Текст книги "Рассказы (-)"

Автор книги: Виталий Тренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Николка брел в город. Кровь перестала идти. Туго перетянутая рука онемела, и боль стала глуше. Сойдя с холма, мальчик наткнулся на сомкнутую колонну бегущих на батарею стрелков. Немолодой офицер с обнаженной саблей, увидев раненого Николку, остановился и, тяжело переводя дух, спросил:

– Что на батарее?

И, как бы отвечая ему, кто-то из рядов крикнул.

– На батарее французский флаг!

– Эх, перебили морячков! – скрипнул зубами офицер и побежал дальше.

Один за другим, тяжело и шумно дыша, молча пробегали мимо Николки сибиряки, держа ружья наперевес. И когда последний пробежал мимо, смысл сказанных офицером слов дошел до сознания Николки; он вскрикнул и, придерживая простреленную руку, устремился обратно на батарею. Слезы, оставляя грязную дорожку, потекли по его широкому лицу. На полугоре стрелковая партия встретила отступающих моряков, которые сейчас же повернули обратно.

– Дядя Синицын где? – крикнул Николка мичману, не видя среди матросов своего друга.

Мичман ничего не ответил мальчику. Увидев строящегося для контратаки неприятеля, сибиряки грянули "ура" и прибавили шагу. Удар их был так стремителен, что они опрокинули морских солдат прежде, чем те успели опомниться. Несмотря на то, что враг более чем вдвое превосходил их численностью, они погнали его с батареи. Морские солдаты бежали к своим шлюпкам, бросив пленных и даже своих раненых. Николка вслед за стрелками очутился на батарее и отыскивал глазами комендора. Он увидел его лежащим навзничь возле своего орудия и побежал к нему. Мичман стоял возле комендора, который был еще жив.

– Синицын! – наклонился над ним мичман и, обернувшись, крикнул: – Эй, сюда! Скорее несите на перевязочный комендора!

– Отбили... значит... – чуть слышно оказал Синицын.

Николка подбежал к раненому и, упав возле него на колени, смотрел на комендора, сотрясаясь от всхлипываний. Синицын медленно перевел на пего взгляд.

– А... – сказал он. – Плачешь... идо... идоленок. Ваше благородие... не оставьте... мальчишку...

– Не беспокойся, братец, – сурово хмурясь, чтобы сдержать слезы, сказал мичман.

– Крест мой нательный снимите, на память ему...

К раненому подошел фельдшер, прибежавший вместе с отрядом. Он хотел расстегнуть куртку на груди Синицына, но тот тихо застонал и сказал:

– Не замай... зря...

После неудачного десанта неприятельские корабли стали громить вторую батарею. Но, несмотря на жестокую бомбардировку, им не удалось заставить ее замолчать. Огонь одиннадцати орудий батареи был настолько действен, что корабли, получив большие повреждения, вынуждены были отойти. Первая атака была блистательно отбита.

Конец дня 20 августа Николка провел в госпитале. Он был без сознания от потери крови, однако врачи надеялись спасти его жизнь и сохранить руку.

После четырехдневного ремонта, приведя себя в порядок, на рассвете 24 августа неприятель начал генеральный штурм Петропавловска. После ожесточенной артиллерийской дуэли был высажен в двух местах десант общей численностью до тысячи человек. Он прорвался почти до самого города, но здесь его встретили стрелковые партии и дружинники. Понеся большие потери в ожесточенном штыковом бою, десант обратился в бегство и был сброшен в море. Разгром был полный. Неприятель больше не повторял попыток овладеть городом, несмотря на то, что имел двести тридцать шесть орудий против шестидесяти семи русских (сорок на батареях и двадцать семь на кораблях), семь боевых кораблей против двух русских и значительное превосходство в людях. Два дня союзники хоронили своих убитых на берегу Тарьинской губы. 27 августа их корабли снялись с якорей и ушли в море.

Во время долгой болезни Николки его навещали мичман, Петров, Бабенко и многие матросы. Выздоровев, он снова стал членом команды третьей батареи, жившей на берегу на казарменном положении. Зимою мичман стал обучать его грамоте и арифметике.

– Будешь штурманом, Николка, помяни мое слово, – говорил мичман.

Ни мичман, ни Николка никогда не говорили о Синицыне, но случалось, особенно по вечерам, Николка забивался куда-нибудь подальше и плакал о погибшем друге. И мичман хранил у себя, как дорогую реликвию, серьгу комендора.

Ранней весной по приказу генерал-губернатора Восточной Сибири Петропавловская крепость была упразднена, батареи срыты, и эскадра, забрав с собой все ценное имущество и большую часть жителей, ушла к устью Амура, где в недавно основанном городе Николаевске находился генерал-губернатор Муравьев со своим штабом. Здесь в торжественной обстановке героям обороны Петропавловска были вручены ордена. В числе награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест.

СЕКРЕТНЫЙ ВОЯЖ

Есаул Мартынов проснулся рано, хотя лег он уже под утро после кутежа: праздновали его назначение адъютантом к генерал-губернатору.

Вчера у майора Красина собралась веселая компания, и друзья придумывали, где бы закончить нынче вечер. Мартынову пришла в голову несчастная мысль пригласить всех к себе. Сболтнулось это между прочим, не очень всерьез, но друзья радостно зашумели и всей гурьбой привалили к нему.

Из сказанного совсем не следует, что Мартынов был негостеприимен или скуп. Наоборот, среди друзей он заслужил репутацию добряка и рубахи-парня. Но вся беда была в квартирной хозяйке. Коренастый мужественный офицер до трепета боялся своей хозяйки, чиновницы Пряхиной, у которой уже много лет подряд снимал полдома.

Феоктисту Романовну Пряхину знал весь Иркутск. Она была женщина пожилая, с громким голосом и бородавкой на щеке. В доме своем она царила нераздельно, держа своего мужа Антона Ивановича под башмаком, а всю мужскую и женскую прислугу – в страхе божьем. Когда-то она знавала мать есаула и, объявив поэтому, что "Платоша ей – все равно что родной", действительно привязалась к нему, как к сыну, но так как по натуре была деспотична и непреклонна, то привязанность и заботливость ее смахивали на тиранство. Первое время есаул по мягкости души допускал такое к себе отношение, а когда спохватился и попытался бунтовать, было уже поздно.

Понятно, что после вчерашнего нарушения покоя в доме строгой Феоктисты Платону Ивановичу спалось плохо, его мучили злые предчувствия.

Дверь тихонько приотворилась, и в спальню заглянул широколицый, белобрысый Василий, денщик и наперсник Платона Ивановича.

– Васька! Васька! – зашептал есаул.

Василий вошел в комнату.

– Проснулись, ваше благородие? Окна открыть, что ли?

– Постой, Вась, а что, мы вчера здорово пошумели? – все еще шепотом спросил есаул, хотя никто, кроме верного слуги, не мог услышать его.

– Было, Платон Иванович, – мрачно ответил Васька.

– Ай-ай! Что, Феоктисту мы обеспокоили, чай, а? Как она, не замечал?

– Гневна... Чем свет поднялась. Палашку и Стешку прибила. Антон Иванович без чаю на службу побегли... Беда! Меня увидела во дворе и говорит: "Что, Аника-воин твой спит еще?" – "Так точно, мол, Феоктиста Романовна". – "Ну, ужо токо проснется, я ему теплое слово скажу".

– Да с чего это? Не томи ты душу, скажи, из чего вышло-то все? Помнится, было все чинно, благородно. Песни только пели – в этом худого нет. Что случилось-то, Васька?

– Из-за их благородия поручика Керна все вышло, Платон Иванович.

– Ну?

– Не знаю, с чего это им стукнуло – пели они под гитару, да вдруг говорят: "Надо Феоктисте испанский серенат сыграть". Майор Красин услыхал. "Не ходи, говорит, Керн, она тебя кипятком ошпарит". А он отвечает: "Вы, аспиды, благородство чувств не можете понять. Я ей спою, она разнежится и Платошу завтра тиранить не будет". Тут Красин чего-то с Хрящевым заспорили, а они встали и в мундирчике, как были, шмыг во двор. Я за ними – мол, ваше благородие, как бы не простыли, не ровен час. А они мне: "Молчи, ар-рнаут, у меня в груди палящий огонь". И к палисаднику, Феоктисте Романовне под окошко-с. Я за ними – и говорю: "Ваше благородие, мороз жестокий, струны железные, неравно ручки изволите ознобить-с". А они на меня гитарой: "Отыди от меня, сатана!" Ну, известно, человек пьяный, промахнулись – да на палисадник гитару и насадили-с. Звон пошел ни с чем не сообразный-с...

– Постой, не мою ли гитару-то? Палисандровую?

– Вашу-с, Платон Иванович, – с грустью подтвердил Василий.

– Ай, вот не было печали-то! – завздыхал бедный есаул. – Ну-ну, дальше-то что?

– Ну, как, значит, их благородие гитару разбили, вовсе на меня рассердились. "Из-за тебя, варнак, искусство погибает! Ну ничего, я голосом, без кампанимента, ее сражу". И как заорут несуразно: "Ночной зефир струит эфир!" А Феоктиста Романовна, видать, не ложились еще – как закричат в форточку: "Это что за разбой, это что за погром в моем доме?" Ну, словом, поехали-с. Я – к поручику: мол, идем скорее, ваше благородие, нехорошо, мол. Ну и увел их от греха.

– Вот беда-то какая! Что же делать-то, Вася? Ты бы хоть придумал чего.

– Я и то все утро голову ломал.

– А может, я в постели останусь? Заболел, мол.

– Хуже будет, барин: разлютеет совсем. "Допраздновался, скажет, адъютант!" Хуже будет-с

– Ну, беда! А гитара где же, Вася?

– А гитара на частоколе. Висит-с.

– Так и висит?

– Так и висит-с. Снимать никак не дозволяют-с. "Пусть, говорит, посмотрит господин адъютант, что они в честном доме произвели".

– Ах ты, господи! Ну, давай, Васька, одеваться. Семь бед – один ответ.

Вася взялся за мундир есаула и вдруг вспомнил:

– Ваше благородие! Простите великодушно, совсем было запамятовал-с. Жандарм от генерал-губернатора приходил. Приказали явиться к одиннадцати часам.

– Экой ты, братец, болван! – встревожился есаул, мигом вскакивая с постели. – Сейчас сколько времени?

– Десять, ваше благородие.

– Экой ты, братец! Давай скорей!

– За разговором запамятовал-с, ваше благородие, шел ведь вас будить-с.

Есаул заставил Василия вылить ему на голову ведро холодной воды, растер мохнатым полотенцем свое мускулистое тело. Оделся и, подтянутый, направился к выходу. В коридоре его встретила грозная хозяйка.

– Ты что же это, друг ситцевый! – начала Феоктиста.

Но есаул с неожиданной для него твердостью отвечал:

– Прошу прощения. Не имею времени для беседы. Срочно вызван по делам службы-с.

– Ну, иди, пожалуй, ужотко вернешься... – как нашалившему мальчику пригрозила Феоктиста.

Но Платон Иванович, не слушая, устремился к выходу и быстрым шагом направился к дому его высокопревосходительства.

Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, принял есаула в рабочем кабинете при своем чиновнике по особым поручениям Струве. Он сидел в кресле перед обширным столом и, чуть подергивая левой щекой, следил, как Струве, капая расплавленным сургучом, запечатывает пакет. Лицо губернатора кривила гримаса недовольства. У него всю ночь ныла рука, раненная на Кавказе. Он не выспался и был не в духе. При входе Мартынова губернатор обернулся к нему, морщась от боли, и бедный есаул, отнеся недовольную гримасу на свой счет, почувствовал, как робость охватывает его, сковывая движения.

"Чем, бишь, я провинился, батюшки мои!" – подумал Мартынов, печатая шаги и становясь во фронт перед грозным генералом.

– Есаул Мартынов. Имею честь явиться по вашему приказанию! – громко, не рассчитав силы голоса, прокричал есаул. Почувствовав это, он окончательно струхнул и, сделав бессмысленную мину, "ел глазами" начальство.

Но Муравьев, к удивлению есаула, вдруг смягчил выражение лица и сказал ему:

– Оставим формальности, есаул. Зная вашу исполнительность, закаленность и умение путешествовать в суровых условиях, я вызвал вас, чтобы дать вам поручение чрезвычайной важности. Сядьте, есаул!

Мартынов издал горлом неясный звук и с неподвижным лицом, держа по форме на согнутой левой руке фуражку, присел в неудобной позе на краешек стула, не спуская напряженного взгляда с губернатора.

– Вы, конечно, знаете о героической обороне Петропавловска, – сказал губернатор и с невольным сомнением глянул на неподвижное лицо Мартынова. У нас есть точные сведения, что как только позволит состояние льдов, нападение будет повторено более мощными силами. Между тем гарнизон Петропавловска и зимующая там эскадра не имеют достаточного количества припасов и боевых снарядов, чтобы с честью отразить врага. Петропавловск может пасть, и русскому флагу может быть нанесено жестокое оскорбление. Мы лишены возможности оказать помощь русской эскадре. Ваша задача, есаул, берегом, через Якутск, Охотск и Гижигу, сквозь пургу и морозы, не теряя ни минуты, добраться до Петропавловска и передать Завойко этот пакет. Здесь находится приказ: снять крепость и порт Петропавловск, уничтожив то, что нельзя увезти, и всей эскадрой идти к устью Амура, где и укрыться во вновь образованных поселениях, в лабиринте рукавов реки, как совершенно неизвестных неприятели. Спасение эскадры и честь русского оружия будут зависеть от вашей энергии, мужества и настойчивости. Во что бы то ни стало надо быть на Камчатке ранее наступления весны...

Муравьев прервал свою речь и взглянул на неподвижное скуластое лицо есаула и на его светлые глаза, которые с бессмысленной почтительностью, не мигая, уставились на начальство.

– Испытания вас ждут жестокие-с! – постепенно раздражаясь, продолжал генерал. – Восемь тысяч верст через дикие места-с! Человеческого жилья иной раз не встретите на протяжении четырехсот верст. Скалистые хребты-с. Придется пересекать заливы по льду. И добраться до Петропавловска ранее весны-с! Вот ваша задача.

– Слушаю-с... Так точно-с... – испуганно прохрипел Мартынов, чувствуя растущее раздражение губернатора и не понимая причины. Сибиряк и опытный путешественник, он ясно представлял себе, какого рода экскурсия его ожидает. Он понимал тяжелое положение петропавловского гарнизона и не сомневался, что выполнит свой долг, но робость перед начальством давила его.

Муравьев сердито крякнул, пристально посмотрел на одеревеневшую в почтительности невзрачную фигуру есаула и сказал:

– Да вы понимаете ли всю важность того, о чем я толкую? Всю серьезность и ответственность поручения? – И, обернувшись к Струве, сердито добавил:– Il n'a pas l'air gaillard, cet homme la18.

– Не имея чести знать по-французски, я все понял, ваше превосходительство, – запинаясь, сказал Мартынов.

Оскорбленный догадкой, что губернатор сомневается в нем, и смущенный донельзя тем, что надо говорить о себе, он, забыв субординацию, потирал пальцами край стола, опустив глаза. С лица его исчезло выражение бессмысленности, и, покраснев, сурово глядя куда-то на кипу бумаг, он повторил:

– Я все понял-с. Путь тяжкий, дело святое-с И требует... требует-с... Однако, – неожиданно для себя вставая и повысив голос, продолжал он, однако я русский солдат-с! И слуга отечества-с! Я русский солдат, ваше превосходительство-с!

И он взглянул прямо в глаза Муравьеву. Несколько секунд губернатор и есаул пристально глядели друг на друга.

– Когда вы думаете выехать? – спросил Муравьев, опуская глаза.

Возвратясь домой, есаул сказал Василию о предстоящем путешествии и приказал тотчас же собираться в путь. Васька всегда сопровождал Мартынова в его командировках и так же хорошо, как и есаул, знал, что следовало брать с собой. Задав несколько вопросов и убедившись, что Васька все сделает превосходно, есаул, сосредоточенный и серьезный, направился на хозяйскую половину. Увидев постояльца, вязавшая чулок Феоктиста Романовна сразу же сдвинула очки на лоб и, придав себе этим воинственным жестом грозный вид, сразу же закипела справедливым гневом, но есаул, не дав ей начать, сказал мягко:

– Прощайте, Феоктиста Романовна, и, может быть, навеки. Не поминайте лихом.

– Это что за комедия, сударь мой?

– Не комедия, а истинная правда-с. Получил приказ скакать в Камчатку с секретным поручением-с.

– Будто?! Это зимой-то, в такой мороз! Не втирай очки, не глупей тебя, батюшка мой!

– Истинный крест! Спасибо вам за заботу материнскую. Позвольте ручку на прощание – не ровен час, что случится. Путь опасный-с, – говорил растроганный есаул.

– Ахти мне! Да ты... Да как же так, сразу-то? Да у тебя, чай, и не сложено ничего. И бельишка-то теплого нет. Постой! Да в дорогу-то что возьмешь? Пироги-то хоть напечь успею ли? Палашка! Стешка!.

И Феоктиста Романовна со всей той энергией, которая должна была обрушиться на повинную голову есаула лавиной гнева, ринулась собирать в опасный путь своего любимца.

Проносясь через двор по какой-то хозяйственной надобности, она увидела злополучную гитару, печально висевшую на заборе, с разбитой декой и порванными струнами.

– Васька, Васька! – закричала она неистово. – Так-то ты хозяйское добро бережешь, идол бесчувственный! Вон гитара вся инеем обросла, сейчас убери в комнату!

Через несколько часов Мартынов был готов в путь. Искренне прослезившись, простился он с Феоктистой Романовной, с добрейшим Антоном Ивановичем и в крытом возке на курьерской тройке подъехал к дому генерал-губернатора. Получив в канцелярии пакеты, которые он попутно должен был доставить в Якутск и Охотск, есаул просил доложить о себе Муравьеву.

– Готов? – ласково встретил его губернатор. – Ну, дай тебе бог. Благословляю тебя на славный подвиг.

И Муравьев, перекрестив, обнял и поцеловал растерявшегося от такой чести есаула и сам проводил его до лестницы.

– Дай тебе бог! – еще раз крикнул он вслед сбегающему вниз есаулу.

Через несколько минут крытый возок мчался по ухабистым улицам Иркутска к заставе.

Мимо возка проносились берега Лены. То могучие скалы, то ущелья и долины, лесистые, занесенные снегом. Есаул и Васька дремали, закутанные в меха, одетые по-якутски – в унтах, в оленьих парках, теплых кухлянках.

– Эй, давай, давай ходу! – кричал иногда Мартынов.

Но лошади и так неслись во весь опор. День и ночь, останавливаясь только для перепряжки, мчался крытый возок. За те двадцать минут – полчаса, что продолжалась перепряжка, есаул и Васька, неверно ступая застывшими ногами, вбегали в помещение, торопливо выпивали водки или чаю с ромом и, не успев обогреться и размяться, снова влезали в тесный возок. Полозья вновь скрипели, возок мчался дальше, и снова мелькали мимо лиственницы, пихты, скалистые берега.

В Якутске впервые за много дней есаул и его верный спутник ночевали в теплом помещении и спали в постелях. Здесь пришлось пробыть почти двое суток, чтобы снарядить караван дальше, до Охотска. Восемь собачьих упряжек везли вещи и продовольствие. Три якута и три казака служили конвоем и проводниками.

Еще затемно тронулся караван. Город еще спал, и пустые улицы огласились лаем собак, несущихся во всю прыть, и скрипом полозьев. Весь короткий зимний день путники быстро двигались по хорошо накатанной узкой дороге. Перед самыми сумерками немного в стороне от тракта завиднелись три якутские юрты, курившиеся белыми дымками на черном фоне леса. Передовой каюр стал сворачивать к ним.

– Стой, стой, куда? – закричал Мартынов, шедший со второй нартой.

– Ночевать, тайон19, – отвечал якут.

– Не годится. Собаки еще не притомились, едем дальше.

– Дальше всю ночь иди, еще полдня иди, юрта нету. Ночевать нету.

– В лесу заночуем. Сворачивай обратно, живо!

– Твоя благородия в лесу ночевал, замерзал, моя отвечать будет.

– Ничего, сам, смотри, не замерзни. Сворачивай давай!

– Мой привычный люди. Целый день ходи, полночи ходи, собачка подыхать будет. До Охотска не дойдет будет.

Но Мартынов не хуже каюра знал предел выносливости якутских лаек. Надежды якута на ночевку в тепле не оправдались. Нарты свернули на прежнюю дорогу и по синеющему в сумерках снегу, звонкому от мороза, понеслись дальше. Каюр вымещал свое неудовольствие на собаках, неистово гоня их вперед. Уже в полной темноте Мартынов решил сделать привал. Якуты кормили собак, в то время как казаки и Васька таскали дрова для костров, а сам есаул, не любивший сидеть сложа руки, натягивал полотнище палатки для защиты от ветра, чуть заметно тянувшего по долине.

Задолго до света Мартынов поднял людей, велел Ваське плотно накормить людей и собак, из расчета на весь день. Путники тронулись дальше в полной темноте. Мороз к утру вовсе рассвирепел. Люди, застывшие за ночь, несмотря на жарко горевший костер, двигались с трудом.

Быстрота движения и короткие остановки на ночлег изматывали людей и животных. На пятый день якуты стали ворчать, и старший из них попробовал заикнуться о невозможности такой быстрой езды, но Мартынов страшно вспылил, и якуты притихли.

На одной из ночевок есаул, как всегда, разбудил Василия и приказал поднимать людей в путь. Денщик, гулко кашляя со сна, растирал застывшие ноги. Есаул спросил его:

– Что, Васька, ноги, чай, гудут?

– Все разломило, Платон Иванович. Отвык, жиром зарос. Цельный день бежать – не на печи лежать.

– В Охотск прибежишь, как волк поджарый, а?

– Ваше благородие, дозвольте спросить? – робко сказал Василий.

– Ну, говори, – отвечал есаул, подозрительно глянув в широкое лицо своего верного слуги

– Платон Иванович, мы силы не лишимся раньше время?

– Терпи, Васька! – хмуро ответил есаул, потом, помолчав, добавил: Нам до Охотска нужно в сухое тело войти и получить привычку в дороге. До Охотска цветочки, после Охотска начнется настоящее дело. Там сырому человеку погибель. А сейчас мы обтерпимся, обвыкнемся, жиры свои подсушим, потом в Охотске дня два отоспимся и, как птицы, долетим. Понял, дурья голова?

– Понял, Платон Иванович.

– Ну, коли так, ставь чайник на огонь и буди на род...

Собаки, которым доставалось больше всего, начали изнемогать. Уже нескольких пришлось оставить во встречных юртах; взятые взамен, не привыкнув еще к стае, плохо слушались и беспрестанно дрались.

Люди уставали все больше, и ночной сон на жестоком морозе плохо подкреплял их силы. А дорога становилась все труднее, – начались горы, знаменитые "семь хребтов" Охотского тракта. Дня за три до урочища Аллах-юнь одного из якутов пришлось оставить во встречной юрте. Он совершенно обессилел и обморозил себе лицо. На другой день самый молодой из казаков утром не смог подняться.

– Застыл совсем, ваше благородие. Ознобился, жизни решаюсь, – бормотал он в ответ на брань и угрозы Мартынова.

Пришлось разгрузить одну из нарт, груз спрятали в ветвях приметного дерева, а заболевшего казака, завернув в медвежью полость, служившую постелью Мартынову, положили на нарту и повезли до ближайшего жилья.

Путь становился все тяжелее. На опасном и трудном перевале Юдомский Крест не удалось сдержать одну нарту, и она свалилась с крутизны на дно ущелья. К счастью, на ней ничего не было, кроме собачьего корма. Якуты хотели достать хоть груз, но на это ушло бы целых полдня, и Мартынов, махнув рукой, велел трогать дальше. На восемнадцатый день измученные путники очутились в долине реки Охоты, а на двадцать первый день, еще засветло, караван, еле тащась, прибыл в Охотск.. Несколько домов в снежных сугробах, разбросанных на большом пространстве, церковь, амбары Русско-Американской компании и на отшибе – почернелый от времени палисад острога Охотского укрепления.

Начальник Охотского порта, высокий, худой старик, не выпускавший изо рта трубки, радушно встретил путников. У него и остановились есаул и его денщик, оба почерневшие и похудевшие. Немногочисленное население Охотска офицеры, врач, священник, приказчики Русско-Американской компании – жаждало повидать и послушать человека, прибывшего с "воли", но начальник порта не принимал гостей, чтобы дать возможность путешественникам отдохнуть и отоспаться.

На другой день Мартынов стал деятельно готовиться к дальнейшему путешествию, а Василий по данному ему списку отбирал на складе Охотского порта продовольствие и снаряжение.

Вечером у начальника порта собрались гости, и есаул был центром всеобщего внимания. Охотские жители на всю зиму были отрезаны от мира, и только случайные курьеры изредка вносили разнообразие в их жизнь. Но есаул не позволил себе ни выпить лишнее, ни засидеться допоздна: надо было набираться сил. Выступать решено послезавтра.

От Охотска к Петропавловску путь идет на протяжении трех тысяч верст, огибая побережье сурового Охотского моря. На всем этом пустынном пространстве в то время было, только два населенных пункта – Гижига и Тигиль, в которых можно было пополнить запасы, но и то в очень ограниченном количестве. До Гижиги считалось полторы тысячи верст по безлюдному и дикому охотскому побережью.

В пути только изредка можно было встретить случайную стоянку тунгусов. Здесь гуляла свирепая пурга, набиравшая силу и стужу в огромных пустых просторах застывшего моря. Морозы стояли такие, что с громом, подобным пушечному выстрелу, лопались прибрежные скалы.

Из Охотска Мартынов двинулся караваном из четырех нарт. Тунгус Афанасий, сносно говоривший по-русски, и какой-то его родственник, меднолицый, скуластый молчаливый человек, отправились в качестве проводников.

Безмолвная, мрачная пустыня на многие сотни верст залегла вокруг. Слева от медленно движущегося каравана тянулись невысокие холмы. Глубокие снега занесли низкий можжевельник и кедровый стланец, стелющийся по земле, чтобы спастись от обжигающе холодных ветров. Справа – бесконечная, однообразная белая равнина заледеневшего моря. Низкое серое небо уныло нависало над мрачным пейзажем, и плоский купол его, спускаясь к горизонту, темнел к краям, как бы подчеркивая бесконечность, бескрайность лежащих за горизонтом пространств.

Холмы за холмами, мыс за мысом, черные камни из-под белого снега, безлюдье, пустота. Ни птицы, ни живого существа. Много-много дней однообразного пути... И невольно душу Мартынова охватывала тоска при мысли об этой ледяной бесконечности, куда все глубже и глубже проникал караван. И веселый Васька меньше шутил и почти не пел. Шарф, закрывавший его лицо, превратился в ледяную маску.

Холод, мертвящий, убивающий холод, царил вокруг. Холод проникал под меховые одежды и постепенно овладевал телом, леденил кровь, усыпляя, туманя сознание. То и дело путники соскакивали с нарт и бежали рядом, чтобы разогнать застывающую кровь. Казалось, невозможно было день за днем, неделю за неделей выдерживать эту бесконечную борьбу со стужей и усталостью. Воображение отказывалось представить себе всю бесконечность лежащего впереди пути. Немного муки, кусок мяса, кружка кипятку – вот ничтожные средства, поддерживавшие тепло в человеческом теле и позволявшие бороться со смертельной стужей. Бороться и двигаться вперед, к намеченной цели, вопреки жестоким силам сибирской зимы.

Тунгусы уверенно вели караван, то идя вдоль берега, то пересекая заливы и бухты, то углубляясь в материк, чтобы обогнуть непроходимые мысы и торосистые пространства. Они чуяли дорогу днем и ночью непонятным Мартынову шестым чувством. Как предсказывал Афанасий, на пятый день караван достиг тунгусского становища.

Закутанный в меха тунгус разогнал лающих, освирепевших собак, и Мартынов с Василием, войдя в юрту, принялись разматывать шарфы, отрывая куски льда – замерзшее дыхание. В юрте было тесно и дымно, но от горящего камелька шло тепло, и Мартынов, сбросив шубу и меховую шапку, остался только в самоедской рубахе из оленьей шкуры. Он с наслаждением отогревал у огня ноющие, захолодевшие от стужи руки. Васька сел рядом.

Хозяева юрты отодвинулись от огня, чтобы дать место гостям. Уставясь на огонь, не мигая узкими глазами, они сидели неподвижно, куря коротенькие трубки, и огненные отблески озаряли их скуластые каменные лица.

– Ну, народ! – бормотал Василий. – Что земля – кроме снегу, ничего не родит, то и люди: неприветные, только дым пускают, доброго слова не молвят... В кои-то веки русских людей увидели, а молчат.

Однако Васька ошибался, укоряя тунгусов в равнодушии к гостям. Скуластая хозяйка с длинными черными косами робко, не глядя на приезжих, подала им миску с морошкой и нерпичьим жиром, поставила для них на огонь чайник. Мартынов подумал об этих людях, которые с такой готовностью делились самым драгоценным, что есть в этих краях, – едой и оживляющим теплом и которые всю жизнь ничего не видят, кроме безнадежной пустыни, голода и холода, дождей и гнуса летом, мрака и стужи зимой, – мрачно стало у него на душе....

Много дней прошло с тех пор, как караван покинул Охоток. Истомились люди, обессилели собаки. Несколько собак уже погибло. Два раза пурга заставала караван в пути. Однажды Мартынов почувствовал себя плохо. Пурга свирепела. Путники устроили нечто вроде норы из нарт и палатки. Почти двое суток провели они под снегом. Есаулу нездоровилось, знобило, забытье охватывало его.

Тунгусы, завернувшись в меха, спали, как медведи в зимней спячке. А Василий отогревал Платона Ивановича своей шубой, не давая ему засыпать, чтобы он не замерз. Развести огонь не было никакой возможности. Чтобы дать есаулу напиться, Василий оттаивал у себя на груди снег, набитый в кружку. Когда пурга стихла, тунгусы и Василий с трудом откопались из-под снега. Есаул оправился, но ослаб и не мог идти. Тащить нарты с лишней нагрузкой собаки были не в силах, и Василий два дня сам вез нарты с грузом и есаулом. Теперь Мартынову было тепло и покойно, измученные мышцы гудели и ныли, отходя от деревеневшей их усталости.

– Васька, надень шубу, идол, ознобишься! – слабым голосом говорил есаул.

Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и отвечал со смехом:

– Ничего, быстрее доедем! Мороз – он жмет, да и я не зеваю: нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!

На третий день есаул шел уже сам. К вечеру четвертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколько юрт и черные точки собак возле них. Это было становище, где жила семья второго проводника, безмолвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты показался человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.

– Что такое? – встревожился есаул.

– Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным лицом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча привязывал своих собак.

"Вот и отдохнули в тепле... Оспа у них, что ли?" – подумал Мартынов и сказал:

– Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты входить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.

После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:

– Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.

– Чего еще?

– Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не может – его баба больной лежит, мальчишка помирал.

Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?

– Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.