Текст книги "Записки Виквикского клуба (с иллюстрациями)"

Автор книги: Виссарион Сиснев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

15. ШАХТЁРЫ ПОВОРАЧИВАЮТ ВЫКЛЮЧАТЕЛЬ

На углах многих лондонских улиц стоят крашеные фанерные ящики, которые служат прилавками для продавцов газет. Это странные люди в кепках и старых плащах до пят, всё время что-то выкрикивающие на своём особом языке. Сколько я ни вслушивался, так ни разу и не смог разобрать смысл в этих гортанных звуках.

К ящикам всегда прислонены один-два щита с листами бумаги газетного размера, на которой широким фломастером в нескольких словах сообщается последняя важная новость. За день надписи на щитах меняются много раз.

В начале ноября на щитах газетчиков все чаще начали появляться слова «шахтёры» и «забастовка». Что такое забастовка, я уже знал. У английских рабочих они случались часто, прямо-таки каждую неделю, и я, конечно, просто должен был разузнать про всё, что с ними связано. И опять пришлось прибегнуть к помощи мистера Хатчинсона, он ведь всё это знал лучше всех.

– Система, которая существует в Англии, – сказал он, – известна под названием «частное предпринимательство». Каждый предпринимает всё возможное для того, чтобы обогатиться. Поэтому было бы просто противоестественно, если бы владельцы заводов добровольно увеличивали зарплату своим рабочим. Ведь тем самым они уменьшали бы свой доход. По собственному почину они увеличивают лишь цены на свои товары, которые покупают те же рабочие. Угнаться за ценами невозможно, но и жить без еды и одежды тоже нельзя. Для того чтобы обеспечить свои семьи самым необходимым, рабочие, объединённые в профсоюзы, время от времени требуют от хозяев увеличения оплаты их труда. Хозяева, как правило, не соглашаются. Тогда начинается забастовка, то есть работа останавливается.

Тут я встал и спросил:

– Мистер Хатчинсон, а вы правда не коммунист или вы находитесь в подполье, как большевики при царе? Мистер Хатчинсон улыбнулся:

– Нет, я действительно не коммунист, я вообще не принадлежу ни к какой политической партии. А почему у тебя возник такой вопрос?

– Вы же не за хозяев, а за рабочих.

– Для того чтобы видеть истинное положение вещей, достаточно быть просто честным человеком. И ещё – уметь думать. Если сейчас английские рабочие трудятся не по двенадцать – четырнадцать часов в день, то это потому, что многие предшествующие поколения били в одну и ту же точку. Более того, дети, я полностью согласен с писателем Джеймсом Олдриджем, однажды сказавшим, что на каждых переговорах рабочих с капиталистом незримо присутствует Советский Союз. Любой капиталист понимает: нельзя озлоблять рабочих беспредельно, иначе они могут поступить так, как поступили русские рабочие в 1917 году. Хотя я, Виктор, к твоему разочарованию, не нахожусь в подполье, но, как и любой мыслящий человек, понимаю: Советский Союз действительно помогает рабочим всех капиталистических стран уже самим фактом своего существования.

Я спросил, помогаем ли мы своим существованием и английским шахтёрам.

– Конечно. Но если бы нашим шахтёрам платили столько, сколько они на самом деле заслуживают, то это было бы не капиталистическое, а какое-то иное хозяйство. Говоря о влиянии самого факта существования социалистических государств – теперь уже системы таких государств, – я имею в виду нечто более важное, чем просто размер зарплаты. Когда-то против бастующих выставляли солдат, которые, если им приказывали, добывали уголь, водили поезда, грузили суда, а случалось – и стреляли в рабочих. В наше время ни одно самое консервативное английское правительство не решится раздражать рабочих до такой степени. Приведу пример. Несколько лет назад бросили работу докеры во всех наших портах одновременно, а Англия, как вам известно, не может жить без морских перевозок. Убытки судовладельцев исчислялись сотнями миллионов фунтов стерлингов, но и в этом случае правительство не посмело послать в порты солдат. То же правительство консервативной партии попыталось запретить забастовки законодательным путём, но возмущение достигло столь опасных пределов, что от этого закона пришлось отказаться, отменить его. Так что ответ на твой вопрос, Виктор, заключается в том, что шахтёры, которые, видимо, скоро остановят всю добычу угля, начнут своё выступление с уверенностью, что никакой премьер-министр сегодня не рискнёт заменить их солдатами или тем более отдать приказ стрелять. Ты удовлетворён?

Я сказал, что да, удовлетворён, но тут же задал ещё один вопрос:

– А как же вы будете жить без угля?

– Всё зависит от продолжительности конфликта. Если он затянется надолго, будет трудно. В частности, нам с вами.

– Почему?

– Потому что большинство английских электростанций все ещё работает на угле, включая и те, что снабжают энергией Лондон. Как только иссякнет запас угля на складах, мы с вами будем готовиться к урокам при свечах. Образно говоря, шахтёры держат руку на выключателе.

Мистер Хатчинсон предсказал все правильно. Прошло ещё недели полторы-две, забастовка шахтёров уже шла полным ходом, и у нас дома вдруг погас свет – как раз когда мы сели ужинать. Мама пошла за дядей Глебом, он у нас в доме был за монтёра, но он куда-то уехал вместе со всем семейством. Мы стали ужинать в темноте, почти ощупью, и тут папа звонко шлёпнул себя по лбу.

– Это же не пробки, это забастовка! Писали же в газетах, что в целях экономии угля районы будут поочерёдно отключаться на какое-то время ежедневно.

В последующие дни и недели перебои стали повторяться всё чаще, а промежутки без электричества делались все длиннее. Мы, как и другие семьи в доме, обзавелись свечами и фонарями. Комнаты при таком никогда мною не виданном освещении принимали таинственный вид – по стенам и потолку метались большие чёрные тени, казалось, что все вокруг двигается, перемещается с места на место.

Мама стала готовить обед утром, а не накануне вечером, как прежде, и в магазин за продуктами ходила каждый день: набивать холодильник было глупо при такой нерегулярной подаче электроэнергии. Маме это, конечно, не нравилось. А папа шутил:

– Ничего, ничего, товарищи, надо иметь классовую сознательность. Какие-то у вас, понимаете, мелкобуржуазные настроеньица. И это, Тоня, при твоём сугубо пролетарском происхождении.

– Классовая сознательность у меня есть, – вздохнув, ответила мама, – а вот обедов у вас, кажется, скоро не будет.

– Будем обедать в посольстве, только и всего. Отдохнёшь от кухонных забот.

В посольствах электричество, конечно, не отключалось. Зато уж во всех прочих местах, которые нам время от времени приходилось посещать, нормальная жизнь нарушилась. Собрались мы посмотреть один кинофильм, приехали на площадь Лейстер-сквер, где сосредоточены лучшие кинотеатры, а там всё закрыто, в районе нет электричества. Поехали покупать мне брюки, а в магазине приходится передвигаться, держась за стены: вместо люстр горят свечи в стаканчиках – по пять-шесть на каждом прилавке. Папа вычитал в газете, что для магазинных жуликов наступил настоящий праздник – при таком освещении разве за ними уследишь.

За это газеты тоже ругали шахтёров. Вот, мол, какие эгоисты: им захотелось побольше денег, а страдать должны все англичане.

Папа, читая газету, как-то подумал вслух:

– Ничего, ничего… Ишь, какие гуманисты нашлись!.. Довели подземных рабочих до того, что они меньше почтальонов получают, и ещё обижаться изволят…

– Пап, а почему они получают меньше почтальонов?

– Тут, видишь ли, целый комплекс причин, но основное то, что за последние десятилетия уголь превратился во второстепенное промышленное топливо, главное место заняли нефтепродукты. Самих шахтёров в Англии стало вдвое меньше, чем, скажем, двадцать лет назад, да и они тоже ждали, что многих из них вот-вот сократят за ненадобностью. Вот с ними и делали что хотели, да и профсоюз у них долгое время был ни рыба ни мясо.

– А теперь?

– Профсоюз стал боевым при новом руководстве, а нефти не хватает, кончилась для них дармовая нефть: арабы сами хотят ею распоряжаться. Вот уголёк, стало быть, опять в гору пошёл. Так что шахтёры очень правильно момент для забастовки избрали.

– Значит, они победят?

– Пролетариат, Виктор, всегда побеждает, когда он действует единым кулаком, а не растопыренными пальцами. Историческая истина.

В эту секунду все лампочки опять погасли. А я как раз остановился на том месте «Трёх мушкетёров», где Фелтон явился к герцогу Букингемскому. Так я в тот вечер и не узнал, убил Фелтон, подосланный коварной миледи, её врага, герцога, или нет.

В такие вечера мы с Вовкой устраивались во дворике, если было достаточно тепло, или на лестнице, если было холодно, и тихо беседовали о всякой всячине, пока нас не звали спать.

– Эх, жалко, ты кристмасовскую иллюминацию не увидишь, – посочувствовал он один раз.

– Какую, какую иллюминацию?

Он сказал, что англичане празднуют не Новый год, а рождество, по-ихнему «кристмас», которое бывает 25 декабря. Задолго до него на центральных улицах Риджент-стрит и Оксфорд-стрит зажигаются повешенные поперёк улицы фигурные гирлянды из цветных лампочек. Каждый большой магазин устраивает на своём фасаде собственную световую картинку. На одной Санта-Клаус, английский Дед-Мороз, мчится на санях, запряжённых оленями, на другой какие-нибудь ангелочки с крылышками порхают, на третьей ещё что-нибудь. А на Трафальгарской площади, по соседству с колонной адмирала Нельсона, устанавливают ёлку высотой метров в двадцать. Её каждый год дарят лондонцам норвежцы, это уже тоже традиция. Когда начинает темнеть, ёлка вспыхивает электрическими украшениями, и к ней приходят гулять точно так же, как москвичи ходят гулять к ёлке на Пушкинскую площадь. В этом году ёлку тоже, наверное, привезут, только она уже не засверкает огнями.

Мы с Вовкой говорили между собой: как же это люди жили, когда не было электричества? То есть, значит, без настоящего освещения, без кино, без телефона, без метро, без телевизора, без электроутюгов, без пылесосов и холодильников. Повезло нам всё-таки, что мы живём не тогда, а сейчас.

Но вот приблизился Новый год, и на щитах продавцов газет появилось слово «виктори!». Победа! Шахтёры победили! Папа не ошибся. И мистер Хатчинсон тоже: правительство, сколько ни грозило, так и не посмело двинуть против бастующих войска.

Но понадобилось ещё немало времени, прежде чем огни Лондона совсем перестали гаснуть, а если гасли, то уже действительно потому, что где-то перегорели пробки.

16. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПРИ СВЕЧАХ

Один эпизод, происшедший во время шахтёрской забастовки, я сознательно пропустил. Он заслуживает того, чтобы я о нём рассказал особо, не смешивая его ни с чем другим.

Однажды в субботу все старшие классы вместо урока физкультуры погрузились в автобус и поехали в закрытый бассейн. Так бывало через раз: одна суббота нормальная, другая – плавание. Школа арендовала бассейн на целых два часа. Всякий раз у входа мы сталкивались с «красными пиджаками» – с соседней школой.

Так случилось и в ту декабрьскую субботу. Вхожу вместе со всеми и слышу:

– Вик! Вик!

И бросается ко мне Клифф. Протягивает руку и говорит радостно:

– Ух, до чего здорово, что я тебя встретил! А то уж я собирался после школы завернуть к тебе домой. На перемене не мог тебя найти.

– Зачем я тебе так срочно понадобился?

– Понимаешь, Вик, из-за этой забастовки мои родители все колебались, праздновать мой день рождения или нет. А тут неожиданно приехала бабушка, папина мама, и велела обязательно праздновать. Она уже подарок заготовила, и вообще, мол, раньше целые балы в Букингемском дворце устраивали без электричества, свечи в люстрах торчали вместо лампочек. Так что завтра в два часа дня приходи ко мне. Я надеюсь, будет весело.

– А твои родители? – осторожно намекнул я.

– Что – мои родители?

– Они не рассердятся, что ты советского мальчишку пригласил?

– Наоборот! Папа давно хочет с тобой познакомиться.

– Ну да! – не поверил я: чего бы мистеру Дэю-старшему, богатому врачу, знакомиться с обыкновенным советским шестиклассником?

– Честное слово! – сказал Клифф. – Я ему про тебя часто рассказывал, про наши споры у забора.

Он выдернул из тетрадки лист, написал свой адрес и сказал, что это совсем близко от моего дома, и что пусть мой папа только доставит меня, а обратно всех развезёт его папа.

– Что это вы с Клиффом шептались? – спросил Вовка, когда я присоединился к классу.

Я сказал, и он откровенно позавидовал:

– Здорово! Везёт тебе. Я уж сколько здесь живу, а никогда у англичан на дне рождения не был. Папа говорит, что они вообще к себе домой звать не любят, не принято у них. Если зовут, то в кафе или ресторан… А что ты Клиффу подаришь?

Что можно подарить мальчишке, у которого с одной стороны богатый папаша, а с другой – он сам разносит газеты, чтобы заработать себе на велосипед? То ли у него все на свете, кроме велосипеда, есть, то ли ничего нет.

Папа, услыхав о приглашении, прореагировал совсем как Вовка:

– Везёт тебе.

Мама же обеспокоилась:

– В чём же мы его пустим? Рубашки-то, слава богу, есть, а из парадных брюк он вырос. Надо срочно ехать покупать новые. Рубашку наденешь с галстуком, который я тебе подарила.

– Ну да, больно мне надо в галстук наряжаться! – забунтовал я.

– Именно в галстуке и пойдёшь. Или никак.

Папа небольно шлёпнул меня по затылку:

– Не сопротивляйся, Виктор-помидор. Они, может быть, вообще живого советского человека не видали, а ты хочешь в лаптях явиться. И вообще – держи марку.

Пришлось нацепить галстук. С подарком же ломали голову до тех пор, пока мама не вспомнила, что у неё ещё не вынуты из какого-то чемодана советские грампластинки и деревянные расписные матрёшки, среди них одна очень большая. Её-то мне и завернули в специально купленную яркую бумагу, приложив ещё пластинку с «Подмосковными вечерами».

– Вот получит двойку твой Клифф, будет в этой матрёшке прятаться от ремня, – пошутил папа.

В назначенный час он высадил меня у литой фигурной калитки на боковой уличке, по-английски «мьюз», которая действительно находилась от нас в трёх минутах езды. Дом Клиффа, как свойственно старым английским домам, походил на стоявшие рядом – двухэтажный кирпичный коттедж с островерхой крышей из серой черепицы.

Меня впустил сам Клифф, при первом же взгляде на которого я оценил мамину предусмотрительность. На нём был взрослый синий костюм, а на горле переливался, как павлиний хвост, галстук-бабочка. Словом, это был совсем иной Клифф – этакий маленький лорд, принимающий гостей по случаю собственного дня рождения.

Без долгих речей я сунул ему в руки принесённый свёрток. Он опять-таки совсем по-лордовски склонил голову.

– Спасибо, Вик. Я очень рад, что ты смог прийти. Пойдём, ребята сейчас начнут подъезжать, ты первый.

И тотчас же услышали, как перед домом затормозила машина. Потом сразу же вторая, третья, четвёртая. Образовался какой-то автомобильный конвейер у клиффовской двери. Это была та самая английская аккуратность, о которой с восхищением говорил папа. Гости Клиффа съехались одновременно по той причине, что каждый хотел успеть минута в минуту.

Но почему-то никто не звонил в парадную дверь, и мы с Клиффом стояли в прихожей, недоуменно поглядывая друг на друга.

– Это они что-то затеяли, – сказал Клифф наконец, – подвох какой-нибудь. Я их знаю.

– Зачем же они станут затевать подвох на дне рождения?

– Они ещё и не на такое способны, – заверил он меня с непонятной мне гордостью за друзей, способных на любой подвох. – Однажды мы знаешь что устроили…

Тут звонок издал трель.

Клифф с опаской повернул задвижку, быстро распахнул дверь и на всякий случай отскочил назад. И расхохотался, захлопал в ладоши.

В дверном проёме, уцепившись за притолоку, висела живая длиннохвостая обезьянка в красном жилете. Болталась себе преспокойно на двери, и всё, как будто это самое обыкновенное обезьянье дело – кататься на притолоках лондонских домов.

Клифф, сияя, протянул к ней руки, и она охотно к нему пошла.

Он вышел на крыльцо, и снаружи раздалось многоголосое:

 
For he is a jolly good fella.
For he is a jolly good fella.
For he is a jolly good fella.
Which nobody can deny!
 

Этой короткой весёлой песенкой англичане чествуют друг друга по таким вот особым оказиям. Она состоит из трижды повторяющейся строчки: «Он очень хороший парень», а заканчивается словами: «И этого никто не может отрицать». Только и всего.

Наверняка, я всех друзей Клиффа видел с ним вместе в их школьном дворе, но если так, то я их так же не узнал, как и самого именинника. Откричавшись, они начали чинно входить и, подобно Клиффу, склонять голову, пожимая мне руку. Похоже, их этому учили в школе.

Клифф повторял:

– Спасибо! Большое спасибо! Отлично придумали!

Я, конечно, запутался, кто из них Дик, кто Том, а кто Арчи. Зато они все запомнили, что я – Вик, а потом весь вечер я себя чувствовал кем-то вроде второго именинника. Ребята наперебой расспрашивали меня о том же, о чём расспрашивал Клифф в начале нашего знакомства, и у меня просто язык устал болтать по-английски.

Пример им, я должен заметить, подал отец Клиффа. Когда мы всей гурьбой ввалились в гостиную и Клифф представил меня своим родителям, мистер Дэй-старший, сжав мою ладонь своей ручищей, прорычал:

– Ага, так вон он, этот маленький русский большевик, который подбивает моего сына устроить в Британском королевстве революцию.

Его голос раскатисто ухал, потому я и говорю, что он прорычал. К тому же голова у него обросла гривой, как у льва, только совсем седой. Бросив мне обвинение в подстрекательстве к революции, он грозно нахмурил кустистые брови. Я несколько оробел, мне показалось, что он это всерьёз. Но мистер Дэй трубно хохотнул и довольно увесисто похлопал меня по плечу:

– Не исключено, что ты прав, мой дорогой Вик. Не исключено, что именно в революции мы и нуждаемся, чтобы восстановить нормальное кровообращение в доброй старой Англии. Но мы ещё успеем обсудить этот важный вопрос.

Он меньше всего походил на зубного врача. Скорее на писателя или профессора. Впрочем, Клифф ведь говорил, что его отец увлекается историей, а дантистом ему пришлось стать по наследству.

Миссис Дэй, мать Клиффа, в отличие от своего мужа, точно соответствовала тому «типично английскому» облику, который я привык встречать у Диккенса и Конан-Дойля. Высокая, стройная, неулыбчивая, с очень прямой спиной, одним словом – величественная. Если мистер Дэй сел за праздничный стол в свитере, из-под которого виднелась клетчатая рубашка, то хозяйка встретила нас в переливающемся изумрудном платье, со сверкающими капельками камней в ушах и на пальцах. Слова она произносила врастяжку, как принято у аристократов, – я узнал об этом из телевизионных передач.

Может быть, она и на самом деле происходила из какого-нибудь знатного рода. Наверное, это она захотела, чтобы Клифф учился в «публичной» школе, где носят красные пиджаки с золотым вензелем на кармане.

Подарков Клифф получил всего два: от всех ребят вместе обезьянку и от меня – матрёшку с пластинкой. Родители и бабушка, которая плохо слышала и всё время говорила невпопад, видимо, отдали ему свои подарки раньше. Обезьянка сидела у Клиффа на плече и отнимала у него понравившиеся ей кусочки. А свёрток ему пришлось разворачивать только один – мой.

Вынув матрёшку, он взглянул на меня, как бы спрашивая, что же с ней делать дальше.

– Раскрой её, – подсказал я.

Вторую матрёшку, бывшую внутри первой, встретили дружным смехом. А когда рядом появилась третья, четвёртая, пятая и так далее, ребята пришли в такой восторг, что запрыгали вокруг Клиффа, издавая вопли.

После этого веселье уже не прекращалось ни за столом, ни позже, когда мы играли в «дартс» – оперённые металлические стрелки, которые нужно метать в круглую пробковую мишень, – и в другие игры, которых у Клиффа имелось великое множество.

Перед тем как сесть за стол, миссис Дэй внесла белый торт с горящими свечами и поставила его перед именинником. Он дунул изо всех сил и погасил все свечи – их торчало тринадцать, по числу исполнившихся лет. Все зааплодировали и запели ещё одну обязательную на каждом английском дне рождения песенку:

 
Happy Birthday to you!
Happy Birthday to you!
Happy Birthday dear Clifford!
Happy Birthday to you!
 

Что означало: «Счастливого тебе дня рождения, дорогой Клиффорд!»

Едва он погасил свечи на торте, как пришлось зажечь обычные свечи в подсвечниках: шахтёры напоминали, что их забастовка продолжается. Так что большая часть дня рождения Клиффа прошла при свечах.

17. ГЛАГОЛ, КОТОРОГО ЛУЧШЕ БЫ НЕ БЫЛО

При нормальных обстоятельствах замок в Хокхерсте на зимние каникулы тоже превращался в пионерлагерь. Но при таких перебоях с электричеством его организовать не могли, и мы проводили каникулы в Лондоне. Но три январских дня я провёл в другом месте.

В наше посольство часто приходят письма от разных английских организаций: школы, университеты, профсоюзные ячейки, группы молодых англичан, примыкающих к лейбористской, консервативной или либеральной партиям, отделения Общества англо-советской дружбы, объединения ветеранов второй мировой войны просят, чтобы кто-то из советских дипломатов прочёл для них лекцию о Советском Союзе. Все хотят знать, как обстоят у нас дела сегодня и что мы планируем на завтра.

По словам папы, чаще всего такие приглашения присылают члены клуба «Ротари», секции которого есть почти в любом английском городе. Этот клуб объединяет местных чиновников, коммерсантов, промышленников, учителей и профессоров, врачей, то есть не самых бедных граждан Англии.

Почему же они, спрашивается, зовут к себе с лекциями наших посольских работников, да ещё чаще, чем другие?

– Э, братец ты мой, – сказал папа, – теперь эта публика хочет иметь информацию о Советском Союзе из первых рук, а не из своих газет. Всякие там «Дейли» сорок лет их уверяли, что мы лаптем щи хлебаем, сохой на козе пашем, а на сорок первый – хлоп! – вдруг сообщают, что лапотники-то русские первый в мире спутник в космос запустили. Может, газеты у них горят, в частности, и по этой причине.

– Как – горят?

– Разоряются, подписчиков теряют. Штук десять за последние годы совсем закрылись. И даже такой кит, как газета «Таймс», сейчас печатается себе в убыток. Хозяин у неё богатейший, лорд-миллионер, может позволить себе удовольствие подкармливать главную английскую газету, а то бы и она небось закрылась. А это для англичан почти то же самое, что ликвидировать парламент.

В городе Ковентри, расположенном к северу от Лондона, тоже есть своё отделение клуба «Ротари». Оно пригласило советского лектора на третье января, и в посольстве предложили поехать папе, который уже несколько раз выступал в других местах. Папа не только согласился, но и взял с собой нас с мамой, поскольку его поездка совпала с моими каникулами. Я намекнул ему, что в машине пять мест, а нас всего трое. Он засмеялся и махнул рукой:

– Ладно, где трое, там и четверо. Зови своего сэра Вовку, если ему разрешат.

Вовке разрешили. Он тоже ещё не был в Ковентри, хотя слышал, что этот город особенно сильно пострадал от фашистов.

Папа это подтвердил:

– Я видел старые снимки, они напоминают то, что творилось в те годы у нас. Интересно посмотреть, как это выглядит сейчас. Да и вообще интересно проехаться на север. Впрочем, если вам с мамой не интересно, можете оставаться.

Он, конечно, шутил: видно было, как мы с мамой обрадовались. Особенно она. Последние дни мама находилась в скверном настроении: от бабушки не приходило писем, и мама опасалась, что она серьёзно заболела. А тут даже стала напевать, укладывая чемодан.

Как объяснил папа, лекция в «Ротари» происходит днём, после обеда, на который раз в месяц собираются члены местного отделения. Поэтому мы выехали из Лондона не третьего, а второго утром, чтобы успеть познакомиться с самим Ковентри. Те, кто пригласили папу, так и рекомендовали поступить, обещая провожатого для осмотра города.

Дорога от Лондона до Ковентри мало чем отличалась от дороги в Гастингс или, скажем, в Брайтон. Перелески, зелёные холмы, все ухожено, все огорожено, те же коттеджи и одноэтажные бунгало с черепичными крышами, те же харчевни, те же бензоколонки «Бритиш петролеум» или «Шеврон».

Одно отличие я, впрочем, заметил. Заправщики на колонках и официанты в кафе, где мы обедали, говорили более отрывисто, произносили многие слова иначе, чем лондонцы.

В этой связи папа первую лекцию прочёл ещё в пути – нам с Вовкой. Он напомнил нам о фильме «Моя прекрасная леди», который мы оба видели, и сказал, что в основе его лежит пьеса Бернарда Шоу «Пигмалион». В фильме, как и в пьесе, говорится, в частности, и о том, что в маленькой Англии нет единого языка. Вернее, есть, но в графстве Оксфордшир – Англия делится до сих пор на графства – им пользуются не совсем так, как в графстве Йоркшир или в графстве Девоншир: произношение одних и тех же слов разнится. К настоящему времени все эти ветви английского языка очень сблизились, а лет двести назад англичане из северного и из южного графств могли, пожалуй, и не понять друг друга. А все дело, видимо, в том, что в разных районах в разных пропорциях смешались наречия саксов, норманнов, римлян, франков, шотландцев, валлийцев и прочих племён, из которых потом сложилась нация англичан.

К трём часам дня мы уже прибыли в гостиницу, где для нас был заранее заказан номер с четырьмя кроватями. Только мы умылись с дороги, как затрещал телефон.

– Хэлло! – взял папа трубку.

И заулыбался, продолжая говорить по-английски:

– Да, все хорошо, спасибо, устроились превосходно… С удовольствием. Через минуту будем внизу.

Внизу нас встретил высокий узколицый англичанин с седыми висками, на котором серый, в тонкую ниточку костюм сидел как на манекене в витрине – без единой складки и морщинки.

– Счастлив приветствовать вас в Ковентри, – сказал он и поцеловал мамину руку, что я видел раньше только в кино. Затем он обратился к папе:

– Это я вёл с вами переговоры, мистер Лалетин.

– Значит, вы…

– Совершенно верно, Брюс Стивенс. Как председателю международной секции клуба именно мне оказана честь быть вашим гидом. Мне кажется, нам не стоит терять время, сейчас все ещё довольно быстро темнеет. Если у вас нет каких-либо иных планов или возражений, прошу ко мне в машину.

На улице мы с Вовкой переглянулись: ого! Мистер Стивенс намеревается катать нас по Ковентри не на чём-то, а на самом настоящем «роллс-ройсе» – пусть не самой последней модели, но всё равно будет чем перед ребятами похвастаться. Едва ли кто-нибудь из них ездил на машине, которая стоит столько, что вместо неё можно купить пять других. Недаром на «роллс-ройсе» ездит сама королева. А теперь вот и мы с Вовкой!

Маму мистер Стивенс, открыв для неё дверцу, усадил рядом с собой на переднем сиденье, а мы с папой и Вовкой прекрасно разместились сзади. Это была не машина, а целый вагон. Наверное, мистер Стивенс важная персона в своём городе, если у него такая машина.

Но кто бы он там ни был, с нами мистер Стивенс трудился как самый добросовестный гид. Дотемна катал по всему Ковентри и рассказывал о нём разные истории. В том числе и легенду о благородной леди Годайве, добросердечной жене владетельного графа Ковентри, который хотел обложить подданных непосильной данью. Чтобы спасти горожан, она по капризу графа решилась опозорить себя и проехала нагишом на лошади по всему городу. Сказка это или нет, но в Ковентри стоит памятник в честь леди Годайвы.

– Знаете что, – сказал мистер Стивенс, когда мы уже порядочно поколесили, – мне кажется, вам будет особенно интересно увидеть одно место, которое находится в пригороде, и если вы не против…

Это он всё время вставлял: «если вы не против…», «может быть, вы согласитесь…», «как бы вы посмотрели на то, чтобы…» Впрочем, такие обороты употреблял не он один, англичане вообще часто пользуются ими, и оттого их разговорная речь звучит подчёркнуто вежливо.

Мистер Стивенс привёз вас в какой-то совсем новый, видимо, недавно отстроенный район, где среди привычных коттеджей были и четырёх-пятиэтажные дома-коробки. В центре района находилась просторная площадь, обрамлённая деревьями.

Мистер Стивенс подвёл нас к одному из угловых домов, выходивших на площадь, и молча указал на синюю табличку на его стене. Там белыми буквами значилось: «Площадь имени Сталинграда».

– Ковентри давно породнился со Сталинградом, – сказал наш гид, – у наших двух городов много общего в судьбе.

Позже, в гостинице, я спросил папу, как это города могут породниться. Что они, люди, что ли? И узнал, что после окончания войны с фашистами в странах, которые вместе сражались против них, жители многих городов завязали дружбу с жителями городов другой страны. Они ездят в гости друг к другу, переписываются, и вот – называют свои площади именем города-побратима. Ливерпуль дружит с Одессой, Манчестер – с Ленинградом, Ковентри – с Волгоградом, который прежде назывался Сталинградом.

Под конец осмотра папа спросил у мистера Стивенса, остались ли в городе следы фашистских бомбардировок, потому что мы их нигде не заметили.

– Эти тридцать лет мы не сидели сложа руки, – сказал мистер Стивенс, – да мы и не могли себе этого позволить, иначе нам пришлось бы жить в палатках. Ковентри был разрушен практически целиком, из 75 тысяч домов больше 50 тысяч превратились в груду кирпичей, остальные в той или иной мере получили повреждения. Понадобилось много лет, но все руины мы ликвидировали. Все, кроме одних, которые я сознательно оставил на последний этап осмотра. Если у вас нет возражений, я бы предложил туда сейчас и отправиться.

На город уже опустился зимний вечер, улицы осветились фонарями и витринами магазинов. Прибыв на место, мы поняли, почему мистер Стивенс хотел, чтобы мы попали туда лишь с наступлением темноты.

Посреди площади в подсветке прожекторов вонзались в беззвёздное небо два силуэта – светло-серая большая церковь, поблёскивающая стрельчатыми окнами-витражами, и уступчатый чёрный, видимо, обгорелый остов какого-то здания.

– Наш новый собор и развалины старого, разбитого бомбами, – сказал мистер Стивенс тихо. – Мы решили сохранить эти руины навсегда как напоминание будущим поколениям о том, что несёт война.

Он подумал и добавил:

– Если вам уже это известно, приношу извинения. Но если нет, мне кажется, будет интересно узнать: во время войны нацистская пропаганда придумала новый английский глагол «ковентрировать». Что он означает, я думаю, вам понятно. Изобретение немецкое, но сейчас этот глагол есть в любом английском словаре.

Вернувшись в Лондон, я первым делом полез в словарь. Глагол «ковентрировать» в нём нашёлся. Перевод был исчерпывающе точен: «подвергать разрушительной бомбардировке с воздуха». Я лично могу по этому поводу сказать только одно: лучше бы ни в каком языке больше не появлялись такие вот новые глаголы.