Текст книги "Ушкуйники"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Когда маршал остановился перед массивной железной дверью, стражник снял со связки нужный ключ и с лязгом отомкнул ее. Шагнув вперед, Генрих фон Плоцке оказался в узилище, скудно освещаемом вставленной в зазор между каменными глыбами лучиной. Впрочем, по сравнению с другими камерами, где содержались узники, эта выглядела не в пример лучше: помимо деревянного ложа с ворохом тряпок здесь имелся еще и большой стол, уставленный сосудами, необходимыми в работе магов и колдунов.

Дверь за маршалом гулко захлопнулась, и он остался наедине с узником. В тусклом свете лучины Генрих фон Плоцке с трудом различил несчастного. Тот выглядел сущим дикарем, ибо зарос волосами и был грязен и оборван до невозможности. В камере стоял тошнотворный запах немытого тела и нечистот, и маршал мысленно посетовал, что не догадался воспользоваться перед посещением узилища ароматическим маслом, привезенным ему накануне крестоносцами из Палестины.

Впрочем, отменное обоняние являлось в те времена скорее недостатком, нежели достоинством, а уход за телом и вовсе приравнивался к греху. Христианские проповедники призывали прихожан носить исключительно ветхую одежду и ни в коем случае не мыться, ибо только так, по их заверениям, можно было достичь духовного очищения. К тому же, вещали они, во время омовений с тела человека смывается святая вода, которой его облили при крещении. В итоге, следуя примеру самих монахов и монахинь, христиане либо не мылись годами, либо не знали воды вообще. На чистоту смотрели с отвращением, а вшей называли «божьими жемчужинами» и считали признаком святости.

– Пришел, мучитель… – прохрипел узник. – Да поразит тебя Свайкстикс![57]57
  Свайкстикс – бог света, магии, войны и всех вод (у древних пруссов).


[Закрыть]

– Прусские боги давно уже почили подобно смертным, колдун, – сухо ответил маршал. – Так что можешь не рассчитывать на их помощь.

Узник вдруг захохотал. Да так страшно, что даже у видавшего виды Генриха фон Плоцке мороз пробежал по коже.

– Замолчи! – громыхнул он зычно. – Иначе тебя опять поджарят на угольях как свинью!

– Но если ты не боишься моих проклятий, тогда почему держишь меня на цепи? – ехидно полюбопытствовал колдун, отсмеявшись, и нарочито громко потряс длинной цепью, тянувшейся от его лодыжки к вбитому в стену массивному крюку.

Маршал, сделав вид, что не расслышал его вопроса, бесстрастно произнес:

– Ты звал меня. Зачем?

Колдун снова рассмеялся. А потом злорадно сообщил:

– Звал, верно… Но не потому, что соскучился. Просто хотел сказать тебе, фон Плоцке, что время твое вышло! – Голос прусса зазвучал торжествующе: – Христианский бог внял просьбе литовских богов, и дни твоей жизни отныне сочтены!

Маршал невольно вздрогнул и поежился. Несмотря на крепость веры, после участия в одном из Крестовых походов он засомневался в простоте устройства этого мира.

Взять хотя бы этого колдуна-прусса. Родом он был из жреческого сословия и в плен к тевтонцам попал совершенно случайно. (Впоследствии, правда, эта «случайность» стала казаться маршалу подозрительной: пока колдун отводил тевтонцам глаза, устроив целое представление, отряд мятежных пруссов успел выйти из окружения.) Зато оказавшись в застенках тевтонской крепости, пленник стал буквально незаменимым в некоторых тайных делах Генриха фон Плоцке. Он умел предсказывать будущее, и благодаря его помощи ведомые маршалом отряды тевтонцев стали с тех пор нести потери совсем незначительные. Кроме того, бывший жрец оказался весьма ловким в приготовлении разных полезных снадобий. Во всяком случае, личные враги маршала начали отправляться на небеса один за другим. И при этом их родные и близкие считали преждевременные кончины несчастных гневом Божьим и ни в коей мере не грешили на кубок вина, выпитый третьего дня на пиру у Генриха фон Плоцке.

Наверное, колдун сознавал, что живым из подземного каземата ему уже не уйти. Но вот почему тогда он не желал принять скорую смерть от собственноручно приготовленных ядов, оставалось для маршала загадкой. Тем более уж он-то как никто другой знал, что прусский жрец храбр и стоек и отнюдь не цепляется за свою жизнь: даже под пытками не кричал, а лишь смеялся и пел какие-то непонятные дикие песни.

– Насколько я понял, ты хочешь поторговаться? – медленно, роняя слово за словом, спросил маршал и вперил холодный как лед взгляд в налитые кровью глаза узника.

– Верно. Выпустишь меня отсюда – будешь жить долго. Нет… Что ж, тогда нас скоро рассудят боги. На небесах.

– Но если там, наверху, все уже решено, то как можешь ты, ничтожный червь, воспрепятствовать высшей, божественной воле?!

– Выпусти меня – узнаешь.

– Ты лжешь! – гневно вскричал маршал.

– Лгать мне запрещает моя вера. В отличие от твоей… христианской. – По темному лицу колдуна пробежала судорога, которую можно было трактовать как угодно. – Ты лжешь даже самому себе. Я же имею право лишь промолчать, но сегодня не тот случай.

– Хорошо, я выпущу тебя на свободу, – сказал после некоторого раздумья Генрих фон Плоцке. – Говори, что я должен сделать, чтобы избежать скорой смерти?

– Поклянись, что твои слова – правда.

– Ты забываешься, варвар!

– Поклянись! Иначе на этом наш разговор закончится.

– Да как ты смеешь?! Грязное животное! – Генрих фон Плоцке выхватил из ножен меч. – Погибну я вскоре или нет – еще неизвестно, а вот ты умрешь прямо сейчас!

– Целься сюда, тевтонец… – Колдун выпрямился во весь свой немалый рост и обнажил грудь. – Целься прямо в сердце! Я все равно буду являться тебе в кошмарах. Бей, ну!

Взбешенный маршал какое-то время сверлил прусса свирепым взглядом, но затем остыл и, бросив меч в ножны, сказал почти спокойно:

– Хорошо. Клянусь святым распятием, что ты отсюда уйдешь. Достаточно?

– Когда?

– Скоро.

– Это не ответ. Я хочу уйти прямо сейчас. Твоя драгоценная жизнь, тевтонец, стоит того, поверь.

– Да, да, выпущу немедленно! Клянусь. Говори же!

– Что ж, ты поклялся… – На мгновение заросшая физиономия колдуна озарилась презрительной ухмылкой, которая, правда, тотчас исчезла, словно запутавшись в его клочковатой, давно не стриженной бороде. – Итак, спасти тебя может только Знич. Найди его!

– Что такое Знич?

– Священный огонь пруссов и литовцев.

– Где я могу его найти?

– Не о том спрашиваешь, тевтонец. Не где, а сможешь ли найти первым! Если сможешь, тогда и твоя жизнь продлится, и ваше государство будет существовать вечно. Если же нет… Что ж, тогда пруссы будут отомщены. – Колдун смотрел на маршала вызывающе.

Генрих фон Плоцке, едва сдерживая гнев, холодно произнес:

– Как и все твои собраться по ремеслу, ты выражаешься слишком туманно. Можешь говорить яснее?

– Могу. Знич находится в Кёнигсберге.

– Что?!

– Именно так, господин фон Плоцке. Вы, тевтонцы, известные воры и разбойники, вот и тащите все, что под руку попадется. Таким же путем попал в Кёнигсберг и Знич…

– Где… где он лежит?! – вскричал маршал, пропустив оскорбительный выпад колдуна мимо ушей.

– А вот это мне, увы, неведомо. Мои боги по мусорным свалкам не бродят. Ищи! Найдешь – твоя удача.

– Что он собою представляет, этот Знич?

– Огонь. Вечный огонь. Горящий без дров.

– Разве такое возможно? – удивился маршал.

– Спроси у наших богов, тевтонец, – хищно оскалился колдун. – Однако могу тебя утешить: секрета Знича не знали даже самые старые и почитаемые из прусских жрецов.

– Дьявол! – воскликнул Генрих фон Плоцке. – Все, что ты мне тут понарассказывал, – ложь! Решил меня обмануть? Не получится!

– Я уже говорил – ложь противна моей вере. Знаю лишь одно: Знич здесь, в Кёнигсберге, и он проснулся. Так сказали мне боги. Я мог бы и не говорить тебе о своих видениях, но в них присутствовал и ты, тевтонец. А цепной пес, коим я сейчас у тебя служу, – в голосе колдуна прозвучала горькая насмешка над собою, – должен охранять своего хозяина… Пусть даже такого жестокого, как ты. Выпусти меня отсюда, тевтонец, ты обещал! Я уйду в леса, и ты никогда больше не услышишь обо мне!..

– Пока я не найду этот ваш проклятый Знич, ты будешь оставаться здесь! – отрезал маршал.

– Но ты поклялся святым распятием, что выпустишь меня немедленно! Или твои клятвы столь же лживы, как речи?

– Я все сказал, колдун, – надменно процедил сквозь зубы Генрих фон Плоцке. – Когда я заполучу Знич, ты обретешь свободу. – И мысленно добавил: «Полную свободу. Которая возможна, только когда человек мертв».

Маршал хорошо понимал, какую опасность для него представляет колдун. Если старик выйдет на свободу и проговорится хотя бы одной живой душе, чем занимался тут, в подвалах замка, по его приказам, ему, Генриху фон Плоцке, придется испытать не только позор и запрет на ношение плаща с черным крестом. Палачи Тевтонского ордена были весьма искусны в своем ремесле и могли продлить агонию человека сколь угодно долго. А раз он сам не особо церемонился с личными врагами, то и палачи вряд ли окажут ему милость умереть как подобает рыцарю – в честном поединке…

Генрих фон Плоцке развернулся и пошел к выходу.

– Найди Знич, тевтонец! – крикнул ему вслед колдун.

Тяжелая дверь в ответ зловеще громыхнула, и в узилище снова воцарилась тишина. Постояв какое-то время неподвижно и молча, колдун затем торжествующе пробормотал:

– Рыба заглотнула крючок… – После чего громко расхохотался. Отсмеявшись, присел на свое убогое деревянное ложе и погрузился в размышления. Но очень скоро, решительно тряхнув лохматой головой, пробормотал под нос: – Да, именно так… Сегодня или никогда.

С этими словами узник подошел к столу, взял плотно закрытый стеклянный флакон, осторожно вынул из него пробку и, усевшись прямо на пол, начал поливать звенья цепи густой вязкой жидкостью с резким запахом. Спустя какое-то время одно из них истончилось настолько, что колдун смог без труда разорвать его и освободиться от оков. Жидкость, съедающую железо, он приготовил накануне из порошков и снадобий, поставляемых ему по его заказу доверенными слугами маршала.

Генриху фон Плоцке и в голову не могло прийти, что узник был еще и искусным алхимиком. Надменный тевтонец полагал, что способности старика распространяются лишь на лекарства, мази да на безотказно действующие и не оставляющие следов яды. Собственно, только по этой причине маршал и оставил его в живых.

Узник подошел к двери и прислушался. Тихо. Хищно осклабившись, он начал лить ту же жидкость на дверные петли. Петли продержались чуть дольше, чем цепь, но в конечном итоге тоже поддались разъедающему воздействию чудесного средства. Примерившись, колдун надавил на дверь плечом, и та с глухим стуком вывалилась в коридор: замок и тяжелый засов оказались бесполезными.

В подземных ходах царила непроглядная тьма. Повинуясь природной интуиции, жрец-колдун выбрал нужное направление и, освещая путь скудным светом лучины (успел запастись добрым их пучком), углубился в лабиринт.

…День выдался словно на заказ – ясным, сухим и солнечным. В общем, по-настоящему праздничным. И Альтштадт, где жили преимущественно дворяне, и облюбованный купцами Кнайпхоф (Пивное подворье), и расположенный у Кошачьего ручья городок Лёбенихт, в котором селились ремесленники, пивовары и земледельцы – все эти три небольших города (собственно, и составлявшие вместе с несколькими ремесленными слободами город-крепость Кёнигсберг) бурлили как река в период половодья. Еще бы: с разрешения великого маршала ордена сегодня должен был состояться рыцарский турнир! Событие грандиозное и в последнее время весьма редкое.

Святой престол запрещал турниры под тем предлогом, что они-де отвлекают рыцарей от Крестовых походов и требуют чрезмерных трат, которые целесообразнее было бы использовать на войну с неверными и еретиками. Турниры и впрямь обходились недешево: где же еще, как не на них, продемонстрировать роскошную упряжь, доспехи, коней и одеяния? Однако поскольку подобные поединки становились подчас не только источником соперничества, но и глубокой ненависти отдельных участников друг к другу, короли, которым и без того стоило немалого труда сдерживать своих вассалов, ссорившихся по любому поводу, тоже не желали потворствовать турнирам.

В частности, французский король Филипп Красивый даже издал в 1312 году специальный ордонанс, согласно которому участники рыцарских турниров подлежали заключению в тюрьму (с попутной конфискацией имущества). Причем освобождать их из-под стражи разрешалось лишь после того, как они публично покаются и поклянутся всеми святыми, что не будут более участвовать в подобных мероприятиях вплоть до самого Дня Святого Реми. Повторное же участие в турнире каралось годом заключения, изъятием годового урожая и конфискацией доспехов и лошадей в пользу сеньора, в юрисдикции которого находился провинившийся.

Впрочем, запреты эти всегда были недолговременны, ибо и сами папы с монархами не верили в действенность своих булл и ордонансов. Все, чего они могли добиться, так это лишь непродолжительного перерыва в проведении рыцарских ристалищ.

Едва солнце поднялось над горизонтом, как из Альтштадта выдвинулась красочная процессия, возглавляемая четырьмя конными трубачами с гербами судей на занавесях. За ними следовали: четыре персерванта[58]58
  Персерванты – помощники герольдов (фр.).


[Закрыть] (по двое в ряд и в облачениях с гербами судей), сам герольд (гербовый король) и четверо убеленных сединами рыцарей в длинных красных мантиях и с белыми жезлами в руках (судьи предстоящего турнира). Впереди последних гордо вышагивали слуги с флажками. Завершала главный кортеж богато разодетая конная свита из молодых дворян.

Далее следовали сами участники турнира – рыцари (местные и приезжие), готовившиеся в Кёнигсберге к походу на литовцев. Поскольку сегодняшний турнир не являлся «парадным» (ввиду отсутствия на нем принцев и коронованных особ), одеяние их было ярким, но без роскошеств. В отличие, разумеется, от оружия и доспехов. Уж здесь-то рыцари ни в чем себя не ограничили: красовались друг перед другом и перед публикой не только самыми дорогими образцами оружия, изготовленными лучшими европейскими мастерами, но и диковинными экземплярами, захваченнными в качестве трофеев во время Крестовых походов на неверных.

В связи с большим наплывом желающих скрестить оружие турнир проводился на сей раз не во внутреннем дворе замка, как обычно, а в городской черте недавно начавшего строиться Лёбенихта. Подходящих площадок там нашлось немало, но в итоге устроители поединка остановили выбор на берегу Кошачьего ручья, и теперь поле для турнира представляло собой расчищенный от чахлой травы и камней песчаный прямоугольник, огороженный двойными барьерами. Как правило, между этими барьерами располагались слуги, в обязанности которых входила помощь выбитым из седла хозяевам, и стражники, коим вменялось не пропускать на турнирное поле возбужденную толпу. А подобное иной раз случалось. Особенно когда соревновательные бои превращались в истовое сведение счетов, доходившее до смертоубийства.

Для почетных зрителей на одной из длинных сторон поля были установлены три трибуны: центральная отводилась для судей, их помощников и непосредственно устроителя турнира – маршала Генриху фон Плоцке, а боковые – для рыцарей-ветеранов и жителей Альтштадта из дворянского сословия, в том числе дам. (В данном случае Генрих фон Плоцке в очередной раз нарушил устав ордена: в отличие от светских турниров, которые проводились исключительно с дамского соизволения, на турнирах с участием рыцарей-монахов присутствие представительниц женского пола категорически исключалось.) Восточная сторона поля напоминала огромную пеструю клумбу: здесь были разбиты шатры (преимущественно ярких расцветок) рыцарей-участников, располагались коновязи и сновали, подобно трудолюбивым пчелам, многочисленные слуги и оруженосцы. Остальная же масса зрителей толпилась, норовя протиснуться вперед, за внешним, дальним барьером.

Стоило Генриху фон Плоцке занять свое место в центре главной трибуны, как тут же сначала пропели трубы, а потом герольд начал зычно объявлять имена рыцарей, участвующих в турнире:

– Бернхард фон Шлезинг!.. Иоанн фон Нейнуар!.. – Закончив перечисление тевтонцев, он перешел к объявлению рыцарей-гостей: – Наши братья из Лотарингии: Гюг де Машинкур!.. Оливье де Виллардуэн!.. Славные рыцари Земли польской: Томаш Мальский, герб Наленч! Завиша из Гур, герб Габданк! Винцент Фарурей, герб Сулима!..

Маршал слушал герольда вполуха: в голове звучал голос узника-колдуна: «Найди Знич! Найди Знич!..». О нарушении данной тому клятвы он уже и забыл, ибо не считал грязного варвара человеком. А любые обещания свинье (чтобы она ни о чем плохом не думала, а только набирала вес!) хороши лишь до швайнфеста – праздника, когда ее зарежут.

…Жигонт, затерявшийся в окружавшей турнирное поле толпе, с неослабным вниманием наблюдал за поединками рыцарей. Глаза его горели боевым азартом: эх, сюда бы его боевого коня да все воинское снаряжение! Да уж, здесь было с кем сразиться: один рыцарь выглядел достойнее другого. Конечно, князь Гедимин тоже иногда устраивал подобные состязания, но они не шли ни в какое сравнение с тем, что разворачивалось сейчас, прямо перед глазами!

До Кёнигсберга Жигонт добрался без приключений. Если не считать ночного нападения на их бивак немногочисленной шайки неведомых разбойников. Видимо, они какое-то время следили за обозом и, насчитав всего десять вооруженых охранников, напали глухой ночью, ближе к утру – в надежде, что те беспробудно спят. Когда же бодрствовавшие по очереди дружинники убили первых четверых из них, остальные мгновенно разбежались, растворились в ночи. А среди людей Жигонта лишь три человека получили легкие царапины: хорошо продуманная система охраны обоза дала свои результаты.

Купец-ганзеец при виде вощеной дощечки с начертанными на ней знаками сначала вздрогнул и даже, как показалось Жигонту, слегка испугался. Однако, быстро взяв себя в руки, весьма энергично принялся содействовать обустройству литовцев, въехавших в Кнайпхоф под видом поляков. Правда, в итоге нашел им для постоя совсем захудалый на вид постоялый двор, однако именно его запустение и приглянулось Жигонту: меньше чужих глаз – меньше риска.

Торговлей занялся купеческий сын Юндзил, ибо имел некоторое представление об этом довольно непростом деле. Парень не вышел ни ростом, ни статью, но уже давно и настойчиво упрашивал князя Гедимина принять его в свое войско. Во время подготовки обоза для поездки в Кёнигсберг Жигонт вспомнил о настырном недомерке и предложил ему отправиться вместе с ним во вражеский стан, чтобы заработать таким образом право поступления в княжескую дружину. Купеческий сын был на седьмом небе от счастья, без колебаний согласился и теперь исполнял свои обязанности с неуемным рвением. Впрочем, он вообще оказался для Жигонта чрезвычайно ценным приобретением, ибо знал несколько языков, мог быстро втереться в доверие к кому угодно – от купца до простолюдина, и обладал потрясающими выносливостью и зоркостью. Будучи постоянно глазами и ушами обоза, в ту злополучную ночь именно Юндзил оповестил всех о приближении разбойников…

Обстановка на турнирном поле меж тем накалялась. Герольд объявил джостру (древний поединок один на один, где цена победы – плен или смерть) и скороговоркой зачитал правила, которые рыцари и без того знали едва не наизусть. Впрочем, смертельными исходами подобные поединки заканчивались раньше: теперь надежные шлемы, шпоры и седла с высокой лукой позволяли существенно усложнять технику ближнего конного боя, а также регламентировать и классифицировать удары. Судьи и нотарии тщательно фиксировали все «пики» (удары) и заносили их в специальный реестр.

Символ джостры – копье. Критерий ценности удара – высота. Угодил сопернику в шлем – знатно, в шею – хуже, но тоже недурно. А ниже пояса – позор, запрещенный прием. Приоритет отдавали тому рыцарю, качество ударов которого было наиболее высоко. Он и получал награду. Поощрялось конечно же и славное второе место.

Впрочем, расщедрившийся (благо тевтонские склады буквально ломились от награбленного в походах добра) Генрих фон Плоцке пообещал, что по окончании турнира подарки на сей раз получат все рыцари-участники до единого. Главным же призом в джостре по-прежнему оставался ловчий сокол. Сейчас золоченая клетка стояла по правую руку от маршала, и птица хищно взирала из нее на красочное действо, завораживающее своей стремительностью и первобытной грубостью.

По сигналу герольда рыцари быстро разделились на зачинщиков и состязателей. Зачинщиками на правах хозяев стали тевтонцы, получив право выбирать противника по собственному усмотрению. Для этого нужно было просто бросить вызов. Так, рыцарь-тевтонец подъезжал к барьеру, где стояли щиты рыцарей-гостей, и затупленным острием копья касался одного из них. И сразу вслед за тем начиналась схватка: короткий, стремительный разбег жеребцов-дестриэ[59]59
  Дестриэ – боевые рыцарские кони. Породы дестриэ – злых и храбрых – выводили специально. Хорошая сильная лошадь стоила порой целой деревни с сотней крестьян. Боевые кони были обучены не только избегать ударов, но и нападать на врагов. Дестриэ весили до тонны и сметали все на своем пути. Если копья и протыкали им кожу, то чаще ломались о их кости. Дестриэ были только жеребцами.


[Закрыть], треск ломающихся копий, а в конце – глухой звук рухнувшего с коня тела одного из противников и приветственные крики зрителей, славящих победителя.

К концу поединка на ристалище остались всего четыре рыцаря: госпитальер Людвиг фон Мауберге, недавно прибывший из Европы тевтонец Бернхард фон Шлезинг и два поляка: Завиша из Гур и Енджей из Брохоциц. В предвкушении захватывающего зрелища возбужденные зрители уже не кричали, а ревели. Даже доселе невозмутимый Генрих фон Плоцке порозовел от возбуждения и, забыв на время о колдуне и Зниче, мычал теперь что-то сквозь стиснутые зубы, огромной силой воли подавляя в себе искушение закричать вместе со всеми, уподобившись тем самым простолюдинам.

Бернхард фон Шлезинг, рослый детина в итальянских бацинете и кирасе, выбрал в соперники Завишу из Гур. Поляк не впечатлял габаритами, но благодаря облачению в бригантину (мягкий доспех, подбитый железными пластинами изнутри) он двигался быстрее прочих и имел больше свободы для маневра.

Если не считать красного плаща с белым крестом на госпитальере, Людвиг фон Мауберге и Енджей из Брохотиц выглядели почти как родные братья: примерно одного роста, оба кряжистые, самоуверенные. А главное, оба были облачены в явно принадлежавшие рукам одного мастера кирасы с отверстиями (для уменьшения веса) и в одинаковые бургундские шлемы-арметы с крыльями по бокам. Даже лошади у обоих были соловой масти: желто-золотистые, с гривой и хвостом белого цвета.

– Бьюсь об заклад, что во второй паре верх возьмет фон Шлезинг! – запальчиво воскликнул вдруг стоявший рядом с Жигонтом тучный купчина, судя по акценту, венгр. – Ставлю тридцать денариев![60]60
  Денарий – серебряная монета. В Средние века некоторые новообразованные государства называли денарием любые выпускаемые ими серебряные монеты. Затем денарий стал самой распространенной монетой и приобрел «местные» названия: в Англии – пенни, в Германии – пфеннинг, во Франции – денье, в Литве – пеняз и т. д.


[Закрыть]

Охочих побиться об заклад не находилось: слишком уж внушительно выглядел тевтонец по сравнению с поляком. И тогда ретивое Жигонта не выдержало. Будучи опытным воином, он давно уже заметил, сколь ловко Завиша из Гур расправлялся с прежними своими противниками.

– Пятьдесят, – сказал он, поворачиваясь к венгру. – Ставлю пятьдесят денариев на победу Завиши из Гур.

– Пятьдесят?! Я не ослышался? – опешил купец.

– Не волнуйся, со слухом у тебя все в порядке, – насмешливо ответил Жигонт. – Ну так что, по рукам? Или испугался?

– По рукам! – завелся венгр. – Можешь считать, что выбросил деньги на ветер! Будьте свидетелями, люди добрые! – обратился он к стоявшим по соседству зевакам.

– Ветер иногда дует и навстречу… – буркнул Жигонт хмуро, ибо только сейчас вспомнил, что деньги, которыми дерзнул пожертвовать, принадлежат не ему, а княжеской казне. А уж о том, какая кара ждет его в случае проигрыша поляка от Гедимина и того же кастеляна, страшного зануды и скряги, даже думать не хотелось.

Первыми сразились Людвиг фон Мауберге и Енджей из Брохоциц, оказавшиеся похожими не только внешне, но и в силе и сноровке. Трижды преломив копья о щиты и не вылетев при этом из седла, они устало отсалютовали друг другу обломками древков и отправились каждый в свой шатер, дабы избавиться наконец от тяжелого рыцарского облачения, вес которого достигал восьмидесяти фунтов[61]61
  Фунт (немецкий) – мера веса, равная 0,5 кг.


[Закрыть]. К примеру, чтобы облачиться в турнирные доспехи, требовалось около двух часов, а чтобы освободиться от них – не менее получаса.

И вот наконец на противоположных концах поля появились могучий тевтонец и заметно уступавший ему в росте поляк. Проревела боевая труба, и рыцари помчались навстречу друг другу вдоль разделявшего их барьера. Раздался громкий треск сломанных копий, но, к удивлению собравшихся, Завиша из Гур лишь чуть пошатнулся в седле.

Вторая схватка фон Шлезинга и Завиши оказалась почти точной копей первой, только в этот раз тевтонец целился непосредственно в подбородник шлема поляка. Однако тот ловко отбил копье немца и, поднырнув к нему под правую руку, ударил копьем в грудь с такой силой, которую угадать в нем заранее было просто невозможно. Бернхард фон Шлезинг, не ожидавший подобной прыти от польского рыцаря, все же успел подставить щит под удар, но при этом едва не слетел с коня: удержался лишь благодаря высокой задней луке седла да немалому своему весу.

Заняв исходную позицию в третий раз, тевтонец уже кипел от гнева. Правда, Завиша по-прежнему не казался ему серьезным противником: две предыдущие неудачи фон Шлезинг списал на нелепое невезение и собственное благодушие. Теперь же он решил обрушиться на поляка всей своей мощью. Видимо, Завиша понял состояние противника, ибо взял копье не подмышку, как обычно, а поднял вверх, словно дротик, чем несколько обескуражил тевтонца: из такой позиции польский рыцарь мог нанести удар куда угодно. К тому же для удержания тяжелого рыцарского копья в вертикальном положении требовалась немалая сила, а Завиша, похоже, ею обладал.

Притворившись, что намеревается сделать акцент на силу и целясь якобы в грудь, Бернхард фон Шлезинг снова попытался ударить поляка в подбородник, но в последний момент тупой наконечник турнирного копья предательски изменил направление. Необъяснимым чудом уклонившись от копья тевтонца, Завиша, в свою очередь, нанес неотразимый и точный удар в его шлем, и фон Шлезинг, беспомощно взмахнув руками, вылетел из седла и грохнулся на песчаное покрытие турнирного поля.

Генрих фон Плоцке кисло поморщился: плохой знак! Бернхард фон Шлезинг считался одним из лучших европейских рыцарей-тевтонцев, водил в бой передовые отряды и прежде ему всегда сопутствовала удача. Теперь же маршал сокрушенно вдруг осознал, что одним днем, вопреки его надеждам, турнир не закончится. Наверняка разгоряченные сегодняшним поединком рыцари (в особенности Бернхард фон Шлезинг) потребуют продолжения турнира, причем на сей раз битвы из разряда «отряд на отряд». Но это означало новые – и немалые! – расходы. К тому же не исключено, что среди рыцарей-тевтонцев появятся увечные и раненые, чего ему, как маршалу, в преддверии похода на Литву совершенно не хотелось бы.

– Держи… – нехотя выдавил из себя венгр-купец, вкладывая в руку Жигонта кожаный мешочек с серебром. – Видать, напрасно хвалят этих тевтонцев, раз их уже даже поляки бьют…

– Дело случая, – весело откликнулся Жигонт. – А ты, будет время, приходи сегодня к вечеру… – и он назвал приличную харчевню, расположенную неподалеку от постоялого двора, где остановился со спутниками. – Я угощаю.

– Отчего ж не прийти? – повеселел и венгр. – Приду, коли так…

Тут купчину отвлекли его соотечественники, и он начал по-сорочьи трещать с ними на родном языке. Герольд меж тем объявил победителя турнира: им почему-то оказался не запомнившийся Жигонту по поединкам тевтонец Иоанн фон Нейнуар. Однако литовскому дружиннику было уже не до удивления: он вдруг ощутил исходившее от внутреннего потайного кармана, где покоился Знич, непонятное тепло. Перед отбытием в Кёнигсберг Жигонт, не отважившись возить камушек в ларце (вдруг кто позарится и умыкнет?), поместил его в маленькую, сплетенную из лыка коробочку, и хранил ее с тех пор в пришитом к изнанке кафтана кожаном кармашке с надежной застежкой. Осторожно, стараясь не привлечь к себе внимания, он расстегнул кафтан, заглянул в потайной карман и – едва не ахнул: коробочка светилась! Значит, князь не ошибся, и он на верном пути…