Текст книги "Парниша, открой дверь !"

Автор книги: Виталий Забирко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Забирко Виталий
Парниша, открой дверь !

Виталий Забирко

Парниша, открой дверь!

Лысый, громадного роста толстяк навзничь лежал на цементном полу широко раскинув руки. На его животе восседал красномордый верзила и; мертвой хваткой сжав горло толстяка, методично стучал его головой об пол. Толстяк хрипел, екал при каждом ударе, но концы не отдавал.

– Э! – Я похлопал по плечу верзилы. – Прикурить не найдется?

– Чего?

Верзила недоуменно повернул ко мне голову. От его распаленной от натуги физиономии вполне можно было прикурить, если бы не градом катившиеся по щекам капли пота.

– Спички, говорю, есть? Я показал верзиле незажженную сигарету. Верзила оставил свое занятие и растерянно похлопал себя по карманам.

– Не, я ж не курю! – наконец сообразил он. – И тебе не советую. Здоровье дороже. Возьми лучше это.

Он протянул мне грязный одноразовый шприц и пару ампул.

– Здесь, парень, – криво усмехнулся я, – мы с тобой расходимся во взглядах и увлечениях. Толстяк на полу зашевелился, заперхал.

– Погоди, – прохрипел он, зашарил по карманам и достал зажигалку. – На.

Я щелкнул зажигалкой, прикурил. Зажигалка была золотой "ронсон". Лимонов на десять потянет.

– Спасибочки. Как я понимаю, – обратился я к толстяку, – она тебе уже не понадобится?

– Отдай, – строго сказал толстяк. – Это вещественное доказательство. Я вернул зажигалку.

– Может, помочь?

– Не мешлй, – буркнул толстяк и вновь раскинул на полу руки. Верзила тут же вцепился ему в горло.

Вот, всегда так. Я окинул взглядом помещение. Обшарпанный конторский стол, колченогий стул, да развороченный автогеном сейф, до отказа забитый пачками сторублевок образда шестьдесят первого года. И все.

Похоже на заводскую кассу социалистического реализма.

Переступив через дергающиеся ноги толстяка я выглянул в окно на божий свет. Божего света не было. Был светящийся туман.

Пора сматываться. Опять мне не повезло. И почему тогда так любили непременно сторублевки? Макулатура. Но сколько экспрессии из-за нее!

Я нарисовал грифелем на стене дверь, открыл ее и шагнул в светящийся туман.

Угр сидел посреди пещеры у огромного кострища и поигрывал в руках бивнем мамонта. Вдоль стен пещеры настороженно затаились соплеменники и смотрели на вождя во все глаза.

– Ры... гх... ам-м? – сказал Угр.

"Так кого мы будем сегодня есть?" – понял я.

За каменной глыбой, закрывавшей вход в пещеру, вселенским потопом бесновалась гроза. Оттуда же доносился рев пещерного льва, в пароксизме голода раскачивавшего глыбу. Ни на грозу, ни на льва никто не обращал внимания.

Я понял, что попал на первое в истории человечества заседание Верховного Совета. В стране во всю бушует экологическая катастрофа, национальные распри достигли своего апогея, мяса нет, посевы смыло водой, но многомудрые вожди спокойно и уверенно в тиши пещеры решают продовольственную программу.

– Гм... р-р-р? – повысил голос Угр.

"Какие будут предложения?" – перевел я. Одним из чересчур сообразительных троглодитов осторожно коснулся моей руки.

– M-м! – восхищенно сказал он.

"Пухленький!"

Другой не в меру умненький предок уже более грубо схватил меня за ногу.

– Угум-м... – подтвердил он. "Жирненький!"

– Ho-Ho! – Я вырвался и на всякий случай отступил вглубь пещеры. – Меня еще нет. Погодите с сотню тыщ лет!

– Гр-р Бхар трам-пам! – рявкнул Угр. – Трам-тара-рам!

Во, завернул! "Депутат Бхар, не отклоняйтесь от регламента! Говорите по существу вопроса и не надейтесь на иностранные инвестиции, иначе я лишу вас слова!"

На мгновение в пещере повисла тягостная тишина.

Затем из левого угла донеслось осторожное:

– Ба...

Чуть погодя фразу продолжили из правого:

– Бу...

И уже нестройный хор хриплых голосов обеих фракций закончил:

– Бы-ы!

– Грм-м?.. – с сомнением протянул Угр.

"На голодный желудок?"

– Ам! – неожиданно подвел итог дискуссии беззубый старик.

Я тихонько ретировался вглубь пещеры. Здесь тоже делать было нечего. И когда я только научусь ориентироваться?

Пока высокое собрание решало, какую из женщин они будут сегодня "ам", я нарисовал на стене пещеры люк со штурвалом и наборным замком. Не знаю, так ли выглядят бронированные двери в форте Нокс, но я очень на это надеялся.

Но попал я в рубку космического корабля. Корабль стоял на неизвестной планете, и в рубке никого не было. Сквозь огромный иллюминатор из простого стекла открывался вид на равнину, поросшую голубой травой. С ослепительно желтого неба сияли три солнца; зеленое, черное и рентгеновское. Когда фиолетовые облака закрывали черное, на равнине становилось светлее. В высокой густой траве, маясь мукой мученской, бродили несуразные животные о семнадцати ногах и огромных головах на тонюсеньких шеях. Пасти животных щерились такими чудовищными зубами, что становилось непонятно, как сквозь них проходит пища. По траве от животных расходилось по три тени: светлая – от черного, обыкновенная – от зеленого, угольная – от рентгеновского. Судя по последней, животные состояли сплошь из свинца. В общем, жить при такой конституции не полагалось. Просто язык не поворачивался назвать их божьими созданиями. Но они жили. И даже питались. Как я понял, исключительно космонавтами, потому что ни друг на друга, ни на сочную голубую траву они не обращали внимания. Зато на космонавтов, шествовавших по равнине походным строем, они нападали с исключительной методичностью, не давая тем перевести дух.

Что же здесь делали космонавты, было загадкой. То ли они прибыли на планету, как научная экспедиция, изучающая инопланетную фауну, то ли в качестве простых заготовителей мяса, решающих в будущем наболевшую еще со времен Угра продовольственную программу Земли. Вероятнее второе, так как крушили они бластерами нападавших животных с редким остервенением.

Рубка космического корабля – это, конечно, не форт Нокс с золотым запасом Америки, – но поживиться здесь можно. Я пошарил по ящикам под пультом управления, но все они оказались пустыми. Лишь аптечка была доверху забита таблетками антирада. Прилагавшаяся инструкция, гласила, что "одна таблетка в течение минуты снимает все последствия радиационного облучения". Я покосился на рентгеновское солнце и на всякий случай проглотил одну. И чуть не подавился. Горькой таблетка оказалась до невозможности. Через минуту кожа по всему телу стала нестерпимо зудеть, но зато моя тень от рентгеновского солнца приобрела угольный свет.

Почесываясь, я бросил в рюкзак пригоршню таблеток и вышел из рубки. Каюты на корабле, трюм и даже машинный зал отсутствовали – их заменяла огромная кают-компания. По креслам и диванчикам вдоль стен были в беспорядке разбросаны скафандры, бластеры, одежда и личные вещи космонавтов. На огромном столе посреди кают-компании высилась аккуратная пирамидка из кубиков желеобразной синтет-пищи. А за столом в окаменевших позах героев космоса сидели Он и Она.

– Я открыл, что именно непарноногость местных животных ответственна за их агрессивность! – вещал Он как с амвона, глядя орлиным взором в бесконечную даль.

– Утверждение профессора Замбрози о якобы генетическом перерождении стопоходящих членов животных, приведшем к возникновению семнадцатой ноги, в корне неверно! – восторженно вторила Она, не отрывая от Него глаз, полных всепоглощающей неземной любви.

"Ага, – понял я, – корабль прибыл на планету из нашего далекого и светлого коммунистического будущего". Я был полностью согласен с Его открытием награди меня кто-нибудь семнадцатью ногами, и я был бы не в меру агрессивен.

Вид пирамидки из синтет-пищи вызвал в моем желудке бурчание, подобное рыку Угра. Но здесь следовало быть осторожным – по идеальной форме пирамидки можно было предположить, что к синтет-пище никто не притрагивался с самого старта с Земли. Истинно богоподобны наши потомки, если питаются весь космический перелет светом звезд! Но на хрена они тогда кромсают на бифштексы бедных животных!

К счастью, инструкция прилагалась и к синтет-пище. Согласно ей, один кубик содержал энергетический эквивалент обыкновенной пищи, потребляемой человеком за месяц. Здесь следовало задуматься: а не получу ли я несварение желудка, приняв за раз весь свой месячный рацион? И все же, голод не тетка. Поэтому, пока Он и Она продолжали во всю клеймить печатными словами профессора Замбрози и его соратников, ставящих палки в колеса "прогрессу общечеловеческой мысли", я рискнул попробовать кубик синтет-пищи. Изобретал ее видно кто-то из сподвижников профессора Замбрози, так как на вкус оказалась гадостью необыкновенной. Но голод сняла. Поэтому я на всякий случай бросил в рюкзак десятка два кубиков. Черт меня знает куда меня занесет нелегкая!

Под запальчивые речи, распекавшие в пух и прах ретроградов будущей коммунистической научной мысли, я попытался примерить скафандр, но влезть в него не смог. Не с моими габаритами. Вот если бы я годика два-три попитался синтет-шищей...

Оставив скафандр в покое, я взял бластер, повертел в руках громоздкую, страшно неудобную конструкцию, но опробовать не осмелился. Еще снесу полкорабля. Бросив бластер в рюкзак, я скосил глаза на присутствующих – как-то они отнесутся к моим действиям? А никак. Дуэт продолжал выводить выспренные рулады космической оперы. То ли они меня в своем песно-певческом угаре просто не замечали, то ли бластеры на их Земле были по цене зубочисток. Что тут скажешь – коммунизм!

Я еще немного пошарил по кают-компании, но ничего подходящего для себя не нашел. Эту экспедицию не интересовали ни золото, ни бриллианты, ни клады погибших цивилизаций. Подавай им разгадку непарноно-гости – и баста! Живут же люди...

Я вздохнул, отодвинул от стены диванчик и нарисовал на ней дверь родной квартиры.

На сей раз я попал по назначению. В чем-чем, а в этом, слава богу наловчился. Но каждый раз вид разводов плесени на отслоившихся, бесцветных от старости обоях моей прихожей заставлял сердце радостно трепыхаться. Я – дома! Хотя, если подумать, чему радоваться?

Посреди комнаты прямо на покоробившихся, застекленевших плитках линолеума скукожившись спал Старикашка.

– Эй, Старичок! – весело гаркнул я. – Я те жрать принес!

Старикашка закряхтел, просыпаясь, повернулся ко мне и открыл глаза. Его лицо покрывала сеть странных морщин, словно Создатель, лепя ему голову, сел покурить, и, пока он курил, по свежей глине основательно потопталась любопытная ворона. И как божий ОТК пропустил сей брак?

– Будьте добры, – замогильным голосом простонал Старикашка, – верните мне грифель!

Морщины на его лице зашевелились, будто ворона, став невидимой, продолжала топтаться по коже.

Я бросил рюкзак на пол и сел на два кирпича, составлявшие весь интерьер моей квартиры.

– Смени репертуар, – привычно отмахнулся я, достал из рюкзака кубик синтет-пищи и протянул его Старикашке.

– Жри, пока дают.

Старикашка взял кубик, понюхал, лизнул, поморщился, но кубик сховал.

– Пища явно не звягинцевская, – рассудительно сказал он. Любил он вставлять в свою речь непонятные эпитеты. Поднаторел там, в задверном мире.

– Космическая, – объяснил я, усердно расчесывая ногтями грудь.

– Я ж и говорю... – буркнул Старикашка и тут уставился на мою грудь. Неприятным таким, изучающим взглядом.

– Чего зеньки выкатил? – спрашиваю.

Он перевел взгляд на мои руки. Я тоже посмотрел. Кожа на руках покрылась мелкими зеленоватыми чешуйками. И чесалась нестерпимо.

– Что, и морда такая? – спросил я.

– Угу. Похоже на аллергию панаско.

– Этого мне еще не хватало! – Я пулей метнулся в ванную комнату и стал рассматривать себя в осколке мутного зеркала. Из его туманной глубины на меня перепуганно смотрела физиономия сорокалетнего субъекта с всклокоченной желто-соломенной бородой. Лоб, щеки, нос и уши субъекта шелушились зеленоватой чешуей. Е-пэ-рэ-сэ-тз! Не хватало, чтобы у меня после антирада отросло семнадцать ног!

Я поскреб бороду, и на пол посыпалась зеленоватая перхоть. Представляю себе, что будет, если я в таком виде покажусь на улице!

На дне ржавой ванны сохранилось пальца на два воды, которую я натаскал дырявым ведром из пруда в прошлом месяце. Старикашка, конечно, и не думал наносить еще. Живет иждивенцем, паразит! Вытурю из квартиры! Впрочем, спасибо и на том, что эту воду не допил.

Мыла, естественно, не было – последний обмылок, который я спер в какой-то коммуналке задверного мира, я недели три назад сменял на поллитру сивухи. Сивуху давно оприходовал, а пустую бутылку махнул на четыре целые спички. Из них осталась одна, да и та горелая – уши почистить, или в зубах поковыряться. Само собой, что колупать ею зеленую чешую было не с руки. Зато ногти у меня отросли знатные. Вот ими, ополаскиваясь водой, я с горем пополам с матом и соскреб чешую с лица и кистей рук. На большее мата не хватило.

С багровой, будто натертой кирпичом, мордой я вернулся в комнату и застал Старикашку за неприглядным занятием. Он копошился в моем рюкзаке и как раз доставал бластер.

– Э, папаша! – гаркнул я. – Своим поведением вы подаете нехороший пример молодежи!

И отобрал у него бластер. Старикашка неожиданно густо покраснел. В который раз я убедился, что стыда в его совести бездна. На его месте я бы давно грохнул меня посреди ночи одним из двух кирпичей и, ничтожесумняшеся, забрал свой грифель. Ан, нет: "Будьте-так-добры-извольте-пожалуйста-вернуть..." Тьфу, слизняк!

– Ваша молодежь, – сконфуженно пробормотал он, – даст мне сто очков вперед...

– Что отнюдь не оправдывает ваши действия, – парировал я.

– Извините... – вконец потух Старикашка.

Да, выпусти на улицу такого морального чистоплюя – съедят. Вначале в переносном, а затем и в буквальном смыслах.

Я подбросил бластер в руке и решил, что его пора испытать. Зашел в туалет и пальнул в унитаз. Грохота не было. Была сиреневая вспышка, после которой в унитазе появилась аккуратная дыра. Дыра, похоже, вела к центру Земли, и из нее почему-то тянуло пироксилином. Неплохой способ дезинтеграции дерьма, тем более, что воды в доме не было уже лет десять. То ли на втором этаже, то ли у центра Земли кто-то истошно завопил, и я вовремя отпрянул от унитаза, потому что снизу загрохотала автоматная очередь. Ишь, нервный какой попался?

Прожогом вылетев из туалета я с уважением осмотрел бластер. Как из него стрелять, было понятно. А вот чем он стрелял – не совсем. Какое-либо зарядное устройство – если я правильно понимаю принцип действия бластеров отсутствовало напрочь. Впрочем, это меня не особенно волновало. Главное, что теперь с оружием на улице можно было чувствовать себя спокойнее.

Я возвратился в комнату. Старикашка вновь свернулся калачиком на линолеуме и мирно посапывал. Спать он был горазд. Я выложил из рюкзака на подоконник питательные кубики, а таблетки антирада рассовал по карманам. Можно продать как аспирин, больно упаковка схожа. В рюкзаке остались каминные часы, которые я спер в каком-то замке. Чего-чего, а каминных часов в задверном мире было навалом. Хотя шли из них немногие. Эти – шли. Иначе, на фига бы я пер сквозь все двери на своем горбу пятнадцать килограммов?

Отрезав кусок веревки от шнуровки рюкзака, я кое-как приторочил им бластер себе под мышку. Куртка на боку вздулась, но кого это сейчас волнует?

– До вечера, папаша, – бросил я сопящему Старикашке. – Может, что поприличнее жрать принесу.

На улице за мной увязался какой-то хмырь. Шел он на приличном расстоянии, но пас явно меня. Уж недели две, как я заметил, что меня пасут. Но не трогают. Вернее, попробовали раз – как раз две недели назад. Встретили меня трое хмырей в подворотне и так это ласково посоветовали вывернуть рюкзак. Ну, я и вывернул. У меня там головачевский ТФ-нультаймер лежал. Он как об землю грохнулся, так они и застыли с открытыми хлебалами. До сих пор в подворотне стоят и хлебала не закрывают. Вот с тех пор я и заметил, что меня пасут. Ну и хрен с ними, пусть пасут! На их хрен у меня есть еще пара головачевских ТФ-нультаймеров и бластер.

На рынке я расположился между занюханной бабой, торгующей петуховской мутней, и замухрышечным мужичком, выложившим на земле аккуратный рядок чадовичных брайдеров. Здесь же стояла импозантная клетка с нахохлившимся на жердочке ново-зеленским дроздом.

– Почем брайдеры? – подскочила к замухрышечному мужичку нафуфыренная, вся из себя телка. Мужичок ответить не успел.

– Трасцендентность энтропийного фактора не соответствует калорийности сублимата, – хрипло изрек ново-зеленекий дрозд.

Телка округлила глаза и испарилась.

– Удавлю! – плаксиво простонал мужичок. Ново-зеленский дрозд лишь покосился на него, и мужичок затравленно втянул голову в плечи.

– Под игрока – с семака, – назидательно изрекла птица. – А ты – шестерка!

Не успел я выставить на землю свои каминные часы, как возле них нарисовался деловой кент.

– Идут? – спросил он.

– Уши мой по утрам, – отрезал я, и Кент нагнулся к часам, прислушался.

– Идут, – констатировал он. – Беру. Он подхватил часы под мышку и неторопливо зашагал прочь.

– Э! – Крикнул я ему в спину. – Глянь-ка сюда! И распахнул полу куртки.

Кент оглянулся и уделался. Вся деловитость из него вышла.

– П-премного извиняюсь, – дрожа хлебальником выдавил он, поставил часы на место и растворился.

Вальяжной походкой к часам подкатил пасший меня хмырь.

– На что махнем? – предложил он.

Я окинул его взглядом. Одет добротно. Не мое отрепье, но и не вопящие шмотки расфуфыренной телки, ошалевшей от дурных денег. Солидная фирма за меня взялась.

– Гони стеганое одеяло и лады!

– Одеяло? – Хмырь выпучил глаза.

– Стеганое, – подсказал я.

По его морде читалось, что такого обмена он не ожидал. Импортные шмотки, видеотехника – это пожалуйста. По нему видно. А вот наше ватное одеяло...

– А десять лимонов не устроят? – предложил он. Часы хмырь почему-то хотел непременно.

– На фига они мне? Гони десять тысяч купюрами не более червонца и считай, что мы поладили. Хмырь обалдел.

– Ты чо, сдурел? – взревел он. – Я те не марроканские лимоны сую, а российские миллионы! Считать умеешь? Разницу между миллионом и тысячью усекаешь? Да счас буханка хлеба пол-лимона тянет!

– Как знаешь, – передернул я плечами. – Мое дело – предложить.

– Да где ж я тебе столько макулатуры достану! Да еще червонцами?

– Слушай, – начал вскипать уже я, – ты мне надоел.

И сделал вид, что собираюсь расстегивать куртку. Хмыря сдуло ветром. Знает, стервец, что у меня там!

Замухрышечный мужичок заискивающе подергал мена за рукав.

– Часы на дрозда не махнешь? – с безнадегой в голосе предложил он. – С клеткой отдам...

Ново-зеленский дрозд насмешливо покосился на мужичка.

– А зачем? – спросил я.

– Да ты чо? Это ж ново-зеленский дрозд! Говорить умеет... И умный, гад!

– Так что мне, суп из него варить, что ли?

– Не советую! – взъерепенился дрозд. – Суп из гадов ядовит. Несварение желудка гарантирую.

– Так ты еще некачественный товар предлагаешь?

– с издевкой подначил я мужичка.

– Удавлю, падла! – бессильно заплакал мужичок. Видно засела птица у него в печенках покрепче цирроза.

Сквозь толпу ко мне протиснулся давешний хмырь с объемистым полиэтиленовым пакетом.

– Бери, – протянул он мне пакет.

В пакете было запечатано верблюжье одеяло с иранской лейбой. Новяк. Явно из гуманитарной помощи.

Я глянул на хмыря. Пот по его морде катился градом. Ишь, как приспичило!

"А ведь ты, хмырь, из старой государственной мафии", – внезапно понял я, сопоставив скорость с которой он обернулся, с качеством принесенного одеяла.

– Мне бы ватное, стеганое... – недовольно скривился я, щупая одеяло. Хмыря перекосило.

– Да ты чо, мужик! – завопил он. – Стеганых счас днем с огнем не сыщешь! Вся вата на "тампаксы" идет!

Хмырь наткнулся на мой непреклонный взгляд, заткнулся и зашарил по карманам.

– На, подавись!

Он бросил на пакет ворох смятых червонцев, пятерок и трояков.

– Тыща сверху. Можешь не считать. Все мусорники облазил. Я пересчитал.

– Девятьсот девяносто восемь, – спокойно сказал я и уставился на хмыря нехорошим взглядом.

У хмыря перехватило горло. Он беззвучно захлопал хлебалом, будто его вот-вот должна хватить кондрашка. Прединфарктным движением он сорвал с руки "сейку" лимонов на пятьдесят и швырнул мне.

– Теперь хватит? – прохрепел он как из реанимации.

– Курева добавь, – небрежно предложил я.

От хмыря пошел пар. Как в гипнотическом трансе он бросил мне начатую пачку "салема" и по собственной инициативе от щедрот души добавил мальборовскую зажигалку.

– А мутни петуховской вам не надо? – впряглась с боку занюханная бабка.

Хмырь перевел на нее безумный взгляд и его затрясло.

– Ладно, – смилостивился я. – По рукам, кореш, пока я не передумал.

Хмырь схватил в охапку каминные часы и бросился наутек.

– Держи! – заорал ново-зеленский дрозд. – Держи вор-р-ра!!!

– Хорошая птица, – похвалил я и воткнул между прутьями клетки таблетку антирада. Дрозд сховал таблетку за милую душу. Наш человек.

Небрежно рассовав по карманам деньги и упаковав одеяло в рюкзак, я с достоинством закурил "салем". Неплохо поторговал. Только нафига хмырю прямо позарез нужны мои часы? Можно подумать, что от них зависит его жизнь.

– Пока, собрат по разуму, – кивнул я ново-зеленскому дрозду и неспешно двинулся по рынку.

– Пакеда, дядя! – хрипло бросила мне в спину птица.

Зажигалку я махнул на банку китайской тушонки и буханку хлеба. Затем задумчиво постоял возле небритого мужика в заскорузлой робе, торгующего ржавой пухлой воблой. Вспомнились золотые деньки, когда чуть ли не на каждом углу можно было попить бочкового пива.

Превратно истолковав мою задумчивость, мужик приосанился и заорал:

– А кому воблу! Воблу вяленую! По дешевке! Налетай! Поллимона штука!

Он схватил одну воблу за хвост и хряснул ею о прилавок. Из пасти воблы вылетело с десяток опарышей.

– Ап-петитная! Ар-роматная! Сама в рот просится!

– Мужик, почем зря наживку разбрасываешь, – остудил я его.

– Игорь Викторович? – сказал мне кто-то в ухо, – пивка не желаете?

Я оглянулся. Сбоку от меня стоял гладко выбритый парень, весь в "варенке", со спортивной сумкой через плечо. Он радушно улыбался, но в глубине его глаз засело, что-то такое, что роднило его с пасшим меня хмырем. Хмыреныш, одним словом. Поймав мой взгляд, он приоткрыл сумку, доверху набитую металлическими банками дойчляндовского пива.

– Почем?

– Что – почем? – почти искренне изумился хмыре-ныш. – Для вас, Игорь Викторович, на шару!

Давненько меня не величали по имени-отчеству. И пивом за так не потчевали. Я внимательно посмотрел в глаза хмыренышу. Голубые, заискивающие.

– Ну-ка, свистни, – предложил я. Хмыреныш растерялся.

– Что?

– Свистни говорю! – свирепо приказал я и состроил зверскую морду.

Морда оказала действие. Хмыреныш послушно сложил губы гузкой и свистнул.

– Порядок, – оттаял я. – Наливай.

– Минутку, – попросился хмыреныш, подскочил к продавцу воблой и, не торгуясь, приобрел пару рыбцов.

– Идемте, – предложил он.

Я не двинулся с места.

Хмыреныш сделал пару шагов и оглянулся.

– Что же вы, Игорь Викторович?

– Куда?

По морде хмыреныша мелькнула мимолетная тень.

– Игорь Викторович, ну не здесь же, – понял он меня. – Хоть в трамвайчике посидим.

Трамвайчик стоял возле самого входа на рынок. Без колес, обшарпанный, с выбитыми стеклами и остатками пластиковых сидений. Когда-то здесь была трамвайная ветка. С отключением электричества рельсы разобрали, колеса сняли. Говорят, за бугром наш металл здорово идет – тонна за банку пива. А короб трамвая остался. По-моему, специально для таких случаев, как этот.

В хвосте вагончика сидели трое бомжей и квасили самогон.

– Брысь! – мимоходом оповестил их о своем появлении хмыреныш, и бомжи испарились.

Хмыреныш поклал на сиденье воблу, поставил с десяток банок пива.

– Угощайтесь.

Я сел, вскрыл банку пива, но, поймав на себе внимательный взгляд хмыреныша, протянул банку ему.

– Отхлебни.

– Да что вы, Игорь Викторович! – попробовал возмутится хмыреныш, но пиво отхлебнул.

– Достаточно, – мрачно кивнул я, залпом опорожнил надпитую банку и протянул руку за второй.

Только тогда хмыреныш сел и тоже откупорил банку.

– Игорь Викторович, а свистеть вы меня зачем заставляли? – спросил он, как я понимаю, для завязки разговора.

– Проверял, не педик ли ты. Говорят, они свистеть не умеют.

Хмыреныш конфузливо захихикал.

– Воблой угощайтесь, – предложил он, а сам достал коробку козинцов, открыл и так это аккуратно отправил один козинец за щеку.

– Сам эту воблу жри, – мрачно буркнул я, запустил в коробку пятерню и бросил горсть козинцов себе в рот. Козинцы с пивом хороши! Правда, некоторые утверждают, что с Коньяком, но где он, тот коньяк? Стал такой же мифической жидкостью, что и амброзия...

– Откуда меня знаешь? – спросил я между четвертой и пятой банками. На дурняк пиво шло неслабо.

– Читал ваши рассказы.

Вот те на! Я уж сам забыл, что когда-то пописывал и даже печатался. Когда бумага была. А сейчас и под воблу подстелить нечего...

– А я думаю, что пивом угощаешь? Понравилась моя писанина, что ли?

– Ага. А "Про зайчишек" ваше класс!

Я стрельнул в него глазами. А мог бы и из бластера.

Но я добрый, особенно под хмельком. Была у меня повестушка с таким названием. Но об этом названии знали только я и мой редактор. Да еще, наверное, в КГБ.

Им тогда по рангу положено было все знать, особенно о бумагомараках. По каким-то политическим мотивам мое название было отклонено, и, не притерпев более ни одного изменения в тексте, повестушка увидела свет под другим. Так что знать ее первое название хмыреныш не мог. Разве что имел отношение к почившему в бозе КГБ.

– Ладно. – Я смял пальцами девятую банку. – Пива я попил. Спасибо. Что нужно? Хмыреныш заерзал.

– Да что нужно... Пивом вот просто хотел угостить, известного писателя...

В животе у меня забурчало. То ли от наглой лести то ли пиво вступило противоречение с месячным эквивалентом синтет-пищи.

– Тогда пакеда, – махнул я рукой и встал. Хмыреныш засуетился. Просто так расставаться со мной явно не входило в его планы.

– Игорь Викторович, – заныл он у меня за спиной, – а у вас ничего нового не написано? Почитать не дадите? Я резко повернулся. Лясы точить с хмыренышем было не с руки – пиво окончательно рассорилось во мне с синтет-пищей.

– Написано, написано! – гаркнул я ему в рожу.

– И накакано! Вот тебе мое чтиво!

Я выдернул из-под мышки бластер и саданул из него в сумку хмыреныша. Полсумки как языком слизнуло.

– Что вам, хмырям, от меня надо?! – Я направил дуло бластера в лоб хмыреныша, и его морду будто кто враз оштукатурил. – Чо меня пасете? Чо каминные часы скупаете, будто оглашенные?!

– Так они... – затрясся хмыреныш, – ходят...

– На то и часы! Дерьмом не торгую! – взбеленился я и сделал вид, что собираюсь пальнуть. Хмыреныш обделался.

– Так... – механизмом в них... нет...

Ели-пали! У меня даже в животе на мгновение бурчать перестало. Кажется, там установилось шаткое временное перемирие.

– Пшел вон! – гаркнул я, чувствую, что военные действия во мне вот-вот возобновятся.

И, пока хмыреныш во все лопатки улепетывал в сторону рынка, я галопом помчался к ближайшим развалинам.

Когда я просветленный и внутренне удовлетворенный вновь выбрался на улицу, то враз остолбенел. К развалинам приближалось пяток хмырей. Чапали они чуть ли не на цыпочках, рассыпавшись цепью, с пукалками наизготовку.

Мать их хмыриную! Я метнулся назад в развалины, и тотчас над головой, кроша штукатурку, прошлась автоматная очередь. Пугают, гады! Живьем хотят взять! Я наугад пальнул из бластера, но хмыри попались крутые, и их пукалки затявкали с методичностью отбойных молотков, заставив меня метнуться вглубь развалин. Чья-то тень шастнула от меня в сторону и исчезла под остатками лестничного пролета. Е-пэ-рэ-сэ-тэ! Живут они здесь. Совсем забыл, что развалины просто-таки кишат зомбирками! Днем они тихие, беззлобные, тише воды, ниже травы. Бродят себе по развалинам, как привидения, и шарахаются от любого звука. Зато ночью расходятся до без удержу, горланят блатные песни и пьют все, что течет – от изопропилового спирта, до сырой крови.

На всякий случай я миновал вход в подвал и, крадучись, стал пробираться по лабиринту первого этажа.

– Браток, – позвал меня свистящий шепот из полумрака какой-то ниши. Браток, помоги...

Я заглянул в нишу. На полу, скорчившись на штукатурочном крошеве, лежал зомбирка. Пальцами обеих рук он перебирал свои кишки, вывалившиеся из развороченного живота. Не повезло бедняге. Рикошет.

– Браток, помоги, – с надеждой прошептал зомбирка. – Пристрели...

– Да что уж там... – сочувственно пробормотал я, пальнул в него из бластера и пошел дальше.

– Спасибо, браток... – донеслось мне вслед.

К моему огорчению развалины оказались небольшими: пройдя еще шагов десять, я увидел пустые проемы окон, в которые просматривалась параллельная улица и еще одна группа хмырей. Обложили!

– Игорь Викторович! – мегафонным громом разнеслось по развалинам, так что штукатурка посыпалась похлеще, чем от автоматных очередей, а в подвале пере-пуганно заметались зомбирки. – Сдавайтесь! Жизнь гарантируем!

"А вот вам, – хмыкнул я, – выкусите! Хрен вам меня поймать!"

И нарисовал на стене дверь.

Попал я в осенний городской сквер. Чистенький такой, ухоженный, с лавочками, урнами и усатым дворником в аккуратном фартуке с бляхой. Я плюхнулся на скамейку, взгромоздил рядом рюкзак, бросил на него фурагу и вытер пот. Взмок я, что мышь.

Дворник покосился на меня, но ничего не сказал, продолжая размеренно сметать метлой опавшие листья.

Сижу я, дух перевожу. Воздух в скверике свежий, чистый (не загаженный. Солнышко греет, сквозь листву Деревьев дома просматриваются. Серые такие, четырехэтажные, однотипные, но аккуратные. Ни тебе развалин, ни прочей рухляди. Хорошо мне стало, покойно.

Тут из кустов выныривает молодой парень в ковбойке, сверхузких клетчатых брюках с манжетами и остроносых, как корабли, туфлях и чапает в мою сторону такой это вихляющей походкой. Чапает, вихляет, а сам пялится на меня во все гляделки.

– Что, – спрашиваю, – прожектора вылупил?

Он как засмущается – что мой Старикашка. Покраснел, глазки потупил, и так это бочком ко мне приближается. И куда это меня занесло, что молодежь здесь такая хлипкая. У нас бы мне сразу по хлебалу за такие слова заехали.

– Вы извините, дедуля, – говорит он и бросает мне в фурагу горсть медяков, – что мало. Студент я. Но на обед в нашей столовке вам хватит...

Тут он окончательно конфузится и хиляет дальше. А я сижу обалдело и слова не вымолвлю. Как пришиб меня кто-то. До деда я вроде бы еще не дорос, а милостыню мне вообще в первый раз подавали. Попробуй у нас сесть на улицу и просить милостыню – считай, что ты кандидат номер один на обед мальчикам-каннибаль-чикам. Пока я оклемался, студента и след простыл.