Текст книги "Там гораздо лучше"

Автор книги: Виолен Беро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

3

за поворотом их, наверное, тысячи, невероятная толпа; завидев тебя и твою жену, все встают и поднимают такой гам, что сердце вот-вот выскочит из груди. Ты снова повторяешь себе, что сошел с ума, такого не бывает, не может быть столько людей по ту сторону дороги, на которой вы не встретили ни души, откуда появилось это множество лиц, рук, тел – словно тебя отбросило на пятьдесят лет назад в лучшие времена Вудстока. Аж голова идет кругом: эта человеческая истерическая волна оглушительно орет, размахивает плакатами, а на них – ты глазам своим не веришь – да, на них твое имя, также ты замечаешь флаги, несколько слоганов тут и там, узнаешь обрывки фраз, и ангар со скотовозом уже кажутся шуткой, потому что ты лучше, чем кто бы то ни было, понимаешь, откуда взялись скандируемые и написанные слова. Но ты не успеваешь ничего сказать или спросить, как вдруг тебя тащат на сцену, ты удивлен, что жена следует за тобой, хотя, возможно, теперь она всюду будет таскаться по пятам; вы стоите вдвоем перед толпой, уже закипевшей от возбуждения, тогда ты думаешь: нет, они же не осмелились, ты повторяешь: нет, немыслимо, чтобы они буквально восприняли утопию, это же чистое безумие, ты не можешь поверить, и тем не менее.

или же речь о настоящей игре, и достаточно просто рассмеяться, чтобы обман развеялся. Все захохочут вместе с тобой над этим странным сюрпризом, подготовленным за твоей спиной, а затем сложат плакаты, расцелуют друзей, разойдутся по домам, и сегодня же вы покончите с этим отвратительным розыгрышем.

а вдруг это не игра вовсе? Вдруг твои студенты, поверившие в силу собственного мнения, восприняли буквально, захотели точь-в-точь воплотить содержание той книги, которую ты дал им в конце семестра, – в ней говорилось о воплощении изученных за курс теорий этап за этапом? Разве можно подумать, что им удалось, как ты и говорил, свергнуть действующую власть и заменить ее вертикаль тысячами маленьких горизонтальных связей? Нет, ты и помыслить об этом не можешь, не в реальности, хотя, наверное – и это единственное возможное объяснение, – наверное, тебе снится сон, ты погрузился в кошмар, и он рассеется, как только зазвонит будильник, когда жена повернется к тебе в постели, и изнуряющий цирк, в котором ты застрял, развалится.

но все продолжается. Они рукоплещут тебе, выкрикивают твое имя, ты потерял счет времени: то ли оно замедлилось, то ли ускорилось, и ты бы хотел, чтобы тебе дали несколько минут подумать, попытаться восстановить логику; мысли роятся в голове: ты считаешь дни, стоя на этой сцене рядом с женой; если тебя так приветствуют, а до этого были ангар, скотовоз, изнурительная ходьба, то, наверное, что-то невероятное приключилось с твоей страной? И почему они по-прежнему ничего не объясняют, почему выпихнули тебя сюда, к микрофону перед ликующей публикой, вместе с супругой, понимающей не больше твоего, почему они ничего не говорят, почему никто не подойдет и не наклонится к твоему уху, чтобы прошептать пару фраз, кратко описать события, но нет, ни слова, только орущая и суетящаяся толпа, и ты уже подумываешь о той минуте, когда восторг утихнет, потому что когда-нибудь это настанет, тогда повиснет тишина, а у тебя больше не будет выбора. Ведь они ждут – это ты понял наверняка, – они жаждут, что ты к ним обратишься, произнесешь речь так, как ты умеешь, ты даже задумался, а не является ли красноречие твоим единственным качеством, отточенным долгими часами перед внимающими студентами, мечтающими об идеальном обществе, в каждую деталь которого ты терпеливо их посвящал. И теперь ты стоишь у микрофона перед этими людьми, но не можешь произнести ни слова, тебя захлестывает чувство одиночества, ты понимаешь всю парадоксальность ситуации: тебя восхваляют, даже супруга аплодирует, а ты, оказавшись лицом к лицу с этим буйным восторгом, охвачен растущим каждую секунду отчаянием, ты хотел бы сбежать, но не видишь выхода, ты окружен, мечтаешь спрятать голову в песок, которого здесь нет, и единственное решение – ты уже понял – это наконец заговорить.

ведь разве мыслимо, что едва ли год назад прошли выборы, президент переизбрался на второй срок – и общество увязло; как вообще себе представить, что в ситуации, когда все застыло, остановилось, никто не захотел расставаться с прежней жизнью, каждый стал сам за себя, всего за несколько дней, потому что ты не знаешь, сколько именно продлилось твое заключение, максимум дней десять, как за это время молодежь, пусть и самая отчаянная, смогла переубедить настолько упертую нацию и побудить общество восстать? И тем не менее если тебя удерживали, а теперь выставили напоказ перед этой восторженной публикой, то произошло что-то грандиозное. Но разве мыслимо, что вся страна перевернулась вверх дном, что молодежь действительно захватила власть, что путь расчищен и теперь можно приступить к реализации твоих теорий? Ты не в силах поверить, все слишком стремительно и утопично, больше похоже на плохой сценарий научно-фантастического фильма, а такое кино всегда приводило тебя в ужас.

или же ты оказался в эпицентре сопротивления. И тут да, такое могло случиться, ты достаточно изучал конфликтные территории и периферию, чтобы понимать – это возможно, тогда становится ясно, почему вы столько дней пробирались тайком, наверное, тебя надо было вывезти, доставить инкогнито туда, где будет строиться твоя утопия, а значит, речь идет не о стране с населением в семьдесят миллионов человек, которые разом восстали, – нет, это ужасное преувеличение, скорее всего, имеется в виду некий анклав, где собралось несколько тысяч идеалистов, тогда сразу понятно, почему вы в глухой деревне, в горах, в этих краях практически беззакония, где скрылись самые отважные: получается, ты посреди крошечного государства неукротимых галлов. Конечно, ты устал, бредишь, тебя захлестнули эмоции, но ты уже представляешь себя на щите, возвышающимся над вооруженными жителями деревни, этакий Абраракурсикс, и ровно в этот момент, хотя ни на что не решался, ты приступаешь к ораторству. Ты обводишь публику взглядом, поднимаешь руки вверх, протягиваешь к толпе ладони, в эту секунду ты действительно вжился в роль доблестного галльского предводителя, снова возводишь руки к небесам, словно в благодарность к высшим силам, а люди, как в зеркале, повторяют движения за тобой: тысячи рук поднимаются одна за другой, раздаются крики, и перед лесом вытянутых ладоней, перед этой толпой, объединенной твоими идеями, у тебя голова пошла кругом, все завертелось под ногами, и ты забыл об Абраракурсиксе – ты снова стал собой, но кажется, люди поддались какому-то массовому гипнозу, они вопят, прыгают, тянутся к тебе, будто пытаясь поймать неизвестно что, может само солнце, и тебе кажется, что с тобой вот-вот случится сердечный приступ: ты пытаешься восстановить дыхание, привести в порядок мысли, сглотнуть, но сердце бьется в странном ритме – то, что ты видишь перед собой, просто невообразимо.

и ты спрашиваешь себя, как переступить пропасть, отделяющую работу профессора от равномерного быта этого племени, которое тебя идеализирует. Ведь правда, последние несколько недель все больше и больше молодых людей приходило на твои лекции, они не вмещались в амфитеатры, тебя даже вызвал ректор: он хотел поставить охрану на вход в аудиторию, чтобы проверять документы студентов, и ты помнишь, как поднял ректора на смех перед студентами за подобную идею – вот оно, лишнее доказательство твоих тезисов, что всякое общество, пребывающее в упадке, контролируется надзором и страхом. Ты знал, что особенно влиял на умы некоторых из них, но никогда и подумать не мог, что когда-нибудь лихорадка таких масштабов охватит мир, кроме того, ты же не единственный исследователь вопросов общества, и тем не менее вот он ты, на сцене, перед восторженной публикой, и они требуют именно тебя, а не кого-то из твоих коллег.

в общем, как в панике ты бросился бы в воду, даже не вспомнив, научился ли плавать, так и здесь ты решаешься. И сам не знаешь почему, вместо того чтобы излагать уже привычные тезисы, ты сначала рассказываешь об ангаре. Ты описываешь надзирателей, возвышающихся над тысячей человек на полу, неоновые лампы, бочку с водой и драку, как вдруг становится легче дышать; вещать на публику всегда было лучшим лекарством от твоих бед, поэтому ты рассказываешь про ангар, а также про скотовоз, ты даже упоминаешь девушку на балконе, и вот оно: ты в своей стихии, чувствуешь, как толпа увлекается, смеется, сочувствует; ты говоришь о нескольких днях ходьбы, о редких фразах, брошенных твоим спутником, ты делишься, насколько тебе все казалось абсурдным, и купаешься в своих речах, словно рыба в воде, ты продолжаешь, объясняешь, до какой степени все выглядело странно, и даже теперь ситуация немыслима: эта ликующая толпа, твоя жена, будто свалившаяся с неба, а ты стоишь весь в грязи, небритый, пока публика смеется, свистит и суетится, но знаешь, что овладел ими, повторяешь: конечно, ничего не понятно, но ты уверен, случилось нечто прекрасное и великое, тогда ты добавляешь, что действительно невероятно гордишься ими, и тут приходится остановиться, потому что речь утратила всякую логику, ты снова воздеваешь руки к небу, толпа закипает, затем немного успокаивается, и ты подчеркиваешь, что ничего из этого не предвидел, хотя, казалось бы, кто, если не ты, и признание в собственной наивности вызываету них неудержимый хохот, ты продолжаешь, говоришь, рассказываешь, они стараются не упустить ни слова, смеются, сочувствуют, кричат, и чем больше льется речей, тем сильнее ты ими опьянен, ты настолько сосредоточен на этом ощущении, что иногда очаровываешься самим собой, и наконец ты добираешься до главной темы – построение идеального общества, потому что именно этого они теперь ждут от тебя, и ты описываешь им свою теорию, иногда они оглушительно рукоплещут, в другие моменты выкрикивают комплименты, и по их реакции ты понемногу начинаешь понимать, чтб именно произошло, так как ты обладаешь редкой способностью в мгновение ока считывать эмоции аудитории, анализировать реакции на каждое произнесенное слово, чтобы тут же адаптировать речь, и там, на сцене, ты никогда еще не чувствовал себя настолько на своем месте, поскольку стало очевидно: ты рожден для этой роли, ты призван убеждать, внушать надежду, будить саму жизнь и энергию; перед тысячами послушных молодых людей, жадно пьющих твои речи, стоит теперь не какой-то галльский предводитель, а сам Учитель, способный указать верный путь к жизни в истинном единении, и в своей прошлой жизни ты бы все отдал, чтобы пережить подобный опыт.

ведь придется признаться себе раз и навсегда: то, что ты проживаешь, – правда. Вы с женой действительно спускаетесь со сцены под возгласы, вас действительно усадили на заднее сиденье машины, и именно этот автомобиль, как тебе кажется, появился ранее на перекрестке тропинки и дороги, а подумав «ранее», ты поразился, насколько далеки теперь то пространство и время, хотя прошло, наверное, всего два часа; твоя жена выбралась из машины, прошла вперед, а ты не нашел ничего лучше, кроме «не трогай меня», причем до сих пор сам не понял, насколько внезапно произнес эту фразу и почему было так важно, чтобы жена к тебе не прикасалась. Теперь же вы едете рядом на заднем сиденье этого автомобиля, который тебе видится чем-то вроде государевой кареты, ведь ты король, пусть здесь никто тебя так не назовет, но ты уже понял, что тебя возвели на пьедестал; конечно, король сбит столку, но все же король, такая же нелегитимная и могущественная кукла на веревочках; ведь короля не спрашивают, когда усаживают на трон, его мнением никто не интересуется, а тебя все-таки вытолкнули на эту сцену и короновали. Кроме того, если ты король, то твоя жена – королева, и именно поэтому она всюду следует за тобой, поскольку королей без королев не бывает, пусть на них и женятся чаще всего из политических соображений, а в вашем браке не было никакого расчета, разве что волосы той девушки, вся она целиком и волнение юноши тех дней. Получается, вас с королевой везут неизвестно куда в этой ржавой карете, и ты вынужден себе признаться: жаль, ни тебе белых лошадей, ни окон, обрамленных золотом, за стеклами которых едва виднеются ваши покачивающиеся ладони в знак приветствия столпившимся зевакам, вместо кареты – банальный автомобиль, а на улице что-то не видно фанатов, готовых броситься под колеса с аплодисментами. И вот ты уже злишься на себя, что позволил мыслям облачиться в подобную пошлость, пытаешься вернуться к реальности, к самой сути настоящего момента, так как, да, ты слышал о рекомендациях насчет электроэнергии и личного транспорта, знаешь, что исчезновение большинства машин это норма, ничего удивительного, ты же сам разрабатывал соцпрограмму, получается, этот работающий автомобиль нынче редкость, существующая исключительно для срочных доставок или экстренных ситуаций; тогда ты задаешься вопросом: к какой категории относишься ты – срочная доставка или экстренная ситуация?

вот ты сидишь рядом с женой на заднем сиденье машины, которая везет вас неизвестно куда, и до сих пор не способен обратить на супругу внимание. Все же это она, твоя жена, пусть ты не нашел в ней ни следа от Марии Магдалины, но так нельзя себя вести после стольких дней разлуки, нельзя быть одновременно так близко и так далеко. Ты изо всех сил всматриваешься в пейзаж, словно вы просто отправились в путешествие, например в отпуск, взяли такси, и водитель везет вас на курорт, вдоль сельской местности и долин, вокруг невероятно зелено, горы вдалеке поражают своей красотой, на некоторых вершинах отчетливо видны зимние снежные шапки, а на первом плане стадо коров мирно пасется в тени деревьев. Но в действительности ты бы комментировал вслух, а твоя жена, в свою очередь, подмечала бы все, что наблюдает, вы бы делились друге другом впечатлениями, но только вот вы не в отпуске, и ты думаешь, что надо оторваться от пейзажа по ту сторону окон и наконец осмелиться взглянуть на нее. Тогда ты собираешь всю свою волю в кулак, поворачиваешь голову, едва ли не корчась от боли, но все равно не можешь посмотреть в ее сторону. Ты совсем не ожидал увидеть улыбку, причем не ту, несколько утомленную, отработанную за тридцать лет супружеской жизни, но настоящую улыбку молодой и застенчивой Марии Магдалины тех первых дней, и ты, словно утопающий, хватаешься за эту улыбку, как за спасательный круг, брошенный в волны, ты цепляешься за нее, впиваешься, не хочешь отпускать, и поскольку всматриваешься в нее с непривычной настойчивостью, твоя жена краснеет. Раньше она заливалась краской по любому поводу, достаточно было просто взглянуть на ее голые плечи, и ты обожал наблюдать, как с неконтролируемой скоростью кровь приливает к ее лицу. И вот оно вернулось, тебя переполняет любовь, потому что, несмотря на короткие волосы и прошедшие годы, ты в сию минуту совершил удивительный подвиг – заставил жену покраснеть от удовольствия. Конечно, всю свою карьеру ты пытался найти определение идеализму, но что ты теперь скажешь о любви кроме того, что она опустошила тебя в двадцать лет, мешала спать, выросла до чего-то жизненно необходимого, что позже ты предпочел искать в своих исследованиях. Сказочное чувство к девушке с длинными волосами угасло, и мозг сам избрал бросить то видение ради другого, котор как ты решил, гораздо важнее. И тем не менее если любовь возродилась благодаря образу с балкона, то только потому, что внутри тебя освободилось место. И выдуманная Мария Магдалина, черт которой ты практически не нашел в своей заново обретенной супруге, и страх, побудивший тебя на одну-единственную фразу, да и сама фраза – разве все это не доказывает лишний раз, что любовь – это вопрос убеждений? Вот теперь жена краснеет, заметив твой взгляд, ты польщен, и этого хватает, чтобы ты заново уверовал в вашу историю. Но любовь – предательница, она сбежит, ты знаешь, стоит только отвлечься. Потому что любовь – и в этом ты теперь уверен – любовь длится, пока мы убеждаем себя, что любим.

4

в общем, через несколько километров вас высадили у большого дома. И едва вы вышли из машины, как со всех сторон высыпали люди, они бегут к вам, некоторые пожимают тебе руку, пока остальные лезут обниматься и целоваться, все торопятся представиться, но их так много, выкрики раздаются отовсюду, масса различных имен, которые ты, конечно, не можешь запомнить, твой мозг перегружен, кроме того, они все рвутся провести экскурсию: почему бы не начать с вашей комнаты, – окна в потолке напоминают тебе о скотовозе, помимо нескольких пустых книжных полок, всю спальню занимает кровать – и больше ничего, но тут вас тащат дальше: вот минималистичная ванная, там огромная кухня, а самое главное – общее помещение с огромным столом и умопомрачительным количеством стульев вокруг; тут ты спрашиваешь себя: вы действительно останетесь жить вместе со всеми этими людьми, – но не отпускаешь никаких комментариев, и вас ведут дальше показывать разные мастерские, и в ту минуту, когда ты подумал, что с осмотром покончено, вас снова куда-то ведут, вот сады, курятники, пруды, а у тебя уже голова кругом идет, и все, о чем ты мечтаешь, – остаться одному, отдышаться и отдохнуть. Хотя, нужно признать, весь этот уклад соотносится с твоими теориями о сосуществовании, но разве ты представляешь себе, как делить быт в четырех стенах среди стольких людей? Если бы та комнатушка предназначалась только тебе, но нет, похоже, у тебя здесь не будет и сантиметра личного пространства, хотя в твоем труде несколько абзацев было посвящено необходимости дать каждому минимум личного пространства, может, ты не настолько ясно выразился, стоило заострить эту проблему, конкретнее объяснить, что именно ты имел в виду, и только в эту минуту, впервые, ты осмеливаешься возразить. Ты говоришь: «Мне нужно побыть одному, куда мне отправиться?», тогда тебе показывают на несколько деревьев – там ты найдешь то, что ищешь.

конечно, стоило начать с хорошего душа и чистой одежды, потому что от тебя, наверное, разит за километр, но ты больше не мог, а когда наконец сумел сбежать от них, таких гостеприимных и воодушевленных, то увидел за деревьями что-то вроде юрты, и тебе полегчало, как только ты закрыл за собой дверь. Здесь темнее, чем ты думал, ни окошка, но ты теперь один, и так здорово остаться наедине с собой. На земле лежит ковер, ты можешь снять обувь – о, какое счастье избавиться от ботинок и лечь прямо на землю.

короче, вот ты здесь, о чем и помыслить не мог, хотя твердил студентам, что нужно осмелиться и дойти до этой грани. Вот ты здесь, в самом сердце революции, невероятно, что именно через тебя им передалась отвага. Поскольку, это правда, они обожали твои теории, но ты лишь скромный университетский сотрудник, а не светоч, преподающий в престижнейших заведениях, за которым журналисты бегают толпами. В полинялом костюме и с портфелем в руках, ты самым обыкновенным образом заходил в амфитеатр, сдержанный профессор, старающийся, чтобы тебя как можно меньше задерживали в коридорах после занятий, но, оказавшись на кафедре, ты преображался в великолепного оратора, и волшебство длилось ровно столько, сколько шел урок, а затем ты исчезал так же тихо, как и появлялся. И возможно ли, что ты, умудренный годами, сумел лучше всех понять молодежь? Ты ведь никогда не хотел стать отцом. Ты никогда не опасался за будущее собственных детей. Неужели именно поэтому ты доверился своей аудитории настолько, что пришел к убеждению: лишь они способны свергнуть политический строй, пересмотреть весь опыт и привести людей к новому обществу? Ведь твой труд ясно гласил: идеальный мир должен появиться и прорасти именно усилиями молодежи, а среди специалистов ты оказался единственным, кто твердо в это поверил, и, возможно, именно из-за твоей непоколебимости они залпом читали твои тексты. За последние недели они сотни тысяч раз делились отрывками из твоих тезисов в социальных сетях, а широкое болото, в котором увязла жизнь начала двадцатых годов, лишь подстегнуло их энтузиазм. Но ты лишь описал на бумаге более справедливый мир и откровенно полагал, что на этом твоя роль кончена, только вот теперь ты очутился в реальности, источником которой, конечно, являешься, но понятия о ней не имеешь, и в тебе нет и капли героизма, тебя втянули в какую-то авантюру, даже не спросив, желаешь ли ты тут оказаться. И кроме того, ты больше всего на свете боишься будущего, следующей страницы истории, ведь уже долгие годы размышляешь, как эта прекрасная утопия может зачахнуть в зародыше, как ее уничтожат, к каким ужасам это приведет, ты уже видишь штурмы силовиков, направленные против тех, кто оказался обычными мятежниками, ты представляешь себе правительственные чистки и последствия для масштабного общественного проекта. Ты предполагаешь, что сегодняшний веселый хаос вскоре может перерасти в апокалипсис. Едва эта мысль промелькнула в твоей голове, как на крышу юрты что-то упало с глухим стуком, и ты подскочил. Кто вдруг решил на тебя напасть? Что-то же ведь только что грохнулось с неба секунду назад, ты услышал «тук», а за ним «тук-тук-тук», все чаще и чаще, теперь шумит повсюду, по всей поверхности натянутого брезента, и вдруг – тишина. Ты насторожился. Не двигаешься с места. И спрашиваешь себя: а не драматизируешь ли ты, часом? Тебе всегда нужна капля трагизма. Скорее всего, там ничего нет, кроме желудей или орехов.

и тем не менее тебе точно хотелось бы, чтобы пыл восстания не угасал. Ты думаешь об этом, ходишь кругами по юрте, разминаешь босые ноги, чувствуешь, как каждый палец, каждый сантиметр от носка до пятки возвращаются к жизни, и вздыхаешь с облегчением. Ты думаешь о людях твоего поколения, о тех, кто постарше, ты их знаешь, ты изучал и прекрасно понимаешь, как важно их успокоить, словно они всю жизнь боялись, опасались за самих себя, за детей, конечно, но больше всего на свете они болели душой за то, что успели нажить, накопить за долгие годы упорного труда, кстати, ты сам тому прекрасный пример, просто не получается обрадоваться тому, что тебя занесло в этот новый мир, ты уже жалеешь о вашей уютной квартирке, где жили только ты с женой, куда никто не вторгался, ты скучаешь по своей библиотеке, рабочему столу и креслу, пусть даже и ненавидишь себя в эту минуту за чрезмерную привязанность к материальному комфорту, но совершенно не желаешь с ним расставаться даже для того, чтобы пожить в собственной утопии. Наверняка дети пытались объяснить родителям, что их мир несется навстречу катастрофе, но старшее поколение, как и ты, упорствовало, цеплялось за имущество, а твои труды не предупреждали молодежь об особенностях стариков, о силе, с которой они хватаются за скромные пожитки, о решимости не расставаться с ними, об узости мышления, желании заботиться лишь о близких членах семьи. Ты думаешь об этом, нарезая круги по юрте, словно мало бродил за последние несколько дней, будто привязался к этой привычке, и теперь тело само требует дозу пройденных за день километров, и вот ты крутишься, как рыбка в аквариуме, крутишься, размышляешь, и в этом преимущество юрты – можно так шагать до бесконечности.

вот ты снова прилег на ковер и, кажется, уснул, как вдруг тебя застали врасплох. Колокол резко вырвал тебя из туманного мира сновидений, в который ты успел погрузиться, и теперь, под металлический звон, ты вдруг вспомнил о матери. Последние несколько дней ты не думал о ней, а ведь ей так понравилось бы заполучить подобный колокол, чтобы призывать людей к порядку, она повесила бы его на канате и, словно звонарь в церкви, болталась бы в воздухе, вцепившись в веревку под оглушительный звон, – ты ясно видишь эту картину, а звуки все не умолкают, будто их единственное предназначение – выманить тебя из юрты обратно в мир людей, поэтому ты пытаешься встряхнуться, не выдумывать лишнего и для начала медленно потягиваешься, как поступал твой спутник при каждом пробуждении в последние дни: в тот момент, когда ты вскакивал на ноги, он наслаждался краткими минутами, прогоняя сон из каждой мышцы. С ним ты осознал, что у тебя есть тело. Даже у людей за пятьдесят по-прежнему есть тело, и это не просто какой-то вес или сопутствующее неудобство, а вполне живая часть тебя. К концу изнурительной прогулки, подвергая свой организм невероятным испытаниям, ты даже не удивился, насколько хорошо он справился, поэтому именно сейчас, в юрте, где ты позволил себе набраться сил, ты потягиваешься с большим наслаждением от ступней до ладоней, и плевать на чертов колокол и на мать, которая не может перестать трезвонить, в эту минуту ты признаешься себе: даже если вся эта история с утопией не имеет смысла, по крайней мере ты научился обращать должное внимание на свое тело.

в общем, ты последним появился в большом зале, где яблоку негде упасть, и все тебе аплодируют, выстраиваются в ряд, чтобы сопроводить до почетного места. Ты замечаешь, что твой стул удобнее остальных, то есть в этом мире все же существуют привилегии, и, едва усевшись на это подобие трона, ты думаешь: «Вот мое место». Ты спрашиваешь у соседей по столу, присвоены ли им места, или порядок меняется каждый день, достаточно ли времени отводится подобным привычкам, чтобы они устоялись, или же с ритуалами, наоборот, борются, однако ты уверен, что притяжательные местоимения должны вызывать здесь высшую степень раздражения. Хотя тебе, тому, кто создал эту коммуну и послужил основным столпом нового общества, тебе это не мешает думать «мое место», нет, и не только потому, что оно в самом центре, но главным образом потому, что отсюда открывается вид на кусочек леса, скрывающего юрту, и твое место воскрешает воспоминания о твоих драгоценных книгах, а самое главное – о твоем портфеле, ты чувствуешь себя голым без него и нескольких томиков, здесь наверняка есть какая-то литература, доступная для всех, и ты снова задаешься вопросом: почему тебе так сложно свыкнуться с материальной депроприацией, которая кажется настолько естественной в теории. И тем не менее вот ты в центре этого общества, где – ты уже понял – тебе придется пробыть какое-то время, а может, поселиться окончательно, и, обводя взглядом присутствующих, ты вдруг натыкаешься на свою жену. Ты удивлен, что она так просто слилась с массой, словно живет здесь с давних пор. Ты размышляешь над этим и спрашиваешь себя: возможно ли, что твоя супруга сочувствует этому движению, что выступила инициатором и что даже на ее счет ты ничего не предчувствовал? С чего вдруг исключать подобное развитие событий? Такой расклад объяснил бы ее внезапное появление в глуши, по которой вы шагали несколько дней, а также соседство на сцене рядом с тобой, к тому же она не задает вопросов и не кажется по-настоящему ошеломленной. В вашей прошлой жизни вы никогда не разговаривали о твоих исследованиях, к ней эта тема никак не относилась, ты всегда предполагал, что она не интересует твою жену, вы редко обсуждали политику, наверное, как и все, лишь в периоды предвыборных кампаний или больших событий, способных потрясти всю планету, но, исходя из этого, ты не можешь представить, чтобы твоя жена вкладывалась в общественный проект или – почему бы и нет – превратилась в музу протестного движения, никогда такое не пришло бы в голову. Ведь ты видишь, как все толпятся вокруг нее и внимают, а ты сидишь на большом стуле и чувствуешь себя брошенным, в то время как ей не нужен никакой трон для оживленной беседы, она широко размахивает руками, улыбается, иногда смеется. И в какой-то момент ты не знаешь, о чем болтают вокруг, у тебя не получается сосредоточиться на разговорах, тебе вдруг кажется, что она злится, повышает голос, призывает остальных к порядку, и ты понятия не имеешь, о чем речь, но прокручиваешь в голове сцены из прошлого, когда она выходила из себя. Вам обоим тогда было тридцать или тридцать пять, когда она в очередной раз ответила на классический вопрос: «У вас есть дети?», услышала в качестве реакции смущенное: «Ой, простите!», словно вы с ней поражены какой-то постыдной болезнью, и это «Ой, простите!» выводило ее из себя, она прекрасно жила с собственным выбором быть женой и никогда не становиться матерью. Тебе нравилось, как она излагала свою позицию, неотступно защищала свою точку зрения, хотя поначалу это было лишь твое решение, кстати довольно эгоистичное, тебе нравилось наблюдать, как с годами это убеждение крепло, она цеплялась за него, даже поставила в центр собственной женственности: женщина без детей все равно является женщиной, и в ней закипала ярость по отношению ко всем, к мужчинам, но особенно к матерям, которые не желали понимать, и эта буря поражала тебя. Ты представлял ее на вершине баррикады, непоколебимую и пылкую, и теперь ты смотришь на нее, ровно такую же, пусть не юную, но с закаленным характером, и вспоминаешь былые вспышки Марии Магдалины, твоей бунтарки.

только теперь ты пригляделся и понял, что вокруг твоей жены столпилась не одна молодежь, как казалось поначалу. Наверное, из-за одежды, всеобщего оживления и в целом внешнего вида, который не соответствует людям твоего возраста, ты всегда соотносил подобное поведение с юнцами, и сейчас ты не отдаешь себе отчет, что с этой щетиной, вонью, отвратительными лохмотьями ты выделяешься гораздо меньше, чем если бы заявился сюда в свеженьком профессорском костюмчике. Ведь конечно, ты много читал и размышлял на тему разных общин, но – и это один из твоих главных просчетов – осознаешь, что всегда избегал проводить время в одной из них. Конкретика тебя смущает, ты предпочитаешь, чтобы она оставалась чужой заботой, однако сегодня вечером тебе пришлось с ней столкнуться, оказаться в самом центре нового образа жизни, который, как ты утверждал вслед за другими учеными, будет гораздо крепче привычного семейного круга и выдержит вызовы будущего. Теперь ты очутился в иллюстрации собственных тезисов: вокруг все смеются, шутят, местное пиво льется через край, все радостно пьют за твое здоровье, и нет, тебе не снится, ты отчетливо слышишь, как присутствующие, повернувшись в твою сторону, хором восклицают: «За твое освобождение!» Да, ты уверен, именно так они и сказали. Значит, раньше ты действительно пребывал в плену, чьем и почему – неизвестно, но если существуют заключенные, получается, где-то шла борьба, возможно, продолжается до сих пор, но здесь все кажется совершенно нормальным, все хохочут, выпивают, никто ни о чем не беспокоится, или же битвы уже закончились, а тысяча человек, как и ты, оказались на свободе, ты вторишь самому себе: «На свободе». Ведь в глубине души тебя заботит лишь это, кстати, ты перестал требовать объяснений, довольствуешься лишь подобными утверждениями: ты свободен и пьешь с остальными за эту чудесную новость. Наконец ты пытаешься втянуться в игру, как от тебя ждут окружающие, стремишься вновь напустить вид великого оратора, только вот здесь нет ни микрофона, ни сцены, а ты плох в изображении заинтересованности в чужих беседах и уж тем более не желаешь в них участвовать. Ты смотришь на жену, она улыбается и поднимает бокал, ты отвечаешь ей тем же, улыбаешься в ответ, она кажется такой счастливой и искренней – когда в последний раз ты видел ее такой за все эти годы? И если бы тебе сейчас позволили задать один-единственный вопрос, ты бы спросил именно об этом: чем ты так обрадовал супругу, или же она вернула себе улыбку и блаженство без твоего участия?