Текст книги "Книга И. Са (СИ)"

Автор книги: Винсент Килпастор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Попытался вернуться к заметкам – отвлечься. Подсел поляк – Доминик. Он из Чикаго. Бывший краковский экскурсовод, двадцать лет в США. Ни у него, ни у жены документов нет. Оснований их получить ноль. Раньше можно было – с большим скрипом легализоваться через детей-граждан. Сейчас Трамп все заморозил, да еще к самим детям подбирается. А бывший экскурсовод, кандидат искусствоведения – теперь водитель большегрузного трака. Удалась американская мечта. В самом Чикаго живет, не то что Краков вонючий. Дети говорят по-английски без акцента, а польский понимают с трудом. Живи себе и радуйся – ан нет, жена начала проявлять признаки параноидальной шизофрении. Голоса в голове рассказали жене по-секрету, что Доминик задумал ее убить. То он сыплет ночью отраву в корицу, то разбивает унисон гаек на колесах ее Аккорда.

Бодрые предпринятые по-американски энергичным Домиником попытки лечения раз за разом стоят все больше и не дают результатов. Вместо дальнейшей борьбы Доминик начинает обижаться на жену. Когда она обвиняет его во всех тяжких, выглядит она совершенно нормально. Я его не сужу – сам час назад обиделся на жену по пустяку. Начинает пить. Как тут говорят селф-медикат – «самолечение алкоголем». Лечится по-уму, без эксцесса. Но регулярно. Грузовик останавливют за разворот в неположенном – а тут Огайо – полбюджета мелких деревушек с дорожных штрафов – мент улавливает запах.

Десять дней тюрьмы, серьезный штраф. Дома не ищут особо – папа в рейсе. Вышел – сразу за воротами айсовцы – «стоять, казбек!» Такого при ранешних презиках не случалось. «у тебя, братец, виза двадцать лет назад выдохлась».

Доминик не успел заплатить за телефоны – свой, жены, детей, связи с Чикаго у него нет. Хоть бутылки с записками бросай за борт Мейфлауэра. История Доминика ищет бумагу. А у меня сегодня пустота. Ни слов добрых, ни сил – ни смысла писать – ничего. Писать? Бестолковое занятие. Стрелять. Взрывать.

Дурная карма все набирает обороты. В барак врываются менты и погоняют нас на выход – время планового шмона – раз в месяц. У меня куча контрабанды – ножи, топоры, кирки для подкопа, полуавтоматичесое оружие – снять часовых, детальный план тюрьмы, минибар с алкоголем, буфет с наркотой и книга подрывного дела под редакцией Ахмадшаха Масуда.

Но главное – второе одеяло. Что делать со вторым одеялом? Уведут ведь гады. Я и с двумя одеялами регулярно простываю – сопло кондиционера прямо над головой. Сейчас мое преступление – содержание второго одеяла – правила тюрьмы составлены так, чтобы их невозможно было не нарушать. Это важный этап воспитания профессиональных преступников и подпольщиков.

А еще у меня три пары штанов – вместо положенных двух – так легче – все время чистые есть после душа. Еще – темно-синие домашние трусы – родные в тюрьме как кожа – их требовалось сдать, а я не повиновался. Закоренелый, матерый преступник. А вот – вместо положенных трех книг в тумбочке у меня больше десяти. Я боюсь сдавать найденные жемчужины обратно в библиотеку. Формы жизни вроде Исы могут заложить их под матрас – вместо неположенной подушки, и вывести из оборота на веки вечные – до своего освобождения.

Из барака нас выдворяет сержант Бэтчелор. Если поанализировать ее фамилию «batchelor» – получится холостяк, одиночка и летучая мышь. Вот уж порезвился бы любитель вампиризма Пелевин. На время шмона всю команду флауэра сгоняют на баскетбольную площадку.

Через сорок минут возвращаемся в барак, где бесчинствовали и надругались над нами менты. Я даже не спешил проверять убытки – менты хлопнули меня на выходе, когда я пытался вытащить с собой одеяло, и гарантировано попал под профиль «этот что-то прячет». Паскудные ящеры во главе с летучей мышью-одиночкой.

Уперли второе одеяло – кто бы сомневался. Два месяца я его скрывал как иудея от гестапо. Лишний комплект униформы – который я планиловал свиснуть на память при отправке из тюрьмы – нашли и конфисковали. Ну это как грится жуйсним, а вот трусы домашние – мадепаланы мои семейные – трусы жалко. Скоты блин. Книги тоже унесли, негодяи. При чем все книги, на закладки не глянули даже. Наверное в маленьких черепах не умещается, что можно читать несколько книг одновременно. Теперь просто вбросят в библиотеку – на бегу, кучей прямо на пол – зыки-рабочего барака разберут по полкам. Завтра, как прогулку объявят – побегу, может успею чего спасти.

У невезучего Непала вообще единственное одеяло – положняковое и то отмели. Он был по традиции обмотан и, как и я, попытался выскочить в одеяле на прогулочный дворик. Глупыш. Менты же догоняют, что это способ спасти второе одеяло.

В бараке стоит негромкий ропот. Так всегда после шмона – напоминают, что ты в тюрьме, не смотря на удобства. Может созревает революционная ситуация? Грех не воспользоваться – неплохой эксперимент можно поставить. Социально-политический. Хорошая, доступная, зажигательная речь.

Адольф говорит надо поворачиваться из стороны в сторону и плавно дирижировать рукой, передавая простую мелодию, что играет внутри на всю толпу. Рака-така тум тум – чака чака бум бум. Нужно только подбросить дгов в топку миговой геволюции, товагищи. Найти способ обозлить толпу еще больше, разогреть как на рок концерте. Ослепить негодованием и праведным гневом.

Я собрал костяк партизанского подполья – Анмара Кумосани, тринидадца Бернарда и украинца Андрия. Иса – притерся сбоку по своему обыкновению. Информационный паразит.

– Вас хорошо отымели, товарищи? Все поотметали? Осталось что терять?

– Все повынесли, ментозавры.

– Следовательно, камрады, нам уже нечего терять кроме своих цепей.

– У меня не нашли две бутылки хуча – признался везунчик Бернард.

– Доложите готовность хуча, товарищ Бернард.

– Только-только отгулял но еще побулькивает.

– Хуч, товарищи, предлагаю немедленно распить – это шампанское революции.

Мы разлили бражку по казенным стаканам. Андрюха добавил в свой кул-эйд – это коктейль «Ледниковый период» – айс эйдж, по флауэрски. Иса пить отказался.

– Вот теперь абсолютно нехуй терять, друзья! Давайти устроим ментам ночь кошмаров. Хелоиун в отдельно взятом бараке. Сейчас станки для бритья будут раздавать…

– Оу щит – Бернард моментально понял ход моих мыслей и прикрыл рот ладонью от восторга.

Надо бы вам сообщить, что в большинстве тюрем мира лезвия и одноразовые станки считаются смертоносным оружием. От одной мысли о потери станка менты хватаются за сердце. Интересно, что в лагерях станки находятся в свободном употреблении, но не в тюрьме. Здесь в Шардоне некоторые смены даже спрашивают вперед – кто будет бриться, чтобы ко времени раздачи станков – обычно в отбой, чтобы собрать к 12 ночи, к отбою они успевают напечатать трудные эмигрантские фамилии на принтере и приклеить скотчем, сделав станки именными. Но ни эта смена. Эти ленивые животные просто раздадут под счет. Итак притомились от шмона.

– Просто смоем в унитаз все станки нахер!

– Заманчиво, Андрюха, но это не то что я хочу. Надо заставить свиней повторить шмон. Пусть ищут свою трюфели. А солнце уже село, на баскете прохладно – подышим перед сном.

– Пусть рылом землю роют.

– Я сброшу свой станок – включился Че Гевара с Аравийского полуострова.

– В аккурате, чтобы с камер не проследили – оторви режущую часть, а ментам сдай одну ручку.

– Ну, вздрогнули, компаньеррос – мы допили остатки хуча.

Вздрогнули не мы, а менты. Станки и ложки после употребления всегда сдают под счет. Иначе менты начинают лютовать – устраивают показательно-карательный шмон и отметают что не попадя – больше переворачивают вверх дном, чем ищут. Сегодня они в проигрыше – нам уже нечего терять на шмоне. Поэтому и трясли недолго – минут пятнадцать от силы. Просто побросали все на пол и вернули разгоряченный неожиданной прогулкой барак на места, пригрозив проанализировать видео и «преступник получит пожизненный карцер».

Революционная ситуация на мой неопытный взгляд вполне созрела. Пришло время спича – я вскарабкался на разделительный заборчик между кроватями и столовой.

– Фак пилигримз – начал я – Фак конститушн, фак демокраси, фак элекшн, фак грин кардз, фак айс, ФАК ТРАМП! – последние слова были кодовые, толпа выдохнула в ответ: «ФААК ТРАМП».

Мне оставалось только скандировать эту речевку снова и снова. В толпе мне четко вторили подпольщики – не давая сигналу ослабнуть.

По громкоговорящей сержант Бэтчелор призвала к порядку:

– Немедленно прекратить! Всем спать! Слазь с забора – гвологовоало – она попыталась произнести мою фамилию, но плюнула. Я продолжал скандировать мантру, хотя с забора на всякий случай спрыгнул.

Менты врубили в бараке полное освещение – хотя дело было после отбоя. Бэтчелор продолжала вещать:

– Все кто немедленно не вернуться на свою шконку…

– Будут расстреляны – перебил ее я к всеобщему гоготу. Я знал что она меня слышит и, возможно, тоже оценит юмор.

Я вернулся на шконарь и продолжал митинг оттуда:

– Друзья мои! Объявляю следующие сутки днем свободы и независимости. Следующие 24 часы все говорят только на родных языках. Какого хера ломать язык, если нас все равно всех выпрут? Пусть переводчиков нанимают, пидоры.

«Фак инглиш! Фак инглиш! Ффак Америка» – радостно подхватила толпа. Бернард выбился из сценария:

– Постой, постой – а как если инглиш и есть мой родной язык?

– Тогда – ответил я ко всеобщей радости – Фак ю, ту!

«Немедленно ляжь на кровать и заткнись» – шипела с потолка сержант Бэтчелор. Общение через интерком навевало ощущение, что мы говорим с инопланетянами – обращаясь к небесам. Я глянул в потолок и громко сказал по-русски, чтобы не нарушать собственные правила:

– Завали-ка грёбало, тупая звизда! Не понимаю больше по-марсиански.

Бэтчелор будто только этого и ждала:

– Пэк ё щщщит! – со зловещей радостью, как контрольный выстрел.

Начал собирать свое барахло – книг не было, одежды – комплект, матрас, одеяло и рукопись.

– Анмарка, братишка, давай-ка сбацай мне на посошек Азан на арабском – же земляк пророка, как никак!

– Алах-акбар – Аллаааху – акбар! – красиво запел Кумосани.

– Ю! Ю ту! Шат ап эн пэк ё щит!

Анмар запел еще громче. В дверях появились менты. Они ласково манили нас пальцами. Я пошел к дверям с матрасом под мышкой. У выхода бросил всё барахло на пол и поклонился Мейфлауэру в пояс. И вдруг понял, что это вовсе уже не Мэйфлауэр. Блядь и пилигримов и статую свободы. Это же моё Гуляй-поле, а я – Нестор Махно!

Только когда плывешь против течения,

понимаешь чего стоит свободное мнение.

Барак удивленно на меня глянул, замер и уловив поэзию одобрительно затих

Быть другим это значит быть всегда одному.

Выбирай, что тебе: суму или тюрьму?

Никому просто так не дается свобода,

Из неё нет выхода и в неё нет входа.

Чай, папиросы, ответы на вопросы,

Допросы, опять допросы,

Мой приемник – односторонняя связь,

Тире и точки – арабская вязь.

Я не могу сказать, но я слышу.

Я видел как крыса становится мышью.

Это то что не стереть как сильно не три,

Свобода – это то что у меня внутри.

Последние строчки мы с хохлом Андрюхой – который под занавес вдруг решил-таки заговорить по-русски – последние строчки мы просто проорали в потолок. Сатрапы ринулись вовнутрь Гуляй-поля и вытолкнули меня с Анмаром в коридор.

Я был рад, что на кичу мы попадем вместе. Но сучка Бэтчелор распорядилась иначе – нас просто раскидали по разным отсекам – к уголовным. Меня в отсек А, а Кумосани в соседний Бэ. Только тут выяснилось, что самое переполненное место в тюрьме – эмигрантский барак. Тюрьма летом стояла полупустая будто бандиты разъехались по отпускам и гастролям. Я получил в распоряжение целую камеру.

Шагнул в новое индивидуальное узилище, а дверь автоматически закрылась следом за мной – как в ташкентском метро. Вместо наказания я получил то, о чем только мог мечтать – одиночество и стол с лампой – разгрести свои каракули.

Радость о реинкарнации в батьку Махно немного портила мыслишка: «А стал бы ты так себя вести, если бы не был уверен, что тебя может скоро выкупят? Ведь это не Махно, а гапон какой-то получается?»

История моей жизни – вечный внутренний джихад между Гапоном и батькой Махно.

Я оглядел исписанную изнутри автодверь камеры.

Real eyes.

Realize.

Real lies.^[3]

Это было единственное, что могло заинтересовать дипломированного филолога. Я тоже добавил надпись от себя, правда на узбекском:

«Илтимос суянмангиз» – просьба не прислоняться.

Выглянул через волчок в отсек – туда выпустят утром, по подъёму. Два этажа по шесть камер на каждом. Похоже на одесский дворик из фильма Ликвидация или декорацию к клипу Элвиса Джейл Хаус Рок. Декорация театра абсурда.

Сваренные воедино круглые столы и табуретки отсека походили сверху на клавиши старинного Ундервуда. Двери закрываются с отбоем и до утра – тишина и блаженство одиночества. Бумаги, ручек и кофе хватит набросать первый черновик. А там будь что будет.

Я разложил заметки на столе стараясь восстановить хронос. Между страниц нашлась и фотка Путина, которую я под занавес сорвал с тумбочки – Путин, как полковое знамя не должен достаться ворогам.

– С новоселицем Вас, Владимир Владимирович – я налепил Государя над шконкой в красном углу камеры.

Неожиданно возникло название книги «Книга Иса».

Нацарапал на столе – посмотреть как выглядит со стороны. Выглядело как должно. «Фак трамп», «СССР» – добавил я и небрежно пририсовав серп и молот – «коси и забивай» – сделал себе чашечку кофе.

Кофе. Белая девственная бумага. Дешевая тюремная ручка. Какое счастье! Я глотнул кофе и написал: «Нас приняли в один день. Меня, пакистанца Раджу и бирманца И. Су»

Глава 15

Только когда меня выперли в сел-блок А, где большинство было местные мелкие уголовники-американцы я смог со стороны оценить мою «морскую прогулку» на борту затонувшего «Мейфлауэра». Экзотические акценты, гражданства типа Саудовской Аравии, Табаго и Тринидад, Гватемала и Гондурас, Непал, Бангладеш – что по английски звучит так же вызывающе как и Bang-cock, Бирма – которая хоть и Мьянма, но для Исы всегда Бирма.

Ты думал о них как о малоинтересных туземцах, а столкнувшись духовно, совершенно неожиданно обнаруживаешь, что отличаются они от тебя разве что только внешне. Это как же получается? Интернет нас уровнял? Гугл? Голливуд? Или родственность душ существовала испокон веков?

Так или иначе, но два месяца в трюме Флауэра меня изменили. Я потерял Америку, но возлюбил весь мир. Депортация из смертельного приговора вдруг превратилась в новую возможность, реинкарнацию в другом теле и другой стране.

Местные уголовнички любви к потерянной Америке совсем не добавляли. Шардон, Оухайоо – это большая деревня поселкового типа. Все поселковые типы друг друга знают – и шпана и менты. Все белые, все с презрительным отношением к акцентам, каждая сволочь за Трампа голосовала – наконец удалось разглядеть его электорат вблизи.

Эта категория граждан США меня совсем не впечатлила. Понятное дело я относился к ним предвзято. Понятно, что в отличии от большинства мигрантов Флауэра это было малообразованное мелкоуголовное поселковое отребье – как и их президент.

В отсеке А кроме меня жил и Грут – вышвырнутый сюда за пьянку и грубости в адрес сержанта Бэтчелор. Еще тут обитался Илия – серб из Боснии, ни слова ни знавший ни по-английски, ни по-русски. В его медленной отрешенной речи можно было легко уловить славянские слова общего пользования и я был уверен – через пару недель общения мы создадим словарь понятных слов и культурный обмен пойдет быстрее.

С другой стороны общаясь с людьми языка которых не знаешь снова убеждаешься на сколько мы похожи на уровне основ, какого-то общего ядра, на которое просто набросили разные оболочки. У нас с Старым Илиёй даже телепатия установилась – я видел что он хочет сказать по его глазам, а он по моим – еще до того как я начинал его бомбардировать своим бессвязным английским, неграмотным русским и несуразным украинским.

Беда была в том, что говорил Илья крайне мало, будто отвешивал электронными весами кокс. С Грутом у меня и раньше ничего общего не было. И дело даже не в Сьерра-Леоне, откуда его импортировали в нежном возрасте. Он был намного младше, любил рэп и не читал книг. Я рэп не любил, а из-за того что читаю книги, мнил себя тогда редким интеллектуалом и эрудитом.

Недостаток общения и одиночество были изумительными условиями привести в порядок бортовой журнал Мейфлауэра. Я просыпался в три часа ночи, отжимался от пола, пил кофе и бросался лопатить обрывочные заметки сделанные в бараке и на бегу. Я скучал по корешам и от этого восстанавливать их портреты было изысканным удовольствием. К шести утра – когда поезд метро подходил к подъёму и дверь «Илтимос Суянмангиз» отъёзжала в сторону – у меня была почти готова следующая глава рукописного черновика «Книги Исы».

Возможность встретить знакомцев с Мэйфлауэра была только во время походов в клуб страдающих раком яичек и на сессии гаражного правосудия. Скорость работы чекистских троек замедлилась, хотя они явно спешили – машина арестов и репорта в газеты работала гораздо быстрее, чем сам процесс депортации. Тюрьмы наполнялись как в лучшие времена президента Каримова – основателя Успехской джамахирии.

Все было как у Трампа – нахватали людей, чтобы показать поселковым республиканцам результат, а как расстреливать быстрее или в унитазы спускать – не продумали, застряли. Ни у Каримова, ни у Сапармурода Туркменбаши Трамп ни учился. Так что хотел как лучше, получилось – как всегда – плати выкуп, выходи без разрешения на работу и жди суда – в ближайшие пару лет.

Сегодня писалось недурно, кофе действовал как по-рецепту и я решил убрать не только камеру, но и весь блок – сделала из меня Америка дворника-профи, модифицировала на уровне генома.

Позавтракал с аппетитом и двинул на очередной суд с сержантом Баталия. Добрым и лысым. Он всегда стоял за моей спиной во время скорых судилищ – охранял от посягательств маленький монитор и вебкамеру размером с кабачок. От этого он невольно знал мою историю – работу с ВВС США в Афгане, семью, детей и, хотя ему это не было положено – явно сочувствовал. Как и всякий зык, антенны которого постоянно прощупывают окружающих охранников на предмет отношения и симпатии, я не мог не воспользоваться добрым расположением сержанта.

Поэтому когда по дороге в гараж мы остановились у Джей 100 – официального названия иммиграционного барака «Мейфлауэр», я запёрся во внутрь вместе с Баталией – хотя это было грубое нарушение правил внутреннего распорядка. Большое Ноу-Ноу. Встав за широкой спиной Баталии, я ловко показал «фак ю» Джону Кошке и поздоровкался с остальными гребцами. Большинство еще подчищало завтрак с подносов и не спало – как принято утром.

Приятно повстречать старых друзей – как на свиданку сходил. И потом наша последняя выходка с Анмаром сделала нас героями флауэра – теперь о нас будут новеньким легенды рассказывать длинными тюремными ночами.

– Птель! Пааатель! – взывал Баталия к новенькому индусу – я такого уже не знаю. Поймали после моего переезда в сектор А.

Патель, очевидно уже крепко спал. Тогда я решил разбудить весь барак и снова очутиться в центре внимания электората. Решил блеснуть своим сербским. Недавно ходили с Ильей на прогулку – старый серб оказался неплохим баскетболистом.

Там, на стене, я обнаружил живехонького комара – редкость в стерильной тюрьме. Мы с Ильей наблюдали комара, даже не помышляя его убивать. В тюрьме ты становишься сентиментально нежным ко всем формам жизни, кроме человеческой. Убить сейчас здесь комара было все равно что пойти в зоопарк и выпустить там обойму в ученого индийского слона.

Я ткнул пальцем в сторону комара и спросил Илью «как это по-сербски?». Илья по-буддистки восхищенно полюбовался кровососом и произнес: «комарец».

Поэтому сейчас я выдвинулся из-за спины Баталии и гаркнул по-русски так, что с мест повскакала вся команда Флауэра:

– ПАТЕЛЬ! Комарец тебя раздери! Оглох чтоль, вставай, сукин кот – суд у тебя! В гараже блять!

Баталия похоже уловил слово «гараж» и сделал вид, что злится на мой неполиткорректный выбор слов. Потом он пробормотал:

– Минуточку, минуточку… – глядя в бумагу застрявшую в его ручищах как простынка между перинами – Минутку, джентльмены, похоже – баба этот Патель! – и дальше уже в рацию на плече: «Поднимите мне мисс Патель из женского барака».

В гараже я уже как дома. Быстренько присел перед инопланетной установкой, смело глянул в камеру и сказал:

– Хэллоу!

Качество видео довольно поганенькое на 128 мгб/с, но даже в этой мути я заметил, что адвокат мой изменился до неузнаваемости. За последние две недели, он сильно располнел и обрил башку – видимо его впечатлил бычий вид Баталии. Заметив меня, адвокат сказал: «Упс», а прокурор сказал голосом гоголевской нечистой силы:

– Где же Патель? Приведите мне господина Пателя.

– Ваще-та Патель это женщина – откомментировал я.

– Спасибо – недовольно буркнул прокурор.

Вышел в коридор ждать своей автоматной очереди. Там уже молился бледный Рон Бернард. Он сжимал маленькое пластиковое распятие – из тех что иногда протаскивают через шмон католики. Надеялся отогнать темные силы. Я уселся рядом и пожал ему руку – неделю не виделись.

Наконец, привели Патель. Она оказалась невысокой миловидной девушкой с косой а-ля Тимошенко. Я не сдержался и глянул на ее жопу в зелёную полоску.

Расчикались с Патель резво – минут за десять и позвали меня. Я глянул мертвому экрану в лицо. В суде никто не обратил на меня внимания. Тройка чекистов обсуждала свои только им понятные бумажные нюансы.

«Графство Жевага, прием!» – раздался четкий голос за кадром – обладатель голоса явно избегал зрачка камеры. Это походило на кривую ютуп трансляцию радио Эхо Москвы – там у них видеоинженер с поломанными пальцами и в резиновых перчатках орудует.

– Жевага, как слышишь меня, приём – повторил настойчивый голос.

– Хьюстон, у нас проблемы – тихо сказал я, но чувствительный микрофон перекинул комент за сорок миль – в небоскреб федерального суда.

Судья Элисон Браун засмеялась.

– Жевага, Жевага – передайте И. Се, что его суд откладывается – у нас нет бирманского переводчика.

– Хорошо передам – ответил я, хотя тюрьму округа Живага официально не представлял.

– Это они со мной вообще-та говорят – пожурил меня Баталия.

Суд в тот день был короткий и радостный – адвокат сказал, что жена моя работает с фирмами ростовщиками насчет выкупа и выйду я – не сегодня-завтра.

Браун отложила суд еще на неделю. Я вернулся в отсек А на крыльях – пытаясь не расплескать по дороге радость. Всем рекомендую отсидеть недельку – пережить потом радость освобождения. На сегодняшний день я отсидел два месяца в округе, два – здесь в Живаге. Четыре месяца. Треть года. Ну и годок выдался.

Пока я был на процессе «Граждане США против Винсента» – в отсек наш поймали негра. Постаралась полиция Бичвуда. Бичвуд – звучит как название бомжатника, но нет же нет! Бичвуд это много дорогих еврейских домов, торговых центров, теннисных кортов, гольф-клубов и соляриев – здесь в основном гнездятся зажиточные евреи из СССР. Поколение выросшее в США от зубных врачей сбежавших из СССР. Теперь это владельцы зубных клиник. Бичвуд богатый, белый и крайне разборчивый со знакомствами.

А этот негрила, уже успевший обмотаться одеялом теперь похож на тарантинового Джанго. Ну с каким что ли рылом в калашный-то ряд? Будет здесь воздух портить. Негры, я вам замечу в силу естественного обмена веществ пахнут иначе чем белые. Назовите меня расистом, но только сперва зайдите в туалет, где ссали или срали черные или хотя бы в распаренный после негра душ. Боже, храни королеву.

Мы потомки животных друзья и запах в нашей жизни играет далеко не последнюю роль. В закрытой среде обитания – где рулят инстинкты выживания – запах может источать угрозу. С другой стороны, в иммиграционном бараке были и африканы и гаитянине – но вот не раздражают они в силу образованности и манер, как раздражает нигер вульгарис американус – обычный американский негр. Гаитянин по сравнению с Джанго – настоящий Вольтер во плоти.

Штаны спустившиеся до половины жопы, давно не мытые волосы – типа тех, что у белых растут исключительно на интимных местах и безграмотная речь с блатным акцентом. Английский язык стал международным потому что люди договорились придерживаться определенного стандарта.

Джанго сход начал дойобывать мой организм с расшатанными в гараже нервами – давай, говорит, в шахматы станем играть. Некоторым людям мерещиться, что меня посадили в тюрьму единственно чтоб скрасить их досуг. О том, что предположение ошибочно я и объяснил указанному Джанго – мягко, раза три сказал с нотками последователя Ганди в голосе – в шахматы я не играю, спасибо.

Джанго слово «нет» понимать отказывался наотрез. Тогда я сказал уже несколько грубее, что хороших шахматистов в тюрьме нет совсем – их практически невозможно поймать. Джанго сначала засмеялся над шуткой, потом понял, насупился, но главное – отъебался от меня. На время.

В тот день меня не выпустили. Звонить домой не стал, зная что точная информация лишит сна и покоя. Не вышел я и на следующий день. Настроение было соответственное. Джанго – рослый крепкий мужик жаловался на все как беременная баба – еда не то, матрас жесткий, просчет слишком часто, церковь фальшива, баскетбольный корт – вообще гавно. Негодяю грозило дней семь максимум, но стонал он будто не уйдет из зала суда, а схлопочет пожизняк. Ментов он тоже заебал своим блатным акцентом типа того, что в Набережных Челнах пользовали. Недолюбливаю я неграмотных и ложно-приблатненых.

Джанго постоянно доебывал мента по фамилии Бериган. Беригану от силы было лет двадцать и было заметно, что Джанго вселяет в него ужас. Бериган – простой белый деревенский парнишка не всегда понимал, что говорит Джанго – настолько поганый у того был акцент. Он невольно краснел в такие моменты и боялся переспросить – не обидеть негра из политкорректности.

– Гляньте на этого ментёныша – пел Джанго – Ребенок совсем! У него только одна рация. Вот в окружной – негр произносил это с гордой тоской, как потерявший родину эмигрант – В окружной *** так погуляешь – там у мента и дубинка, и наручники, и черемуха и шокер, а тут – гля – только рация!

«Рация потому что вас, пидоров, тут мало – прыскать газом не на кого» – пил кофе на эстакаде второго этажа я. Обход делать положенно раз в час – дойти до конца отсека и нажать кнопку на стене – регистрируя для начальства факт обхода. Чтобы нажать кнопку, в ее середину вертухаи вставляют маленький ключик.

Джанго преградил Берегану дорогу и стал орать типичным негритянским фальцетом что больше терпеть такого отношения не намерен. Он требует чтобы ленивый отморозок Бериган немедленно позвонил судье. Джанго – американец, а не какой-то вонючий мигрант. Джанго не потерпит чтоб к нему так относились. Вонючих мигрантов в отсеке было трое – четник Илья, Грут и я.

Я будто ждал этого момента – как по-заказу. Мозг услужливо напомнил лекцию Элизабет: «Если огребёте звиздюлей от американского гражданина – автоматом получите визу».

Другая часть мозга так же услужливо подсчитала, сколько времени Джанго понадобиться, чтобы подняться от входа в отсек на эстакаду к моей камере, которую я уже превратил в шамбр ляртист – уютную мастерскую художника. Плесну ему в рожу теплым кофе, словлю пару ударов в рыло и тогда у Джанго появляться настоящие основания жаловаться на судьбу. Я откашлялся и начал орать сверху – отводя душу за все нервотрёпки последних месяцев:

– Эй Джанго! – он встрепенулся хотя его звали не Джанго, а Дешон. – Джанго! Никого тут не йобет, слышишь, гандон американский – когда у тебя суд, понял, да? Тут у всех своя печалька, ***ндрон черномазый. Имел я и тебя и твоего судью, и Мартин Лютер Кинга и фифти цента и доктора Дре и малколма Экс и даже раннего Майкла Джексона.

Услышав про Майкла Джексона, Джанго рванулся как лось пораженный отравленной стрелой. Не смотря на его гренадерски формат – двухметровый рост, длинные ручищи примата – как лопасти ветряка – взлетел на второй этаж он довольно быстро.

Я аккуратно снял очки и спрятал под матрас. Встал у входа в хату, ожидая вихрем летящего ко мне Джанго. Пусть врежет пару раз на камеру – чтобы видно было что начал он, а микрофоны в уголовных отсеках почти не включают. Потом кофе в морду, присели и серию по яйцам – выгодная тактика с моим ростом. Короткая дистанция сделает его руки лопасти совершенно бесполезными. Попаду пару раз в него вложив всю злость на Америку – хорошее настроение обеспечено на целый день.

Большинство негров замечательные атлеты. Джанго обогнал рассчитанное мной время и расстояние подлета уже не казалось таким длинным. Все дело испортил чертов Бериган. С необычайной ловкостью и профессиональной сноровкой, он обошел негра у самого финиша, втолкнул меня в камеру своим узким плечиком и гаркнул в рацию код.

В следующую секунду дверь моей камеры шумно захлопнулась перед моим носом и я увидел пару фоток из журнала Тайм – которые были видны только когда камера закрыта и мою надпись «Илтимос суянмангиз».

Устроить свалку перед ментом не требовало особого мужества, но постоянные мысли о депортации закалили меня и я был готов к большему. Например, дали бы мне пулемет, я держал бы в хате круговую оборону до последнего патрона – для себя. Хотя опять же во всем сквозил холодный рассчет – виза, возможный выкуп, да и сам факт что тюрьма белая, вот поорал бы я так в черной окружной тюрьме?

Вскоре кармушка раскрылась и возникла веселая рожа Беригана.

– Спасибо конечно, гоноловаганвнов – но в следующий раз позволь мне самому принимать оперативные решения. Дешона Филипса выпустят через два дня. Пока посидишь под замком – я обязан реагировать, согласен?

Честно сказать я был только этому рад. Можно писать сколько хочу не отвлекаясь. Еду мне таскал Илья. С его бородищей четника он напоминал страшного старика из кино один дома. По широте славянской души, он добовлял то печенья, то леденцов от себя.

В день битвы с Джанго он принес газету с фоткой русского истребителя снова опасно сблизившегося с американским крейсером. «Ты» – ткнул он фотку. Я ему хотел сказать, что это не безбашенная отвага, а приём разведки – посмотреть как быстро среагирует противник, но не хватило знаний сербского.

Про Илью я узнал многое из его приговора – он просил растолковать. Он и вправду оказался настоящим четником – отстреливал хорватских усташей и мусульман из СВД бронебойными, трассирующими и обыкновенными пулями. Его левый глаз подёргивается нервным тиком – проф болезнь старых снайперов. Получая гринку, Илья соврал, что не участвовал в югославской войне. Они как-то это раскопали – сейчас, через много лет и теперь его депортируют как «военного преступника».