоронить ее, – говоришь ты.

– Кого? – спрашивает жирный.

Ты смотришь на него, но видишь девочку без глаз. Худенькую, маленькую…

– Не нужно ненавидеть меня за то, чего я не делал, – говорит жирный.

– Не нужно любить себя за то, что делал ты, – говорит девочка без глаз, разлепляя синие губы.

– Знаешь, Батон, – говоришь ты, – когда-нибудь мы все сдохнем.

И мертвые друзья кивают тебе, соглашаясь с этим. И один из них поет:

 
У сержанта Клегга деревянная нога.
Он выиграл этот трофей на войне, в 1944.
У сержанта Клегга также есть медаль.
Оранжево-красно-синяя.
Он нашел ее в зоопарке.
Дорогая, дорогая, они и вправду печалятся обо мне?
Дорогая, дорогая, они и вправду посмеются надо мной?
Миссис Клегг, вы должны гордиться им.
Миссис Клегг, еще глоток джина?
Сержант Клегг шел под зонтом в дождь.
Он никогда не станет таким, как прежде.
Некого винить.
Сержант Клегг получил медаль во сне.
Из рук Ее Королевского Величества.
Его сапоги были натерты до блеска.
Миссис Клегг, вы должны гордиться им.
Миссис Клегг, еще глоток джина?

 

Чертова жизнь!

– Ян, очнись! – говорит жирный, пытаясь поднять тебя на ноги.

Тюбик с таблетками падает на пол. Что они подсыпают в них? Или же это все в твоей голове?

– Тебе за это платили, – говорит жирный.

– За что? – спрашиваешь ты, а он смотрит на тебя и не понимает, о чем ты.

* * *

Сними лыжи. Переобуйся. Спешить некуда. В раздевалке тепло и тихо. Ты слышишь, как шелестят вентиляторы электрического отопления, чувствуешь запах бетона. Думать ни о чем не хочется. Голова превратилась в пустой чан, по которому стукнули чем-то железным, и теперь ты обречен слушать это бесконечное эхо своего прошлого. Глаза закрываются, словно желают заглянуть в себя, а когда ты пытаешься держать их открытыми, окружающие тебя стены и пол начинают вздрагивать, уплывая куда-то далеко по бесконечной кроваво-красной реке. Сядь на деревянную скамейку. Прижмись спиной к стене. Все это какой-то чудовищный сон, в котором реальности уже нет, а сновидения все еще далеки. Есть лишь запах бетона да эхо воспоминаний, плывущее по несуществующей реке. Ты стоишь в ней, и вода уже скрывает твои колени, пояс, грудь, шею… Кровавая вода заполняет легкие и, просачиваясь сквозь поры, стекает по коже крупными каплями пота. Постарайся не дышать, не смотреть, не слушать…

– С тобой все в порядке? – спрашивает какой-то парень.

Ты смотришь на него невидящими глазами, но он не более чем размытый кровавой водой силуэт. К черту! Попытайся подняться и выйти на улицу. Морозный воздух трезвит. Ты прикуриваешь. Одна попытка, вторая, третья… Теперь домой… Вот только бы вспомнить, где он…

* * *

Молоденькая официантка улыбается, пытаясь кокетничать. Она знает, кто ты, но ты не знаешь, кто она.

– Может, что-нибудь покрепче?

– Не хочу упасть к полуночи под стол.

И снова улыбка на лице, которого ты не помнишь. И не пытайся понять этого. Просто прими как должное. Ты уходишь добровольцем, а когда возвращаешься, тебе говорят, что мать умерла год назад. «А как же письма?» – спрашиваешь ты. Тетка опускает голову и говорит, что это она писала их тебе. Она… А ты даже ничего не заметил. Совсем ничего… «А ведь я любил ее. Всегда любил», – думаешь ты… И снова безглазая азиатка устремляет на тебя свой молчаливый взгляд…

– Почему ты живешь здесь? – спрашивает официантка. Она лежит рядом с тобой поверх одеял, и капельки пота все еще блестят на ее бледной коже.

– Ты знаешь, где лучше? – спрашиваешь ты, прикуривая сигарету.

– Ты мог бы поехать в Акрид, – говорит она.

– Ты была в Акриде?

– Нет, но ты был.

– Там нет гор.

– К черту горы.

– К черту Акрид!

Она засыпает. Ты встаешь с кровати и садишься за стол. Оставленная матерью шарманка люминесцирует, чувствуя близость хозяина. Ее невидимые щупальца проникают в твой мозг, роются в воспоминаниях. Принтер жужжит, неспешно печатая на белых страницах черные слова, предложения, абзацы… Может быть, на этот раз она расскажет о безглазой азиатке? Объяснит, почему эта девочка преследует тебя? Ведь война давно закончилась. Но что стало с этим миром? Два миллиарда уцелевших человек все еще продолжают ненавидеть друг друга. Молоденькая официантка в постели по изощренности даст фору опытной шлюхе. Синедрион узаконил подобные отношения с тринадцати лет, с шестнадцати количество партнеров уже не ограничено. Правительство тоннами синтезирует наркотики, наполняя аптеки средствами для снятия послевоенных синдромов. Никто не победил. Никто не проиграл. Никто ничего не вынес из минувшей войны. Лишь только безглазая девочка-азиатка, которая смотрит на тебя в молчаливом протесте. Смотрит и ничего не говорит. И официантка, имени которой ты не знаешь, да и она, наверное, не знает твоего имени. Все относительно. Даже шарманки, которые созданы творить.

Они влезают в голову, сжирают твои воспоминания, а потом создают нечто, похожее на шедевр. Книги, картины, музыку… Два миллиарда человек – и всего семь тысяч шарманок. А синедрион сообщает, что искусство впервые после войны переживает небывалый взлет. Единый правитель в Акриде называет цифры, показывает графики. Кому это надо? Жирный покланяется тебе, потому что у тебя есть шарманка. Жирный ненавидит тебя, потому что шарманки никогда не будет у него. Но ведь ты не просил этого! Вот твоя мать – это другое. Она любила книги. Любила искусство. А ты – нет. Но шарманка перешла к тебе по наследству, и ты не можешь от нее отказаться. Как-то раз ты спросил отца, почему он любил твою мать? И снова все дороги привели к шарманке.

Может быть, в голове у твоей матери действительно было много света, и шарманка, питаясь этими мыслями, создавала по-настоящему хорошие книги, но у тебя света нет. Там есть лишь безглазая азиатка и кровавые реки. Но шарманка почему-то не хочет рассказывать о них. Она создает какие-то глупые книги, которые ты даже не читаешь, потому что все равно не сможешь понять, зачем они нужны. Но редактор платит, а люди говорят «спасибо». И ты в меньшинстве. Помнишь художника, с которым ты встретился однажды у своего психоаналитика? Кажется, он тоже жаловался, что его шарманка рисует не то, что он хочет. Может быть, так везде? Может, ни одна шарманка не создает то, чего хочет ее хозяин? Может быть, все это: музыка, литература, живопись, архитектура – все, что связано с искусством, – одна большая подделка? Хотя вряд ли это имеет какое-то значение. Так было, так есть и так будет. Как безглазая азиатка, которая смотрит на тебя и молчит, и кровавые реки несут вниз по течению нескончаемое эхо боли…

* * *

Лучи солнца бьют сквозь незашторенные окна, беспокоят словно назойливая муха, заставляя проснуться. Открой глаза. Закури. Клубы дыма заполняют комнату. Ты принимаешь душ. Тело болит. Голова раскалывается. Когда-нибудь шарманка убьет тебя. И все ради чего? Возьми четыре листа, созданные этой машиной. Что за дурацкая история жизни? Ничего общего с твоей. Никаких рек, наполненных кровью. Никакой смерти и хаоса. «Но разве это твоя жизнь?» – читаешь ты, и брови хмурятся, словно живут отдельно от тебя. Что это? Как это? Читаешь дальше. Вот твоя сводная сестра. Вот отец. Почему эта чертова машина включила их в историю? И что это за слепец, который разрушит их жизни? И кажется, что шарманка окончательно спятила. Или спятил ты?

– Можно я приму душ? – спрашивает официантка.

– Делай что хочешь, – говоришь ты.

Она проходит мимо, щеголяя наготой, но ты не обращаешь внимания. Кто-то стучит в дверь. Открываешь.

– Ян Дивнич? – спрашивает представительно одетый мужчина.

Широкие плечи, жесткие черты лица, короткие темные волосы, схваченные на висках сединой, и твердый взгляд человека, который явно не станет тратить время по пустякам. Но все относительно. Не так ли?

– Вы кто? – спрашиваешь ты.

– Писатель.

– Ненавижу писателей.

– Почему бы нам не поговорить в доме? – он заглядывает в комнату, видит голую официантку и спрашивает, сколько ей лет.

– Не знаю, – признаешься ты.

– Может, уже больше шестнадцати?

– Пошел к черту!

– Эй! – возмущается официантка, смотрит на незнакомца и говорит, что ей уже семнадцать. – Если, конечно, вы из Акрида.

– Именно оттуда, – улыбается незнакомец и говорит, что его зовут Шмидт. – Писатель.

– Как романтично! – выдыхает официантка и что-то щебечет о шарманках и росте культуры в индустриальных районах мира.

* * *

Ты сидишь в ресторане и ждешь, когда вернутся Шмидт и официантка.

– Никогда не упускай того, что само идет в руки, – говорит Шмидт, подсаживаясь за твой столик.

– Откуда ты знаешь меня? – спрашиваешь ты.

Он заказывает бокал красного вина и достает из дипломата помятую рукопись, которую может создать только шарманка.

– Она еще не закончена, но… – он протягивает тебе кипу макулатуры.

– Я не буду читать, – говоришь ты.

– Я тоже не хотел, – признается Шмидт. – Но когда я увидел, что шарманка пишет обо мне…

– Причем тут я?

– Она и о тебе пишет. Думаешь, как я тебя нашел?

– Вот как? – говоришь и вспоминаешь свою шарманку. – Всегда говорил, что настанет день, и все эти чертовы машины сойдут с ума!

– Легко смеяться, когда от этого не зависит твоя жизнь.

– Что ты хочешь сказать?

– Эта шарманка, – говорит Шмидт. – Это все, что у меня есть, понимаешь?

Ты молчишь и вспоминаешь свою мать.

– Мне досталась она от отца, – продолжает Шмидт. – А отцу от деда…

– Мне тоже шарманка досталась от матери, – говоришь ты.

– А ей?

– Отец подарил.

– Подарил? – Шмидт выглядит обиженным. – Ты издеваешься надо мной? Как можно подарить шарманку?!

– Думаю, когда есть деньги, то можно подарить все что угодно.

– А как же закон?

– А что закон? Бывший хозяин шарманки умер, наследников у него не было, вот ее и передали государству. А там уж, сам знаешь, аукцион и все такое…

– Большие деньги!

– Отец говорил, что если ты любишь кого-то, то не жалко ни времени, ни денег, ни сил.

– Значит, моя шарманка не соврала? – спрашивает Шмидт, мрачнея на глазах.

Ты не ждешь объяснений и говоришь, что твой отец подарил матери шарманку, как только узнал, что она родила ему сына.

– Последний боец, – говорит Шмидт.

– Это еще почему?

– Не знаю, – он пожимает плечами. – Так назвала тебя моя шарманка.

– Странно.

– Не то слово. Ты ведь не был на войне, правильно?

– Был.

– Был?! Сколько же тебе лет?

– Я ушел в семнадцать.

– Но если твой отец мог сделать матери такой подарок, то почему же…

– Я сам хотел уйти.

– В штаб или…

– Слушай, какого черта ты копаешься в моей жизни?! Я знаю тебя всего пять минут, а ты уже считаешь себя моим другом?!

– Я спал с твоей девушкой.

– У нас свободная любовь. К тому же она не моя девушка.

– После войны все относительно. Верно?

– Да, – соглашаешься ты.

– Это тоже моя шарманка написала.

– Что?

– Твой отец бросил вас с матерью, когда тебе было четыре. Он ушел к другой женщине и растит ее дочь…

– Это его дочь.

– Шарманка написала, что нет.

– Твоя шарманка врет.

– Сколько у твоей матери было любовников?

– Откуда я знаю.

– Последнему ты сломал руку.

– Что за…

– Тебе только исполнилось семнадцать, и мать выгнала тебя за этот поступок из дома. К отцу ты идти не хотел, потому что обвинял его в том, что он оставил твою мать, поэтому решил записаться добровольцем.

– Я думал, что ты не знаешь об этом.

– Я думал, что шарманка врет, к тому же ты старше, чем кажешься, а в книге ничего не написано о том, на каком именно этапе войны ты принимал в ней участие. Мне почему-то казалось, что ты один из тех, кто попал под нанобомбы Сереса и после штурмовал великую стену.

– Мне тогда одиннадцать было, если не меньше.

– Понятно. А правда, что после смерти твоей матери тетка продолжала писать тебе письма от ее имени?

– Это тоже твоя шарманка написала?

– Нет. Твоя.

– Моя?

– Ты оставил листы на столе, и, пока твоя девушка принимала душ, я прочитал их.

– Ну, это уж слишком! – теряешь терпение. – Ты лезешь в мое прошлое, занимаешь мой номер, читаешь книгу, которую создала моя шарманка, перед тем как трахнуть мою девушку…

– После.

– Какая разница?!

– К тому же ты сам сказал, что это не твоя девушка.

– Да, но шарманка-то моя!

– Чертова машина. Так ты ее назвал?

– Пошел к черту, – сдаешься ты, снова садишься за стол и закуриваешь сигарету. Шмидт улыбается. – Что тут смешного? – спрашиваешь ты.

– А ведь тебе все это нравится, – говорит Шмидт.

– Что нравится?

– Хаос. Знаешь, как говорят: войны меняются, солдаты остаются…

* * *

Вы лежите в постели втроем. Ты, Шмидт и официантка.

– Хорошо было, – говорит Шмидт.

– И кровать что надо, – хихикает официантка. В комнате пахнет потом и сигаретным дымом.

– Ну и что ты думаешь об этом? – спрашивает тебя Майк. Тот самый Майк, который погиб за день до конца войны. Но сейчас он здесь. Рядом. Сидит на стуле и пялится на голую официантку.

– По-моему, немного костлява, – говоришь ты Майку.

– Ночью все кошки серы, – смеется он, и ты смеешься вместе с ним. И тебе снова семнадцать.

– А помнишь ту шлюшку из Янцзы? – спрашивает Майк.

– Еще бы!

– Да! Дали мы тогда жару! – Майк поднимается и подходит к окну. – Слышишь как тихо? – говорит он. – Не к добру это, Ян. Кишками чувствую, не к добру! – он оборачивается, и ты видишь, как из его вспоротого брюха вываливаются на пол внутренности.

– Майк, – говоришь ты.

– Что?

– У тебя… – ком подступает к горлу. Ты что-то шепчешь.

– Ничего не слышу! – говорит Майк и идет к тебе, давя ногами свои внутренности.

Черная жижа растекается по полу, становясь рекой. Медленной, кроваво-красной рекой, которая неспешно течет вниз вдоль вспаханных южных земель, и спелые плоды кумквата поклоняются ей, словно отдавая последнюю дань памяти. И девочка, азиатка, одетая в ишан, украшенный нарисованными павианами, исполняет танец огня…

* * *

Ты лежишь на кровати и смотришь в пустоту, в ночь. Шмидт тихо сопит. Официантка уткнулась ему в плечо, свернувшись эмбрионом. Закури сигарету. Разгони ошметки сна. Все это – пустота, вакуум. И шарманка на столе слабо люминесцирует, зазывая тебя. Поднимись с кровати. Возьми стул и сядь. Теперь: «Расскажи мне то, о чем я не хочу слышать, – говоришь ты шарманке. – Расскажи о том, что я должен был делать, но не сделал. Расскажи о том, что я сделал, но не должен был». И снова невидимые щупальца лезут в твой мозг и жрут, жрут, жрут твои воспоминания. И ты помнишь то, что не хочешь помнить. И не можешь забыть то, что хочешь забыть. И так всегда.

* * *

Утро наступает неожиданно быстро. Радио орет так громко, словно хочет, чтобы ты умер от сердечного приступа, а не проснулся.

– Все те люди, которые умерли, умерли, – надрывается покойный Джим Кэрролл. – Все те люди, которые умерли, умерли. Они все были моими друзьями, но они умерли.

Официантка в твоей футболке на голое тело красит перед зеркалом губы, виляя задницей в такт музыке.

– Панк-рок – это круто! – говорит она и показывает на радио, где Кэрролл поет о каком-то Тедди, который надышался в двенадцать лет клеем и упал с крыши.

– Где Шмидт? – спрашиваешь ты официантку.

– Уже здесь, – говорит он, выходя из душа, и тоже начинает пританцовывать.

Официантка подмигивает ему, а он рассказывает ей об озере Лулу и народе мосо, которые испокон веков исповедуют свободную любовь.

– Они считают грехом и ересью брачные узы и клятвы на верность. В их языке нет понятий «отец» и «муж». Они полагают, что все мужчины лишены души и годятся лишь для того, чтобы принимать гостей и перетаскивать тяжести. Они исключают ревность, и дети их не знают имен отцов, – Шмидт смотрит на тебя и спрашивает, был ли ты там, когда воевал?

Ты говоришь: «Нет», – а он рассказывает о танце огня и о том, что все легенды рано или поздно превращаются в рекламные слоганы.

Глава вторая

Мы любим благодаря истине – истине, которая живет в нас.

Второе соборное послание апостола Иоанна

* * *

Акрид – город гротесков. Ты бывал здесь слишком часто, чтобы сомневаться в этом. Гордость – вот что правит этим местом. Гордость с лицом химеры – гнилая оболочка нового мира. Свобода любви, свобода вероисповедания, свобода, выстроенная на костях миллиардов погибших на войне, о которой никто не хочет вспоминать. Вот он – центр мира. Он ведь как яблоко – спелое и свежее снаружи и червивое внутри. Пневмометро изрыли его внутренности. Они глотают миллионы людей каждое утро, промывая мозги бесконечными рекламами нижнего белья и противозачаточных средств, способных стать неотъемлемой частью снятия послевоенного синдрома. Кольцевые дороги опутывают город, как щупальца гигантского осьминога, парят над многоэтажными домами, словно сам Господь простер свои длани с неба и держит их над городом. Хай-тек! Вот только почему, прежде чем заставить новые технологии работать на себя, мы пытаемся ими убить друг друга? «Никогда не доверяй телефонам и торговым агентам, – говорил тебе отец, когда ты еще мальчишкой приезжал сюда. – Все под контролем. Не доверяй даже своей жене, которая спросит тебя о том, о чем спрашивать не должна». Нет, горы лучше. Они упираются в небо снежными пиками, и ты знаешь, что им наплевать на тебя. Они честны. А здесь… Здесь кругом одни химеры.

Отец смотрит на дешевую сигарету в твоей руке и говорит:

– За такой низкосортный товар должен платить не ты, а компания-производитель должна доплачивать тебе за то, что ты куришь это.

Ты пожимаешь плечами, рассказываешь о своей шарманке.

– Ты знаешь Ульриха Шмидта? – спрашиваешь ты.

– Нет.

– Его шарманка тоже пишет о тебе.

– Не слишком ли много внимания?

– Я говорю серьезно.

– И кто же, по-твоему, этот слепец, который разрушит наши жизни?

– Не знаю. Думал, ты мне скажешь.

– Понятия не имею! – отец разводит руками и трясет седой головой. – Скажи, – голос его становится вкрадчивым, – я слышал, правительство синтезировало новый галлюциноген и уже начало поставки на черный рынок, желая узнать его действие…

– Я не употребляю наркотики, – говоришь ты.

– Откуда же тогда весь этот бред?

– Я же говорю – чертова машина! Мне бы такого и в голову никогда не пришло. К тому же шарманка Шмидта тоже пишет об этом.

– Может, новая волна?

– Какая еще к черту новая волна?

– Ну не знаю. Жестокий реализм будней, например. Или всеобщая популяризация наркотиков.

– Причем здесь наркотики?

– Извини, – говорит отец, достает телефон и жестом просит тебя помолчать.

Ты закуриваешь еще одну сигарету.

– Так о чем мы говорили? – спрашивает отец.

– Я завязал, – цедишь ты сквозь зубы.

– Давно? – не отстает он.

– Какая разница?!

– Есть разница.

– Ладно. С тех пор, как вышел из «Ексодуса», ни разу.

– Хорошо, – кивает отец. – Мне нужно уйти ненадолго. Буду вечером. Можешь занять комнату для гостей… И вот что, Ян. О том, что ты мне рассказал… Поговори с сестрой. Может, она чем-то сможет помочь тебе.

Он уходит, а ты смотришь ему вслед и говоришь:

– Я приехал для того, чтобы помочь, а не для того, чтобы помогли мне.

Но он не слышит тебя. Никогда не слышит.

* * *

Ты смотришь на Кэт и понимаешь, что в мире полно вещей, которые мы должны держать при себе и никогда не рассказывать о них, как бы нам этого не хотелось.

– Почему ты не спишь? – спрашивает она, снимая пальто.

Ты смотришь на часы, которые показывают второй час ночи, и говоришь, что хотел дождаться ее.

– Бедный, – Кэт улыбается и начинает поправлять бюстгальтер. – Ты не помассируешь мне ноги? – спрашивает она, снимая сапоги.

– Я хотел поговорить… – начинаешь ты, но Кэт прерывает тебя.

– Я знаю. Отец позвонил мне и сказал, что у тебя проблемы с наркотиками.

– Нет у меня никаких проблем! – говоришь ты.

Кэт садится на диван и протягивает тебе свои ноги. Маленькие ступни упираются в твои колени, и ты чувствуешь исходящий от них холод.

– Хочешь, я сниму чулки? – спрашивает Кэт и, не дожидаясь ответа, запускает руки под длинную юбку с неприличным вырезом до самого пояса. – Ну вот! – говорит она, бросая чулки на пол. – Так что ты там говорил о наркотиках?

– Нет никаких наркотиков.

– Ладно, – мурлыкает Кэт, закрывая глаза. – У тебя такие теплые руки…

– Моя шарманка…

– Только не говори, что она сломалась. Не сейчас.

– Моя шарманка сказала, что тебе и отцу грозит опасность.

– Как такое может быть? Это же просто машина, – Кэт улыбается, не открывая глаз. – Уверен, что нет наркотиков?

– Шарманка Шмидта тоже говорит об этом.

– Шмидта?

– Ты его знаешь?

– Может быть.

– Знаешь или нет?!

– Не ори на меня! – сестра поджимает под себя ноги и устало зевает. – Что он тебе наговорил?

Ты рассказываешь ей о незаконченном романе, созданном шарманкой Шмидта, а она снова зевает и говорит, что он всего лишь старый ревнивец, который так и не смог смириться с тем, что его бросили.

– Так ты встречалась с ним?

– Недолго. Думала, он забавный, а на деле оказалось – занудный старик с парой искусственных органов, – Кэт хитро прищуривается. – А ты знаешь, что сейчас можно увеличить, ну… – она еще что-то говорит, но ты уже не слушаешь ее.

* * *

– Почему ты не говорил, что у тебя есть сестра? – спрашивает тебя Майк.

– Я уеду утром, – говоришь ты.

– А что будет с ними?

– Я не нужен им.

– Но ведь ты любишь их.

– Все относительно.

Майк молчит. Друг, которого нет. Жизнь, от которой можно сойти с ума.

– Ты не принимал сегодня антидепрессанты, – напоминает Майк. Нет, это ты сам напоминаешь себе. И в комнате никого. Только ты. Только твое тело… И еще девочка-азиатка без глаз. – Знаешь, это было отвратительно, – говорит тебе Майк.

– Вся война…

– Я говорю не о войне, – прерывает тебя Майк. – Я говорю об азиатке.

– Ты тоже там был, – осторожно напоминаешь ты.

– Но я уже мертв, – улыбается Майк. Азиатка снимает ишан, обнажая маленькую худую грудь. – Помнишь, как это было? – спрашивает Майк.

– Мы все были под кайфом, – говоришь ты, но в комнате опять никого нет.

* * *

Лифт падает вниз. Все спят, и ты один.

– Почему ты пришел? – спрашивает Марта, кутаясь в махровый халат.

– Не могу оставаться один, – признаешься ты.

– Я замужем, – говорит Марта. Ты пожимаешь плечами и молчишь. Марта выглядывает в коридор. – Тебя никто не видел?

– Нет.

– Тогда заходи, – она проводит тебя в гостиную. – Выпьешь?

– Пожалуй.

Водка обжигает горло.

– Не бойся, – говорит Марта. – Мужа нет, а дети спят, – она смотрит на тебя и начинает загибать пальцы.

– Три года, – говоришь ты.

– И они все еще тебе нравятся?

– Кто?

– Мои ноги, – Марта распахивает подол халата.

– Ну да, – признаешься ты.

Вы смотрите друг другу в глаза и молчите.

– Ничего не получится, – говорит Марта.

– Да я и не…

– Перестань.

– Ладно.

Вы снова молчите.

– Но мы можем просто поговорить, – говорит Марта, словно боясь, что ты уйдешь. – Хочешь, я покажу тебе фотографии своих детей?

– Нет.

– А если я скажу, что старший может быть твоим?

– Так это мальчик?

– Да, но не твой, – Марта запахивает халат. – Налить тебе еще водки?

– Нет.

– Расстроился, что я отказала?

– Не все ли равно?

– Нет, – Марта закуривает. – Последнее время мне кажется, что я превращаюсь в корову. Никто уже не обращает на меня внимания. Даже ты, – она смотрит на тебя, выуживая признание, что это не так, но ты молчишь. – Даже ты, – повторяет Марта и тяжело вздыхает. – У тебя нет с собой амитала?

– Нет.

– А раньше всегда был, – она снова вздыхает. – Считаешь меня уродиной?

– Я просто не мог быть один.

– А если бы у меня не было месячных, ты бы хотел заняться со мной сексом?

– Так у тебя месячные?

– Вот видишь, даже ты не хочешь меня.

– Мой врач выписал мне хорошие антидепрессанты…

– К черту антидепрессанты! – кричит она. Ты молчишь. – Я хочу, чтобы ты ушел.

– Марта…

– Либо уходи, либо скажи, что хочешь меня.

– Но ты же сама сказала…

– Мы можем это сделать по-другому, – Марта нервно затягивается сигаретой. Руки трясутся. – Муж говорит, что после второго ребенка меня только так и можно трахать.

– Скажи ему, что он идиот.

– Тебе-то откуда знать, каково это? Ты ведь не был женат!

– Хочешь, я сам скажу ему, что он идиот?

– Не надо, – говорит Марта, и ты чувствуешь ее руку на своем плече. – Скажи лучше, что скучал по мне.

– Я скучал по тебе, – врешь ты, но это лучше, чем возвращаться в густую одинокую ночь. Намного лучше…

* * *

Горький кофе приводит в чувство.

– Ты не ночевал дома? – спрашивает тебя сестра.

Ты киваешь. Прикуриваешь сигарету. Подруга сестры сидит в кресле напротив, скрестив ноги, и просто смотрит на тебя.

– Нравится? – спрашивает сестра.

Ты пожимаешь плечами.

– Мужикам обычно нравятся блондинки, – она пропускает тонкие волосы подруги меж пальцев. – Ее зовут Диана, но ты, если хочешь, можешь дать ей другое имя, – сестра улыбается.

Ты затягиваешься сигаретой, разглядывая сквозь пелену синего дыма лицо блондинки: никаких эмоций, никаких чувств.

– Это что, робот? – спрашиваешь ты.

– Биологический организм, если быть точным, – говорит сестра. – Правительство разрешило выпустить ограниченную серию, чтобы проверить реакцию рынка.

Ты киваешь, но кофе уже интересует тебя больше, чем эта ненастоящая женщина напротив.

– А ты знаешь, что физически они такие же, как мы? – не унимается Кэт. – Их выращивают в искусственных матках, изменяя структуру мозга таким образом, чтобы единственным их желанием было служить нормальным людям.

– Мне это не нравится.

– У тебя нет воображения! – смеется сестра. – Только представь общество, в котором всю черновую работу выполняют такие как Диана. Они убирают улицы, готовят, воюют за нас, в конце концов, если надо, – Кэт мечтательно прикрыла глаза. – Знаешь, если бы Шмидт не пообещал мне подарить Диану, я бы, наверное, никогда не легла с ним в постель.

– Ты спала с ним ради этого робота?

– Что в этом плохого? Разве ты не убивал ради своих идеалов?

– Не было никаких идеалов.

* * *

Отец возвращается в полдень. Вы разговариваете о политике и экономическом росте.

– Ты останешься на годовщину? – спрашивает он как-то между делом.

– Наверное, нет, – говоришь ты. – Это же была твоя жена.

– Но ведь Кэт ее дочь, а вы с ней… – отец замолкает.

Ты вспоминаешь Шмидта. Может быть, его шарманка была права и нет у тебя никакой сестры? И все знают об этом, кроме тебя. Но ты любишь ее как сестру. И это истина. Твоя истина.

– Когда ты уезжаешь? – спрашивает отец.

– Может быть, завтра, – говоришь ты. Он кивает…

Во дворе проткнувшего небо дома Марта гуляет с детьми. Кто-то зовет тебя по имени. Ты оборачиваешься. Единственный друг в этом городе машет тебе рукой. Ты смотришь на него. Смотришь на его сына, закутанного в синенькую шубку и длинный кремовый шарф.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю