Текст книги "Под маской скомороха"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 5
БЕДА

До рудника, где добывали мусковит, добрались без особых приключений. Только однажды карбас налетел на камень и хорошо, что скорость была небольшой, а подводный «зуб» оказался плоским. Поэтому карбас лишь чиркнул по нему днищем, при этом изрядно напугав своих пассажиров. Оказаться в ледяной воде, да при быстром течении, врагу не пожелаешь. Попробуй потом выбраться из этих диких мест и дойти до обжитых.

Рудник был заметен издалека – по дымам. Их было много – около десятка. Ломщики мусковита работали на горушке, поэтому карбас углядели еще на подходе. В удобную для причаливания бухточку сбежалась почти вся артель во главе со старостой, опытным рудознатцем, которого с почтением величали Олисей Иванович. Был он невысокого росточка, худой, жилистый, с ясными голубыми глазами, в которых отражалось небо, несмотря на его приземленную работу.

– Заждались мы тебя, Семен Остафьевич, – сказал он с некоторым осуждением и без особого пиетета, будто перед ним был товарищ, а не боярин, к тому же хозяин. – Харч давно на исходе. Поизносились мы изрядно, да и инструмент у нас, по правде говоря, дрянной.

– Моя вина, Олисей Иванович. Заглажу. Привез для артели все, как ты заказывал, даже с лихвой. Новый инструмент для вас отковали лучшие кузнецы Заволочья. По случаю долгожданной встречи объявляю всеобщий отдых! Емелька, ташши на берег бочку с пивом! – приказал Яковлев одному из гребцов, дюжему малому, косая сажень в плечах.

Вскоре пир пошел горой. Погода и обстановка благоприятствовали – было тепло, солнечно, полянка, на которой расположились ломщики и приезжие, напоминала зеленый рытый бархат, а река на перекатах поднимала в воздух водяную пыль, которая время от времени загоралась праздничной радугой. Быстро насытившись (пиво, которым пробавлялись старшие, отрокам было не положено), Истома пошел прогуляться по руднику, чтобы размять ноги после долгого сидения в карбасе.

О ломке слюды Истома знал уже многое – отец порассказал, пока плыли по Керети. В артели насчитывалось тридцать человек, они-то и выбрали себе старосту, рудознатца Олисея, который «нюхом чуял», где таятся пласты мусковита. Ломщики, не зависящие от хозяина (таких артелей было немного) обычно сами закупали из общей складчины утварь разную, съестные припасы и все остальное, необходимое для работы. Добытую слюду за один поход они продавали сообща, и делили между собой деньги по мере участия в деле каждого. Обычно двое из них занимались кузнечными делами, потому как инструмент быстро изнашивался и выходил из строя, двое кашеварили, а один или два человека, опытные рудознатцы, приискивали и обнаруживали новые слюдяные места.

Примерно так же было и в артели Олисея Ивановича, за одним существенным уточнением: работали ломщики на землях семьи Яковлевых, а значит, сами не имели права торговать тем, что добыли. Поэтому их зависимость от боярина была значительной; к тому же он снабжал артель всем необходимым. Но Семен Яковлев не жадничал, расплачивался с ломщиками честь по чести, благо мусковит приносил ему прибыль, значительно превышающую затраты. Ведь одно дело, когда мусковит продают малограмотные ломщики, которых не грех и обмишулить, а другое – боярин; с ним шутки плохи, тем более если он хорошо разбирается в качестве слюды и ценах на нее.

Слюдяные места по большей части имели баргу. Так назывались обрывки мусковита, долго лежащего на дневной поверхности. Слюда хоть и немного, но все-таки впитывала воду и становилась мягкой. Находка барги всегда была знаком, что под ней находится хорошая жила. Ломщики обычно разделяли добытую слюду на три разбора: мелкую, которая называлась у них «шитухою» (ее сшивали вместе для маленьких оконец нитками или китовым усом, и она стоила дешево), среднюю – размером побольше, для боярских окон, и широколистую, «княжескую», за которую платили большие деньги.

Для лучшего сбережения добытый мусковит развозили, не расщепляя, в «досках» – пластах, как они лежали в земле. Рудник семьи Яковлевых на Керети отличался тем, что мусковит в нем был широколистный, в длину и ширину больше аршина, и чистый, как горный хрусталь. И стоил он соответственно – очень дорого. Доски напоминали стопку бумажных листов, которые потом снимали поодиночке, благо они были гибкими и не ломались.

Мусковит пользовался большим спросом как у людей состоятельных, так и у тех, кто мог позволить себе столь дорогую покупку, пусть и на последнюю денгу. А все потому, что слюдяные окна зимой не обмерзали, и их можно было чистить мыльной водой. Обычно недорогие малые листы сшивались вместе для составления больших. Кроме того, малыми листами мусковита зашивали дыры в больших листах. Слюда на открытом воздухе становилась мутной, но так как каждый лист мусковита состоял из большого числа тонких листиков, то верхний слой отщипывали, и окна снова становились прозрачными. Естественно, до определенного предела. Большие листы в основном имели волнистую поверхность, но изнутри все было хорошо видно, а вот снаружи внутренность комнаты плохо просматривалась. Если только в окнах не стоял «хрустальный» мусковит.

Добыча мусковита была делом многотрудным и часто неблагодарным. «Головную» – широколистую – слюду обычно вынимали из земли зимой. А пока артель Олисея Ивановича искала места, где она залегает, и добывала слюду «подголовную» – мелкую и среднюю. Чтобы добыть мусковит, вручную или с помощью пала на варакке – скалистом холме – снимали верхний моховой слой. Затем разжигали костры, чтобы камни накалились, после чего поливали кострище водой, по скале шли трещины, в них загоняли железные клинья и откалывали большие куски. С помощью такого нехитрого, но трудоемкого метода, ломщики постепенно углублялись, добираясь до пласта мусковита.

Конечно, при этом слюда под воздействием нагревания портилась – теряла цвет, прозрачность, становилась мягкой и ломкой. Но только в верхнем слое. Ниже лежали «доски» вполне приличного качества.

Семен Яковлев гостевал у ломщиков мусковита недолго – до утра следующего дня. Ему еще нужно было навестить смолокурню, расположенную ниже по течению Керети. Цену за семипудовую бочку смолы заморские гости давали вполне приличную – около четырех рублей, а такая же бочка вара шла по три рубля. Смолокурня, конечно, приносила меньший доход, нежели добыча мусковита и соли, но без полушки не бывает денги.

Утром выгрузили из карбаса продукты, одежду новую для ломщиков и «слюдяную снасть» – лома и молоты большие и малые, долота, пешни, «потоки» железные для отвода воды, клевцы, крюки, черпаки водолейные. Затем загрузились средним мусковитом (мелкий оставили до зимы, чтобы увезти его по ледоставу, ведь санный путь по замерзшей реке самый наилучший) и продолжили свой путь…

Возвратившись в Колмогоры, Истома отдохнул всего один день и сразу же засобирался в путь. Ему не терпелось навестить Матвея Гречина, который стал ему не только наставником, но и другом, несмотря на большую разницу в годах. На этот раз он поспел на карбас семьи Яковлевых, который отправлялся на рыбные ловы в Студеное море[45]45
  Студеное море – Белое море. До XVII в. море имело несколько названий – Студеное, Соловецкое, Северное, Спокойное, Белый залив.


[Закрыть].

Уже на подходе к Николо-Корельскому монастырю Истома с беспокойством отметил странное оживление: по дорогам скакали многочисленные хорошо вооруженные конники, притом не абы какие, а, судя по богатой одежде, боярские слуги; по направлению к обители проехали две колымаги с шатрами сверху и кожаными пологами, закрывавшими оконца; вслед им тянулись местные жители, на удивление молчаливые и, как показалось Истоме, сильно встревоженные. Каждая колымага была запряжена шестью лошадьми цугом и имела форейторов[46]46
  Форейтор – кучер, сидящий на передней лошади при упряжке цугом.


[Закрыть]. Вот только форейторы почему-то были не в обычных для боярских выездов дорогих и ярких платьях (а колымаги, судя по лошадям, – это были очень ценные ливонские клепперы – явно принадлежали богатым боярам), а в черных, почти монашеских одеждах.

Матвей Гречин встретил его неласково. Он был сильно озабочен и мрачен, отчего стал похож на черного ворона. Иконописец из-за своей родословной и так был черноволосым и смуглым, но теперь какая-то забота проложила под его глазами глубокие тени, нос и вовсе стал крючком, а на висках ни с того ни с сего (как думалось Истоме) появилась седина, чего прежде не замечалось.

– В плохую годину ты появился, боярин, – сдержанно сказал Гречин.

– Што стряслось?! Неужто умер преподобный Евфимий?

Настоятель монастыря, Евфимий Корельский, был уже в годах и поддерживал силы (грешно сказать!) с помощью настоев и отваров известного в Заволочье знахаря, которого подозревали в безбожии и приверженности древней вере.

– Нет, гораздо хуже, – ответил иконописец.

Истома уставился на иконописца в недоумении; что же тогда случилось в монастыре настолько важное и явно трагическое, судя по поведению монахов и скоплению люда, если сюда прибыли многие бояре, притом одетые в траур? И потом, что может быть для монахов худшее, нежели кончина всеми уважаемого старца Евфимия Корельского?

– Третьего дня братия нашла на берегу двух утопленников, – сдержанно объяснил Матвей Гречин. – До этого сильно штормило…

Ну, шторм в Студеном море – это не в диковинку. Как и утопленники подле Николо-Корельского монастыря. Рыбачьи карбасы, даже самые большие, промысловые, с двумя парусами, перед разбушевавшейся стихией, что древесные щепки. Монахам нередко случалось находить в полосе прибоя тела несчастных рыбаков, не успевших вовремя уйти с ловища перед приближающимся штормом. Тем не менее сердце Истомы почему-то больно сжалось. Кто эти двое, что за люди и почему так много народу собралось в монастыре – словно на какое-нибудь церковное торжество?

– А утопленники эти, – продолжил Гречин, отвечая на немой вопрос Истомы, – сыновья боярыни Марфы Борецкой – Антон и Феликс.

– Это худо… – Юный боярин даже побледнел от какого-то нехорошего чувства, которое вдруг прорвалось из неизведанных глубин души и заполонило все его чувства.

– Еще как худо, – согласился иконописец. – Вся беда в том, что Борецкие не просто утонули, а кто-то лишил их жизни – на голове Антона нашли след от удара клевцом. Значит, на карбас, который они наняли, чтобы осмотреть свои земли, кто-то напал. Поэтому шторм в их гибели не виновен.

Свои земли! Истома стиснул зубы, дабы не сказать лишнего. Это были вотчины его семьи – деревни, рыбные и бобровые ловища, соляные варницы и пожни, которые боярин Филипп, первый муж Марфы Борецкой, хитростью отнял у Яковлевых, заплатив за них самую малость. И тут же Истоме пришел на ум недавно подслушанный разговор между отцом и дядей Нефедом.

«Ужо не прощу я Марфе, этой змее ехидной, за то, што она отняла у нас земли! – Нефед был на добром подпитии, а в таком состоянии он мог нести все, что угодно, любую чушь, не сдерживая языка. – Мы могли бы иметь с них большой доход, но теперь он уплывает в мошну Борецких!»

«Не мели языком, почем зря! – строго отвечал отец. – Как реку нельзя повернуть вспять, так и мы не в состоянии бороться с Марфой и требовать возврата земель. У нее сила. И войско. Вспомни, как совсем недавно новгородская вольница, не щадя никого, жгла и грабила Заволочье. Как бы нам в борьбе с Марфой Борецкой головы не сложить. Некому за нас заступиться, разве што Москва могла бы помочь. Великий князь Московский и Владимирский Иван Васильевич уже засылал в Заволочье гонцов, но наши бояре кто в лес, а кто по дрова, никак не могут решиться принять его сторону. Нужно время…»

«А невмоготу мне ждать! – пенился от злобы Нефед. – Отмстить надо! За нашу поруганную боярскую честь!»

«Не болтай глупости! – рассердился отец. – При чем тут наша честь? Сами, по своей доброй воле и по недалекому уму, влезли в силки, расставленные Марфой, теперь неча пенять на зерцало, коли рожа крива…»

Почему этот разговор всплыл в памяти Истомы, он не понял. Но от этого ему легче не стало. А что если дядя Нефед и впрямь исполнил свой страшный замысел? От этой страшной мысли у юного боярина мороз пошел по коже. Но тут же и успокоился; Нефед Яковлев был, конечно, горяч, но долго зла не держал. Он не был способен на низкое коварство, к тому же давно задуманное и исполненное столь жестоко.

– Может, опять мурманы шалили? – высказал Истома предположение – первое, что пришло ему в голову.

– Не исключено. Наши рыбаки рассказывали, будто видели две мурманские шнеки неподалеку от побережья, но они быстро ушли в сторону моря. Но, с другой стороны, пошто мурманы не ограбили хотя бы одну-две деревеньки на берегу, как это уже случалось не раз? Только никчемный карбас пустили на дно – и были таковы. Как-то это все странно… Может, кто-то из местных бояр нанял мурманов, дабы насолить Марфе Борецкой? Многие на нее зуб имеют. Хотя бы те же Своеземцевы. И ежели это так, не приведи господь, то быть большой беде. Боярыня Марфа разорит Заволочье, а уж тем, кого она заподозрит в убийстве ее детей, я и вовсе не завидую.

Истома промолчал. Сказать ему было нечего…

Феликса и Антона похоронили в монастыре, на самом видном месте, возле храма Святого Николы. Он хоть и был восстановлен силами монашеской братии, но выглядел довольно убого. Однако место было святое, молитвенно обжитое, и боярыня настояла, чтобы упокоение ее дети нашли именно здесь. А дабы очень принципиальный настоятель Николо-Корельской обители преподобный Евфимий не воспротивился ее намерению (внутри ограды можно было хоронить только монахов и князей), Марфа Борецкая отписала монастырю купленные боярином Филиппом у семейства Яковлевых земли – три села, пожни и рыбные ловища на острове Лавле, по Малокурью, Кудьме и Неноксе. А еще она обещала построить новый храм, дабы тем самым ублажить Господа и замолить свои грехи, как прошлые, так и будущие.

Гробы делали лучшие краснодеревщики Заволочья. Парные носилки покрыли дорогим бархатом, их несли десять ближних бояр Марфы Борецкой – все молодые, высокие, статные, с разбойными физиономиями. Глядя на них, Истома невольно ощутил страх. Ох, не зря их боярыня взяла с собой в Заволочье, не зря… А если учесть, что за носилками шла еще сотня гридей при полном вооружении, будто хоронили самого князя, то нехорошие мысли сами собой заползали в голову, аки гады земные.

Впереди гробов шли плакальщицы, – местные женщины – покрыв головы и лица белыми накидками, чтобы их никто не узнал. Они так громко рыдали и причитали, что казалось, будто хоронят своих самых близких родственников, а не совершенно чужих им людей, да еще и бояр новгородских, к которым в Заволочье относились весьма прохладно, если не сказать больше. Но, похоже, Марфа не поскупилась, щедро одарила плакальщиц.

Феликс и Антон лежали в гробах как живые. Для этой видимости постарались монахи, искусные в наведении посмертной машкары. Что касается боярыни, то на нее страшно было смотреть и, тем более, встречаться с нею взглядом. От природы она была чернавкой, а на похоронах и вовсе выглядела как черная грозовая туча. Ее глаза метали молнии, она все время шарила глазами по толпе, словно кого-то выискивая. При этом лицо Марфы словно закаменело и только редкие слезинки время от времени орошали его и скатывались на ее мрачные похоронные одежды.

Перед тем как предать тела земле, она неожиданно властным жестом отстранила от гробов всех, в том числе и священников, и обратилась к присутствующим на похоронах с таким видом, словно стояла на возвышении новгородского веча:

– Люди добрые! Вы видите горе безутешной матери! Погибли мои соколы, безвременно погибли, убиенные преступной рукой! Но пусть не думают злоумышленники, что смерть Феликса и Онтона останется не отмщенной! Я найду их и покараю! Клянусь в этом землей и водой!

От ее слов всем вдруг стало жутко. Изменился в лице даже благообразный настоятель монастыря. Не было в речи боярыни даже намека на христианское смирение, присущее людям, провожавшим в последний путь своих родных или близких. Наоборот – в них явственно присутствовала ярость волчицы, потерявшей детенышей, блистали молнии, и гремел гром. Все это предвещало какие-то страшные события…

Смущенный Истома решил погостить у Матвея Гречина недельку. Благо обстоятельства тому способствовали. Несмотря на решение отца приставить его к делу, Истома не мог так просто бросить свое любимое занятие – комические представления. Он уже придумал и сделал новые куклы, но что касается самого вертепа, то он немного потерял приятный вид, поэтому нужно было его обновить. Гречин взялся за дело с большой неохотой; что-то сильно его тревожило, но он все никак не решался поведать об этом Истоме.

Наконец в средине недели, вечером, когда уже отужинали, иконописец сказал:

– Тебе нужно срочно отправляться в Колмогоры.

– Пошто так?

– Беду чую. Сон мне привиделся намедни ужасный. Даже говорить о нем неохота. Но я верю в вещие сны, а он был именно таким.

Истома беспечно отмахнулся.

– Мне иногда такое снится, – ответил он, – хоть стой хоть падай. То зверь какой страшный за мной погонится, и я взмываю под небеса, дабы убежать от него, то на рыбалке вдруг карбас опрокинется и меня в омут ташшит какая-то неизвестная сила… да мало ли чего может присниться! Глупости все это.

– Молодо – зелено, – осуждающе молвил Матвей Гречин. – Может, мой сон и пустой, да только вспомни, о чем баяла боярыня на похоронах. До меня дошли слухи, что во время поминальной тризны она грозилась все твое семейство извести под корень. Будто именно твой отец и дядя Нефед повинны в смерти ее сыновей. Я там не был, возможно, люди и переврали ее слова, да меня тревожит один странный момент…

– Какой именно?

– А то, што она одарила монастырь землями, которые прежде принадлежали твоей семье и отошли ей по договорной грамоте. Там ведь дело было не совсем чистое, в Заволочье все об этом знают. Вот Марфа и освободилась от прежнего греха… штоб замолить еще более страшный грех, будущий.

– Ты думаешь, она осмелится?..

Слова застряли в горле Истомы; он будто увидел перед собой страшный оскал неведомого зверя.

– Спаси Господи! – Гречин перекрестился. – Не думаю, что Марфа отважится на дурное, но зная ее жесткий, непримиримый характер, как никто другой, почти уверен – мстить за убиенных детей она будет, и, возможно, твоей семье. Как – не знаю. Но, боюсь, что твои родные – и ты тоже! – наиболее подходящие объекты для удовлетворения ее жажды мести. В данный момент Марфу не интересует правда. Она должна излить свою ярость хоть на кого-нибудь. Кстати, бояре Своеземцевы благоразумно убрались в свои дальние вотчины, на Вагу. Хорошо бы и твоим родным последовать их примеру.

– Но зачем?! В гибели Феликса и Антона нет вины нашей семьи! Я в этом уверен!

– Ручайся только за себя, – рассудительно молвил Матвей Гречин. – Запомни это. Что ж, скажу тебе то, о чем мне поведали богомольцы. Они говорили, будто твой дядя Нефед по пьяной лавочке похвалялся сделать Борецким какое-то зло. Вдруг эти слухи дошли до боярыни, тогда жди беды. Поэтому собирайся, мил дружочек, в обратный путь. Я настаиваю! Ты просто обязан предупредить своих родных, пусть поостерегутся. А лучше, ежели вы вообще на некоторое время покинете свою усадьбу и отправитесь в места дальние, малообжитые. Завтра, с утра пораньше, в Колмогоры уходит карбас, принадлежащий обители. Я уже договорился, тебе там обустроят местечко…

Истома всегда испытывал непонятное волнение, возвращаясь домой речным путем, когда карбас входил в Курополку, западный рукав Двины. Возможно, оно происходило от великолепного вида на Куростров, который находился напротив Колмогор. По старинным преданиям в густом ельнике острова когда-то находилось главное божество чуди заволочской – серебряный идол с золотой чашей в руках. И впрямь в Курострове было что-то мистическое, особенно на закате, когда солнце окрашивало остров в багровые тона, еловый лес мрачнел, и в сгустившихся тенях начинали чудиться темные фигуры прежних насельников священного острова.

В этом месте Двина, раздавшись вширь от одного берега до другого верст на двенадцать, разделяется на несколько рукавов и проливов, обтекающих десять островов, словно столпившихся в одну кучу. Остров Жаровинец представлял собой песчаную отмель, поросшую мелким ивняком, и служил пристанищем перелетных птиц, Налье-остров был болотистой низиной, испещренной мелкими ручейками и озерками, с прекрасными заливными лугами и пожнями, и только Куростров и Ухтостров были холмистыми, покрытыми пашнями, пестреющими многочисленными деревеньками и погостами, которые рассыпались по ложбинам и на предгорьях.

Двинские острова всегда были гуще населены, чем соседняя «матера земля». Несмотря на то, что во время ледоходов «располившаяся вода» нередко уносила и разбивала овины и даже избы, что очертания островов постепенно менялись и на месте былых «угоров» образовывались обрывы и отмели, поморы охотно селились на островах, где для них всегда находились большие угодья, прекрасные выгоны для скота, удобная для пашни земля, богатые рыбные ловища и открытый путь в море. Кроме того, люди подметили, что хлеб, посеянный на островах, редко побивает мороз, и посевы не страдают от губительных утренних заморозков.

Истоме не раз приходилось бывать на Курострове. Его жители помимо земледелия и скотоводства занимались «пищальным» и «загубским делом» – то есть охотой и ловлей дичи в силки и капканы. Кроме того, «ельничали» – рубили лес и пробавлялись «засечным делом» – смолокурением. Но Истома с отцом посещали остров не для работы, а для охотничьей забавы.

Семен Яковлев, как и многие бояре Заволочья, обожал соколиную охоту. На Курострове с давних времен жили «кречатьи помытчики», занимавшиеся старинным промыслом – поимкой кречетов и соколов. Кречатьи помытчики разделялись на ватаги, которые записывались по имени их атаманов – ватащиков. Ватаги владели совместно имуществом, необходимым для промысла, строили карбасы, запасались снастями и приобретали особые кибитки для отвоза птиц в Москву, где их покупали для двора Великого князя. Нередко ватаги принимали к себе и сторонних охотников – «наймитов» (за деньги) или «третников» (они получали долю из улова).

Добытые птицы весьма высоко ценились при княжеском дворе и часто посылались в подарок иноземным государям, особенно на Восток. Пойманных птиц очень берегли. Доставляли их по зимнему первопутку с большими предосторожностями. Чтобы птицы не поломали перьев, не побились и не заболели в дороге, их везли в особых возках или прикрепленных к саням ящиках, обитых внутри рогожами и войлоком, кормили их в дороге только самым лучшим и свежим мясом.

Истоме хоть и нравилась соколиная охота, но он больше любил бродить по лесам вместе с дядей Нефедом, который считал увлечение брата забавой, недостойной серьезного мужа. Он предпочитал нечто посущественней, нежели пернатые, – рябчики, белые куропатки и глухари – которых добывали соколы и кречеты. Леса на Курострове изобиловали солидной дичью и пушными зверями. Здесь водились большая северная рысь, волки, лисы, коварные росомахи, обирающие силки и капканы охотников, за что они терпеть не могли этого хитрого прожорливого зверя, медведи, лоси, выдры, бобры… В общем, охотнику было где разгуляться. Истома так увлекался выслеживанием добычи, что вечером его едва не силком тащили к карбасу, чтобы возвратиться в Колмогоры. Для него охота была праздником, отдохновением от «трудов праведных» – обучения в школе дьякона Есифа.

А сколько рыбы водилось в озерах на острове! Да еще какой! Однажды Истома наблюдал, как крупная скопа, нарезавшая круги над небольшим озером в поисках добычи, вдруг ударила вниз и с хриплым криком забилась на воде. Глубоко запустив когти в огромную щуку, она не смогла ни высвободить их, ни подняться с рыбой в воздух, и та тащила ее на дно. Несколько раз скопе удавалось вынырнуть на поверхность, но каждый раз она становилась все слабее и слабее, пока вовсе не исчезла в темной озерной глубине.

И теперь Истома ощутил волнение, когда монашеский карбас проходил мимо Курострова. Только на этот раз оно было невероятно сильным, несущим непонятную тревогу и даже страх.

Остров в закатном солнце показался ему и вовсе зловещим, словно его облили свежей кровью. Сердце юного боярина сжалось, будто кто-то невидимый сдавил его ледяной дланью. А когда он увидел над Колмогорами дымы от пожаров, то оно и вовсе затрепетало со страшной силой, словно хотело вырваться из груди.

Похоже, в Колмогорах случилось что-то страшное. Там явно горели дома. Неужто опять напали мурманы?! Гребцы на карбасе опустили весла, монахи начали оживленно переговариваться, но Истома их не слушал. Он внимательно присмотрел и вдруг понял, что горит их усадьба!

– Правьте к берегу! – вскричал он, оборачиваясь к гребцам. – Туда! – Истома указал на тихий скрытный заливчик поодаль от пристани.

– Боярин, там, кажись, опасно! – попытался было отговорить его кормчий.

– К берегу! – свирепо ощерившись, приказал Истома.

Наверное, его вид испугал монахов или у них появились какие-то иные соображения, но они больше не сопротивлялись. Карбас прошел мимо пристани и скрылся за невысоким холмом, откуда он не просматривался со стороны Колмогор. Истома, схватив потешный ящик, сумку со сменной одеждой, побежал по тропинке в сторону своей усадьбы.

Но добраться до нее не смог. Его перехватил старый слуга семьи Яковлевых, дед Мирошка. Он был на все руки мастер: занимался скорняжным ремеслом, тачал и чинил обувь, изготавливал лошадиную упряжь, а в промежутках между этими занятиями занимался косторезным делом – как и большинство колмогорцев.

– Не ходи домой, детка! – Дед схватил за рукав юного боярина. – Не ходи тудой!

– Почему?!

Дед Мирошка смахнул скупую слезу с ресниц и ответил, стараясь не встречаться с Истомой взглядом:

– Нету больше твоих родных… всех убили – мамку, отца. Царствие им Небесное… – Он перекрестился. – И усадьбу пожгли…

Истому словно кто-то ударил обухом по голове. Какое-то время он молчал, тупо уставившись на старика остановившимся взглядом, а потом спросил первое, что пришло ему на ум:

– Убили… – тупо повторил Истома, все еще не осознавая смысла страшного слова. – А Грихша, Найден и Млада… живы?

– Почитай всех вырезали…

– Кто?! – прохрипел каким-то чужим голосом Истома.

– Бояре новгородские налетели с отрядом гридей.

– В чем наша вина?!

Дед Мирошка помялся немного, но все-таки сказал:

– Грят, будто твои сродственники повинны в гибели детей Марфы Борецкой. Она сама носится по Колмогорам, как ведьма на помеле… прости Господи! Ишшут твоего дядю Нефеда. Он в отъезде, охотится на Курострове. И тебя тоже хотят найти. В моей избе все перевернули вверх дном. Обыскивают все боярские усадьбы. А ишшо грозятся изрубить на куски семейство боярина Своеземцева. Дак его не найдешь, уехамши он, далеко. И его усадьбу тоже пожгли. И трех других бояр. Ужо не знаю, оставили их в живых али нет…

Истома долго молчал, переваривая услышанное. На удивление, он не мог выдавить из себя ни слезинки. Страшная новость иссушила его полностью, до самого донышка. Он пытался сообразить, что же ему делать дальше, но в голове царило какое-то безумие; мысли роились, словно пчелы возле колоды во время роения, сталкиваясь друг с другом со страшным грохотом, от которого голова раскалывалась. И никак нельзя было унять его, даже закрыв уши, в чем Истома убедился, обхватив голову ладонями.

Наконец он отвел взгляд от дымов и глухо спросил:

– Как ты здесь оказался, деда?

– Тебя поджидал. Нутром чуял – обязательно явишься. К пристани нонче никого и калачом не заманишь, новости быстро разлетаются, особенно дурные, вот я и сообразил, где тебя следует ждать. Да и моя изба, вон она, совсем рядом, а в бухточке мы с тобой лещей и гольянов ловили. Надеялся, што ты вспомнишь. Скрытно войти в Колмогоры можно только по энтой тропе.

– Спасибо тебе… Но што же мне делать?!

– Бежать из Колмогор! Куды подальше. Здеси не спрячешьси – или гриди новгородские найдуть али местные выдадут. Боярыня совсем рассвирепела, думаю, разошлет своих людишек по всему Заволочью, штоб разыскать тебя и твоего дядю Нефеда и предать смерти лютой. Лодку в бухточке узрел?

– Да.

– Моя энто. Сейчас соберу харчей на дорогу и принесу весла. Уходить тебе надыть тока по реке. Жди…

С этими словами дед Мирошка начал торопливо взбираться на горушку, а Истома затаился в кустах. Он все еще пребывал в жутком состоянии, будто и не на земле вовсе, а где-то в иных мирах…

Слезы прорвались только тогда, когда Колмогоры скрылись из виду. Они хлынули бурным потоком и удержать их не было никакой возможности. Да Истома и не пытался. Его горе было безмерным. Он исступленно шептал: «А братьев… и Младу… пошто убили?! Чем они провинились, дети малые?!» Ему отвечали только волны тихим плеском, ветер и шум соснового бора, близко подступившего к берегу Курополки.

Успокоился он только спустя час, не меньше. Но взгляни кто-нибудь в этот момент на Истому со стороны, он точно испугался бы. Его лицо было белым, как мел, а в глазах горела волчья свирепость. Юный боярин греб, не ощущая усталости, а его губы неустанно шептали, как молитву: «Аз воздам… Аз воздам… Аз воздам!»

Однако в этом месте апостольского послания, которое долго вдалбливал в голову своим ученикам дьякон Есиф, он почему-то упускал первую фразу.