Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виталий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Петрополь, Иудея,

когда вокруг такая ширь —

империя, Рассея.

Такая вольная тюрьма,

такое солнце светит.

Молчи, кричи, сходи с ума —

никто и не заметит.

Уйди – никто не позовёт.

Умри – никто не вспомнит.

Скажи, с чего начать отсчёт?

Куда нас ветром гонит?

Какой выдумывать мираж?

Какой звезде молиться,

пока идёт ненужный стаж

слепого очевидца?

И я вступаю в диалог,

я сам себя дурачу.

Я изворотлив, словно Бог,

прописанный на даче,

в углу, в немыслимой пыли,

не знающий лампады.

Хотя чего уж тут юлить?

Кому всё это надо?

Я не пророк. Какой мне прок

в бредовом откровеньи?

Я твёрдо вызубрил урок,

но это не спасенье.

Я сам уехал на Восток,

в Гоморру из Содома,

но даже этого не смог,

грустил – а как там дома?

Хотя чего уж тут грустить,

а всё-таки несладко.

И надо ждать. И надо жить.

И, значит, всё в порядке.

2.

Я видел – всё меняется, течёт.

Весенним льдом сносило переправы.

Я всё гадал – С чего начать отсчёт?

Вертелся и налево и направо.

Цель превращалась в средство, и оно

уже не находило новой цели,

но в этот миг мне было всё равно.

Я погибал в течение недели:

с живой смешалась мёртвая вода,

Весы сломались, Раки расползались,

Стрельцов казнили…

Знаки распадались

на составные части.

Навсегда.

Горчит вода.

Кончаются отсрочки.

В двухкомнатной бетонной одиночке

в дверной глазок лишь лестница видна.

Немногим больше видно из окна –

парит балкон – пустая птичья клетка.

Пусть форточка разбухла словно ветка,

Беременная будущей листвой,

но небо у меня над головой

не предвещает скорой перемены.

И в комнатах колотится о стены

мой взгляд, мой выдох,

голос мой…

3.

Видно и мне суждено потерять

имя, отечество, росчерк фамильный.

Видно и мне не дано выбирать

между судьбой и тюрьмой пересыльной.

Как-то вам дышится в этой стране?

Так широка, – даже эха не слышу.

Кто там царапнул ногтём по стене?

Как ты, безумец, забрался на крышу?

Эй, осторожней, – смотри, не свались.

Ты же кричал о спасительной цели.

Вот она церковь – слезай и молись.

Вот он покойник – ещё не отпели.

Думаешь – просто берут на испуг?

Где ж они – римско-советские греки?

Слишком непрочен спасительный круг,

красным свинцом наливаются веки.

Птичье круженье, как росчерк судьбы,

к горлу подступит голодная рвота,

но, отогревшись у ржавой трубы

вновь разрешаешь проблему полёта.

Только не проще ли всё позабыть,

если и злость убывает куда-то?

Этому городу некуда плыть.

Эта планета не так уж поката.

Кто мне подскажет, чего я искал?

Выхода? Счастья? Покоя? Излёта?

Всё что копилось, – уже растерял, -

слишком заносит на всех поворотах.

Что за империя, что за страна?

Что за размер не уводит от смысла?..

В силу вступают огромные числа –

кружат и кружат.

И цель не ясна.

4.

Стеченье суетных недель

И, как итог, – за всё в ответе

стихи – не средство и не цель,

но способ жить на этом свете,

во тьме, в ночи, когда строка

уже тускнеет на изломе

и страшен вид черновика,

и надоело в “мёртвом доме”

гадать кто прав, кто виноват.

Глупее не было вопроса.

Неужто вывезет талант,

Когда положишь под колёса?

Ведь можно всё переиграть…

Но мне судьбу не выбирать –

уж чем богата, тем и рада.

Какой тут выбор?

Что за бред?

Его и не было,

и нет,

и быть не может

И не надо.

* * *

Благословляю всё, что скоротечно.

Страшнее смерти разве только вечность –

избави Бог от этаких чудес.

Уходит жизнь по замкнутому кругу.

Секунды набегают друг на друга

и нет зазора – времени в обрез.

Я презирал дотошность циферблата.

Всё впереди. Но вот – круглеют даты.

Нам говорят – Виновник торжества.

А виновато, в сущности, лишь время,

которое рифмуется как бремя,

но не с любой строкой, а только с теми,

в которых даже музыка мертва.

Вот так – стихи. Я знаю их повадки:

берёт строка за горло мёртвой хваткой,

и не поможет вычурнейший слог,

коль все другие блёкнут, словно тени,

и, как актёр, стоишь на шаткой сцене,

бубня один и тот же монолог.

Быть иль не быть?

Зияет неудача.

Я просто жестом мысли обозначу.

Позорный прочерк… Забежав вперёд,

нарушив связь концовки и начала,

как их связать? И стоит ли? Пожалуй –

Другая тема. Эта подождёт.

Вот так. Произнесёшь – Другая тема.

Но те же и рифмовка, и система

инако мыслить. Каждое звено

цепляется надёжно друг за друга.

И всё опять – по замкнутому кругу.

Неужто же другого не дано?

Ночь глубока, но в комнате светлеет,

кусочек неба медленно светлее

и первый снег ложится на дома.

Я подхожу к окну – Какая свежесть!

Я говорю – Куда Вы, Ваша Светлость,

Высочество, Величество, Зима?

Кружится снег, и лист последний кружит,

кружится мысль стремительней и уже.

Мне в этот миг заметней кривизна

падения, движения, полёта…

Идёт необратимая работа,

которая возможно, не нужна.

………………………………………………………

………………………………………………………

Мимо двери и прочь.

В переулке всё тише, всё глуше шаги незнакомца.

Петербургская ночь

белым крестиком вышита. Где, ты последнее солнце?

Наши тени густеют.

Восток поглотил наши стоны.

Грязь подмёрзла, глаза стекленеют.

Мы впаяны в лёд.

Кто пробьёт

эту землю насквозь своим телом?

Наши судьбы помечены и перечёркнуты мелом.

Коротульки

* * *

Бродит дворник по двору,

лом приварен к топору,

хмуро скалывает лёд.

Март.

2003-й год.

* * *

На люке, возле теплотрассы

лежит облезлая собака.

А повезло же ей однако –

ни шкуры у неё, ни мяса.

Другие, поприличней шавки,

давно пошли на фарш и шапки.

* * *

Я в детстве думал – Минск стоит у моря.

Слова “эсминец”, “мичман”, “миноносец”

мне представлялись однокоренными.

Увы, – отсюда моря не видать.

Флот Лукашенко меньше флота Кучмы…

* * *

Япония остров. На нём проживают японцы.

Настолько там мелкий народ, что стихи у них –

“хокку” и “танки”.

В России есть танки, но хокку пока не привились.

* * *

В компьютере файлы зависли,

но я даже этому рад, -

перо продолжение мысли,

а клавиши бьют наугад –

по сектору и по квадрату,

как “Град” по бандитской Чечне.

Любое неточное слово

Стихи – они тоже расплата,

но этот разброс не по мне.

Ветшающей жизни основа

мерцает в ночи на просвет.

все прочие сводит на нет.

И все же поблажки не требуй,

пред Господом, падая ниц

в февральское рыхлое небо,

изрытое стаями птиц.

Едины и время и место, -

со сценой смыкается зал.

Бездонная яма оркестра

ревёт, заглушая финал,

но всё же берёт за живое,

уже отметая слова,

и всё, что казалось игрою,

свои предъявляет права.

Пойми – ремесло бутафора

нисколько не хуже других.

Картон – долговечней фарфора,

И розы – поблекнут не скоро –

Они достоверней живых.

Комедия, фарс или драма, -

Меняется лишь антураж.

Недаром, снимая рекламу,

не фрукты берут, а муляж.

Средь падуг, кулис, декораций,

софитов и прочей муры –

удобней не быть, а казаться,

скрывая себя до поры,

когда, усмехнувшись неловко,

не взгляды, вбирая, а тьму,

рискнёшь полететь без страховки,

доверясь себе самому.

* * *

Над морем склоняются звёзды,

пытаясь в себя заглянуть.

А воздух…

Зачем этот воздух –

живая плебейская муть?

Зачем эта дрожь и мерцанье?

Но дышит упрямая плоть.

Зерцало к устам мирозданья

с надеждой подносит Господь.

Музыка даруется свыше,

строка обретает размер,

когда ты способен услышать

хрустальное пение сфер.

Вибрирует жизни основа

и краски поют на холсте,

и всё это – слово. А слово

не может звучать в пустоте.

* * *

Время течёт с ускорением в тех местах,

где населенье плотней, чем ядро сверхновой,

то есть, спрессовано городом не на страх,

а на совесть и к взрыву вполне готово.

Время – еле движется в деревнях –

как облака, как ветер среди дерев,

неторопливо, враскачку,

ходикам вторя,

к гирькам чугунным притянуто.

Не ускорить,

не подтянуть.

Звучит себе нараспев.

Шепчет песком сквозь пальцы,

водой сквозь сеть,

всхлипнув, уходит,

смеркается, остывает…

Не разделяет почву на жизнь и смерть,

ибо корней и всходов уже не знает.

Дерево, камень, птица, вода, цветок,

небо (на тропосферу и стратосферу

не разделённое) и безымянный Бог.

Только таким его можно принять на веру.

* * *

Всё устоится, устаканится,

на самом донышке останется

вино, не для похмельной пагубы,

а лишь для поминанья на губы.

Всё худо-бедно образуется,

обтешется,

пообломается,

уляжется

и зарифмуется.

Или хотя бы попытается.

* * *

Для чего скулить,

проклиная земной удел?

Если ты лишь взвесь –

оседай наравне со всеми.

Нужно просто жить

у начала великих дел,

то есть – именно здесь

и именно в это время.

* * *

Окурки в торт – и празднику конец.

Все разбрелись поспать.

Уже светлеет.

На блюде оплывает холодец,

надкушенное яблоко ржавеет,

три розы умирают в хрустале…

И ни одной бутылки на столе.

Гасите свет!

Хозяин еле жив.

Прилёг в салат.

Не трогайте, оставьте.

Уже проснулся дом.

Ты слышишь – лифт

разгуливает с воем в тесной шахте.

Ну, вот и досидели до рассвета.

Гасите свет.

Всё выпито и спето.

Гасите свет.

Пора и по домам.

Фенита ля комедия.

Фенита!

Прощайте – мне в Чертаново.

А вам?

Зачем такси?

Метро уже открыто.

В окно сочится утренняя муть.

Да и хозяйке нужно отдохнуть.

Который час?

Часы мои спешат –

там вечно вместо вторника суббота.

А впрочем,

мы не будем раздражать

товарищей, бредущих на работу.

Ведь им же всё равно не объяснить,

что некуда и не за чем спешить.

* * *

Схлопотал себе дурак

пять семейных лет условно, -

всё-то клеится не так,

всё-то лепится неровно,

всё-то наперекосяк.

Были стены, потолок,

ряд картин под слоем пыли…

Были деньги – даже в срок

за жильё своё платили.

Всё-то, Господи, не впрок.

Всё-то, Господи, не в лад,

не срастается краями, -

вразнобой да невпопад…

Я уже и сам не рад

этой пошлой мелодраме.

“Скоро даже и следа…”

Замолчу.

Глаза прикрою.

Видно с мёртвым никогда

не срастается живое.

Почему же до сих пор,

для чего – и сам не знаю,

вспоминая этот вздор,

строчки эти, как укор

повторяю, повторяю…

* * *

Вера без любви…

Любовь без веры…

Слишком равноценные химеры

скудной изощренности ума.

И не позавидуешь мессии,

если он появится в России.

Дайте всё и сразу –

задарма.

Ну а мы проверим –

всё ли дали,

мы достанем старые медали

“За Берлин”, “За Прагу”,

“За Чечню”,

вспомним, что ни разу не бряцали

танками по вашим авеню,

времена Очакова и Крыма…

Господи,

о, как невыносимо

верить, и любить свою страну.

* * *

Ну, чем я виноват,

коль с некоторых пор

стихам взбрело звучать

под струнный перебор?

И в чём же я не прав,

мелодией скрепив,

на струны нанизав

сквозной речитатив?

Не помню ни черта.

Не знаю хоть убей,

где пролегла черта

оседлости моей,

размежевав страну,

где время словно мёд

течёт, как в старину,

не попадая в рот,

где на небо взглянув,

ты шепчешь иногда –

“Редеет облаков

летучая гряда”

* * *

Ничего от прохожих не пряча

навсегда покосилась ограда,

и под вечер зелёная дача

растворяется в зелени сада.

Лишь горят три окна по фасаду,

три бессонных окна по фасаду.

До утра, как маяк у залива,

только ровно горит,

не мигая.

Человек, или очень счастливый,

или очень несчастный, не знаю,

до рассвета глаза не смыкает,

бесполезную книгу листает.

Или спит, задремав над страницей,

оттого то видать и не слышит –

мотылёк в его стёкла стучится,

семенит мелкий дождик по крыше…

Нам и счастье даруется свыше,

и несчастье даруется свыше.

* * *

Как много паутины на кустах.

Туман к теплу и солнечной погоде.

Прозрачный лес грибницею пропах

и сыростью.

И лето на исходе,

но на прощанье балует теплом

и этой невесомой паутиной.

Вдоль просеки трухлявый бурелом,

гряда камней, поросшая малиной,

бетонные столбы,

и в никуда

с гуденьем ток уносят провода.

А перейди мостки и за ручьём

повеет человеческим жильём…

…картошку не копают,

а пора ведь.

По улицам слоняется народ.

Забор упал,

и некому поправить –

хозяин то ли умер, то ли пьёт.

Мир переполнен тягостным покоем…

Оно знакомо каждому из нас –

затишье перед бурей или боем,

растянутое в сотни тысяч раз.

Вниз по реке стекает сизый дым,

соседи топят баню…

День проходит,

и ничего вокруг не происходит,

и не произойдёт.

И Бог бы с ним!

Н.Дьяковой

* * *

Этим плоским наброскам с натуры

Не хватает движения вглубь,

угловатой шершавой фактуры.

Пастернаковских выпуклых губ,

жёсткой жизни прямой и упрямой,

чтоб в избытке своём красота

распирала нелепую раму

и сочилась на срезе холста,

как сиреневый куст у Ван-Гога,

где безумствует каждый мазок.

Впрочем,

это даётся от Бога.

Где ж ваш Бог?

* * *

Последнее время я думаю, что оно

и вправду станет последним, взглянув в окно

на толпы машин возле платной автостоянки

я почему-то прикидываю, – а как

гусеница подомнёт вон тот “Кадиллак”,

если завтра здесь на постой припаркуют танки.

Эсхатология. Пусть не наука, но

я изучаю её, глядя в окно.

Если ж включить под вечер, забавы для

видеоговорящий ящик, коснувшись пульта,

чтоб наблюдать, не включая звука, лицо враля,

или утром (на том же канале) служителя культа,

вглядываясь в артикуляцию, и,

не силясь запомнить эти хитрые рожи,

я повторяю тихо – Господи, посмотри, -

Как они все похожи!

* * *

Поймите, моя милая –

без Вас

я как без Лотарингии

Эльзас,

Париж без Лувра,

Лувр без Рафаэля,

Порт без Артура,

без году неделя.

Я каждый миг,

что прожит с Вами розно,

считать привык

мгновеньем несерьёзным.

Без Вас грущу.

А Вы-то как живёте?

Вот я ищу

забвение в работе,

тружусь на трёх

местах одновременно.

Ещё не сдох,

но сдохну непременно.

Целую в локон,

в перси и ланиты.

Я – Ваш Набоков,

Вы – моя Лолита.

Без ласки я

живу подобно тени.

Вы – Саския.

Я – Рембрандта колени.

Вы – устье, я – корабль,

в него входящий.

Пусть маленький,

но всё же настоящий.

* * *

Наконец-то добрёл до ночлега.

Мокрый сад заметает следы.

Доживу здесь до первого снега,

до Покрова,

до хрупкой воды.

Вот и розы укутаны в хвою,

ожидает земля холодов.

А во мне нараспашку живое.

Я к разлуке ещё не готов

Бахыту Кенжееву

* * *

Раздвигая шторы, в квартиру впускаешь свет,

или тьму изгоняешь наружу?

Ответь, поэт?

Волновая теория света тебе симпатичней

или корпускулярная?

Веришь ли ты в чудеса?

Надувает солнце космические паруса,

или это бредни фантастов?

И что первичней –

темнота или свет?

Мой вопрос не настолько просто,

как тебе показалось.

Кометы загнутый хвост –

доказательство только того, что она хвостата…

… как я быстро усвоил псевдонаучный слог, -

хоть пиши трактаты.

А что? – Пролог, Эпилог

да не слишком тесно набранные цитаты…

Компиляция дело не хитрое.

Помню, в раж

мы входили с Саней, дипломный скроив коллаж,

наугад подбирая лоскутные ссылки и сноски…

Оттого и не скучно было диплом читать, -

мы на сотне страниц поменяли тему раз пять.

Вот, наверно, в гробу вертелся бедный Твардовский.

Не грусти о прежней жизни.

Она цела

невредима.

Разве чуть-чуть прошла

да из моды вышла.

Такого не носят всё чаще.

Не умеют. К тому же манеры совсем не те

у отцов-детей…

И летит Чапай в пустоте,

надвигаясь на нас от сырой простыни говорящей.

Горецкий монастырь

Мне любо-дорого смотреть,

как иностранные старухи

спешат себя запечатлеть

на фоне церкви развалюхи.

Их этим можно удивить.

А я на колокольне старой

читаю: “В колокол звонить

нельзя. Лишь в случае пожара”.

И вход, наверное недаром,

крест-накрест досками забит.

Да и чему бы здесь гореть?

Такое бушевало пламя,

что разве только стены храма

ещё сумели уцелеть,

лишь этот отсыревший свод,

да этот камень почерневший,

где до сих пор зияют бреши.

Такой таран пустили в ход,

когда крушили всё подряд…

А мы – другое поколенье.

Внутри скрывая запустенье,

мы реставрируем фасад.

Твердим: “Никто не виноват

ни в чём…”

* * *

За то судьбе скажи спасибо,

что в карте жизни всех названий

уже не различаешь, ибо

бумага вытерлась до ткани,

до полотна, до основанья,

до непрочтенья, до зиянья,

читай – до дыр на самых сгибах.

За то благодари фортуну,

что отрочества не случилось,

что вслед за детством – сразу юность.

А зрелость где?

Скажи на милость.

Ах, молодость – ты затянулась

и недоперевоплотилась.

* * *

Целое море огней под крылом самолёта.

Утром посмотришь – лишь груда нелепых строений.

Так и любовь наша – только в ночи ещё светит.

А на поверку – руины, пейзаж после битвы.

Битвы, в которой искать победителей глупо.

* * *

Весь мир летит в тартарары,

но рядом всё же

две неразлучные сестры,

что так не схожи.

Одну к успеху не влечёт,

не ищет славы.

Другая – этим лишь живёт.

И обе – правы.

И обе знают, что творят

назло друг другу.

Жизнь затянулась, но обряд

идёт по кругу.

Им даже душу не спасти

от глупой мести.

Пойми их Господи, прости

за то, что вместе

они пребудут вновь и вновь,

судьбой гонимы.

За то, что Вера и Любовь –

неразделимы.

Е. Блажеевскому

На ВДНХ

Два по сто, бутерброды с сыром.

В мелком блюдечке тонет сдача.

Ну давай – за спасенье мира,

за тебя, мой друг, за удачу!

За весенний короткий дождик.

За стихи. За скончанье века.

За красивое слово “подвиг”

не достойное человека.

* * *

Анхель де Куатье,

Харуки Мураками…

Простите, не слыхал, – я развожу руками.

Акунина и то – прочёл до середины,

как список кораблей в поэме, столь старинной,

что автора, увы,

не помнят даже греки.

Не помните и вы

об этом человеке.

Он по миру бродил,

слагал свои поэмы.

Я многое забыл,

запомнил только тему –

украдена жена,

всё связано с любовью…

Там, под конец, волна

подходит к изголовью, грохочет…

Впрочем, нет, -

я путаю, похоже.

То был другой поэт.

Его забыли тоже.

* * *

Вдоль железнобездорожья –

лес, живущий хаотично.

Это живопись, но всё же –

до чего она графична, -

только охра, да белила,

да разбавленная сажа.

Словно красок не хватило

у создателя пейзажа.

У самой природы тоже

голубой, зелёной, алой

не хватило, да, похоже,

что и прежде не хватало.

Слишком скудная фактура,

слишком бедная палитра…

И, писавшему с натуры,

было не до колорита.

На сугробы грязной ваты

всё длинней ложились тени.

… и, успеть бы до заката,

до небесопомраченья…

* * *

В снегу протоптана тропинка,

а он всё падает с небес,

летят безумные снежинки

слепой судьбе наперерез.

И всё ж – попробуй, сфокусируй

хоть на одной беспечный взгляд.

Сплошные точки и пунктиры

сквозь вечность к Господу летят…

………………………………….

Лыжня вдоль Финского залива

слегка подтаяла с утра.

…стакан…бутылка из под пива…

от мандаринов кожура…

крик электрички…

лай собачий…

луна, глядящая в окно…

Всё в мире связано, иначе –

всё развалилось бы давно.

+ + +

Закрою бесполезный том.

Народ живёт, писатель пишет,

да всё не так и не о том,

поскольку отклика не слышит

из тех далёких волостей,

хранителей лаптей и кваса,

где бабы, вырастив, детей

сдают на “пушечное мясо”,

где до сих пор минувший век

едва добрался до окраин,

где обнищавший человек

земле своей плохой хозяин.

Живёт, страдая от нужды,

не ведая – за что же это?

Но сквозь осенние дожди

высоким звёздам нет просвета.

Мне не понять его беду.

Я дачник, рыболов-любитель.

Я появляюсь раз в году

на месяц-два. А местный житель?

Чем он живёт из года в год?

Ну, осенью – дарами леса.

А остальное время пьёт запоем,

но без интереса.

И мне его конечно жаль.

Я иногда даю на “дозу”,

чтоб он залил тоску– печаль

хоть спиртом. Как же без наркоза.

Хотя такой паллиатив

и бесполезен и порочен…

…………………………………

Что вставлю вместо многоточий?

Любой пассаж, по сути, лжив.

Не то чтобы болит душа, -

какое в сущности мне дело

до записного алкаша,

которого судьба заела?

Нет. Просто зрелище распада

уже пугает. И с досадой

не отмахнёшься,– слишком близко,

а я совсем не экстремал.

Но кто когда предполагал,

что проживает в зоне риска?

Троянцы? Жители Помпеи?

Творцы Чернобыльских хибар?

Над Нижней Водлицей алеет…

Но что? Рассвет или пожар?

122