Текст книги "Рассказы (-)"

Автор книги: Виталий Тренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем – и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сделаем, – твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.

– Только смотри, в юрты не ходить! Замечу – убью! – сказал есаул, поплотнее укутываясь и ложась к огню.

К полудню все было готово, и караван, уменьшившись на одну запряжку, тронулся дальше.

Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попадались им заливы верст в двадцать пять – тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестанно дувшим с моря мощной струей.

И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих лица были обожжены морозом, несмотря на то, что они закрывали их, оставляя только глаза, и красная кожа была воспалена и зудела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели. Все тело ныло и мучительно чесалось от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать – шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые собаки на каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать; она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.

Дня через два после остановки у зараженного становища есаул заметил на Василии новые унты.

– Васька! Это что за унты на тебе?

– Унты? Известно, что за унты – меховые унты, инородческие, уклончиво отвечал Васька и поспешно встал – осмотреть, как привязаны собаки.

– Ты мне дурака не строй! – закричал Платон Иванович. – А ну, иди сюда! Говори, где взял унты?

– Ну... где взял! Известно, где взял... сменял, – смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.

– Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?

– Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые... А мои уж сносились совсем.

Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, накричит. Но, к удивлению Васьки, "поучения" не последовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавленно молчал.

– Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду делать? – сказал наконец Мартынов, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую неверно прыгающий свет костра.

– Не заболею, Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может, неделю только носили.

– Эх, и дурень же ты, Васька! – грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.

Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.

– Ну вот, ваше благородие, не заболел я, – напомнил однажды Васька.

– Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, отвечал есаул, улыбаясь в черную жидкую бородку, отросшую за путешествие.

По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.

Большая часть пути была пройдена. Свыше трех недель шел от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора – все устали до предела. Даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:

– Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбился, как старый мерин, ноги не идут.

– Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! – крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере приближения к Гижиге, несмотря на то, что измотан был больше всех.

Весь этот день Василий что-то отставал, а вечером был молчалив и, привязав собак, лег спать, почти не притронувшись к ужину. Этого никогда еще не бывало.

– Что с тобой, Васька? Не занемог ли? – тревожно спросил есаул, опускаясь на корточки около его изголовья.

– Ништо, ваше благородие. Притомился я, – упавшим голосом отвечал Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.

Ночью есаул спал тревожно. Собаки лаяли и выли необыкновенно. Наконец они утихли, и есаул заснул. Но скоро его разбудили крики Афанасия.

– Ай, бачка! Ай, беда, ваше благородие! – кричал тунгус, хлопая себя по бедрам, и в отблесках потухающего костра тень его металась фантастически.

Такое поведение Афанасия, всегда величественно-спокойного и молчаливого, было настолько необыкновенно, что есаул вскочил.

– Ваше благородие! Собачка убежал!

– Какая собачка?– немного успокаиваясь, спросил Мартынов.

– Вся новая собачка убежал! – кричал Афанасий.

– Врешь! – крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось вниз сердце и слабеют ноги.

Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу с тревожно наставленными ушами. Это были те собаки, которых он получил в Охотске. Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и убежали.

– Кто привязывал собак? – со зловещей сдержанностью спросил есаул, подходя к костру, у которого, взяв уже себя в руки, с обычной флегмой уселся тунгус.

– Васька привязал, – буркнул он.

Есаул ногой стал расталкивать Василия, но тот только охал, не просыпаясь. Мартынов открыл его лицо, и холодный воздух привел Ваську в чувство. Васька глянул на есаула мутно, от света костра лицо его казалось багровым.

– Сейчас подам-с, не извольте беспокоиться-с, – бормотал он.

– Ты пьян, каналья? – спросил есаул, с недоумением оглядываясь на тунгуса.

Тот покачал головой, пристально глядя на Василия.

– Горячка ему. Потому и собачка плохо привязал. Больной она.

– Не может быть! – упавшим голосом сказал есаул и, сняв варежку, дотронулся до лба Василия. Лоб был горяч необычайно.

– Вася, друг... Очнись, Вася... – тихо говорил есаул.

Василий пришел в себя окончательно. Он хотел подняться, но есаул удержал его.

– Оплошал, ваше благородие, виноват-с, – хриплым и слабым голосом сказал он, валясь обратно. И снова закрыл глаза. – Испить бы...

Мартынов был совершенно ошеломлен свалившимся на него несчастьем. Он всей душой ощутил, что теряет лучшего, может быть, друга, какой только был у него в жизни. Напоив Василия, Мартынов сел к костру. Афанасий мрачно глядел на огонь. Молчание длилось долго.

– Ну, что будем делать, Афанасий? – проговорил наконец есаул.

– Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо идти.

– Сколько нам до Гижиги?

– Четыре-пять дня.

– А становища не будет по пути?

– Нет. До самой Гижиги не будет люди.

Тунгус замолчал. Молчал и есаул.

– Что с Васькой делать? – спросил тунгус через некоторое время.

– Повезем с собой, вестимо.

– Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?

– Ну ты, смотри мне! – пригрозил есаул.

– Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила кету, собачка сила нету. Гижига далеко. Васька повезем, две недели идти будем. Сами помрем.

– Чтоб и разговору не было об этом! – мрачно приказал есаул.

На одну нарту положили необходимые вещи и еду для себя и для собак на шесть дней. На другой нарте устроили Василия, который что-то бормотал в забытьи. Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий подчинялся есаулу молча, и на скуластом лице его нельзя было заметить неудовольствия. Медленно тронулись путники. Впереди двигались нарты с провизией, которые везли оставшиеся собаки. Афанасий и есаул поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий.

Так брели они целый день. Попробовали идти в темноте, но это оказалось выше их сил. Пока Афанасий кормил и привязывал собак, есаул нарубил можжевельнику и устроил костер.

Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно, очнулся и смотрел на него сознательным взглядом.

– Платон Иванович, простите меня! – срывающимся голосом сказал денщик.

– Что ты, Вася! На вот, поешь.

– Не принимает душа.

Ночь он провел спокойно, но наутро сознание его снова стало мутиться.

Днем он пришел в себя и с усилием повернулся, чтобы осмотреться. Он увидел бесконечную снежную равнину, передние нарты, которые с усилием тянули три собаки, Афанасия, Мартынова, который тащил его нарты.

– Ваше благородие! Ваше благородие! – закричал он с неизвестно откуда взявшейся силой.

Есаул испуганно обернулся.

– Что вы делаете, батюшка? – снова закричал Василий, пытаясь слезть с нарт, к которым он был привязан.

– Что ты, Вася? – спросил есаул, наклоняясь к нему.

– Платон Иванович, бросьте меня. Все равно я не жилец. Надорветесь, батюшка... Не дойдете до Камчатки... Не погубите, отец, дайте помереть спокойно...

– Лежи, Вася. Скоро Гижига, там тебя оставлю. Выздоровеешь небось, ты парень молодой, крепкий... Лежи, голубчик.

Караван тронулся дальше, и Васька затих. Вечером Василий немного поел и лежал, что-то шепча про себя. Когда есаул уже укладывался, он вдруг позвал его.

– Что, Вася? – спросил Платон Иванович, садясь около него на корточки.

– Проститься, ваше благородие.

– Что ты...

– Нет уж, знаю я... Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо за доброту вашу и за хлеб-соль... Старался я всегда. Теперь вам без меня слободнее будет...

– Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге поправишься.

– Нет, Платон Иванович, я знаю... Без покаяния вот... – голос его слабел.

– Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь на ноги.

Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи. Он лежал с закрытыми глазами и трудно дышал. Есаул оправил на нем шубу, прикрыл его лицо от мороза и лег на свое место. Усталость сморила, и он заснул тревожным сном.

Глубокой ночью есаул встал посмотреть на Василия и увидел, что шуба и парка больного лежат на месте, а его нет.

– Афонька, Афонька! – закричал Мартынов. – Куда Васька девался?

Тунгус испуганно вскочил.

– Ай, ай, куда ушла? – качай головой, говорил он. – Вон, вон куда след! Туда пошла! – закричал Афанасий и, взяв горящую головню, пошел по следам.

Есаул, захватив шубу Василия, устремился за ним. Следы вели в сторону от лагеря. В нескольких местах видно было, что Василий падал, но потом вставал и шел дальше. Вот здесь он уже полз. Они прошли шагов триста от лагеря.

– Вот она! Вот она! Васька, вставай, шайтан! – закричал тунгус, наклоняясь над темной фигурой, лежащей на снегу.

Василий лежал ничком, в одной оленьей рубахе и без шапки. Спина и волосы его заиндевели.

– Мертвый, – сказал тунгус, дотронувшись до него. – Зачем ушла? прибавил он, помолчав.

Но Мартынов знал, "зачем ушла", и скупые слезы, медленно скатываясь, замерзали на его щеках.

Темнота и равнодушное безмолвие царили вокруг. Головешка трещала, неровным светом озаряя вспыхивающий блестками снег и неподвижную фигуру Василия.

Однажды днем, часовой, стоявший у гижигинской батареи, увидел двух людей и собаку, медленно бредущих со стороны юго-восточного мыса. По всему, это были "инородцы", ибо шли они налегке, без нарт. Часовой с любопытством и недоумением следил за приближением странных путников. Один из них шел впереди, что-то неся на спине, сгорбясь и наклонясь вперед; он шагал медленно, затрудненно, но настойчиво и размеренно. Второй отставал, спотыкаясь, покачиваясь, даже изредка останавливаясь. За ним, мордой уткнувшись в землю, след в след, брела собака.

Отстающий человек вдруг запнулся, пошатнулся, постоял, пытаясь восстановить равновесие, и рухнул ничком. Передовой, не оглядываясь и не останавливаясь, продолжал путь.

Изумленный часовой ударил тревогу, вызывая караул. Весь военный гарнизон (шесть казаков) и все население Гижиги (около сорока человек) выскочили из казарм, домишек и юрт, пораженные необычной среди суровой полярной зимы тревогой.

Тучный начальник порта, в расстегнутом сюртуке и с шубой внакидку, вышел на крыльцо своего дома, прожевывая лососину, весь разрумянившийся от предобеденной закуски.

К крыльцу медленно подходил человек в шубе, в унтах, с закутанным лицом и с кожаной сумкой, привязанной к спине. Его окружила группа гижигских жителей, другая часть населения теснилась около казаков, которые шагах в двадцати позади несли второго пришельца. В нескольких шагах от крыльца незнакомец зашатался, падая, но урядник Пашков и приказчик Русско-Американской компании подхватили его под руки и внесли в дом начальника Гижиги; второго принесли туда же.

Это были Мартынов и совершенно обессилевший и обмороженный Афанасий. Уже третий день они брели без еды, и Афанасий, человек очень пожилой и к тому же одетый легче Мартынова, пострадал сильнее. Из всех вещей Мартынов сохранил только генерал-губернаторский пакет и сумку с форменной одеждой. Он не считал возможным для себя явиться к губернатору Камчатки в якутской шубе и малахае. Спасая мундир, пришлось пожертвовать частью провизии.

В тепле, подкрепившись водкой и едой, Мартынов немного отошел. Он сидел за столом, страшный, лохматый, заросший густой черной бородой, с обмороженными щекой и носом и глубоко запавшими глазами. Тучный и радушный капитан, начальник Гижиги, потчевавший гостя, был разочарован. Он ожидал новостей от свежего человека и думал сам отвести душу, поболтать, но ничего не получалось. Мартынов был мрачен, сосредоточен и скуп на слова. Он кратко объяснил, кто он такой, и потребовал, чтобы ему немедля помогли двинуться дальше.

– Батюшка мой, рад бы душевно, да как же могу я вас пустить в таком виде? Ведь до Тигиля не дойдете, батюшка, не то что до Петропавловска. Вот отдохнете, отлежитесь, откормитесь, а мы тем временем надежных людей вам подберем. Так ведь с ветру их не возьмешь, – убеждал румяный капитан.

– Невозможно-с. Не позднее завтрашнего дня я должен следовать дальше-с. Весна приближается, – отрезал Мартынов.

Несмотря на резоны и уговоры тучного командира, Мартынов настоял на своем, и вскоре все было готово к тому, чтобы отправиться в путь. Урядник Пашков и Николай, каюр Русско-Американской компании, должны были доставить Мартынова до Тигиля, где он думал найти свежих людей, взять новые запряжки собак.

Мартынов закостенел душевно и чувствовал только одно стремление, одно желание – это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не давая себе возможности оттаять, обмякнуть. Он чувствовал, что стоит только пожалеть себя, – и нервы сдадут. А тогда он не сможет выдержать этой непрерывной борьбы с холодом, усталостью, одиночеством и горем, точащим его душу.

Когда все было готово к отъезду, Мартынов, одетый по-походному, вошел в комнату, где на медвежьей шкуре лежал Афанасий. При виде есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.

– Афанасий, ты ведь скоро оправишься?

– Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я старый люди стал.

– Слушай, вот тебе сто рублей, привези сюда... – Платон Иванович запнулся. – Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он остался?

– Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.

– Прощай, Афанасий.

– Прощай, бачка, час добрый тебе.

Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:

– У меня к вам просьба генеральнейшая.

– Рад служить, пожалуйста, рад служить, – отвечал толстяк.

– В пути сюда погиб мой спутник, Василий Иванов... Тунгус мой, как только оправится, привезет сюда его тело... Прошу вас, похороните его и панихиду отслужите. И памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник хороший соорудите-с... Век благодарить буду, – прерывисто говорил есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдерживаемых слез.

– Все сделаю, голубчик, все сделаю, – твердил растроганный толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.

– Вот-с... эпитафия... – пробормотал Мартынов и, сунув в руки капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.

На бумажке четким почерком было написано:

Здесь лежит солдат Василий Иванович

Иванов,

жизнь положивший

за други своя.

1855 г.

Снова снег, горы, чахлые, низкие перелески. Бесконечная ледяная дорога. Снова ночевки в снегу, у костра. Ночной вой собак, жалующихся на стужу, и ощущение холода и усталости, никогда не покидающее тело и давящее мозг. Вперед и вперед! Мартынов гнал и гнал, дорожа каждой минутой. Свирепые морозы жгли немилосердно, но это были последние усилия суровой зимы. Весна приближалась неотвратимо, и Мартынов спешил обогнать ее.

Он был все время как в полусне. Это странное состояние уже давно овладело им. Он говорил и двигался, как лунатик, и действительность казалась ему нереальной, смутной. Шел третий месяц непрерывной гонки по застывшим суровым северным пустыням, и движение, непрерывное движение, стало сутью всего душевного строя Мартынова. Вперед! Вперед! Все яснее облик приближающейся весны! Вперед! Скрипят полозья, несутся собаки. Еда наскоро, короткий свинцовый сон и снова вперед. Казалось, ничего нет на свете, кроме бесконечного пути, снегов и дымного костра. И никогда не будет этому конца – это и есть жизнь.

Тяжел был переход через гористый полуостров Тайгонос, после него трудно было идти прямиком через торосы и ледяные поля замерзшей Пенжинской губы. Ночевки среди льдов, без костра и ужина, наконец – обрывистые берега Камчатки. Еще несколько дней тяжелого пути, и Мартынов прибыл в Тигиль. Переночевав там в тепле, на другой же день он выехал дальше. Бородатый тигильский казак Семенов и коряк Алексей сопровождали его. Пройдя несколько дней по побережью, вдоль застывшего моря, караван свернул в глубь полуострова, чтобы перевалить горы в наиболее доступном месте. Скоро начались разлоги камчатских гор.

Однажды, переходя замерзшую речку, Мартынов, как это постоянно приходилось делать, соскочил с нарт, чтобы удобнее направлять их между обледенелых камней. Нога его соскользнула, что-то хрустнуло, и невыносимая боль заставила его сесть на снег.

Мартынов осмотрел поврежденную ногу. Очевидно, были растянуты и надорваны связки. Ступить на ногу было почти невозможно, а идти – и вовсе нельзя. Приходилось продолжать путь, не сходя с хрупких и валких нарт.

Застывающая нога ныла немилосердно. Холод еще сильнее разжигал боль. Но остановиться и отогреть больную ногу значило потерять несколько часов полтора-два десятка верст.

Вечером ногу пришлось оттирать снегом. Мартынов боялся, что отморозил ее. На другой день стало ясно, что неподвижность ноги обрекает ее на обмораживание, а двигать ею нельзя было от боли. Мартынов еще сократил время отдыха и все торопил своих спутников. Нога распухла так, что трудно было снимать широкий меховой сапог. День за днем, стиснув зубы, лежал Мартынов на валких нартах, страдая от холода и невыносимой боли в ноге.

Но вот однажды боль стихла, нога онемела и была как чужая. Сознание мутилось у Мартынова, и отчаяние охватило его. Вечером Мартынов не стал разуваться и оттирать ногу. Утром он подозвал Семенова и объяснил ему всю важность кожаной сумки и лежащего в ней приказа. Он сделал это на случай, если окончательно потеряет сознание.

Бородатый молчаливый казак кивал головой, слушая слабый голос есаула.

– Не сумлевайся, ваше благородие, доставим, – сказал он и гикнул на собак.

Караван тронулся в путь. Казак бежал на лыжах рядом с нартами. Мартынов забылся. Ему казалось, что он лежит у себя в спальне на широкой ковровой тахте и сейчас Васька придет открывать окно.

В темноте где-то – непонятно, не то близко, не то далеко, – мелькнули, скрылись, снова мелькнули и тихо затеплились несколько огоньков.

– Ваше благородие, Петропавловск видно, – сказал Семенов, наклоняясь к нарте, где лежал Мартынов.

Эти слова электрическим ударом потрясли есаула. Петропавловск видно?! Что-то невероятное было в этих словах. Значит, правда?! Ведь казалось, ничего нет в мире, кроме холода, снега, собачьих упряжек, гор, торосов, ледяных полей, вечного движения вперед, к недостижимой цели. Петропавловск!

С трудом повернув онемевшую ногу, превозмогая одеревенелость застывших мускулов, Мартынов повернулся, приподнялся и увидел огоньки. Собаки неслись во весь опор, нарты заносило и швыряло по накатанной дороге. Впереди неизвестно, далеко или близко, – теплились и мерцали огоньки.

– Ныне отпущаеши... – трясущимися губами прошептал Платон Иванович, чувствуя, как слезы выступают у него на глазах.

Вот мимо промелькнуло что-то темное, вроде дома. Вот забор. Вот светится чье-то окно.

– Куда заехать прикажете?

– Нет ли тут гостиницы?

– Есть вроде трактира заведение.

– Ну, туда!..

Семенов и коряк под руки ввели Мартынова на крыльцо и открыли дверь. Клубы пара повалили из теплой низкой залы, освещенной оранжевым трепетным пламенем свечей.

Под потолком ходили клубы сизого дыма. Из открытой двери в соседнюю комнату доносился стук биллиардных шаров. Несколько человек сидели за столом, разгоряченные, и смеялись чему-то. Они не обратили внимания на вошедших. В глубине комнаты была стойка с бутылками и самоваром. За нею стоял старик с остроконечной бородой и в жилетке поверх розовой рубахи.

Мартынова подвели к стойке.

– Чего изволите-с? Видно, издалека-с? – спросил старик, опираясь на стойку и наклоняясь вперед.

– Из Иркутска. Мне нужно комнату, чтобы переодеться и побриться. Можно ли? – слабым голосом отвечал Мартынов, чувствуя, что в душном теплом воздухе силы вот-вот оставят его.

– Можно-с! Можно-с, сударь! Батюшки мои, из самого Иркутска! Да как же вы добрались в такую стынь? – засуетился старик. – Сюда, пожалуйста, сударь!

Говор и шум смолкли в зале. Мартынов, двигаясь как в тумане, заметил, что любопытные лица смотрят на него повсюду, а в дверях биллиардной, глядя на него, стоят игроки с киями в руках.

В отведенной ему комнате есаул переоделся при помощи Семенова, держа себя в руках чудовищным усилием воли. В тепле нога его ожила, и снова началась сильная боль. Мартынову начинало казаться, что он бредит, что сейчас очнется – и все окружающее исчезнет, и снова будет ночь, снег, дымный костер и скулящие от холода собаки. Много мучений доставила больная нога. Она распухла так, что пришлось разрезать меховой сапог, кожа почернела и потрескалась. Нечего было и думать, чтобы надеть сапог. Мартынов был в отчаянии. Однако делать было нечего. Ногу поверх форменных брюк обмотали мягкой оленьей шкурой и обвязали шпагатом. Старик хозяин сам вызвался сбрить свалявшуюся черную бороду есаула и сделать из нее бачки. Когда все было кончено, есаул попросил зеркало. Впервые за два с лишним месяца он увидел свое лицо.

Страшное, почернелое, со струпьями на щеке и носу, с ввалившимися глазами, оно казалось непомерно скуластым.

Он поднялся, застонав от боли, застегнул измятый мундир и, надев форменную фуражку, завернулся в шубу. Старик хозяин подал ему палку. Семенов и коряк с помощью старика вынесли есаула и усадили на нарты.

Снова заскрипел снег под полозьями, и через несколько минут нарты остановились у дома с сияющими через обледеневшие стекла окнами. Это был дом Завойко, губернатора Камчатки.

Снова мучительное путешествие на крыльцо при помощи спутников. Как во сне, Мартынов открыл дверь. Два лакея вскочили с лавок ему навстречу.

– Есаул Мартынов, – еле слышно сказал им Платон Иванович, отдавая шубу и фуражку.

– Есаул Мартынов! – прокричал лакей, распахивая перед ним двери и с нескрываемым изумлением глядя на помятое платье и обмотанную оленьей шкурой ногу визитера (у Завойко был вечер).

Мартынов шагнул к раскрытым дверям, опираясь на палку. В глазах потемнело от боли, но он превозмог себя.

Навстречу ему шел небольшого роста человек в распахнутом мундирном сюртуке, с красивым круглым лицом, на котором вместе с любезной улыбкой было выражение недоумения. За ним в ярко освещенном зале виднелись еще какие-то любопытные и удивленные лица.

Приставив палку к стене, есаул вытянулся во фронт, четким жестом выдернул из левого обшлага пакет и шагнул вперед. Невыносимая боль пронизала его, но он успел твердо сказать, подавая пакет.

– Есаул Мартынов, курьером от генерал-губернатора, имею честь явиться!

Завойко принял пакет и невольно посторонился. Мартынов во весь рост рухнул перед ним на пол.

Раздались женские крики, изумленные возгласы мужчин. Гости толпились к дверям, желая увидеть, что случилось.

Два флотских офицера перенесли на диван бесчувственного есаула.

Сквозь группу гостей поспешно протеснился доктор. Он расстегнул крючки чересчур свободного воротника мундира на исхудавшей шее Мартынова, кто-то подал стакан воды; он побрызгал на есаула, но тот не приходил в себя.

– Предельное истощение, – сказал доктор, щупая пульс и оборачиваясь к вопросительно смотревшему на него Завойко.

– И с ногой у него что-то, – проговорил капитан транспорта "Двина", указывая на безобразно замотанную в шкуру ногу есаула.

– Господа, господа, прошу прощения! – проговорил доктор, которого теснили любопытствующие гости. – Господа, прошу вас перейти в другую комнату

При есауле осталось несколько офицеров, Завойко и доктор. Он размотал шкуру, еще больше разорвал штанину. Склонившись низко, осмотрел ногу и, поднявшись, тихо сказал:

– Обморожена. Следовало бы ампутировать стопу.

Все молчали.

– Риск огромный, господин Мартынов слишком ослабел, – прибавил доктор.

– Надо все сделать, чтобы спасти его и сохранить ему ногу, – сказал Завойко.

Мартынова немедленно перенесли в лазарет. И, в то время как петропавловский врач и врач "Авроры" хлопотали над бесчувственным Мартыновым, в кабинете Завойко обсуждались практические мероприятия по эвакуации Петропавловска

Железный организм Мартынова благополучно вынес ампутацию. Уход за ним был самый тщательный. Жена Завойко и жены других офицеров поочередно дежурили у его постели. Кормили его всем, что только можно было достать лучшего и питательного.

В то время как Мартынов медленно, но верно выздоравливал, Петропавловский гарнизон день и ночь работал, готовясь к походу. Снимали и срывали батареи, разгружали склады и грузили корабли. Во льду Авачинской губы прорубили канал и подвели суда ближе к выходу, чтобы при первой возможности выйти из бухты. Весна началась быстрая и дружная. Город опустел, все официальные лица и часть жителей перебрались на корабли. Остались только те, кто корнями прирос к камчатской суровой земле.

При первой же возможности, прорубаясь сквозь лед на чистую воду, корабли вышли в море и под носом эскадры неприятеля, во много раз сильнейшей, ушли к Амуру. Противнику случайно удалось захватить только шлюпку с несколькими матросами. В самом Петропавловске англо-французская эскадра нашла лишь пустые склады упраздненной крепости. Морская же сила России – корабли по-прежнему оставались угрозой врагу.

ЧЕТВЕРО МАТРОСОВ

1

Авачинская и Ключевская сопки сияли на закате своими розовыми снегами. Замершие воды Авачинской губы стекленели в неподвижности, отливая перламутром. Противоположный берег как бы висел в воздухе, отделившись от зеркальности вод.

На мысах и отмелях в окрестностях Петропавловска стучали топоры и звучали голоса. Всюду было необычное оживление. Желтела земля в только что отрытых насыпях, темнели плетеные туры батарей. Матросы с песней тянули по песку на батарею тяжелые корабельные пушки. На плацу перед губернаторским домом мичман флота обучал строевому шагу и ружейным приемам волонтеров из чиновников. В порту стояли фрегат "Аврора" и транспорт "Двина". На них было тихо и безлюдно. Все были на берегу, на работах по постройке укреплений, и только часовые каждые полчаса отбивали склянки да на мостиках виднелись скучающие фигуры вахтенных офицеров.

В ожидании нападения соединенной англо-французской эскадры гарнизон города, усиленный сибирским линейным полубатальоном, прибывшим на транспорте "Двина", деятельно готовился к обороне.

Положение было очень неясно. Могло прийти еще подкрепление – эскадра графа Путятина, состоявшая из парусных фрегатов, корветов и паровой шхуны, но вернее было, что неприятель опередит их и будет здесь раньше.

По бухте разносился равномерный стук уключин. Это бот № 3 шел на веслах к выходу в Авачинскую губу. Боцман Усов и три матроса Камчатской флотилии 47-го флотского экипажа были посланы на нем за кирпичом в Тарьинскую губу. Переночевав там, они должны были на рассвете идти обратно с полным грузом.

Боцман Усов, коренастый, могучий старик с седыми баками, перешибленным носом и острыми серыми глазами под лохматыми бровями, уже давно служил на флоте. Матросы Попов, Бледных и Удалов – много моложе. Удалов, румяный, с русым чубом и веселыми синими глазами, был общий любимец и баловень всего экипажа; даже суровый Усов снисходительно относился к шуткам, не щадившим и его почтенную особу. Старый боцман ценил в Удалове лихого моряка.

Сейчас Удалов испытывал терпение старого служаки и свою собственную судьбу: он бился об заклад с Сидоренко, унтер-офицером с "Авроры", на штоф водки, что в течение трех дней будет величать старика "дядя Усов" вместо "господин боцман" и что тот не отвалит ему за это линьков.

2

Утренний ветерок тянул порывисто, но слабо. Тяжело груженный бот, кренясь под ветер, разваливая тупым носом гладкую воду, неторопливо бежал по спокойной воде Тарьинской бухты. Медленно отодвигались берега, и все шире и просторнее открывался проход на главный рейд.

– Смотри, ребята! – сказал Бледных, сидевший на баке.

Из-за мыса один за другим открывались корабли. Они были еще далеко, почти на середине рейда; на белых бортах темнели шахматные квадраты закрытых пушечных портов. Неподвижно высились просушиваемые паруса, далеко отражаясь в зеркальной воде. Курс бота лежал прямо на эскадру, и громады белоснежных пирамид росли на глазах.

Изуродованное лицо Усова стало серьезным, и он, хмуря седые брови, внимательно вглядывался в силуэты судов, твердо сжимая румпель жилистой корявой рукой.

– Цельная эскадра, – продолжал Бледных. – Вон корвет20. Вон еще корвет! А это фрегат, – здоровый, поболе нашей "Авроры" будет. А вон еще фрегат, поменьше... А тут, гляди, шхуна, барк...

– Бриг это, – поправил Удалов.

– Верно, бриг, – согласился Бледных.

– А вон еще корвет, – сказал Попов. – Чего же это, неприятель, что ли, а?

– Может быть, – сказал Усов и до боли стиснул челюсти.

Матросы нахмурились.

На палубах брига и корвета можно было разглядеть людей, не спеша заканчивающих утреннюю уборку. Флагов еще не было ни на одном корабле.

– Нет, ребята, – уверенно сказал Удалов, – это нам подмога подошла. Гляди, все тихо да мирно. Ни пальбы, ни тревоги. Ишь паруса сушат. Наши корабли.

– А салюта почему не слыхать было? – с сомнением сказал Усов.

– Эвона! – засмеялся Удалов. – Из-за сопки не доносит, звук стороной идет. Намедни, как мы за кирпичом ходили, на "Авроре" артиллерийское ученье было, а мы не слыхали...

– И то... – кивнул головой Усов, не отрывая своих маленьких глаз от эскадры, которая действительно имела мирный вид. – Однако надо круга дать, – сказал старик, отводя румпель. – Не ровен час, неприятель.

– Дядя Усов, идем прямо! Охота взглянуть поближе – может, новости какие узнаем, дядя Усов, – улыбаясь, попросил Удалов.