Текст книги "Руби"

Автор книги: Вирджиния Эндрюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 5
Кто эта малышка, если не я?

Неделя до наступления лета и окончания учебного года тянулась вечность. Я боялась каждого школьного дня, потому что знала, что могу увидеть Поля или он увидит меня. Первые несколько дней после нашего ужасного разговора он смотрел на меня с яростью. Его когда-то мягкие голубые, полные любви глаза теперь были холодны как гранит и излучали презрение. Когда мы увиделись во второй раз в коридоре школы, я попыталась заговорить:

– Поль, мне хотелось бы объясниться с тобой, только чтобы…

Он будто не видел и не слышал меня, просто прошел мимо. Я хотела сказать ему, что не встречаюсь с другим парнем. Мне было ужасно тяжело, и большую часть школьного дня я ощущала свое сердце куском свинца, застрявшего в груди.

Время не залечивало мои раны, и чем дольше мы не разговаривали друг с другом, тем, казалось, все более жестоким и холодным становился Поль. Мне хотелось просто подбежать к нему, каким-то образом раскрыть правду, чтобы он понял, почему я говорила такие вещи тем воскресным днем, но каждый раз, когда я решала так поступить, мне вспоминались тяжелые слова бабушки Катрин: «Ты хочешь быть тем, кто посеет вражду в его сердце и заставит мальчика презирать собственного отца?» Она была права. В результате он станет ненавидеть меня еще больше – к такому выводу я пришла. И поэтому запечатала свои губы и похоронила истину под океаном скрытых слез.

Сколько раз я злилась на бабушку Катрин и дедушку Джека за то, что они не открывали мне семейных секретов, тщательно хранили свою тайну, оберегали меня от ранних страданий. Теперь же я была не лучше их и скрывала правду от Поля. Но я ничего не могла изменить. И самое страшное – я должна была стоять в стороне и наблюдать, как он влюбляется в другую девушку.

Я всегда знала, что Сюзетт Дэйзи, девочка из моего класса, была влюблена в Поля. И, конечно же, она стала добиваться его внимания, но странное дело – когда Поль начал все больше и больше времени проводить в обществе Сюзетт Дэйзи, я почувствовала облегчение, я полагала, что он будет затрачивать больше энергии на нее, чем на ненависть ко мне. Через комнату я наблюдала, как они сидят вместе и едят свой ленч, а вскоре увидела их в школьном коридоре, держащимися за руки. Конечно, какая-то часть меня ревновала, какая-то часть была в ярости из-за несправедливости, и я плакала, видя их счастливыми и смеющимися. А потом узнала, что Поль подарил Сюзетт кольцо своего класса, которое она гордо носит на золотой цепочке, и провела ночь, заливая подушку горючими слезами.

Большинство девочек, когда-то завидовавших мне из-за благосклонности Поля, теперь злорадствовали. А Мариэнн Брустер однажды июньским днем повернулась ко мне – мы стояли в комнате для девочек – и завопила:

– Думаю, ты не считаешь себя какой-то особенной после того, как тебя бросили ради Сюзетт Дэйзи.

Другие девочки заулыбались в ожидании моего ответа.

– Я никогда не считала себя какой-то особенной, Мариэнн, – ответила я. – Но спасибо, что ты думала обо мне именно так, – добавила я.

На какое-то время она растерялась. Ее рот открывался и закрывался. Я смотрела мимо нее, но она вдруг резким движением вскинула голову, отчего волосы сначала упали ей на лицо, а затем были отброшены назад и рассыпались по плечам, и усмехнулась мне.

– Да, это на тебя похоже, – заметила она, держа руки на бедрах и качая головой. – Это на тебя так похоже – быть дерзкой. Не знаю только, чего ты хочешь добиться своей наглостью, – продолжала она, распаляя свой гнев и разочарование. – Конечно, ты нисколько не лучше нас.

– Я никогда и не говорила обратное, Мариэнн.

– Ты даже хуже нас, ты незаконнорожденная. Вот кто ты.

Остальные девочки закивали. Подбодренная этим, Мариэнн схватила меня за руку и продолжала:

– Поль Тейт в конце концов стал благоразумнее. Он принадлежит к таким, как Сюзетт, а не к кайенам низшего класса, как Ландри, – закончила она.

Я вырвала руку и, вытирая слезы, выскочила из комнаты для девочек. Ну и хорошо, пусть все думают, что Поль принадлежит к таким, как Сюзетт Дэйзи, и считают их идеальной парой. Сюзетт была хорошенькой девочкой с длинными светло-каштановыми волосами и надменными чертами лица, но что было более важно, ее отец был богатым нефтепромышленником. Я уверена, родители Поля были в восторге от его выбора новой подруги. Теперь у него не будет проблем с машиной и посещением танцев с Сюзетт.

И все же, несмотря на очевидное счастье с новой девушкой, я не могла не заметить задумчивости в глазах Поля, когда он случайно видел меня в церкви.

Отношения с Сюзетт и прошедшее после нашего разрыва время начали понемногу его успокаивать. Я даже думала, что Поль вот-вот заговорит со мной, но каждый раз, когда он, казалось, готов был направиться в мою сторону, что-то останавливало его, и он отворачивался.

Наконец, слава Богу, учебный год закончился, а с ним прекратились наши, пусть слабые, соприкосновения с Полем. Вне школы мы и в самом деле жили в разных мирах. У него больше не было причин ходить в направлении нашего дома. Конечно, я видела его по воскресеньям в церкви, но он был в компании с родителями и сестрами. Впрочем, он особенно и не смотрел в мою сторону. Время от времени, услышав шум мотора, я выбегала к входной двери в ожидании и надежде увидеть Поля, как обычно подъезжающего на мотороллере к нашему дому. Но это всегда оказывались либо другой мотороллер, либо старая проезжающая мимо машина.

Это были для меня темные дни, дни, исполненные такой печали и муки, что даже утренние пробуждения ото сна давались мне с великим трудом. К тому же жара и влажность этого лета до такой степени насытили каждый день на протоке, что моя жизнь и вовсе казалась невыносимой. Температура воздуха доходила почти до сорока градусов, а влажность приближалась к критической отметке. День за днем болота оставались тихими и неподвижными, не слышно было ни малейшего дуновения ветерка с залива, что принесло бы нам немного облегчения.

Непосильной ношей легла жара на бабушку Катрин. Более чем когда-либо она чувствовала себя подавленной многослойной влажностью. Я ненавидела эту жару, когда бабушке приходилось отправляться лечить кого-нибудь от укуса ядовитого паука или ужасной головной боли. Чаще обычного она возвращалась изнуренной, опустошенной, платье ее было мокрым, волосы прилипали ко лбу, щеки становились красными, как свекла, но походы эти и работа, которую она выполняла, приносили небольшой доход и кое-что из съестного, в то время как от торговли с лотка, практически затихающей в летние месяцы, не было почти никакого проку.

На дедушку Джека тоже рассчитывать не приходилось. Я слышала, что он охотится на аллигаторов с какими-то людьми из Нового Орлеана, которые продавали шкуры животных изготовителям записных книжек, бумажников и всего такого, что делалось из шкур болотных тварей. Я не часто видела деда, но всегда, когда это случалось, он проплывал на каноэ или дрейфовал в шлюпке, попивая какой-нибудь сидр домашнего изготовления или виски: любые деньги, заработанные на аллигаторах, он превращал в еще одну бутылку или кувшин.

Однажды к концу дня бабушка Катрин вернулась из очередной миссии исцеления более изможденной, чем обычно. Она едва могла говорить. Мне пришлось выбежать из дома и помочь ей подняться по лестнице. Она практически рухнула на кровать.

– Grandmere, твои ноги дрожат, – воскликнула я, когда помогала снимать ей мокасины. Ее ноги были стерты и распухли, особенно лодыжки.

– Все пройдет, – повторяла она, – все пройдет. Просто положи мне холодную тряпочку на лоб, Руби, дорогая.

Я поспешила сделать это.

– Я просто полежу здесь немного, пока сердце успокоится, – проговорила старушка и вынудила себя улыбнуться.

– Grandmere, нельзя тебе больше ходить так далеко. Слишком жарко, и ты уже стара для этого.

Она покачала головой.

– Это мой долг. Ради этого Господь Бог и поместил меня сюда.

Я подождала, пока она заснула, а затем отправилась на пироге в хижину дедушки Джека. Вся печаль и меланхолия, владевшие мной последние полтора месяца, обернулись яростью по отношению к деду. Он знал, как трудно нам бывает летом. Вместо того чтобы каждую неделю пропивать свободные деньги, ему следовало бы подумать о нас и навещать нас почаще, решила я. И еще я решила не обсуждать это с бабушкой Катрин, потому что она не захотела бы признать мою правоту и не позволила бы попросить у деда ни пенни.

Летом болото выглядело совсем по-другому. Кроме того что после зимней спячки просыпались аллигаторы – а спали они, откладывая в хвостах жировые запасы, – появлялись еще десятки змей, они сплетались в клубки или прошивали воду зелеными или коричневыми нитями. К тому же над болотом роились целые тучи москитов и других насекомых, слышались хоры жирных лягушек-быков с вытаращенными глазами и дрожащим горлом, неистово сновали повсюду выводки нутрий и ондатр, иногда останавливавшие на мне свой подозрительный взгляд. Насекомые и животные неузнаваемо меняли вид болота, их домики создавали выступы там, где их не было раньше, их паутина связывала растения и стволы деревьев. От всего этого болото казалось живым, будто само оно превратилось в одно громадное животное, меняющее облик с каждой переменой сезона.

Я знала, что бабушка будет встревожена из-за моей поздней поездки через болото и визита к дедушке Джеку. Но мой гнев достиг предела, погнал меня в сторону болота и заставил толкать пирогу шестом с удвоенной энергией. Вскоре я обогнула поворот и увидела хижину деда. Но когда подъехала поближе, уменьшила скорость, потому что испугалась доносящегося из нее грохота.

Я услышала звон сковородок, треск мебели, завывания и проклятия деда. Небольшой стул вылетел из двери, шлепнулся в болото и затонул. За ним последовал горшок, потом еще один. Я остановила пирогу и стала ждать. Некоторое время спустя на галерее появился дед. Он был совершенно голый, волосы всклокочены, а в руках старик держал ременный кнут. Даже с такого расстояния я могла видеть, что его глаза были налиты кровью. Тело деда было покрыто полосами грязи и тины, а на ногах и пояснице краснели царапины.

Старик щелкал кнутом по чему-то в воздухе и кричал перед очередным взмахом кнута. Вскоре я поняла, что он воображал перед собой какую-то тварь, что это пьяный припадок. Бабушка Катрин описывала мне один из них, но я никогда не видела ничего подобного собственными глазами. Бабушка говорила, что алкоголь пропитал мозг деда так сильно, что вызывал у него галлюцинации и кошмары даже днем. Не раз с ним случались припадки в доме, и он уничтожил многое из хороших вещей.

«Я обычно выбегала из дома и ждала, пока он дойдет до изнеможения и уснет, – рассказывала бабушка. – Иначе он мог изуродовать и меня, не сознавая этого».

Вспомнив слова бабушки, я отвела пирогу в маленький пролив, чтобы дед меня не заметил. Старик вновь и вновь щелкал кнутом и вопил так громко, что на горле его вздувались вены. Вскоре кнут зацепился за капкан на ондатр, запутался, и дед не смог его вынуть. Он вообразил, что кнут захватило чудовище. Это вызвало новый приступ ярости, и старик начал выть и размахивать руками так быстро, что стал похож на какого-то человека-паука, по крайней мере с того места, откуда я наблюдала. Наконец изнурение, которое описывала бабушка, овладело им, и он рухнул на крыльцо.

Я подождала довольно долго. Все было тихо.

Убедившись, что дед ничего не чувствует, я подвела пирогу к галерее, заглянула через перила и увидела старика скорчившимся и спящим, не замечающим москитов, пировавших на его коже.

Я привязала каноэ и вошла на галерею. Дед был чуть жив, грудь поднималась и опускалась с большим трудом. Я знала, что не в силах отнести его в дом, поэтому вошла внутрь и нашла одеяло, чтобы накрыть старика.

Затем, набравшись смелости, я толкнула спящего, но его глаза даже не дрогнули. Он уже храпел. Я похолодела. Все мои надежды были перечеркнуты видом и вонью, исходившей от него. Пахло так, будто дед искупался в этом своем дешевом виски.

– Напрасно я приехала к тебе за помощью, Grandpere, – сказала я с яростью. – Ты просто позор.

Из-за того, что старик находился в бессознательном состоянии, я могла дать беспрепятственный выход моему гневу:

– Что ты за человек? Как можешь ты позволять нам выбиваться из сил, чтобы выжить? Ты знаешь, как устала бабушка. Неужели у тебя совсем не осталось человеческого достоинства?

– Я ненавижу в себе эту кровь Ландри. Я ненавижу все это, – вопила я и била себя кулаками по бедрам. Мой голос эхом разносился по болоту. Невдалеке взлетела испуганная моим криком цапля, а в дюжине футов от меня поднял голову над водой и взглянул в моем направлении аллигатор.

– Оставайся здесь, оставайся на болоте и глотай свое дешевое виски, пока не умрешь. Мне все равно, – кричала я.

Слезы текли по моим щекам, горячие слезы гнева и разочарования. Сердце стучало.

Я затаила дыхание и уставилась на деда. Он застонал. Но глаза не открыл. С отвращением я села в пирогу и принялась толкать ее обратно к дому, чувствуя себя еще более подавленной и разбитой, чем раньше.

Когда иссякал поток туристов и прекращались занятия в школе, у меня появлялось больше времени, чтобы заниматься живописью. Бабушка Катрин первая заметила, что мои картины изменились. Раньше я рисовала в меланхолической манере, теперь же у меня появилась склонность к более темным тонам, и я стала изображать мир болота либо в сумерки, либо ночью при бледном свете полной или ущербной луны, который пронизывал изогнутые стволы яворов и кипарисов. Животные смотрели с моих картин светящимися глазами, змеи сворачивались клубком, их тела были напряжены в готовности нанести удар и ужалить незваного пришельца. Вода стала чернильного цвета, испанский мох свисал, будто сеть, оставленная, чтобы запутать неосторожного путника. Даже паутина, которая раньше была похожа на сверкающие драгоценности, теперь напоминала ловушку, какой она и должна быть на самом деле. Болото представлялось унылым, мрачным и гнетущим местом, и если я вписывала в картину моего отца, его лицо было закрыто тенями.

– Не думаю, что многим понравится эта картина, Руби, – сказала однажды бабушка, стоя позади меня и наблюдая, как я воображаю еще один кошмар. – Это совсем не то, что может вызвать у людей приятные ощущения, такую картину никто не захочет повесить в своей гостиной или столовой в Новом Орлеане.

– Но это мои ощущения, это то, что я вижу сейчас перед собой, – ответила я.

Бабушка покачала головой и вздохнула. Затем она вернулась в свою дубовую качалку. Я заметила, что старушка все больше и больше времени проводит сидя и засыпая в кресле. Даже в облачные дни, когда на улице становилось прохладнее, она не прогуливалась с удовольствием, как раньше, вдоль каналов. Ей больше не хотелось собирать дикие цветы, она все реже посещала своих старых друзей. Приглашения на ленч не принимались. Бабушка выдумывала предлоги, говоря, что ей нужно сделать то одно, то другое, но обычно заканчивала тем, что засыпала в кресле.

Когда она не знала, что я за ней наблюдаю, она глубоко вздыхала и прижимала ладонь к груди. Любая нагрузка – стирка одежды или мытье полов, полировка мебели и даже приготовление пищи – изнуряла ее. Бабушке приходилось часто отдыхать посреди работы, и она делала большое усилие, чтобы восстановить нормальное дыхание.

Но когда я спрашивала ее о самочувствии, она всегда находила объяснения своему недомоганию. Она устала из-за того, что накануне долго не ложилась спать, или у нее прострел, или она поднялась слишком быстро – все что угодно, но не признание той очевидной истины, что она уже довольно давно очень плохо себя чувствует.

Как-то в третье воскресенье августа я встала, оделась и сошла вниз, удивляясь, что поднялась раньше бабушки, да еще в церковный день. Когда наконец старушка появилась, я заметила, что она выглядит очень бледной и старой, такой старой, как Рил ван Винкль[13]13
  Герой одноименной новеллы В.Ирвинга.


[Закрыть] после своего длительного сна. Она при ходьбе зябко поеживалась и держалась за бок.

– Не знаю, что нашло на меня, – сказала бабушка. – Я уже много лет не просыпала.

– Мне кажется, ты не можешь вылечить саму себя, Grandmere. Похоже, твои травы и снадобья на тебя не действуют. Давай-ка лучше обратимся к городскому врачу, – предложила я.

– Чепуха. Просто я еще не нашла правильный рецепт, но я на верном пути. Через пару дней опять стану самой собой, – поклялась она. Но прошло два дня, а состояние бабушки не улучшалось ни на йоту. Только что она разговаривала со мной, а через секунду крепко засыпала на стуле – рот был раскрыт, а грудь вздымалась 1ак, будто старушке было тяжело дышать.

Только два события заставили бабушку двигаться с былой энергией. Первое – когда дедушка Джек пришел в наш дом и посмел попросить денег. Мы сидели после обеда на галерее, благодарные сумеркам, принесшим на протоку прохладу. Голова старушки все тяжелела до тех пор, пока подбородок не коснулся груди, но как только послышались шаги деда, ее голова вновь поднялась. Она с подозрением сощурила глаза.

– Что ему здесь надо? – спросила она, уставясь в темноту, откуда появился старик, словно какое-то призрачное видение на болоте. Грязная серая щетина была гуще обычного, а одежда так измялась и испачкалась, точно он в ней несколько дней валялся в грязи. Сапоги его так густо были покрыты болотной тиной, что создавалось впечатление, будто она запеклась на его ступнях и лодыжках.

– Не смей подходить ближе, – резко заявила бабушка. – Мы только что пообедали, а такая вонь вывернет наши желудки наизнанку.

– Эх, женщина, – протянул он, но все же остановился в нескольких шагах от галереи. Он снял шляпу и держал ее в руках. Рыболовные крючки свисали с ее полей. – Я пришел за милосердием.

– Милосердием? Милосердием к кому? – спросила бабушка.

– Ко мне, – ответил старик. Это почти рассмешило ее. Она качнулась в кресле и потрясла головой.

– Ты пришел сюда, чтобы просить прощения?

– Я пришел, чтобы занять немного денег.

– Что? – Ошеломленная, она перестала раскачиваться.

– Двигатель на моей шлюпке развалился к чертовой матери, а Чарли Макдермот не дает мне больше кредита, чтобы купить у него другой подержанный мотор. Но мне без него никак, иначе я не смогу зарабатывать деньги, не смогу сопровождать охотников, собирать устриц и что там еще, – ныл старик. – Я знаю, у тебя кое-что отложено, и клянусь…

– Что толку от твоей клятвы, Джек Ландри? Проклятый ты человек, обреченный человек, и душе твоей уже приготовлено лучшее место в аду, – заявила бабушка с удивительной для последних нескольких дней горячностью и энергией. Дед ответил не сразу.

– Если смогу кое-что заработать, то быстро расплачусь с тобой и еще добавлю, – сказал он.

Бабушка фыркнула:

– Если б у нас была хоть горстка пенни и я бы отдала ее тебе, ты бы быстренько отсюда прямиком побежал за бутылкой рома и снова напился бы до умопомрачения. Но у нас ничего нет. Ты знаешь, как тяжело нам летом, и нельзя сказать, чтобы это тебя хоть немного трогало, – добавила старушка.

– Я делаю, что могу, – возразил дед.

– Для себя и своей проклятой жажды, – выпалила она в ответ.

Я переводила взгляд с деда на бабушку. Старик выглядел действительно отчаявшимся и виноватым. Бабушка Катрин знала, что у меня отложены деньги, вырученные от продажи картин. Я могла бы одолжить их деду, если он на самом деле оказался в тупике. Так думала я, но боялась сказать об этом вслух.

– Хочешь дать человеку умереть здесь, на болоте, голодной смертью и сделаться пищей для канюков,[14]14
  Хищная птица семейства ястребиных.


[Закрыть] – простонал старик. Бабушка медленно поднялась, вытянувшись в полный рост – ее пять с небольшим футов выглядели на все шесть, – вскинула голову и расправила плечи, затем она подняла левую руку, указывая на него пальцем. Я видела, как глаза деда вылупились от страха и потрясения, когда он отступил на шаг.

– Ты уже мертв, Джек Ландри, – заявила она с авторитетом епископа, – и уже служишь пищей канюкам. Отправляйся обратно на свое кладбище и оставь нас, – приказала она.

– Ничего себе христианка, – воскликнул старик, но продолжал пятиться. – Ничего себе милосердие. Ты не лучше меня, Катрин. Ты не лучше. – Он повернулся и скрылся в темноте так же быстро, как и появился из нее. Некоторое время бабушка смотрела ему вслед, даже когда он уже исчез, а затем опустилась в кресло.

– Мы могли бы дать ему мои деньги за картины, – проговорила я. Бабушка покачала головой.

– Он не должен прикасаться к тем деньгам, – твердо сказала она. – Когда-нибудь они понадобятся тебе самой. И кроме того, – добавила она, – он бы сделал то, о чем я говорила, превратил бы их в дешевое виски. Нет, каков нахал, – продолжала старушка более для себя, чем для меня. – Прийти сюда и просить денег. Каков нахал…

Я следила, как она оседала в своей качалке, и думала, как ужасно, что два человека, когда-то целовавшие и обнимавшие друг друга, любившие друг друга и желавшие жить вместе, походили теперь на двух шипящих кошек, сцепившихся на ночной улице.

Столкновение с дедом отняло много сил у бабушки. Она была так изнурена, что мне пришлось помочь ей добраться до кровати. Некоторое время я сидела около нее и смотрела, как она спит. Щеки старушки все еще оставались красными, а лоб покрывали бусинки пота. Грудь поднималась и опускалась с таким усилием, что мне казалось, будто сердце ее просто разорвется от напряжения.

В эту ночь я уснула в большой тревоге. Я боялась утром уже не добудиться бабушки Катрин. Но, благодарение Богу, сон придал ей сил, и наутро именно звук ее шагов разбудил меня – она шла в кухню, чтобы приготовить завтрак и начать новый рабочий день в мастерской.

Несмотря на отсутствие покупателей, мы продолжали наше ткачество и рукоделие, делали запас товаров, чтобы выставить их, как только развернется туристский сезон. Бабушка осуществляла товарообмен с производителями хлопка и фермерами, собиравшими листья пальметто, из которых мы плели шляпы и веера. Она предлагала им гамбо в обмен на дубовое лыко для изготовления корзин. Всякий раз, когда казалось, что мы совершенно на мели и нам нечего обменять, бабушка все глубже зарывалась в свой священный сундук и извлекала из него что-нибудь стоящее – что-то полученное ею в качестве платы за исцеление или припрятанное именно для такого случая.

Как раз в один из таких трудных периодов произошло второе событие, оживившее походку и речь бабушки Катрин. Почтальон принес изысканный светло-голубой конверт с кружевным рисунком по краям, адресованный мне. Письмо прибыло из Нового Орлеана, а обратный адрес был самый простой: «Галерея Доминика».

– Grandmere, я получила письмо из галереи в Новом Орлеане, – закричала я, вбегая в дом. Она кивнула, затаив дыхание. Ее глаза сияли от возбуждения.

– Ну, открой его, – сказала она, опускаясь на стул. Я села за кухонный стол, когда открыла конверт и выхватила из него банковский чек на двести пятьдесят долларов. К чеку была приложена записка:

Примите поздравления по поводу продажи одной из Ваших картин. Я бы с интересом взглянул и на другие Ваши работы. В скором будущем постараюсь связаться с Вами и посмотреть, что Вам удалось сделать после нашей встречи.

С уважением,

Доминик.

Мы с бабушкой Катрин какое-то время просто смотрели друг на друга, а потом лицо старушки осветилось самой яркой и широкой улыбкой, какую я видела за последние несколько месяцев. Она закрыла глаза и воздала быструю благодарственную молитву. Я продолжала ошеломленно разглядывать банковский чек.

– Grandmere, неужели это правда? Двести пятьдесят долларов! За одну мою картину!

– Я говорила тебе, что так и будет. Говорила, – радовалась она. – Интересно, кто купил ее? Он не пишет?

Я взглянула на записку еще раз и покачала головой.

– Неважно, – сказала бабушка. – Теперь многие люди увидят ее, многие состоятельные креолы придут в Галерею Доминика посмотреть твои работы, а он расскажет им, кто ты, он расскажет, что художник – это Руби Ландри, – добавила она и кивнула головой.

– Теперь послушай, Grandmere, – решительно заявила я. – Мы будем тратить эти деньги, будем жить на них, а не прятать в твоем сундуке для какой-то будущей оказии.

– Может, только какую-то часть из них, – согласилась бабушка, – но большая сумма должна быть отложена для тебя. В один прекрасный день тебе потребуется более приличная одежда, обувь и другие веши, понадобятся деньги для поездки, – с убеждением проговорила она.

– Куда это я поеду, Grandmere?

– Прочь отсюда. Прочь отсюда, – пробормотала старушка. – Ну а сейчас давай устроим праздник. Давай сделаем гамбо из шримса и особый десерт. Испечем королевский пирог. – Это был один из моих любимых: круг дрожжевого теста, покрытый разноцветной сахарной глазурью. – Я приглашу миссис Тибодо и миссис Ливоди на обед, чтобы похвастаться своей внучкой, и пусть они лопнут от зависти. Но прежде мы отправимся в банк и обменяем твой чек.

Возбуждение и счастье бабушки наполняло радостью и меня. Я так не радовалась уже долгие месяцы. Мне хотелось отпраздновать это событие с каким-нибудь другом, и я подумала о Поле. Кроме церкви, я видела его только один раз за все лето, это случилось, когда я шла в город за продуктами. Уже выходя из магазина, я увидела его сидящим в машине отца и ожидающим, когда тот выйдет из банка. Поль посмотрел в мою сторону, и мне показалось, что он улыбнулся, но в этот момент появился его отец, и он резко повернул голову и стал смотреть вперед. Огорченная, я наблюдала, как он уехал, ни разу не обернувшись.

Мы с бабушкой сходили в город и обменяли чек. По пути зашли к миссис Тибодо и миссис Ливоди и пригласили их на наш праздничный обед. Затем бабушка принялась варить и печь с удивительным для последнего времени энтузиазмом. Я помогала ей, а потом накрывала на стол. Бабушка решила установить хрустящие двадцатидолларовые купюры в сноп посреди стола, обернув их резинкой, чтобы произвести впечатление на своих старых приятельниц. Когда дамы увидели купюры и услышали, как я их получила, они были просто в шоке. Некоторым людям на протоке и за месяц работы не удавалось получить такие деньги.

– Да, но меня это не удивило, – заявила бабушка. – Я всегда знала, что в один прекрасный день Руби станет знаменитой художницей.

– О Grandmere, – сказала я, чувствуя неловкость от такого внимания. – Мне еще далеко до знаменитой художницы.

– Пока да, но когда-нибудь ты будешь знаменита. Вот увидишь, – предсказала бабушка.

Мы подали гамбо, и женщины начали обсуждать различные рецепты его приготовления. На протоке столько рецептов этого блюда, сколько кайенов, подумала я. Слушая спор бабушки и ее подруг по поводу того, какое сочетание продуктов является лучшим и что именно делает соус самым вкусным, я развлекалась. Их оживленный разговор стал еще более темпераментным, когда бабушка решила подать свое домашнее вино, которое она обычно приберегала для совершенно особых случаев. Один стаканчик этого напитка сразу ударил мне в голову. Я почувствовала, что лицо мое стало пунцовым, но бабушка и ее приятельницы наливали себе стакан за стаканом, будто это была вода.

Вкусная пища, вино и смех напомнили мне о более счастливых временах, когда мы с бабушкой отправлялись на праздники и собрания в общине. Особенно мы любили ходить на свадьбы и участвовать в обряде приветствия новобрачной. Каждая женщина при этом приносила курицу, чтобы молодая хозяйка обзавелась своим птичником. Как весело бывало тогда, сколько вкусного ели и пили приглашенные, как много было музыки и танцев. А так как бабушка Катрин была знахаркой, она всегда была почетным гостем.

Наконец мы покончили с пирогом и с крепким, густым кайенским кофе, я попросила бабушку вместе с миссис Тибодо и миссис Ливоди выйти на галерею, чтобы позволить мне убрать со стола и вымыть посуду.

– Нам бы не следовало оставлять виновника торжества выполнять эту работу, – заметила миссис Тибодо, но я настояла на своем. Убрав посуду, я заметила, что деньги все еще стоят в снопе. Я вышла и спросила бабушку, куда их положить.

– Сбегай наверх и положи в мой сундук, Руби, милая, – ответила она.

Я удивилась. Бабушка Катрин никогда не разрешала мне раньше открывать ее сундук и копаться в нем. Иногда, когда она открывала его, я заглядывала через плечо и любовалась тонко вытканными полотняными салфетками и носовыми платками, серебряными бокалами и нитками жемчуга. Помню, что мне очень хотелось исследовать все примечательные вещи. Но бабушка хранила свои сокровища как святыню. Мне и в голову не приходило прикоснуться к ним без разрешения.

Я поспешила наверх, чтобы спрятать свое нежданное богатство. Но когда открыла сундук, увидела, каким он стал пустым. Исчезло красивое полотняное белье и все остальное, кроме одного серебряного кубка. Бабушка отдала и заложила значительно больше, чем я предполагала. Мне было очень грустно видеть, как много из ее сокровищ исчезло. Я знала, что каждый предмет имел для нее особую ценность, намного большую, чем его денежное выражение. Я встала на колени и разглядывала то, что осталось. Ожерелье, браслет, несколько вышитых шарфиков и стопка документов и фотографий, перевязанных резинкой. Среди документов находились справки о моих прививках, школьный аттестат бабушки Катрин и несколько старых и таких выцветших писем, что их трудно было разобрать.

Я посмотрела несколько фотографий. Бабушка все еще хранила снимки дедушки Джека в молодости. Каким красавцем он был в свои двадцать с небольшим лет – высокий, смуглый, с широкими плечами и узкой талией. Очаровательная улыбка ярко сверкала с фотографии, дед стоял такой стройный и гордый. Легко понять, почему бабушка Катрин влюбилась в этого мужчину. Я нашла другие фотографии, выполненные в коричневых тонах, фотографии бабушкиных матери и отца, старые и выцветшие, но сохранившиеся достаточно, чтобы я могла рассмотреть, какой хорошенькой женщиной с милой мягкой улыбкой и мелкими изящными чертами лица была моя прабабушка. Отец бабушки выглядел полным достоинства, крепким серьезным человеком с плотно сжатым ртом.

Я положила обратно пачки документов и старых фотографий, но, прежде чем спрятать деньги в сундук, увидела уголок еще одного снимка, высунувшийся из старой, в кожаном переплете Библии бабушки Катрин. Я медленно подняла книгу, осторожно обращаясь с потрескавшимся переплетом, тихонько открыла сухие страницы, начинавшие расслаиваться по уголкам, и взглянула на старую фотографию.

На ней был изображен очень интересный мужчина, стоящий перед домом, скорее всего, особняком. Мужчина держал за руку маленькую девочку, как две капли воды походившую на меня в том же возрасте. Я более внимательно всмотрелась в снимок. Малышка так сильно была на меня похожа, я будто смотрела на собственную фотографию. Сходство было таким поразительным, что я вынуждена была пойти к себе в комнату и разыскать свое собственное детское фото. Я положила оба снимка рядом и принялась их изучать.