Текст книги "Золотой капкан"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Глава 15

Алексей неожиданно заболел.

На второй день после разговора с вербовщиком РОА у него поднялась температура до сорока градусов, голова раскалывалась от нестерпимой боли, сухой жар и озноб трепали тело. Временами он терял сознание, бредил. Ему разрешили встать с постели только через десять дней. Все это время возле него дежурил врач из заключенных, француз по национальности, и санитарка – немка…

Алексей стоял у окна, с удивлением всматриваясь в картину, представшую перед ним: густой, ухоженный парк с аллеями, робкая зелень весенних газонов, окрашенные в белый цвет скамейки возле фонтанов. Только сейчас он заметил, что находится не в палате с зарешеченным окном, а в просторной светлой комнате с гобеленами на стенах и коврами на паркетном полу. Видимо, во время болезни его перевезли сюда из шталага VIIIВ.

– Как самочувствие?

Бесшумно ступая по коврам, к нему подошел тощий вербовщик и положил ему руку на плечо. Алексея передернуло от этой фамильярности. Ничего не ответив, он опустился в кресло с высокой резной спинкой.

– Та-ак… Уже явно лучше… – с удовлетворением констатировал вербовщик. Он словно не заметив гневных искорок в глазах Алексея и с беспечным видом уселся в кресло напротив.

– Вы зря на меня тратите время, – упрямо поджал губы Алексей.

– Значит, вы того стоите, – спокойно парировал вербовщик выпад Алексея.

– Кстати, я до сих пор вам не представился, прошу меня извинить. Кукольников Александр Венедиктович.

– Очень приятно… Алексей с иронией склонил голову.

– И что вы все ершитесь? Поверьте, я на самом деле хочу вам добра. Возлюби ближнего – одна из библейских заповедей. А я человек верующий.

– Готт мит унс – с нами Бог, так написано на бляхах немецких солдат, оскверняющих русские церкви и расстреливающих священников. Интересно, какой заповеди они придерживаются?

– Издержки военного времени. Тевтонский дух, прусский национализм… В конечном итоге, бросая камень в толпу, можно ли быть уверенным, что попадешь именно туда, куда нужно? Все это прискорбно, но высшая цель оправдывает средства.

– Девиз иезуитов в ваших устах звучит куда доходчивее, чем глуповато–патриархальное «возлюби ближнего».

– Ладно, оставим этот философский спор. Мы ведь не на вселенском соборе, я не ваш духовный пастырь, а вы не заблудшая овца. Нужно смотреть на вещи реально. И я хочу, чтобы мы, настоящие русские интеллигенты и дворяне, были по одну сторону баррикад.

– Боюсь, что у нас с вами это не получится. Если вам нравится лизать пятки фашистам – воля ваша. Но меня такой вариант не устраивает. Я – русский! И к этому мне больше к этому нечего добавить.

– Молодо-зелено… – сказал Кукольников. И хищно покривил тонкие губы.

– Раскаяние о содеянной глупости приходит к каждому – к одному раньше, к другому позже, – добавил он назидательно.

– Я раскаиваюсь только в том, что в свое время утаил настоящую фамилию и графский титул, когда меня принимали в институт. Это было, по здравому размышлению, вовсе не важно. Сейчас я это понимаю.

– Значит, вы отказываетесь сотрудничать с лучшими умами земли русской на благо родины?

– Зачем так высокопарно? Какое отношение имеют ваши лучшие «умы» к родине? Да, я отказываюсь иметь что-либо общее с вами и подобными вам людьми, почему-то считающими себя русскими.

– И это говорите вы, граф Воронцов-Вельяминов, отпрыск одной из древнейших дворянских фамилий?!

– Вам повторить?

– Жаль… Оч-чень жаль… Кукольников неожиданно успокоился и, обнажив вставные фарфоровые зубы, сделал попытку улыбнуться.

– Впрочем, и в этот раз не будем считать наш разговор законченным. – Он поднялся. – Я хочу дать вам еще один шанс. А пока выздоравливайте…

На этот раз Кукольников не появлялся в течение месяца. Алексей выздоровел полностью, и приставленный к нему в качестве охраны унтершарфюрер СС Поль, высокий, угрюмый детина, разрешил прогулки в парке возле виллы. Его постоянно сопровождали два охранника в штатском – один рядом, метрах в десяти, другой поодаль, маскируясь за кустами и деревьями.

Вскоре Алексей выяснил, что он не является единственным жильцом особняка постройки девятнадцатого века. Территория парка была разбита проволочной сеткой на участки, и Алексею изредка удавалось видеть, как по аллеям прогуливались мужчины самых разных возрастов, но только поодиночке и без охраны.

Территорию парка окружал высоченный каменный забор, увенчанный поверху колючей проволокой. Скорее всего, она была под напряжением, так как крепилась на белых фарфоровых изоляторах.

Насколько тщательно охранялась эта таинственная вилла, Алексей однажды сумел проверить. Воспользовавшись сменой охранников, которые за время прогулки несколько раз менялись местами, он незаметно подобрал с земли камень и перебросил его через забор. И тут же, буквально через полминуты, раздался собачий лай, топот ног, тревожные окрики часовых.

Кукольников пришел поздним вечером, после ужина. Его лицо было бледнее обычного.

– Устал… Чертовски устал… – сказал он, плюхнувшись в кресло. – Рад вас видеть в полном здравии. У меня хорошие новости. Наш человек недавно возвратился из-за линии фронта. Был в Питере. Риск, прямо скажем, немалый. И учтите, из-за вас. Прошу, читайте… Кукольников протянул Алексею сложенный вчетверо тетрадный листок.

Алексей, волнуясь, развернул его, и едва не задохнулся от волнения: мамин почерк!

– Читайте, читайте… – многозначительно сказал Кукольников. Он закурил и развалился в кресле.

«Сыночек, Алешенька, здравствуй, мой ясноглазый! Я уже и надежду потеряла увидеть тебя когда-нибудь. Все глаза выплакала, когда получила извещение, что ты пропал без вести. Боже, как я обрадовалась, когда мне показали твою фотографию! Только почему ты такой худой? Где ты сейчас?

Твой товарищ, который принес от тебя весточку, сказал, что это военная тайна. Я понимаю, время такое. Главное, ты жив. Алешенька, почему ты не написал мне хотя бы несколько строчек? В следующий раз напиши обязательно. Я очень, очень жду. Как я по тебе соскучилась! У меня сейчас со здоровьем неважно, но это ничего, теперь я обязательно поправлюсь. Тетя Анфиса умерла, наш дом разбомбили, я живу у Вавиловых. С продуктами стало лучше, а дров уже не нужно, весна. Вот такие у меня новости. Целую тебя, мой любимый, жду писем. Жду тебя живым и здоровым. Возвращайся поскорее. Твоя мама».

Тугой ком застрял в горле, и слезная поволока затуманила глаза. Алексей отошел в угол комнаты и долго стоял неподвижно, стараясь унять волнение.

– Зачем все это? – наконец глухо спросил он у Кукольникова.

– Вы не рады?

– Какое это имеет значение?

– Алексей Владимирович, неужели вы даже не поблагодарите меня за все мои заботы о вас? Чтобы доставить вам это письмо, человек рисковал жизнью.

– Что вы от меня хотите?

– Вот это другой разговор. Ничего особенного. Вы, насколько мне известно, в совершенстве владеете немецким и английским языками. Не так ли?

– Так.

– Это как раз то, что в данный момент меня больше всего интересует. Я предлагаю вам работать в качестве переводчика-аналитика. Будете переводить статьи из английских и американских газет, а также (не скрою) некоторые другие материалы – конфиденциального характера. Естественно, вы будете на полном довольствии. Плюс приличный оклад. Кстати, не в рейхсмарках, а в английских фунтах. Итак, вы согласны?

– Нет!

– Вы хорошо подумали?

В голосе Кукольникова прозвучала неприкрытая ирония.

– Да!

– Тогда я вам кое-что расскажу…

Кукольников встал. Его лицо вдруг стало угловатым и жестким. А в коричневых глазах вспыхнули опасные искры.

– Но сначала мы еще раз вернемся к нашим баранам. Я повторюсь: вы мне нужны, – сказал он неприятным скрипучим голосом. – А я не привык отступать.

– И все-таки я вас разочарую. Я не буду работать на немцев.

– А вас не пугают последствия вашего отказа?

– Вы отправите меня обратно в концлагерь? Голос Алексея помимо его воли дрогнул.

– Надеюсь, для такого героя, как вы, это мелочи, – с издевкой сказал Кукольников и ухмыльнулся. – Насколько я понимаю, вам не важно, где и как умереть: на поле боя с оружием в руках, защищая Россию от большевистской заразы, или сгореть в печи крематория, как скотина, заболевшая сибирской язвой. Алексей крепко стиснул зубы и промолчал. Пусть изгаляется, сволочь, подумал он с ненавистью. Чему быть, того не миновать.

– Но позвольте объяснить вам одну тонкость, – продолжал говорить Кукольников вкрадчивым голосом. – Предположим, смерти вы и впрямь не боитесь. По крайней мере, не испытываете перед вечностью робости и панического страха. Что ж, это мне знакомо. Был у меня случай с одним человеком… давно… Лицо Кукольникова неожиданно покривил нервный тик, а в глазах полыхнула злоба. Заметив удивленный взгляд Алексея, он нахмурился, но тут же надел на лицо маску невозмутимости.

– Но про то ладно… как-нибудь потом, – сказал Кукольников наигранно беспечным голосом. – А что касается серых равнин, то все мы там будем, – раньше или позже. Не так ли? Малахов встретил его змеиный взгляд с каменным выражением на лице. В этот миг он прощался с жизнью. Алексей был уверен, что с этой виллы, скорее всего, принадлежащей абверу или гестапо, он никогда и ни при каких условиях не выйдет живым.

– Конечно, так. – Кукольников утвердительно кивнул. – Это говорит о том, что в жилах ваших течет не кисель, а горячая, живая кровь дворянина. Честь и гордость, дворянская спесь, впитанная с молоком матери… В голосе Кукольникова вновь зазвучала злая ирония.

– Все эти сказочки хороши тогда, когда бравые кавалергарды сидят в тепле и уюте возле праздничного стола, пьют пунш или шампанское и ухаживают за дамами… Кукольников немного помедлил, сверля непроницаемое лицо Алексея иезуитским взглядом, а затем продолжил:

– Представьте себе вариант: в руки НКВД попадает информация, в которой говорится, что некий Алексей Малахов, лейтенант Красной Армии, добровольно перешел на сторону немцев. Информация будет подтверждена соответствующими документами, возможно, конфиденциального характера. А также фотографиями – например, Малахов в компании офицеров вермахта распивает бутылку шнапса, или Малахов обучается в разведшколе абвера. Как вам нравится такой кунштюк?

– Вы не посмеете… – У Алексея перехватило дыхание. – Это низко, подло!

– Ах, милый вьюнош! Кукольников скептически ухмыльнулся.

– Как вы молоды и наивны… Идет тотальная война, в которой человеческая жизнь стоит дешевле пистолетного патрона. Кто такой Малахов для системы НКВД? Не более чем мелкая букашка, которую можно раздавить походя. На всякий случай. Тем более, имея на руках такой компромат. Вы обречены, молодой человек. На вас вечно будет стоять клеймо предателя родины. Вы уже покойник: или вас расстреляют сотрудники НКВД, – это если вам удастся каким-то чудом упорхнуть от меня, или пойдете в печь крематория. Кукольников помедлил немного и добавил:

– Если, конечно, мы не договоримся…

– Вам не поверят! Меня знают многие, я воевал с финнами, я был ранен и получил награду…

– Еще как поверят, – уверенно сказал Кукольников. – И не таких орлов, как вы, Малахов, отправляли в Бутырку. А потом и дальше – за облака. Все эти Тухачевские, Косиоры, Каменевы, Зиновьевы… – где они теперь? Молчите? То-то.

– Все равно я не буду работать на фашистов! Алексей подобрался, как перед прыжком.

– Вы можете замарать мое доброе имя. Но перед своей совестью и Богом я чист.

– Ба, да вы верите в Бога! Это ново. В досье насчет вашей набожности не сказано ни слова. Вы очень скрытный и осторожный человек, Малахов. Это хорошо. Вам самое место в разведке. А если учесть знание языков… Нет, я просто не могу отправить в печь такой талант. Алексей угрюмо молчал. Он чувствовал себя опустошенным и выжатым, словно лимон.

– Значит, смерть вам не страшна и навет тоже? Тэ-эк-с… Кукольников смотрел на Алексея как воспитатель на неразумное дитя.

– А как насчет матери? – спросил он язвительным тоном.

– Причем здесь мать? – напряженным голосом спросил Алексей.

– Ну, не скажите. Очень даже причем… Кукольников ехидно покривился.

– Ведь она родила предателя, врага народа, – сказал он с издевкой. – А как с такими отщепенками поступают? До Алексея слова Кукольникова долетали как бы издалека. Все происходящее казалось ему дурным сном.

– Верно – ее заберут в кутузку и будут допрашивать, чтобы госпожа Малахова выдала всех сообщников сына. Подчеркиваю – всех! Кукольников резко взмахнул рукой – словно саблей.

– Ей много вопросов зададут, – продолжил он вкрадчиво, с иезуитской настойчивостью. – А поскольку сказать ей нечего, вашу маман будут пытать. Взгляд Кукольникова казалось проникал в мозг и Алексей опустил глаза.

– Долго будут пытать. Долго и изощренно. Спецы НКВД в таких вопросах могут дать фору сотрудникам гестапо… В глаза смотрите мне, в глаза, милейший граф! Вам неприятно то, о чем я говорю? Но это правда. Голая правда, черт возьми! Алексей вдруг понял, что Кукольников и впрямь не лжет. Если такая информация попадет в НКВД, матери несдобровать. Он уже был далеко не мальчиком и мог реально смотреть на вещи. Тем более, что под молот репрессий попало много ни в чем не повинных людей. Это Алексей знал наверняка. Война с финнами открыла ему глаза на многое. Понятно, что свои соображения он держал при себе. Воспитанный в патриотическом духе, Алексей был уверен только в одном: НКВД и Родина – совершенно разные вещи… Алексей какое-то время медлил, собираясь с мыслями. Письмо матери жгло ладонь, неприятная слабость вдруг вступила в тело. Ему дается шанс выжить. Но какой ценой? Лучше смерть! Смерть…

Но если посмотреть с другой стороны, какой толк от того, что его превратят в горстку пепла?

Нет, он должен сражаться! Если засыпать горсть песка в буксы паровоза, то через какое-то время состав может сойти с рельс. Вот он и будет крупинкой песка в механизме фашистского локомотива. Алексей наконец принял решение. В этот момент ему почудилось, что он летит в бездну. Алексей даже прикусил нижнюю губу до крови, чтобы вернуть себя к реальности. «Я ему наработаю… – справившись с волнением, подумал он с мстительной ненавистью. – В первую голову я должен узнать, чем занимаются на этой вилле, кто здесь живет. И нужно – обязательно нужно! – связаться с нашими…»

– Согласен… – не сказал, а скорее выдохнул Алексей.

Внешне он казался спокойным, но был неестественно бледный и какой-то заледеневший.

Глава 16

Савин от неожиданности растерялся.

– Простите, как это – Ахутин? – спросил он, глупо вытаращив глаза на старушку.

– Весь наш род опозорил… Агафья Ниловна тяжело поднялась со стула и прошла на кухню.

– Погодь маленько… – сказала она на ходу.

Савин потер виски, тряхнул головой – час от часу не легче: Ахутин – не Ахутин…

Агафья Николавна принесла с собой перевязанный шпагатом пакет, обернутый в порыжевшую от времени газету и перевязанный шпагатом.. В пакете были сложены облигации Государственного займа 1947 года, какие–то квитанции, старые открытки и письма, несколько выцветших фотографий.

– Вот он, антихрист окаянный, Влас Ахутин… Агафья Ниловна подала Савину небольшую любительскую фотографию.

– Старшего брата моего, Серафима, сын, – молвила она неприязненно. – Яблоко от яблони далеко не падает…

– Фотография довоенная? – спросил Савин, сравнивая фоторобот с изображением Власа Ахутина.

– Кажись, в тридцать восьмом… Да, точно, летом. В армию его не забрали.

– Серафим бумагу где-то выправил, что квелый он.

– Агафья Ниловна, а почему вы так, прямо скажем, не очень лестно, отзываетесь о своем родственнике?

– Леший ему родственник… Старушка принялась взволнованно перебирать бумаги на столе.

– Весь в Серафима, – сказала она с горечью. – Тот, почитай, всю жизнь деньгу копил правдами и неправдами, кубышки в огород по ночам таскал, закапывал, да жену свою Дарью, царство ей небесное, золотой души была, куском хлеба попрекал, пока она, голубка, на тот свет не сошла. И Власу все свое вложил. Такой же мазурик, как Серафим, вырос. Все норовил приглядеть, что где не на месте лежит… Да сколько веревочке ни виться, а узелкам счет точный всегда выйдет. Вот его в начале сорокового года и посадили; за что? – я уже и не помню. Глаза Агафьи Ниловны увлажнились и она достала носовой платок.

– С той поры и пошло у них все через пень да колоду: Серафим в сорок первом, весной, повесился, а Влас из тюрьмы бегал, да не шибко долго…

– Простите, я перебью вас, Агафья Ниловна. Я вот смотрю на фотографии Григория Фомича и Власа, и мне кажется, что они очень похожи. Не так ли?

– В детстве их даже соседи путали. С годами Влас вверх вытянулся, а Гришаня в плечах стал пошире, но ростом не вышел.

– Когда вы видели Власа последний раз?

Старушка ненадолго задумалась, а затем ответила:

– Давно. Помнится мне, в пятьдесят пятом… или в пятьдесят шестом, весной… да, в пятьдесят шестом, зашел он к нам: худой, заросший, в обносках с чужого плеча. И показалось мне, что до крайности напуганный – все в окно поглядывал; а ежели кто в дверь постучит, скукожится весь, да на кухню шасть. Сидит там, как мышь в загнетке, нос не кажет… Агафья Ниловна сокрушенно вздохнула.

– Мы, знамо дело, обрадовались, что он объявился – все-таки родная кровь, да и злобы, как у некоторых сродственников водится, промеж нас отродясь не было; каждый жил по своему уразумению, свою дорожку по жизни прокладывал, делить тоже было нечего. Пожил Влас в нашей квартире недолго, как потеплело, мы и распрощались. С тех пор о нем ни слуху, ни духу. В какую сторону подался, жив ли? – не ведаю…

– Агафья Ниловна, – Савин пристально посмотрел в глаза старушке. – Извините, пожалуйста, может я не прав, но мне кажется, что вы чего-то не договариваете…

Агафья Ниловна смутилась и ответила не сразу. А когда заговорила, в ее голосе проскользнули виноватые нотки:

– Оно, конечно… забыть могла… Времени вон сколько прошло. И память уже не та, что прежде. Старею…

– Тогда с вашего позволения, я напомню кое-что. Почему вы мне не рассказали, каким образом документы Григория Фомича очутились у Власа Ахутина? Агафья Ниловна, нам это очень важно знать, чтобы отыскать и обезвредить опасных преступников. Дело в том, что Влас убит.

– Влас… убит? Почему убит? Влас… Старушка подалась вперед, вцепившись руками в край стола.

– Это правда? – спросила она, пытливо заглядывая в глаза Савину.

– Правда. В таких делах, Агафья Ниловна, лгать нельзя.

– Ох, ты, господи. Влас… Агафья Ниловна пригорюнилась.

– Пропащая душа… – сказала она с горечью. – Царство небесное…

– Ну, так как насчет документов?

Старушка колебалась недолго.

– Скажу, теперь все скажу. Как на духу. Гришаня умирал – слово ему дала: пока будет жив Влас, никто не должен об этом знать. Вот оно и случилось… Она обернулась к иконам и перекрестилась.

– Прости мня, Господи… Пришел он к нам тогда, на колени перед Гришаней упал, плакал, свою жизнь проклинал – страшно было слушать. Гришаня мягкий по характеру был, как воск – лепи, что кому вздумается. Вот и выпросил Влас у него документы: по возрасту почти погодки, лицом схожи, а рост какой, в паспорте не видать. Бежал, сказывал, из Сибири, к жене и детям – двое у него их. Жить без них, говорил, невмоготу, руки на себя наложу, если опять попадусь. Фотокарточки показывал. Оно понятно, Гришане это знакомо; свою семью, почитай, каждый день вспоминал, вот и расчувствовался… Агафья Ниловна всплакнула.

– Ох, грехи наши тяжкие… Она промокнула слезы носовым платком и спрятала его в карман фартука.

– А документы Гришаня опять справил, – молвила Агафья Ниловна. – Сказал, где нужно, что потерял, дескать…

«Ахутин Влас Серафимович, 1923 года рождения, русский, уроженец города Саратова, холост. Кличка Хлюст. Приметы…

В 1940 году осужден за кражу, статья…

В марте 1941 бежал из мест заключения…

В мае 1941 года был задержан при попытке вооруженного ограбления. Осужден, статья…

В сентябре 1941 года вторично бежал из мест заключения, при этом убил конвоира…

Сведений не имеется…».

– Вот тебе и таежный покойничек… – пробурчал капитан Володин. Он листал архивную папку бережно, словно библиографическую редкость.

– Да уж… – тоскливо откликнулся Савин.

– Интересно, – сказал Володин задумчиво, – чем он занимался с сентября 1941 года до того времени, как проглотил свинцовую пилюлю?

– Умгу… – отозвался Савин. – Интересно…

Он в это время дожевывал бутерброд с колбасой, который прихватил по пути в МУР.

– Кстати, ты обедал? – оторвавшись от бумаг, спросил Володин.

– Конечно. Позавчера. А у вас что, если сотрудник не пообедает, к работе его не допускают?

– Наоборот, – ухмыльнулся Володин. – Допускают, и даже с повышением по службе. Ну, а если серьезно, то три года сухомятки, и твоей настольной книгой станет «Популярная медицинская энциклопедия».

– Олег, у меня есть идея.

– Осчастливь.

– Ты понимаешь, какая штука: судя по всему (по крайней мере, со слов Пеуновой), у Власа Ахутина есть (или была) семья…

– Ну и что? Попробуй, отыщи соломинку в стогу сена.

– Ты дослушай. Возможно, – и, пожалуй, наиболее вероятно – что из известных соображений он не регистрировал этот брак. А если регистрировал, то мог взять фамилию жены.

– Для него это было чересчур большим риском.

– Несомненно. Но жить под своей фамилией еще опасней. По крайней мере, в центральных районах страны. Ведь то, что он взял документы у родственника, могло всплыть при тщательной проверке.

– Это верно. Ты хочешь сказать, что у него было два паспорта? – догадался Володин.

– Скорее всего. Один – для разных сомнительных делишек, а второй – для легализации.

– Может быть… Но даже если твои предположения верны, нам от этого ни холодно, ни жарко.

– Не скажи… По нашим данным (конечно, весьма относительным), Влас Ахутин должен был обретаться где-то в районе Москвы или в Подмосковье. Так?

– Ну… – Володин в раздумье наморщил лоб. – Постой, постой, Боря. Ты предлагаешь проверить…

– Вот именно! Влас Ахутин для семьи пропал без вести. Это факт. Что он мог жить под чужой фамилией – вариант. Почти факт. Значит, нужно проверить заявления граждан на розыск без вести пропавших за последние два года. Может, за два с половиной – три. Москва и Подмосковье. Это, думаю, будет не очень сложно. Нужно лишь сопоставить приметы разыскиваемых и фотографии, если они есть, с нашим фотороботом и фотографией из альбома Пеуновой. Всего-то.

– Великолепно! Боря, ты – голова!

– Пока радоваться рано.

– Согласен. Но все равно – это шанс…

В Мытищи они добрались поздним вечером. Состав оперативной группы был подобран, словно по заказу, – за всю дорогу никто не проронил ни единого слова. Молчали и Савин с Володиным. Им не верилось, что вот-вот может приоткрыться завеса тайны Власа Ахутина.

За двухметровой высоты забором захлебывался лаем огромной кобель, которому звонко вторила шавка. Свет в окнах двухэтажной дачи не горел, но два окна первого этажа мерцали голубоватыми отсветами от экрана телевизора. На кнопку звонка у калитки нажимали минут пять, но никто не откликался. Похоже, хозяева были чересчур увлечены телепередачей.

– Эй, кто-нибудь! – больше не уповая на звонок, закричал Володин и пнул несколько раз массивную железную калитку ногой.

– Иду, иду! – раздался женский голос. – Рекс, место! Пушок, замолчи! Кто там?

– Открывайте, милиция!

– Одну минуточку. Место, место, Рекс!

Громыхнул засов, калитка бесшумно отворилась, и невысокая худенькая женщина спросила:

– В чем дело?

– Здесь проживает Бусыгина Зоя Петровна? – шагнул вперед Володин.

Он смотрел на нее с некоторым сомнением. Женщина явно была моложе Власа Ахутина – эдак, лет на двадцать.

– Да, это я. Что вы хотели?

– Можно пройти в дом? А то здесь разговаривать не очень удобно; простудитесь – зима…

– Пожалуйста, проходите. Я сейчас закрою Рекса… Пушок не кусается.

Под потолком просторной гостиной полыхнула хрустальным светом старинная антикварная люстра. Интерьер комнат впечатлял: дорогие ковры, мраморный камин, белая с позолотой арабская мебель, картины – явно подлинники, цветной телевизор новейшей марки, японская стереосистема…

– Вы… вы не по поводу мужа? – с робкой надеждой спросила Зоя Павловна. – Он… нашелся?

– Это его фотография? – спросил Савин.

Он прошел вглубь гостиной, где в массивной позолоченной раме висел хорошо выполненный маслом портрет Власа Ахутина. Конечно, это был он, сомнений уже не оставалось!

– Да, его… Что с ним, скажите?

– Бусыгин Григорий Фомич, 1923 года рождения… Так?

– Ну конечно!

– Бусыгин – ваш муж? – спросил немного удивленный Володин.

– Да… Женщина потупилась, словно в смущении.

– Это вы подали заявление о розыске? – показал ей бумагу Володин.

Савин чувствовал, что радость переполняет его (и все-таки Ахутин рискнул сменить фамилию! – довольно смелый, неожиданный ход).

– Я, я! – воскликнула женщина. – Ну что, что с ним случилось!?

– Пожалуйста, не волнуйтесь. И сначала ответьте на наши вопросы… Савину почему-то стало жалко худенькую издерганную женщину, которая как-то ни своим внешним видом, ни манерами не вписывалась в эту роскошную обстановку.

– Хорошо… Я постараюсь… Спрашивайте.

– Бусыгин – подлинная фамилия вашего мужа?

– Нет. Подлинная – Ахутин.

– Когда он сменил фамилию?

– В 1968 году.

– Чем это было вызвано?

– Я… я не знаю. Он сказал, что так нужно. Я никогда не интересовалась его делами. Он запретил…

Тайник нашли только к утру. Уставшие понятые мигом сбросили сонную вялость при виде содержимого сейфа-тайника, который был хитроумно спрятан за сдвигающимся простенком. В сейфе находились золотой песок и самородки в полиэтиленовых мешочках, золотые монеты царской чеканки, а также шкатулка из красного дерева, инкрустированная цветной эмалью и серебром; она оказалась почти доверху заполнена драгоценностями. Кроме этого, в сейфе была и валюта – английские фунты, западногерманские марки и американские доллары, сложенные в полиэтиленовые пакеты.

Но Савина больше интересовало содержимое другой шкатулки, самой что ни есть заурядной, ширпотребовской, – ее извлекли первой.

Не веря своим глазам, он молча протянул ее Володину; тот, заглянув внутрь, на миг онемел.

А в углу гостиной, прижав кулаки к груди, безмолвно застыла Зоя Павловна. И только ее большие черные глаза полнились криком, который за столько лет так и не вырвался наружу.