Текст книги "Там гораздо лучше"

Автор книги: Виолен Беро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

2

но вот девушка на балконе – мимолетный образ, явившийся на две, может, три минуты, пока грузовик стоял на светофоре, однако ее силуэта хватило, чтобы в твоей памяти воскрес другой, давно забытый, увиденный тридцать лет назад образ, который, казалось бы, должен всегда быть с тобой, образ той, кого ты позже назовешь своей женой; эти густые темные волосы тут же навеяли имя незнакомки, оно, конечно, не было настоящим, просто имя, только ты мог так ее называть за длинную непослушную гриву, ты ни разу не произнес это имя за три десятка лет совместной жизни, ни разу не произнес его из застенчивости или опасения сойти за идиота, но вдруг сегодня это имя воскресло в памяти – Мария Магдалина. В образе женщины, которой стала твоя супруга за долгое время, девушка с балкона разбудила ту двадцатилетнюю Марию Магдалину, и то, что ты сейчас переживаешь, – невероятно, можно подумать, ты помолодел, снова стал юношей, растерявшимся при виде длинноволосой девушки, от оживших в эту минуту чувств к ней, – ты даже не понимаешь, к кому именно: к жене или к той, на балконе, они словно слились в один образ, поразивший тебя тридцать лет назад; как и тогда, у тебя перехватило дыхание, затянуло в вихрь, ты пройдешь сквозь него и переродишься; как тогда, тридцать лет назад, ты чувствуешь, что ради нее готов на что угодно: пройтись по воде, сотворить любое другое чудо, потому что в твоих жилах больше не кровь, а огонь, ты чувствуешь, как растут крылья, и в эту секунду только ты один можешь понять, что значит влюбиться до сумасшествия.

но вот мотор грузовика затих; ты бы еще часами тут сидел, наслаждаясь поездкой в скотовозе, витая в прелестях воскресшей любви. Однако все умолкло, и образ длинноволосой красавицы мгновенно испарился, ты вернулся к суровой реальности, ты и все эти люди вокруг, сорок восемь обреченных животных, сорок восемь неподвижных, вонючих, измученных пленников, готовых вскочить с места по первому приказу. Вот открывается дверца, и вы, все сорок восемь, немеете от увиденного. Потому что перед вами не верзилы с повязками и палками, а улыбающиеся молодые люди; один из них, заметив смятение в лицах, говорит: «Все хорошо, все кончилось, вы можете выходить». Тогда вы покорно спускаетесь, словно не верите собственным ушам, и то, что вас ждет, выглядит настолько странно, что вы не осмеливаетесь издать ни звука, не задаете никаких вопросов, не прыгаете от радости – вы делаете ровно то, что вам говорят в эту минуту; каждый из пленников подходит к одному из молодых людей, каждый из вас прикреплен к юноше или девушке, и тебе попался парень, который мог бы сойти за твоего сына, и только тогда ты выходишь из оцепенения, ощетиниваешься, заводишься, требуешь объяснений – как минимум это они вам должны, поэтому ты спрашиваешь: «Вы нас освободили, что ли?», но парень лишь улыбается, словно глупее твоего вопроса не сыскать, словно не стоит даже пытаться отвечать, а затем просто идет вперед молча, а ты следуешь за ним; тебе кажется, что так и нужно поступать, ты по-прежнему реагируешь, как послушный пленник, в которого тебя превратили, но по дороге ты настаиваешь, хочешь знать, не можешь остановиться и продолжаешь говорить, задаешь вопрос за вопросом – тебе любой ценой необходимо разобраться, поскольку здесь творится какой-то абсурд; все эти ребята невозмутимо шагают, а ты повторяешь за ними, суетишься, не перестаешь болтать и расспрашивать – а в ответ лишь тишина и иногда улыбка, словно жалкая подачка. Тем временем остальные разошлись в разные стороны, поэтому здесь, неизвестно где, остались только вы вдвоем; можно подумать, что это специально устроили, чтобы заложники не общались друг с другом; а вдруг вы больше никакие не пленники, ты понятия не имеешь, кто вы теперь, ты спрашиваешь парня, но в ответ – ничего, он по-прежнему молчит, ему глубоко плевать на твое состояние, и даже если ты свободен, нет никакой возможности об этом узнать, хотя в глубине души – в самом потаенном ее уголке – тебе по-прежнему не верится.

но вот странности продолжаются, парень по-прежнему ничего не говорит, а просто идет вперед, а ты следуешь за ним, как восторженная собачонка, нарезающая круги вокруг хозяина, пытаешься пройти дальше, вернуться назад, суетишься, не умолкаешь, ты, кто никогда не слыл болтуном; а может, дело действительно в том, что это не твоих привычках, или в накопленной усталости; вдруг ты отчаиваешься от томительного ожидания, теперь ты – старый пес, добежавший до финиша, жалко плетешься вслед за парнем, опустив голову, во рту пересохло, живот скрутило от голода, ты следуешь за ним молча – на разговоры больше нет сил. Наверное, он только того и ждал, потому что наконец-то остановился, снял рюкзак, открыл его, протянул тебе флягу и произнес первое слово. Он начинает говорить, взяв тебя за запястье, и его прикосновение кажется тебе невероятно нежным после стольких дней жесткости, его речи вдруг звучат так чутко и волнительно, хотя секунду назад тебе не терпелось пить, это слово и жест словно заготовлены отцом для сына, его рука на твоей и простое «тише». Ты поступаешь так, как он сказал, пьешь не торопясь, не поддаваясь жажде, пьешь медленно, пока он пристально смотрит, а затем парень протягивает еду, и ты стараешься не набивать живот, поскольку он прав, нужно есть спокойно, ты еще помнишь, как нахлебался воды из бочки и мгновенно все выблевал, ты заставляешь себя есть медленнее, долго жуешь, осторожно глотаешь то, что он дает, кусочек за кусочком, словно в клювик птахе, только тут все наоборот: юноша кормит старика, но тебе уже плевать, что все на свете утратило логику, ты столько голодал, жаждал, мучился, и теперь все наладилось, нужно лишь пописать, даже на это ты просишь разрешения, а парень снова хитро улыбается, но и на это уже плевать, потому что ты наконец-то писаешь, писаешь на свежем воздухе – черт, как это прекрасно.

но вот все кончилось: первое произнесенное слово, это прикосновение, могло бы завязать между вами беседу, но нет, вы отправляетесь в путь, ничего не добавляя к простому «тише». Парень убрал флягу, застегнул рюкзак, закинул его за спину и зашагал, даже не приказав или не показав, что ты должен следовать за ним, словно и так очевидно, что ты пойдешь, словно у него не возникло никаких сомнений, – и правда, ты тут же отправился за ним, стараясь передвигать ноги в его темпе, и теперь вы идете цепочкой, как в походах, в которые вы иногда с супругой ходили летом, только порядок изменился – ты идешь сзади, больше не задаешь ритм, не выбираешь тропинки, сегодня ты довольствуешься только тем, что смотришь на его мерно передвигающиеся ноги, не обращая внимания на пейзаж, ты слишком изможден, опустошен, и каждый шаг вперед талдычит тебе одну и ту же считалочку, убаюкивает, гонит мысли прочь: раз, два, три, – дойдя до десяти, ты начинаешь снова, чтобы не усложнять, потому что, наверное, это лучшее, что ты сейчас можешь делать, – просто идти сзади и считать шаги: раз, два, три – и на десяти начать заново.

но вот ты свободен, только почему тебя по-прежнему заставляют шагать, ничего не объясняют, зачем прикрепили к этому молчуну? Ты хочешь знать, настаиваешь, спрашиваешь, кто тут главный, кто отправил его за тобой, почему он так поступает, но, чего и следовало ожидать, парень лишь улыбается, словно ты задаешь глупые вопросы, и бросает одну-единственную фразу без объяснений. Он говорит: «Это игра». И что тебе делать с этим кратким ответом? Но ты понимаешь: можно сколько угодно ворчать и проклинать весь белый свет, он больше ничего не скажет, это заготовленная реплика, перевари ее тщательно, вслушайся в слова и перестань суетиться, словно трехлетний ребенок, даже если тебе все надоело, даже если болят ноги, даже если на тебе неподходящая обувь, даже если ты давно не молод и не можешь плестись вот так, целый день, поскольку, конечно, ты мечтаешь остановиться, набраться смелости и отказаться сделать еще хоть шаг, а эта игра тебя совсем не веселит, ну вот совсем-совсем, к тому же в любой игре нужно знать правила заранее, а тут никто никому ничего не объясняет; разве можно заставить кого-то играть, не посвятив в детали, кроме как известив, что он участвует, и почему по пути не попалось ни одного человека, вы вообще где, с чего вдруг бредете только по тропинкам или дорогам, по которым машина не проедет, почему ты не пытаешься сбежать, постучаться в дверь первого попавшегося дома, почему бездействуешь, глядя на этого парня, которому плевать на тебя, на твои мысли – ему просто платят, чтобы он привел тебя из пункта А в пункт Б, а больше его ничего не интересует, кстати, кто ему платит, почему выбрали именно тебя для этой игры, кто другие участники, ты ничего не понимаешь, тебе хотелось бы просто сказать «я в домике», чтобы все остановилось.

но вот теперь, чтобы убить время, чтобы выдержать бесконечные часы следования за чьей-то спиной, чтобы забыть о боли в ногах и о странных судорогах изможденного тела, ты думаешь о ней, о длинноволосой Марии Магдалине. Ты так мало ею любовался в последние годы, даже спрашиваешь себя, прикасался ли ты к ней вообще, пытаешься воскресить нежный жест, заготовленный для нее, или ее попытки притронуться к тебе – настоящий жест, достойный этого слова, а не мимолетный поцелуй по привычке, когда выходишь из дома, нет, жест, ведомый желанием прикоснуться или пробудить ответ; ты ищешь, но ничего не находишь в ближайшем прошлом; надо признаться, по всему миру за последние годы люди увеличили дистанцию в целом, опасаясь заражения, следуя предписаниям медиков, все уже привыкли, тебе кажется, к тому, что даже в семейном кругу сократилось число объятий, и сегодня ты злишься на себя, что забыл, как реагирует ее кожа, когда проводишь по ней пальцами, и ты смотришь на эти пальцы, на то, во что они превратились: черные ногти, затвердевшая грязь, – ты смотришь на эти пальцы, на последствия ангара и скотовоза, и при их виде в памяти всплывает ее жест, потому что да, у нее был такой, специально заготовленный для тебя, который ты почему-то забыл, ты, кто кичился необыкновенной памятью – с чего вдруг из нее стерлось одно движение, хотя даже сейчас ты можешь прочесть наизусть тысячи стихов? Тот самый жест, едва заметный, ничего не значащий, просто ее ладонь на твоей руке на одно мгновение, чтобы что-то спросить, ты уже не помнишь, что именно, да это и неважно, но ее ладонь – в этом ты точно уверен – лежала необычно, нет, в эту секунду ты видишь перед собой сцену так ясно: ты в кресле, где читаешь часы напролет, она на коленях перед тобой, а ее ладонь гладит внутреннюю сторону локтя, то особое место на теле, и ты помнишь, как она приближает лицо, словно для поцелуя, но прижимается к руке щекой, а не губами, буквально на пару секунд. И какая картина: Мария Магдалина сидит у твоих ног, прижавшись щекой к локтю любимого, – можно подумать, полотно эпохи Возрождения; и в качестве последней важной детали ты прибавляешь к ее юному образу прекрасную гриву, в которой отражаются непослушные лучи солнца.

но вот разве можно перестать любить? Разве можно нарочно влюбиться? Разве это состояние не рождается сначала в голове и только потом – в теле? Вдруг это решение, а не импульс? Ты задаешься вопросами в тишине долгой ходьбы, от усталости после всех этих километров обещаешь себе: что бы ни случилось, ты выживешь и выстоишь только благодаря этому воскресшему состоянию влюбленности в длинноволосую жену. Тогда ты смеешься, да, смеешься, ведь заново полюбил ты ее именно здесь, в этих обстоятельствах; ты хохочешь, парень останавливается, и тебе вдруг нужно высказаться, услышать собственные слова, и плевать, что все случится здесь, необходимо ему рассказать; тогда ты объясняешь ему, поскольку больше некому, ты говоришь: «Я влюбился, я только что влюбился», что звучит как бред: выворачивать душу и мысли перед этим парнем, заново влюбиться в собственную жену, к которой ты не вернешься, – какой же абсурд, ты это понял еще до того, как признался незнакомому юноше, но чувство сильнее тебя, ты не можешь сдерживаться, к тому же ты настолько запутался в происходящем, что все стало допустимо, поэтому ты выкладываешь все начистоту, не таясь, описываешь жену, с которой делишь быт, напрочь забыв о юном образе, хотя теперь влюбился заново, и так все становится на места, ты не останавливаешься, говоришь, говоришь, подбираешь слова, пытаешься ничего не упустить, стараешься быть точным, а может, наоборот, из чистого безумия идеализируешь ее, сам уже не понимаешь, где именно копаешься: в воспоминаниях или мечтах, но парень тебя слушает так внимательно, что ты готов поклясться: он пытается представить ее, видит женщину с удивительными волосами, кажется даже, что он тоже влюбляется, как и ты, в эту Марию Магдалину, которую никогда не встречал, ты уверен, он видит ее, вы вдвоем рассматриваете ее, восхищаетесь в унисон, очаровываетесь в унисон этой женщиной с густой гривой, спускающейся до земли.

но вот, чуть позже, когда он развернул на земле карту и в тишине водит по ней пальцем в поисках маршрута, даже не пытаясь спрятать ценный носитель информации, кажется, будто он вообще ничего не собирается от тебя скрывать – кстати, с чего вдруг ему что-то скрывать, – и ты понимаешь, где вы находитесь. Ты никогда не бывал в этих краях своей страны, ты знаешь об этой местности лишь то, что здесь глухая малонаселенная деревня; так как юноша ничего не говорит, не комментирует, ты продолжаешь монолог, кажется, никогда в жизни ты столько не болтал, ты просто не можешь заткнуться и вслух описываешь топографическую карту, спрашиваешь: «Мы идем на юг, чтобы пересечь границу?», а парень смотрит на тебя, словно ты заговорил на иностранном языке, и в тот момент, когда ты утратил всякую надежду, он вдруг дарит тебе третью фразу – ты считаешь их, как считают драгоценные камни: «Там гораздо лучше, как думаешь?», и, увидев твое замешательство, он разражается смехом. Его веселье тебя удивляет – он всегда так реагирует на каждое твое слово, хохочет, и его смех тебе вдруг кажется таким заразительным, что ты тоже смеешься вместе с ним, сам не зная почему, но на самом деле плевать; тут ты понимаешь, что уже сталкивался с этим парнем, где-то его видел, хотя никогда не обращал внимания, – он просто слился с потоком молодежи, которая тебя окружала, вы никогда не оставались наедине, и ты спрашиваешь себя: с кем ты так от души смеялся за последнее время, и уже знаешь ответ: ни с кем.

но вот что случилось с твоей страной за те дни, пока ты был отрезан от мира, парень тебе не объяснил, словно не видел никакой нужды, но тебе хочется вырвать объяснения, ты настаиваешь, и через неизвестно сколько часов расспросов, утомляющих в первую очередь тебя, он оборачивается и утоляет твое любопытство одной простой фразой: «В любом случае все перевернулось с ног на голову, но мы этого ожидали». Вот еще одна фраза, ты воодушевляешься, говоришь себе, что в ваших отношениях наметился прогресс, предложения удлиняются, вы наконец-то начинаете беседовать, хотя, как и раньше, его ответ ничего не проясняет, но ты не возражаешь, умолкаешь, прокручиваешь в голове его фразу, наконец находишь, что она верна, да, все перевернулось с ног на голову, да, что-то должно было произойти. Ты учишься довольствоваться тем, что тебе дают, кстати, обдумывая все это, ты спрашиваешь себя: а на самом деле не все ли равно, что произошло, к тому же разве борьба и возражения что-то поменяют, ты ведь даже не знаешь, как связаться с семьей и добраться домой, не знаешь, ищут ли тебя, а может, тебя вообще накажут за попытку сбежать, а может, всем вообще глубоко плевать на тебя. Идти за этим парнем – проще всего, безопаснее всего, к тому же, открыв дверцу грузовика, они сказали – и ты слышал, – что все закончилось. Но что именно закончилось, что это значит? Теперь ты злишься на себя за то, что так легко согласился плестись за этим юношей, в то время как обещанное избавление не дает тебе больше свободы, чем предыдущее заключение; кроме того, что у вас общего с этим парнем: ни возраст, ни профессия, ни обязанности, ни, наверное, общественное положение или политические убеждения – все разное, кроме этой смехотворной тишины. И тем не менее ты остаешься рядом с ним, думаешь, будто нравишься ему, ты вверил ему собственную жизнь и, на удивление, не испугался, потому что, хорошо, ему на вид едва двадцать лет, ты ему в отцы годишься, хорошо, он молчит, но – как бы это сформулировать – это на тебя не похоже, обычно тебе комфортно в одиночестве, и ты сам удивляешься такой мысли: тебе нравится компания этого совершенно не похожего на тебя парня.

но вот снова началось, может, потому что он заговорил с тобой о красоте, когда ты не думал, что этот парень чувствителен к прекрасному, а еще, может, из-за этого исходящего от него заразительного веселья снова началось, снова надо. И твои рассказы потеряли уже всякую логику, но плевать, потому что он тебя слушает, и ничто не выдает ни капли раздражения, когда ты говоришь о ней, поэтому все равно, пусть слова льются потоком, тебе так хочется рассказать побольше. Ты повествуешь об одержимости ее волосами, мечтаешь прикоснуться к ним, что глупо, потому в реальности из любви к ее волосам часто случалось, что ты их прищемлял, и это наверняка было больно; тогда ты спрашиваешь себя, с чего вдруг начал изливать душу перед незнакомцем, выкладывать подобные детали вашей личной жизни, которые ни за что на свете из собственной болезненной застенчивости не смог бы открыть кому бы то ни было. Ты не понимаешь, зачем начал рассказывать о таких интимных вещах, к тому же она давно обрезала волосы, что жаль, ты думаешь и любую мысль тут же озвучиваешь, затем ты объясняешь ему, что девушка на балконе появилась, словно ее реинкарнация, знак, посланный двадцатилетней Марией Магдалиной, однако настаиваешь: нет, эта девушка тебя ничуть не интересует, ты думаешь только о жене, но не той, которую ты видел в последний раз, хотя нет, о ней, женщине за пятьдесят, в которой – и ты это понял – по-прежнему скрыта двадцатилетняя Мария Магдалина, ты ведь ее так любил, всем кажется, будто только женщины романтичны, но мужчины тоже, только этого не показывают, по крайней мере, так было принято в твоей молодости, и ты клянешься парню: если бы ты мог вернуться домой прямо сейчас, если он отведет тебя, ты обещаешь, что будешь по-настоящему смотреть на свою жену, да, почему-то ты не сумел любить ее все эти тридцать лет, но теперь, увидев девушку на балконе, уверен, что все начнется снова, ничто не потеряно, и у тебя наворачиваются слезы на глаза, у тебя, от рассказов о воскресшей любви этому юнцу, хотя ты понятия не имеешь, кто он такой.

но вот странная реакция на длинную речь: «Завтра ты ее увидишь, а сейчас – спать». Ты снова ничего не понял из его фразы, но уже знаешь, что он не станет объяснять, ты сам должен разгадать эту тайну, так как, едва произнеся эти слова, парень улегся у подобия костра, который вы развели, и вытянулся в траве; ты пытаешься заговорить о кровати, но, кажется, он уснул в мгновение ока, как младенец, а ты до сих пор не можешь прийти в себя от непонятного ответа на собственную исповедь. Значит ли это, что он приведет тебя домой и ты вернешься к прежней жизни? Может, ты сказал что-то такое, что позволило выиграть первый тур в этой игре? Или она состоит в том, чтобы ты осмелился на поступки, которых никогда не совершал: отправиться за Марией Магдалиной, вырвать ее из привычной жизни и начать заново историю любви? Но кому нужна такая игра? И ты пытаешься уснуть, но не можешь от возбуждения, к тому же ночь чертовски холодная, а в твоем возрасте все гораздо сложнее, в то время как двадцатилетнему парню все нипочем, ты рассказываешь ему о любви, а он глотает высокие речи, словно это случилось с ним самим, не сомневается ни в едином слове: ты влюблен, с чего вдруг над тобой смеяться?

но вот, кажется, за три дня и две ночи ваш маршрут не изменился, вы шагаете и спите под открытым небом, тебе уже порядком надоели походные условия, все болит, ночью холодно, днем жарко, ноги истерты до мозолей, они липнут к носкам, и даже пластыри юноши никак не облегчают ситуацию, к тому же ты думаешь: что-то затянулась игра, все это смешно, но вы продолжаете шагать часами, два идиота, как вдруг он останавливается и заявляет: «Мы пришли». Ты чуть не налетел на него, настолько уже вжился в ритм, кроме того, где вы, что значит «пришли», если ты понятия не имеешь, куда идешь, особенно когда вокруг ничего, лишь изредка пересекающаяся с дорогами тропинка, ты вертишься на месте, пытаешься осмотреться: нет, здесь никого, но парень бросает рюкзак к ногам и садится на землю, словно так и должно быть, вы в нужной точке, вокруг одни лишь бабочки и мухи, жужжащие у самого уха, тогда ты тоже валишься на землю; с самого начала все выглядело полным абсурдом, но ты повторяешь: «Пришли», и это правда, куда-то же вы пришли, выбросились из океана, словно два печальных кита.

но вот подъезжает машина, и ты задумываешься, не первый ли это автомобиль, попавшийся вам с тех пор, как вы шагаете, а и правда, что случилось с транспортом, где он, или в этих краях настолько мало людей, но вот эта машина едет, что доказывает: кто-то по-прежнему ведет нормальную жизнь, и она останавливается ровно перед вами. Парень уже встал, ты, как всегда с опозданием, следуешь его примеру, тут открывается дверца пассажирского сиденья и появляется женщина.

но вот это действительно твоя жена. И ты глазам своим не веришь, она здесь, твоя жена, вы встретились при таком стечении обстоятельств. Ты видишь: она идет к тебе, улыбается, ты наблюдаешь за каждым шагом, не в силах сдвинуться с места, можешь только пялиться, потеряв дар речи, а твоя жена все ближе и ближе. А он, юный спутник, уже уселся в машину, та тут же тронулась, хотя тебе хотелось бы, чтобы он остался подольше, не оставлял вас одних, тебя и твою жену. Так как, столкнувшись с ней лицом к лицу, с ней, о ком столько болтал и мечтал в последние часы, ты сбился с толку. Ты видишь, как она протягивает руки, и в голову приходит первая фраза, наверное, от избытка эмоций, или ты просто не хочешь торопиться и ждешь, что все постепенно вернется в прежнее русло, твоя первая фраза, обращенная к ней при этой неожиданной встрече, ты уверен, ты способен на большее, чем это жалкое предложение, нужно что-то нежнее, но вот ты такой, какой есть, и твоя фраза: «Не трогай меня».

но вот как должна проходить встреча двух супругов, разлученных против их воли, когда они понимают, что со страхом покончено, что их ждет нормальная жизнь, как это должно происходить? Конечно, она ничуть не похожа на Марию Магдалину, которую ты себе навоображал, потому что перед тобой не Мария Магдалина: волосы слишком короткие, осанка не та, тело не то, перед тобой обычная взволнованная женщина, она спрашивает: «С тобой все хорошо?», и ты понятия не имеешь, хочешь ли вообще отвечать на ее вопрос, наверное, ты слишком заболтался за последние дни, слюны не хватает, ты истратил весь запас слов, теперь жаждешь лишь тишины, кроме того, ты мечтал об ослепительной любви, но первые слова твоей жены настолько низки и реалистичны, что да, ты даже подумал, вульгарны, и это все перечеркнуло.

но вот ты нашел ее, Марию Магдалину, которую собирался полюбить заново, ты обрел ее, но теперь понятия не имеешь, как разжечь угасшее пламя, да и хочется ли тебе того? Бок о бок, ты с женой, вы идете в тишине по проселочной дороге, которая неизвестно куда ведет; да и с чего вдруг вы зашагали, когда у тебя ноги стерты в труху, куда вы идете, что происходит и почему ты не задаешь ей ни одного вопроса, в то время как она добралась до тебя и должна знать, что случилось, почему она не объясняет? Почему ты ждешь, пока она проявит инициативу, как, кстати, поступает всегда, потому что ты, да, перед студентами ты полубог, все знаешь, чувствуешь себя как рыба в воде, всегда найдешь нужное слово, ты король теории, но когда дело доходит до практики, до применения твоих прекрасных тезисов, тут все усложняется: из вас двоих именно она занималась бытом, конкретикой, и даже тут она первой пошла вперед, только вот спросить у нее, почему вы идете именно в этом направлении, а не противоположном, потребовать объяснений всему этому безумию, в которое превратилась твоя жизнь за последние дни, нет, даже на это у тебя нет ни сил, ни желания.

но вот вы дошли до поворота, самого обычного поворота – изгиб, похожий на любой другой. Едва обратишь внимание; добравшись сюда, ничего не подозреваешь, особенно если идти пешком, и вы шагаете, ты и она, увлеченные изгибом дороги, а ты думаешь только об одном: твоя жизнь превратилась в катастрофу, в этой женщине рядом нет ничего от Марии Магдалины, но ты все равно следуешь за ней, то есть продолжаешь быть трусом, в личной жизни тебя не ждет ничего грандиозного, вы продолжите двигаться дальше в этом темпе, а от поворота не стоит ждать ничего, округа пустует, дорога извивается, а ты в отчаянии, дорога извивается, как вдруг откуда ни возьмись.